Текст статьи
Сергей ехал в деревню. Не был там уже наверно лет семь. Дед заболел, и поехать не смог, а было необходимо. Оформлял пенсию, потом стали нужны какие-то справки из сельского совета. Владимир Петрович — дедов брат, сумел всё подготовить. Нужно было только забрать.
Поездку подгадали к девятому мая, выходных два, можно успеть — всё проверить и вернуться без спешки. Старики: Владимир Петрович, которого Сергей, как и отец называл дядей Вовой, и его жена Ольга Поликарповна — тётя Оля, давно поджидали родственника и по телефону попросили племянника уговорить Сергея остаться ночевать. Отец велел уважить родню. Сергей долго препирался. Всё же два выходных впереди, но согласился.
Дорога была прекрасная, мотор новой отцовской машины ровно рокотал, из динамиков лилась модная мелодия, в открытое окно врывался тёплый, свежий и влажный ветерок. Сергею было хорошо. «Нельзя мужчине без машины» — думал он: «вот закончу институт и надо как-то покупать свою».
У дороги мелькали чёрные поля, зеленеющие колки, попадались все какие-то одинаковые деревни, казалось, и люди тут должны жить такие же одинаково-серые, неинтересные. Сергей обогнал несколько развалюх, всё москвичи да копейки. Было весело, и он посигналил какому-то дедуле с прищуром, глядящему на дорогу сквозь грязное стекло дряхлого москвичёнка. Через полчаса Сергей подъезжал к дому. Дядя Вова уже поджидал на лавочке у ворот. Постаревший, сидел в клетчатом с наградами пиджаке и серой кепке.
— Ну, здорово, Серёжа. Заматерел. В отца весь! — заговорил Владимир Петрович, пожимая ему руку. — Как дедушка-то там, в городе-то?
— Да ни чего. В сад собирается, полегче стало.
— Ты пока не заставай коня-то, — сказал дядя Вова, указав на машину. — Подвезёшь меня на митинг, как раз вовремя подъехал. Всех ветеранов лично пригласили, а я тебя приглашаю.
— Ну, садись, дядя Вова, — Сергей открыл перед стариком дверку.
— Хороша машинка-то, — дядя Вова в восхищении ощупывал панель. — Долго, поди, батюшко копил?
— Не знаю, он мне не докладывает. — Сергей запустил двигатель и нетерпеливо переключая передачи резко выскочил на поднятую асфальтовую дорогу.
— Коммерческая тайна, видно, — засмеялся дядя Вова.
— Да, правда, не знаю… — Сергей всё больше раздражался: «Неужели весь день слушать это. Как бы не нагрубить».
— Ты, куда? Забыл, где правление-то? — замахал руками пассажир, — заулок проехал.
— Дядя Вова, ты за штурмана сейчас, показывай вовремя.
У клуба машин не было, и Сергей остановился в стороне. Вышли они вместе.
Митинг начался с опозданием почти на десять минут. В полупустом сельском клубе четверых ветеранов поздравляли глава сельской администрации и, страшно волнуясь все двенадцать старшеклассников местной школы. Самодеятельный ансамбль пенсионерок в пошитых когда-то концертных сарафанах, исполнил песни военных лет. Все четверо получили в подарок по клетчатой рубахе и открытке, чем остались довольны. Потом школьники и ветераны возложили венки к пирамидке памятника погибшим односельчанам, краснеющими подновлёнными фамилиями.
Гремели и блестели на солнце награды. Ветераны, стесняясь редко надеваемых парадных пиджаков, бодрились и напускали торжественный вид. Школьники шли серьёзно и степенно. А когда глава объявил минуту молчания, наступила тишина. Селяне действительно молчали. Пожилые и дети, мужчины и женщины. Даже суетливые воробьи замолчали. Сергей невольно отметил: в городе всё не так. Бритые братки, ожидающие своих подружек, где-нибудь на задах пытаются перекричать друг друга, улаживая дела по мобильнику, беспечные школьники продолжают свой «крутой» трёп, а несчастные учителя громко шепчут угрозы, в попытках их урезонить. Тут, в деревне, всё было всерьез.
Закончили митинг приглашением ветеранов в сельский совет, где готовилось общее застолье. Владимир Петрович отказался. Сослался на нездоровье. Обнялся со всеми, прощаясь.
— Поехали, Серёжа, хватит с меня митингов-то, — дядя Вова направился к машине. — Вот уж, которую весну, после войны встречаю, а всё вроде внове, — рассуждал он по дороге. — Только, вот каждый год похолодание бывает, и нынче, ветер вон какой студёный. Да, всё одно отеплят, куда оно денется. Дожить бы только, хоть до цветочков, да до ягодок... А то, вон, Ерофея с Петром зимусь на кладбище свезли. Одного в декабре, другого в феврале, в оттепель как раз. Осталось нас, ветеранов войны-то, с прошлого года пятеро. Подбирать смёртонька, будь она окаянна. — Владимир Петрович тяжело вздохнул.
— А на митинге только четверо было, — припомнил Сергей.
— Степанко, пятый-то, давно уж от дому не отходит, к нему и председатель и школьники домой приходят. Катаракта, а операцию делать нельзя, не наросло ещё что-то. Он и говорит: «Не увижу уж, я, ни травки, ни солнышка». Да и меня вот, тоже болезнь от застолья-то погнала. Вон, по телевизору, да по радио, не одинова за день твердят: «Шестьдесят процентов мужчин страдают», как совсем уговаривают, а у нас из стариков-то меня только и мает, а как скажу при бабах — стыдобушка...
Большой пятистенок — дом Владимира Петровича, стоял совсем не далеко. Свежо зеленели в палисаднике кусты, белела старая яблоня.
— Вот, Серёжа, видишь, радуется всё жизни-то, — улыбался ветеран.
Вскоре они уже сидели за столом приготовленным Ольгой Поликарповной.
— Ты, не пьёшь, поди, ещё? — сурово глянул на гостя Владимир Петрович.
— Да нет, пью маленько, — Сергей почему-то под этим взглядом вдруг покраснел.
По случаю праздника и приезда гостя тётя Оля выставила на тесно и богато обставленный стол бутылку водки. Хозяин разлил в гранёные стопки.
— Ну, тогда давай за Победу, что ли? — дядя Вова встал и, выдохнув, опрокинул стопку.
Сергей, поперхнувшись, сделал то же.
— Ну вот, молодец! — подбодрил гостя Владимир Петрович. — Давай, отведай, чего Бог послал.
А посланы, руками Ольги Поликарповны, были: и домашние соленья, и деревенский подовый хлеб, и сдоба, и холодец, и настоящий квас. И ещё что-то, чего Сергей и не пробовал никогда.
— Прости уж, Серёжа, чем богаты, — стала извиняться за отсутствие магазинного Ольга Поликариовна.
— Ну что вы! — успокоил её Сергей, — стол у Вас прекрасный, а таких огурцов, наверно, больше нигде и нет. Ольгу Поликарповну ответ, похоже, только расстроил, смутилась она и нарочито отвернулась к печке, спеша переложить что-то с одного угла шестка на другой.
— Давай по второй что ли? Помянуть надо друзей-то, — выручил супругу Владимир Петрович.
— Ух, крепка — зараза… — поморщился он. — Как мы её раньше-то пили?!..
«Дал же ему бог здоровья, вон как хлещет, и в руках сила!», восхитился Сергей. А Владимир Петрович, усевшись поудобнее, начал рассказ.
— В сорок восьмом, помню, как мужики, кто ещё дослуживал, воротились да огляделись — оказалось, меньше половины нас осталось. А, чтобы целыми пришли — так, пожалуй, только я да Алексей, да ещё Генко-писарь. А остальные — кто с каким изъяном. Бабы-то и таким радёшеньки: «Хоть живой!» Молодухи, которые замуж перед войной вышли да вдовушками остались с ребятишками, здорово убивались. Которы замуж больше и не выходили. Есть и такие, что похоронки и не получили, так и прожили, до старости ждали. А мужики, кто ещё сколько протянул...
Лицо дяди Вовы порозовело, он чувствовал это, и было ему от этого как-то неуютно.
— С прошлой Победы не пивал винного-то, — оправдывался он, отирая пот со лба.
— Ты поосторожнее как-нибудь, Володя, — попросила Ольга Поликарповна, — да ешь, давай.
— Ну, ещё указывай. Сегодня можно, всех вспомнить надо. Схоронили сколько? Не помнишь. Человек, поди, семьдесят. Ерофей считал, записывал, в школу унёс тетрадку-то. Там наверно лежит. Спрошу после праздника. Семьдесят, а каждый по-своему прожил.
Гаврило, вон, где только не был. Призвали их четверых враз: Гаврилу, Гераска, Мишку да Николая. Учили на Урале, в Чебаркуле. Бабы — матери да жонки — Николай-то с Герасимом женаты были, — к ним на свиданку ездили. Не пускают, а всё равно как-то проберутся. Домашнего чего-нибудь передадут да тёплое, к зиме дело-то было.
Потом всех увезли кого куда. Так Гаврило с Мишкой попал. Всё, говорит, рядом старались быть. В первом же бою, в траншее почти, что рядышком были. Только Мишку танком перемололо, а Гаврило живой остался. Хотел, говорит, как потише стало, Мишкины документы прибрать. Где там! Каша одна.
Штыком Гаврилу в рукопашной кололи, в колене у него осколок сидел до самой смерти, в восемьдесят седьмом с ним в землю и ушёл. А, бок весь осколком развороченный! И хребет на бок был. Смотреть страшно. Победу в госпитале встретил, без памяти, заражение пошло. Доктор-женщина отваживалась с ним чуть не год. Выжил, да вон сколь ещё прожил, хоть и без трех рёбер, а ни чего, крепкий был. Умер, считай, что, в строю. На покосе, стоял на зароде. Где же Гаврило пустит кого на зарод? Сам всё. Хозяин. Да, не удачно как-то шагнул, покачнулся. Тут, в аккурат, стогомётом копну подавали, ну его и стукнуло по головушке. Улетел, высоконько было. Кинулись, а дедушка-то уж не живой. А так Гаврило, может, нынче бы праздновал. Вот оно, как бывает. А он, считай, до Кёнигсберга дошёл… Да, ты ешь, Серёжа, что сидишь? С утра, поди без завтрака, знаю вас — городских. Рысаки, — подначил Владимир Петрович.
— Спасибо, дядя Вова, тётя Оля, всё очень вкусно, не могу, не лезет уже.
— А ты зашшурься да глотай, что хоть не колбаса.
— Можно, я потихоньку, — Сергей действительно вдруг почувствовал сытость.
— Ладно, только, чтобы дочиста, — настаивал Владимир Петрович.
— Да что уж ты. Пусть парень ест, сколько хочет, — Ольга Поликарповна всё же чувствовала неловкость.
— Забыл я много, Серёжа. Но и помню ещё кое-что. Вот Петро, которого схоронили нынче, помнишь Оля, — первый парень был. Гармонист, — вернулся к рассказу Владимир Петрович. — Девки-то, сохли! За косы таскали друг дружку, пуще парней дрались, бывало, еле растащат! Нам дивно, мы ещё молоденьки были. Завидно, — усмехнулся хозяин. — В танкисты попал Петро, как тракториста взяли. И на KB и на тридцатьчетвёрке повоевал. Все вспоминал: «KB-то, что — корова, вот тридцатьчетвёрочка — машина». На понтонном мосту — через Днепр вроде, а может, и нет, сейчас уж не скажет, а я не помню точно — переправлялись. Этот «KB» — «Клим Ворошилов», так и этак, говорит, поворачивают. Командир впереди идёт-пятится, машет-сигналит. На берегу уж поджимают, торопят, начальство подъехало. То ли поторопился мужик, то ли напутал чего, в самом деле, кто его знает? Потянуло танк — ни чего сделать не могут. Ухнул в воду — пузыри одни. Механик там и остался. Не мог выползти.
А особисты тут как тут, выловили всех и вместе с командиром увезли. Что с ними стало, кто знает? — дядя Вова опять замолчал. — Ещё, сказывал, в разведку на трофейном бронетранспортёре гоняли. Лейтенантик молоденький, ещё моложе Петра, с картой сидит: «Туда правь, туда...» Уверенно так показывает. А потом заметался. Всё, не поймут куда заехали. Отматькали его, а что толку. Надо как-то обратно, а он с картой вовсе окружался. Смотрят, деревня. Заехали, а в ней немцы. Наделали им шуму, постреляли, подавили да дальше. К своим стараются, а они по ним долбят — часть-то другая. Как-то не подбили. Едва отнекались. Лейтенантика под трибунал. Петро говорил, в штрафбат определили, искупать вину. Задачу-то, видишь, не выполнили. Они тогда на него шибко злые были. А потом, говорит, жалко стало, парнишко совсем ещё. Ему бы через огород, к девкам дорожки прокладывать, а он по карте в тыл врага. Просмотрел что-то, всяко бывает с человеком, а с командиром всяко, видно, быть не должно…
— Ох-хо-хо, Серёжа, да ты, что это сидишь без дела-то опять. Ну-ко, баушка, давай-ко подкладывай ему, — призвал жену хозяин. — Заморила тебя мамка. Вон как желудок-то сморщился, ни чего съесть не можешь. Налить, видно, ещё надо.
— Погоди, Володя. Не на вред бы? — вмешалась тётя Оля.
— Ну, так, ты как? — в надежде обратился к гостю дядя Вова.
— Не гони, дядя Вова, успеем, — стесняясь, сказал Сергей.
— Ну, будь, по-твоему, — согласился Владимир Петрович. — Пришёл Петро-то, хромой, лицо всё в ямах, обгорело. Девки сперва рыльца-то воротили. Ничего, женился, да до нынешней зимы дожил с Галиной своей, деток у них трое.
Или, вот Миней. В сорок четвёртом пришёл, контуженый. Я тогда ещё не мобилизован был. Его учётчиком поставили. Ездит, бабью работу считает. Волком выл, бывало: «Чо-же вы, бабы, делаете? Откуда сила-то в вас такая»? А сам, уж иссыхал весь. Схватит мешок или навильник, а поднять не может. Бросит, уйдёт с глаз куда-нибудь, заревёт. Маня-то ему двоих ребятишек успела родить, возила всё его по больницам да госпиталям, да видно шибко жамкнуло мужика, в сорок девятом году схоронили.
— Ты помнишь Минея-то? — обратился к жене дядя Вова.
— Как не помнить, справедливый был. Спорил за нас с начальством: «Куда вы их девчошек? Не кому больше ни как уж?» Бывало и отвоюет. Берёг нас, шибко понятливый был человек, — отозвалась Ольга Поликарповна.
— А, вот ещё Николай с Василком, да Иван. Всех мобилизовали в одно время и судьба одинакова. Пропали без вести, сколько лежат так-то, то ли схоронены, то ли под кустом, кто посчитал? — дядя Вова перечислял, загибая пальцы. — Один под Ржевом, другой где-то в Ленинградской области, а третий и вовсе в Германии. В шестьдесят девятом или уж в семидесятом году их фамилии на памятнике написали. Так парторга-то в район вызывали. Приехал, бледнёхонек, велел Алёшке-художнику закрасить, тогда при клубе художник состоял. Мы, ветераны, жалобу чуть не все подписали. Возили в район, говорят: «Вдруг предатели»? А какие они предатели? Самые отчаянные головушки были. Идут по деревне, мы за ними, никого не боимся, впереди прятаются, кричат: «Колька, или там Васька идёт!» Умирать будут такие, а своих не продадут. Нет, не дали написать и не поминали ни где. В прошлом году только дописали, вместе с ребятишками-«чеченцами», никто ничо уж не сказал.
В голове Сергея живо рисовались картины деревенской жизни, хотя в них постоянно чего-то не хватало. Сергей впервые ощутил живых людей, представлялись свои родные, друзья. Было обидно и страшно за них, и почему-то за этого ветерана, дядю Вову. Которого знал с детства, и совсем оказывается не знал. Не знал его поколение и никогда ничего не дослушал, всё как-то некогда было.
— А ты что опять приуныл? — дядя Вова вновь сурово глянул на гостя.
— Слушаю я, — тихонько ответил Сергей.
— Ну, послушай, послушай. Никто уж сейчас лучше-то моего, наверно, не расскажет… Так ведь, нашли Николая-то, — продолжил Владимир Петрович. — В братской моголе там, под Ржевом и был. Письмо на сельсовет пришло, оттудова. Да только родни не осталось уж в деревне. Шура, жена его, так одна Витьку и выкормила, да и умерла, не дождалась весточки. А Витька, тот сейчас на Севере где-то, и знать не знает. Написать хотели, адреса ни у кого нету. Дружки его все уж сами отцы да деды, не пишут писем-то.
Или вот ещё Самойло. В плену был. И что ты думаешь: там выжил, его тут ещё в лагерь определили. За всю жизнь не разу на митинг не приходил. Выпивали с ним, бывало. Так он молчит, а потом заревёт: «Не виноватый я, браточки, контуженного меня прибрали. Не знаю, как живой вот остался. А сколько наших робят-то загублено. Падёт, а немцы поднимать не дают, гонят и гонят...» И заходится мужик. А мы уж знали, схватим его. А его так и трясёт, еле отойдёт. Спать положим, где-нибудь до утра проспит, ходит потом молчком. Да он всегда тихонькой был, так и умер, сам себя виноватым считал. А этот, всё его поддевал, писарчук-то Генко: «Я ить фронтовик». Ероша ему и сказанул, одинова всего: «Ты, Гено, про фронт-то нам не пой, мы и про фронт и про тебя всё знаем». Всё, замолчал. Ну, уж на митингах-то удержаться не мог, всё слово брал. Да и Бог с ним, с Генком, с покойной головушкой, тоже уж живого, нету… Тебе сколькой пошёл? — спросил вдруг Владимир Петрович.
— Двадцать весной будет.
— Чо уж двадцатый? — оживилась молчавшая до того Ольга Поликарповна. — Последний-то раз вон, как петушок молоденький, когда уж поёт по петушиному, а голос циплячий…
— Мы ещё моложе тебя были, когда призвали-то нас, — прервал рассуждения жены дядя Вова, — уж в сорок пятом. Степана только в сорок четвёртом. Так и нашему брату досталось. Всю войну, считай, в колхозе работали, да ещё на лесозаготовки забирали, вместе с трудармейцами. Насмотрелся я тогда на них. Говорили: «Вон враги народа идут…» Строем их водили, кто в чём, еле бредут. Смотрим, а нам жалко, таки же ребятишки, мужики. Худые все. Тут же заключённые, в телогрейках, в валенках которы. И мы тут же, из разных деревень: бабы, девки да мы которых ещё на фронт рано призывать.
Как призвали, тоже по началу учили. Потом повезли кого куда. Серёга — тёзка твой — в Западную Украину угадал, до сорок седьмого года бандеров ловил, нагляделся всякого тоже. Не лучше же немцев, а где и похуже будут. Нынче они, говорят, опять башки-то заподнимали. Не всех Серёга выкурил. А эти, слышал, чухонцы-то, что творят? Собрали деньги да памятник эсэсовцам возле Новгорода, вроде поставили. Нашлись добры люди взорвали… Так, власть-то, почто не видит? Или она вовсе уж без зубов? А то, вон Петька-племянник говорит: «Их же и посадят, взорвали которые». Не уж, так и есть? Эх!.. — бахнул кулаком по столу старый солдат. И отвернувшись, замолчал. Молчал и Сергей.
Стало стыдно за себя, что так ни чего и не сделал за свои двадцать лет. За жизнь, которая вполне, вроде бы, устраивает, а тут такое… И ведь слышал же что-то в каких-то новостях. Но пропустил, съел, как и прочую информацию. Вроде так и надо, и даже не задумался…
— Эй, брат, ты спишь что ли, — Владимир Петрович, наполнил давно пустые стопки. — Хрумкай, огурчики-то, есть, поди, зубы, я ладно, холодцом закушу. Батюшко твой шибко любит Олины-то огурчики. Завтра в яму сходим, ещё достанем. Увезёшь ему. Сами-то солите?
— Нет, у нас картошка одна в саду, да ещё яблоня.
— А что так. Дед-то пусть ходит, чо ему делать на четвёртом-то этаже, как в сквориленке, — дядя Вова жевал кубик холодца с горчицей. — Давай, Серёжа, что ей стоять сопке-то… А я ить, с немцем-то не повоевал, — отведя взгляд, как будто извинился Владимир Петрович, вертя пустую стопку от чего-то не ставя её. — Митка с Лёнькой в Германию повезли, Витьку в Мурманск, Паньку в Крым. А нас с Егором на Дальний Восток…
— Его пораньше, меня потом, — продолжал он помолчав. — На запад сперва, конечно, да потом обратно. Едем, ничего не поймём. Смотрим, к Свердловску подъезжаем, а потом и наши края пошли. Все спрашивают: «Куда нас?», а никто не говорит. Нам хлеб на станциях бросают, на Байкале омуля сунули. Мне маленько досталось, вкуса не разобрал. — Засмеялся Владимир Петрович. — Кричат: «Победа, Германия капитулировала!», обидно стало. У всех в родне погибшие были. Мстить хотели, хоть одного немца, а положить. Оказалось, к самураям везут… Говорят, быстро их отпонужали…
Сергей волевым усилием прогонял вдруг навалившуюся усталость. То ли от водки, то ли с непривычки оттого, что встал слишком рано. Сидел неестественно, прямо чувствуя пристальный взгляд тёти Оли.
–…А всяко же было, — рассказывал Владимир Петрович, облокотясь на стол. — Через пустыню Гоби, марш — броском шли. Давали селёдку одну, чтобы пить не просили, на всю жизнь её наелся, и без передыху в бой. Дружок мой — Сашка, в муках умер. Осколкам его в живот, в первом же бою... Все кишочки выпали... Он их засовыват, а они обратно. Кричит: «Вова, помоги...» А я что сделаю, реву, не видал такого-то... Много нас там таких, не стреляных было. Фронтовики нас ребятишками звали. Жалели, берегли. Никакой дедовщины мы не знали, это нынче, сволочь какая-то выдумала.
А им, фронтовикам-то каково было. Немца одолели, думали: «Всё». А тут, опять, война. Правда, говорили: «Против немца, япошки — слабаки». Зря на них американцы-то атомную бомбу бросили, им уж и так каюк подходил. А те не навоевались, видно, долго сидели, так хоть лежачего, а пнуть… — Владимир Петрович с презрением матюгнулся. Поднёс стопку ко рту, она оказалась пустой, — Тфу-ты… — Он со стуком поставил стопку на стол. Слишком резко схватил бутылку, со звоном уронил вилку. — Ну, … — Поставил обратно, тяжело откинулся на спинку стула.
— Дядя Вова, пошли покурим, что ли. — предложил первое, что пришло в голову Сергей.
— Ты, Серёжа, иди. Он уж отпраздновал. Я сейчас постелю ему, — встрепенулась Ольга Поликарповна.
Владимир Петрович сидел, опустив голову на грудь и, кажется, дремал.
— Айда, Володя, отдохни. — тётя Оля потрепала его за плечо.
— Оленька, устал я, правда. — дядя Вова поднялся, опираясь о плечо супруги. — Ты, Серёжа, не обижайся на меня, старый я, да и праздник сегодня…
Сергей тоже поднялся. Пошёл к обитой войлоком двери, проходя её больно ударился, забыл пригнуться. В просторных сенях долго морщился и шипел от боли. Потом вышел на крыльцо-веранду. Дверь, не успев закрыться, со стуком растворилась, появилась тётя Оля.
— Ты, Сережа, ключи-то от машины отдай, — настоятельно потребовала она.
— Зачем? — удивился Сергей.
— Ну, так, потеряешь ещё… — настаивала Ольга Поликарповна.
— Да, берите, конечно, — Сергей в растерянности шарил в карманах, нашёл, протянул хозяйке.
— Вот и ладно. Да долго не мёрзни, холодны ещё вечера-то, — тараторила она. — Пойду, погляжу, как он. Год, считай, не пивал. А сегодня, знаю, что не удержать, — оправдывалась, за своего мужа, Ольга Поликарповна.
Сергей походил по двору. Всё вроде осталось по-прежнему. В том же углу такая же метла и совковая лопата. Так же квохчут за решетчатой дверью куры, и в саду всё оказалось таким же. Не сразу он определил, нет одной яблони. Смородиновые кусты как-то переместились, освободив пространство для грядок.
День незаметно перешёл в вечер, солнце било в глаза почти попрямой. Сергей ставил козырьком ладонь, чтобы хоть что-то увидеть. Становилось прохладно, и Сергей вернулся в дом. На столе не было пустых тарелок. Зато кое-какие яства появились вновь.
— Серёжа, поди, ещё чего отведаешь? — обратилась, выглянув из-за огромной печи хозяйка.
— Да нет, спасибо. Чаю бы только.
— Вот и хорошо, я тоже попью, — согласилась тётя Оля.
В комнате темнело. Ольга Поликарповна включила низко висящую слабую лампочку.
— Много уж не договаривать дедушка-то, не может. И все они нас щадят: вас — молодёжь, да нас — баб. Не говорили и не говорят всего-то. Я слыхала, когда их ещё много было ветеранов-то, у Володи компания была, выпьют, начнут рассказывать, без всякого, с матюгами, как есть. Там не соврёшь, говорят да ревут. А мне скажут: «Ты, Оля, нас не слушай». Шибко страшно говорили. Не дай Бог никому тако-то. Ерофей у них заводилой был. Уважали его. Всех организует, ребятишек пошлёт, обегут…
— Да, ты, тоже дремлешь вроде? — Ольга Поликарповна всплеснула руками, засуетилась. — Давай, Серёжа, ложись тоже. Умаялся, рано встал-то. Давай, вот постелю тебе. Хоромина-то больша у нас. Есть где гостя приветить, — слышалось от куда-то, из глубины дома. — Давай, Серёжа, проходи.
Сергей действительно отяжелел. Монотонный хозяйкин голос убаюкивал. Заснул он, только коснувшись подушки. Было тепло и необыкновенно уютно…
За стеной во сне вспоминал что-то дядя Вова, охал и непонятно разговаривал…
