Текст статьи
О трагической истории этого человека я писал, когда Брежнев уже подавил в 1968 году «Пражскую весну»; когда честные историки, как генерал Григоренко, сидели в «психушках»; когда бывшие «сталинисты» вновь подняли головы и успели изъять из архивов КГБ неприятную для них правду либо исказить её; когда Сталина, укравшего боевую славу у маршала Жукова, больше «не трогали», отдав Грузии его прах, но оставив ему незаконное звание генералиссимуса; когда «не трогали» и подлинных героев войны, оболганных мерзавцами из бывшего НКВД, ибо запоздалая правда о них начала уже прорастать и стучаться из братских могил, а главным образом, из уст уцелевших честных свидетелей. Так было во все времена: правда — что шило, всё равно вылезет из тёмного мешка истории. А сталинский «мешок», извращённый торопливыми «историками»-прославителями, так и не позволил назвать настоящие имена воров чужой славы, да и имена героев тоже, из опасения, что возникнет новая путаница и бросит тень «научной недобросовестности» на советскую историю. Что оставалось художественной литературе после удушения «Пражской весны», хотя эта «Весна» и успела потребовать правды обо всём («шило» кололо Чехословакию советской ложью так, что вынудило нашу юстицию начать официальные доследования по грязным делам НКВД в Словакии, чтобы смыть пятна позора, хотя бы с уцелевших героев, оклеветанных и в словацкой печати мародёрами с крадеными орденами победителей).
Я тоже подключился к этой благородной цели как писатель, узнав о событиях в Словакии от их участника — моего друга, кавалера двух орденов Солдатской Славы, Леонида Алексеевича Перфильева. К сожалению, я находился тогда под негласным надзором КГБ СССР и мог лишь написать эту правдивую повесть, но не мог напечатать её, хотя в 1970 году следователь Евгений Александрович, вызвавший меня в здание днепропетровского КГБ на «беседу» из-за моей поездки в 1967 году в Рязань к писателю Солженицыну, уже вновь гонимому тогда, сказал мне после «беседы» на прощанье: «Борис Иванович, а я верю, что все ваши рукописи, прочитанные мною по секрету от вас, будут изданы ещё при вашей жизни. Вы же в них защищаете честных, хороших людей. И вашу фамилию будут произносить с уважением. Желаю вам удачи, меня переводят в Москву…»
А пока мой герой, исповедовавшийся мне, листая свою фронтовую тетрадь, которую ему уже вернули вместе с орденами, кричал:
— Боря, сынок! Так ведь не напечатают же всего того, что я тебе рассказал и показал!
А показал он мне (кроме этой фронтовой тетради, в которой были добросовестно зафиксированы все, взорванные его партизанами, мосты и немецкие эшелоны, с указанием дат, места события и фамилий участников) ещё и огромное фото памятника с его лицом. Этот памятник изваял скульптор-словак, муж радистки, воевавшей в отряде Ивана Кононовича. Она рассказала ему всё об этом отряде и его командире. У неё была и фотография командира. А чтобы показать профиль, она водила мужа по улицам и указывала ему на похожие лица. И бронзовый памятник на века появился на холме перед Братиславой. Руки Ивана Кононовича тряслись, когда он, показывая мне фото памятника, выкрикивал:
— Ну, должен же кто-то разоблачить этого гада, пока я живой! Я 20 лет из-за его подлости страдал, а он до сих пор носит мою звезду, и хоть бы что!
Я пытался утешить его:
— Придёт такое время. А памятник-то — с вашим лицом — стоит и будет стоять вечно!
— Эх, Боря, на памятнике — нет моего имени. А когда умру, из могилы ничего уже не докажешь…
— Но ведь ещё живы свидетели, и они — уже заговорили о вас!
— Твой Леонид Алексеевич, что ли? Который привёз тебя ко мне, а сейчас вон… спит в соседней комнате. Так он спустился в мой отряд на парашюте с неба, когда меня… уже увезли в Киев! По тому же самому небу, которое — всё видит. Но… почему-то всегда молчит.
— Так о вас же — огромный очерк московской журналистки: напечатан в «Известиях»!..
— А что толку?.. Почему она не назвала фамилию подлеца, который носит мою звезду?.. А отрезанные мне ноги — можно вернуть?.. — Он всхлипнул, сдерживая слёзы.
Снова хотелось чем-то утешить, но чем?.. Я уже тогда понимал, что если даже напечатают мою повесть о нём, то всё равно настоящую фамилию мародёра чужой славы — вычеркнут. До суда над ним, до лишения его звания Героя Советского Союза, этого делать нельзя. А если не доживёт до суда, то Звезду — отдавать другому не станут. В НКВД всё и навсегда засекречено, иначе в его дерьме, если начать его разгребать, задохнётся общество. А у художественных произведений и задачи такой нет (это дело юристов). Моя цель — зажечь Вечный Огонь в душах читателей, осветив путь к справедливости; научив небезразлично смотреть на почерневшие памятники; рассказать о героях, следуя правде характеров и обстановки. Писатели не могут присутствовать рядом со своими героями, они додумывают в меру способностей и знания жизни. Лев Толстой не сидел рядом с Кутузовым на его совете в Филях, а Генрих Сенкевич не присутствовал при мерзостях, которые совершал император Нерон. Литература — не протоколы инквизиции или НКВД, приговаривающие невинных к смерти. Но присудить к Бессмертию имени — она может.
Из огромных ворот Запорожского металлургического завода лавиной хлынули рабочие первой смены. Нещадно пекло солнце. Асфальт на дороге плавился, становился чёрным и липким, и от него, как от мартена, продолжал идти зной. Рабочие торопились к транспорту, чтобы скорее избавиться от духоты, пота, нелёгкой смены. Казалось, они несли на своих плечах жар недавних плавок — от них исходило ровное тепло, запах нагретого железа.
Вытекая из ворот, бурлящая людская река разделялась на правый и левый рукав, потом на ручьи, ручейки, которые говорливо текли к трамвайным, автобусным и троллейбусным остановкам. Там, звеня, лязгая, урча моторами, высекая электродугами снопы искр, непрерывно подходил транспорт. Автобусы, трамваи, троллейбусы торопились увезти потных, разгорячённых людей в прохладу скверов, домов, к Днепру. Однако транспорта на всех не хватало, и на остановках, как перед плотиной на реке, возникали воронки, закручивали людей, вносили их в транспорт, а «лишний» поток оставался и накапливался. Пахло уже не только нагретыми телами и расплавленным битумом. Воздух наполнялся резким дымом от папирос, сигарет.
Чехословацкие инженеры, приехавшие по делам на завод, тоже закурили возле троллейбусной остановки чуть в стороне от общей давки — пусть едут сначала местные. К тому же интересно наблюдать жизнь другой страны. Успеют в свою гостиницу, там ничего хорошего. И они смотрели.
Европейского порядка на Украине не было — люди лезли без очереди, давили друг друга, тискали, месили. Чехи не могли к этому привыкнуть: зачем толкаться? Берегут время? На это насмотрелись тоже. Одна игра в домино чего стоила, не говоря уже о выпивках.
Неподалёку остановился высокий пожилой рабочий. Достал из нагрудного кармана летней спецовки пачку сигарет, спички. Видимо, он не торопился. В вырезе его синего комбинезона виднелась бронзовая грудь с седыми курчавыми волосками, полоска жёлтой майки. Лицо было с резкими запоминающимися чертами. Большой, выдающийся вперёд, нос с сильной горбинкой. Тонкие, чётко очерченные губы. Волевой, очень твёрдый и тоже выдающийся вперёд подбородок. Чёрные, с проседью, решительные крылья бровей. Под ними — внимательные карие глаза, высветленные, спокойные. Ноздри — тонкие, трепетно разымающиеся. Волосы — коротко стриженый ёжик с коричневой лысинкой на затылке. На высоком гладком лбу — капельки пота.
На вид ему было лет 47-50. Но в его ладной крепкой фигуре не проглядывало и тени жира — одна тренированная мускулатура. И когда словацкий инженер Плучек случайно обернулся и посмотрел в его сторону, ему показалось, он знает этого человека. Или где-то уже встречал — давно, раньше. Нет, не в книжках по древнему Риму с профилями консулов и легионеров. Такие заметные, с характером, люди не забываются. Вот только сильно похудел, кажется, да стал грузнее. Но всё тот же характерный римский нос, те же глаза, жёсткие губы. Могучесть. Егупов?.. Бывший командир партизанского отряда? Не верилось. Ведь узнал тогда о нём ошеломляющую новость.
«Боже, — подумал Плучек, — прошло 20 лет…»
Это случилось в одну из октябрьских ночей 44-го. Отряд на какой-то безымянной горе в Словакии окружили немцы и почти полностью истребили. Сквозь их заслон прорвалась лишь небольшая горстка людей и среди них Онджей Плучек и Егупов. Но, скошенный в последний момент пулей, Онджей упал в кусты, а Егупов побежал дальше. Возле кустов остановились чьи-то сапоги. Человек проговорил хриплым шепотом, по-русски: «Если прорвёмся, Егупова надо арестовать: агент гестапо, понял? Если меня убьют, это сделаешь ты». Онджей почти год был в десятке русских подрывников, понимал их язык и узнал голос майора Коркина. Но тот вместе со своим собеседником тут же побежал в темноту, и больше Плучек не видел ни их, ни Егупова. А после войны встретил на улице Братиславы радистку отряда Анну Влачекову. Онджей подошёл к ней, она сразу узнала его. Обрадованные нежданной встречей, долго разговаривали. Анна считала его погибшим, и он рассказал ей, что был ранен и уполз тогда в кусты. А потом добрался до одного хутора, и его выходила там старая словачка. Из отряда, кроме неё, никого не встречал.
Анна рассказала ему, что после того боя была арестована советской контрразведкой и передана войскам генерала Свободы. Её обвинили в убийстве начальника штаба Людовита Ко’рела.
— Что за ерунда? — изумился он, обалдело глядя на неё.
Онджею было 17, когда пришёл к ним в отряд. К нему относились как к мальчишке, поэтому многого, конечно, не знал. Например, о взаимоотношениях своего начальства. Но то, что радистка Анна любила начштаба надпоручика Корела, а тот любил её, знал, как и все. Это было видно. И вдруг такое нелепое обвинение.
— Сама не представляю, почему это сделали. — Вновь переживая прошлую обиду, Влачекова разволновалась. — Обвинил меня в этом майор Коркин.
— Ну, и чем же это кончилось?
— Генерал Свобода приказал расследовать это дело. Разобрались, отпустили. Никого из наших я тоже не видела.
Онджей не стал расспрашивать её о подробностях. На свободе, значит, не виновата. Да она и слова не давала вставить, всё рассказывала, как жила эти годы, о чём передумала. А под конец сообщила, что выходит замуж, за одного скульптора — фамилии он не запомнил — и даже пригласила на свадьбу.
Был майский день, стояли они возле Михайловских ворот, рассматривали древние башни и без конца вспоминали бои, товарищей, а потом перешли, наконец, и к его судьбе. Онджей собирался тогда стать металлургом, как отец, но боялся, что провалится на экзаменах: позабыл всё за войну. Анна, помнится, утешала, а он — рассматривал её. Похорошела, в силу вошла, что ли. Он в тот день сам был не прочь жениться на ней, хотя она и старше его и у неё есть жених. Но… лишь разглядывал. Воображение поразило не столько лицо, сколько ладная, литая фигура. Вот о чём он думал тогда, а не о каких-то минувших делах.
На свадьбе у Влачековой он не был — адрес не записал, а потом не встречал больше. Можно было, конечно, через адресное бюро, но у каждого своя жизнь. Завертело так, что забыл о радистке напрочь. А теперь вот, спустя 20 лет, перед ним стоит этот человек, и он не знает, кто это — друг или враг. Анну тогда о нём не расспросил, увлёкся девичьей фигурой, да и сам не сказал ей о том, что услышал той ночью от Коркина. Как быть-то?..
Плучек ещё раз посмотрел на рабочего, и все его подозрения показались ему нелепостью. Подчиняясь простой человеческой интуиции, он подумал: «Ну, какой же он враг? Ведь в отряде его любили. Анну тоже обвиняли потом и подозревали… Видно, ошибка какая-то».
И он подошёл к рабочему.
— Я извиняемса… Ваш фамилья нье Егупов? — спросил он с сильным акцентом.
Рабочий внимательно посмотрел на него. Казалось, узнал: в глазах его что-то дрогнуло. Но в следующую секунду спокойно ответил:
— Нет, вы ошиблись, моя фамилия Батюк. — Бросил на землю окурок, затоптал, и не взглянув, двинулся от троллейбусной остановки к подошедшему неподалеку автобусу.
Онджей смотрел ему вслед и жалел, что поторопился. Теперь этот человек, вероятно, исчезнет уже навсегда. Да и почему Анна не искала встреч? Может, и с ней допустил ошибку тогда по беспечности? Куда делась? А сейчас вот спугнул и этого. Крикнуть, позвать людей, чтобы задержали? Поздно. Вон как полез он в автобус, словно таран1
Досадуя на себя, Плучек вернулся к своим и всё рассказал.
— А ты не обознался? — спросил Франтишек.
— Нет, я уверен в этом, особенно после того, как заговорил с ним.
— Так, — заметил пожилой инженер Голод, старший их группы, — а не спугнул ли ты его? Я помню, что года 3 назад… да, это было в 61-м… в Праге вышла книга «Партизанское движение в Чехословакии во второй мировой войне.» Если мне не изменяет память, там прямо было сказано: командир партизанского отряда Егупов — я ещё обратил внимание: русский, потому и запомнил фамилию — оказался предателем. Дальше сообщалось, что этому человеку удалось скрыться осенью 44-го. И вот — ты его встречаешь здесь. А он почему-то уже под другой фамилией1 По-моему, об этом надо немедленно доложить их органам безопасности.
— Может, съездим сначала на Хортицу, искупаемся? — предложил Франтишек. — У всех у нас прямо шпиономания какая-то. Насмотрелись фильмов!.. Лучше давайте охладимся.
— Нет, — возразил Голод, — не будем терять времени. Чтобы не оказалось потом, что сообщили слишком поздно.
Инженеры направились к троллейбусу.
Батюк поднялся на второй этаж и постучал в дверь. Ему открыла грузная темноволосая женщина. Узнав, доброжелательно произнесла:
— Здравствуй, Игорь Константинович, проходи.
— Николай дома? — Гость пожал протянутую руку.
— Нет, с работы ещё не пришёл. Да ты входи, он уже скоро.
Он вошёл и сел на диван возле окна.
— Квасу принести? — спросила хозяйка.
— Ага, — согласился он. — Жарко.
Она принесла кружку холодного кваса из холодильника и, глядя, как он пьёт, поинтересовалась:
— Что это сегодня с тобой? Прямо лица на тебе нет. Узнал что-нибудь об отце?
— А что можно узнать о нём, если столько лет прошло с тех пор! Я и в 46-м, когда меня выпустили и я заехал по дороге домой в Днепропетровск, узнал о нём лишь то, что он погиб на допросе у немцев, выбросившись из окна вниз головой. Женщина, которая присутствовала при этом, умерла.
— Я помню это. Ты нам рассказывал, — вздохнула жена Николая. Игорь знал, она тайно влюблена в него уже много лет, и добавил: — Мой отец дружил с этой семьёй Ивлевых. Самого Ивлева посадили после войны — как и меня, ни за что. А он спас моего отца от смерти в гражданскую войну. Ну, да ладно, я на собственной шкуре испытал нашу «справедливость…» Вот и разболелась душа, Галина Петровна.
— Ну, сиди тут, жди. Я пойду обед собирать… — Она ушла в кухню.
В комнате было прохладно, и квасу холодного выпил. Он успокоился, прислонившись к спинке дивана, закрыл глаза. И сразу, неизвестно почему, вспомнилось всё с начала — с самой молодости.
Были с Николаем чубатыми парнями — рослыми, сильными. Работали на заводе. Отец Игоря развёлся с матерью, которая ему изменила с его сотрудником по НКВД Дубровиным, и уехал после этого учиться в военной академии. Мать не справлялась с Игорем, он жил, как хотел. В почёте была грубая сила, пьяная удаль, драки на танцплощадках. Они и в карты поигрывали, и выпивали. Брюки носили широкие. В зубах — папироска, кепочка на затылке. В кармане по финочке, мелюзга у них — на побегушках: пива принести 10 кружек на скамейку в парке, сбегать за водкой. Нравилось! Смотреть на всех с презрением — тогда нравилось. Задирать. Менять девчонок. «Атамана» и «Игрока» боялась вся улица. А в силу вошли — весь район. До города не дошло — посадили.
Дали им за хулиганство (по пьяному делу пырнули ножиком кого-то в общей драке, хоть живой остался, а то бы пошли по другой статье) по 2 года и отправили на север. Валить лес в необъятной тайге. Вот там только и образумились, увидев в действии уголовников настоящих. До этого героями себя считали, невинно пострадавшими.
Однако и уголовщина долго над ними не властвовала. Николай довёл там технику игры в очко до совершенства — понравился чем-то старому заключённому, кончавшему срок, тот и обучил его «премудростям» — все были у Николая в долгу. А Игорь сам умел постоять за себя, его тоже не трогали. Силён был и в характере: не подчинялся, себе подчинял.
Домой вернулись в 37-м. Отец воевал, сказала бабушка, где-то в Испании, и это обрадовало: не видит его позора. Из сверстников на родной улице никого не встретили — в армии все. А их вот, вернувшихся из тюрьмы, не брали: «деклассированный элемент». Да и в тюрьмы сажали уже не за пьяные драки…
Они и притихли. Николай стал шоферить, Игорь на родной завод подался. Сначала учеником слесаря в механический цех, а через полгода уже получил разряд и выдавал за смену 2 нормы, благо силы было непочатый край. Как-то быстро переженились, и притихли уже окончательно — скоро дети пойдут…
Затаился в тот год и другой человек — из другого города, с иным положением, старше Батюка на 7 лет. Оба не могли и предполагать, что судьба сведёт их, и потому так по-своему, будто специально, готовит их характеры. Этим другим был Олег Васильевич Коркин, старший лейтенант НКВД, оперативный работник.
Если Батюк рос хулиганом и докатился до тюрьмы, то Коркин, напротив, происходил из семьи обеспеченной, «благородной». Отец его был до мировой войны горным инженером, мать — из дворян, а сам вот закончил училище пограничников 2 года назад и стал чекистом.
О военной карьере, наущаемый дедом, он мечтал ещё в детстве. Хорошо помнил случай, когда году, кажется, в 25-м, к ним в Саратов приехал какой-то знакомый матери и спросил его за обедом, кем ему хочется быть. Не задумываясь, ответил: военным. Ему шёл только 15-й, а уже знал, чего хочет. Дед решительно поддержал: «Молодец!»
Окончив школу и отслужив 2 года в Красной Армии, он поступил в 31-м году в военное училище. Пришлось скрывать, что отец, коренной москвич, служил у «белых» в гражданскую войну, а дед по матери был статским советником. Старик к тому времени уже умер. К счастью, у матери сохранилось ошибочное извещение о гибели отца на германском фронте в 1915 году. А на самом деле он вернулся в 18-м году из германского плена — жили тогда в Москве — и сразу подался на юг, к Деникину. Больше они его никогда не видели. Потому что из Москвы пришлось выехать к дедушке Каретину, который остался в Саратове один — бабушка умерла там от брюшного тифа. В Москве их «уплотнили», подселив к ним «пролетарскую семью», и мать обрадовалась, когда дедушка Каретин позвал их к себе. Мать поступила работать на макаронную фабрику, и Олег стал считаться сыном рабочей. Это позволило ему закончить школу, вступить в комсомол.
Соседи его жалели — сирота, хорошо учится, не хулиганит, как другие. Мать — работящая, красивая. Дедушка, знали, из «благородных», но ничего не нажил себе, вежлив со всеми, умер тихо. Говорили, от тоски. Потому что мог ещё жить и жить, 63 — разве это старость? Были где-то ещё родители отца на Урале, да тоже, наверное, померли. Мать с ними не переписывалась, хотя дедушка Коркин был по происхождению из мещан, работал всю жизнь горным инженером. Но мать решила, лучше не искать с ними встреч: мало ли чего? Не те времена. Вот тогда и сочинила она новую биографию о родственниках, которую Олег взял потом и себе за основу.
Служить после училища он попросился к себе в Саратов: есть, мол, где жить, и просьбу удовлетворили. К 37-му году он был уже старшим лейтенантом, носил 3 кубика в петлицах. А вот дальше застопорило. Начались всюду повальные аресты, расстрелы. Кто был погрубее и не задумывался ни о чём, росли в должностях и званиях, как грибы после дождя. А вот он, наоборот: притих, боялся, как бы не вскрыли его подлинную биографию. И это приняли на службе за робость. Другим объявляли благодарности в приказах, награждали, выдвигали, а его словно забыли. Хотя был и способным, и силы воли было не занимать: отец воспитывал его по-спартански. Вырос он крепким и сильным. Но совестливым…
По роду работы ему приходилось бывать на допросах, и он не раз видел и чувствовал — арестованный невиновен. А тому вкладывали пальцы в тиски, и он «сознавался». Число «раскрытых врагов» всё увеличивалось. Следователей и оперативников за это награждали, повышали в званиях, должностях. И тогда в среде сотрудников вспыхнул азарт: кто больше арестует в своём районе, у кого больше «сознается» врагов.
Выдвигались в этой страшной игре самые тупые и жестокие. А умные и справедливые, кто не мог этого видеть и переносить, начали исчезать. Пытаясь остановить произвол, они где-то выступали, что-то, видимо, делали, мешая тупым. И в «делах», заведённых уже на них самих, появлялись в графе «состав преступления» опасные формулировки: «пытался выгородить врага», «сознательно смягчал допросы», «утратил революционную бдительность».
Некоторые, не дожидаясь ареста, стрелялись. Их семьи куда-то исчезали. Жить стало опасно — не доверяли друг другу.
Однажды Олег участвовал в большой операции по раскрытию подпольной организации. Враги там оказались настоящие, не придуманные — «Рютинцы», как называли их по фамилии вожака, арестованного в Москве ещё в 32-м году и недавно расстрелянного: покушался на самого Сталина. Олег получил повышение в звании. На рукаве гимнастерки по-прежнему были скрещённые мечи, но в петлицах воротника появился, наконец, четвёртый кубик.
Соседи по дому, зная, где Олег теперь служит, сторонились его. Даже девушки у него не было. В 28 он всё ещё оставался холостяком и завидовал молодым рабочим, студентам. Все жили, как люди, он же пробавлялся случайными встречами.
Женился он только в 40-м, когда перевели служить в Киевский военный округ. Там его не знали, ходил в штатском, и нашлась вскоре девушка и для него — учительница из райцентра, в котором служил. Когда поженились, пошёл уже 31-й год. Время было неспокойное, в Европе лязгали стальные гусеницы Гитлера. Пали Франция, Польша. Войска Гитлера вышли к советским границам. И хотя с Германией был заключён договор о ненападении, всё равно покоя не было: ждали войны.
И она началась, в июне 41-го.
Человеку, который стыдится, присуще желание жить честно.
Б. Спиноза.
Запорожье, как и Днепропетровск, немцы сначала каждый день бомбили, а потом, когда подошли ближе, стали обстреливать из дальнобойных орудий. По ночам далеко были видны большие пожары. Их зловещие отблески наводили на людей панический страх — казалось, что горит весь город. А днём было душно от жары и несло гарью.
Согласно распоряжению Государственного Комитета Обороны рабочие «Запорожстали» ещё в июле приступили к демонтажу оборудования завода, которое надо было вывезти в Нижний Тагил. Инженеры разрабатывали инструкции по учёту и маркированию оборудования, подлежащего демонтажу. Но завод ещё жил и продолжал работать даже во время воздушных налётов. Только по ночам на доменных печах понижали дутьё, а на мартенах подачу газа, чтобы не демаскировать территорию цехов пламенем. Прокатные станы, работающие с раскалённым, светящимся металлом, останавливали.
Полным ходом шла эвакуация жителей города. Игорь Батюк хотел отправить жену, но она не захотела уезжать без него. А он не мог выехать, занятый демонтажём и «забронированный» военкоматом по особому распоряжению заводской администрации от призыва в армию как слесарь высокого разряда. Домой он приходил лишь на несколько часов, чтобы поспать.
— Поеду вместе с вами, — твердила молодая жена на все его уговоры.
— Ты же беременна! — выходил он из себя. — А мы ещё нескоро! Такую махину разобрать! Нужны десятки эшелонов! Тебе нельзя в последний момент: бросятся сразу все, задавят!..
— Не задавят, мне рожать — в январе!.. — не сдавалась строптивая Валентина. — Да и мама с папой никуда не собираются, почему одна я должна торопиться?
— Как это никуда не собираются? — изумился он. — Под немцами хотят, что ли, остаться?!
— Немцы врачей не трогают. А дом такой бросить, значит, разориться! Они всю жизнь на него копили, тянулись…
— Ну ладно, это их дело! А ты — готовься!.. — Чувствовал, убеждать Валентину ехать без него, бесполезно. Но в душе был рад, что поедут вместе: будет она под его присмотром, а уж он в обиду не даст, что там ни случится в дороге. Да и на заводе никто не верил, что город сдадут немцам — ведь Запорожье, как и Днепропетровск, сердце металлургии на Украине.
Однако 18-го августа немцы усилили натиск, и красноармейцы, оборонявшие город, отошли на левый берег, взорвав за собою железнодорожный мост через Днепр. Бой завязался на окраине Старого города, куда прорвались передовые немецкие части. Обстрел Соцгорода и заводов оттуда усилился. Загорелись цеха деревообделочного комбината, завода ферросплавов и завода огнеупоров. К вечеру остановили все печи на «Запорожстали» и начали закладывать аммонал под главные приводы прокатных станов и моторов. В автомашинах засели инженеры, готовые по первому распоряжению запалить бикфордовы шнуры и мчаться от взрыва. В патерны плотины Днепрогэса направилась, рискуя жизнью, группа подрывников.
На другой день поползли слухи о немецких парашютистах, высадившихся где-то в тылу, о сдаче Днепропетровска. Затем прекратилась подача воды и электроэнергии — это погиб взорванный Днепрогэс, хотя по московскому радио об этом не было ни полслова. В городе, говорили демонтажникам, не выходившим с территории завода, началась паника. Тем, кто не успел, мол, выехать из города, на эвакуацию остаются теперь считанные часы. Однако Игорю всё ещё не верилось, что можно пустить на воздух такие сокровища техники — 8 лет строили! И действительно, распоряжения взрывать всё не было и не было, и остаток дня и недолгая августовская ночь прошли в тушении пожаров, в подключении кабеля к воздушной электролинии, питающей завод с кольца «Днепр-Донбасс», в думах о родных и близких, от которых не было никаких вестей. Никто ничего не знал.
Новый день принёс радостное известие — на выручку городу подошли наши танковые части. Бой длился до самого вечера, пока немцы не откатились снова на правый берег Днепра.
— Ну вот, — пошутил Игорь перед рабочими, — я же говорил, что такой город, как наш, просто так не сдадут! А вы решили, что уже конец света, да? Не, хлопцы, ещё подержимся!..
И действительно, город держался. Через день приехал заместитель наркома чёрной металлургии Шереметьев. А ещё через сутки вернулся со станции Синельниково первый заводской эшелон с эвакуированными. В тот же день, ближе к вечеру прибыл эшелон с рабочими Сталинского, Макеевского и Мариупольского металлургических заводов помогать вести демонтаж оборудования. Запорожцы воспряли духом: значит, о них думают в самой Москве, и город сдан не будет!
— Господи, господи, — шептала Валентина, принесшая Игорю в цех горячий обед, — только бы отогнали их, проклятых, только бы не уезжать!..
А Игорь на неё напустился:
— Ну зачем ты мне носишь обеды? Нас же тут кормят, кормят, понимаешь? А ты рискуешь сломать себе здесь ноги: посмотри, что творится! Разворочено всё!..
— Игорь, скажи честно: эта Хохлова… Галина… ходит к тебе сюда?
Игорь опешил: «Вот так новости!..» Вслух же постарался ответить спокойно:
— Кто это тебе такие глупости?.. — И посмотрел на неё ясно, влюблёнными глазами. Валентина рассмеялась от счастья:
— Не скажу!.. А ты думал, я не знала про неё, да?
С 22-го августа оборудование «Запорожстали» разбирали более 2-х тысяч человек. Работа уже не прекращалась ни днём, ни ночью. Директор завода Кузьмин не уходил домой вообще. Это действовало, как на солдат на поле брани, которых не покидал генерал. Но люди остались без воды — пользовались только той, которая имелась в брызгальном бассейне. А надо было ещё заправлять водой баки паровозов, вывозивших вагоны с оборудованием, готовить пищу. И водоснабженцы во главе с начальником своего цеха отважились на монтаж временной насосной на берегу Днепра. 8 смертельных ночей провели они под обстрелом противника, но сделали своё дело — вода пошла.
По ночам с завода уходили эшелоны, нагруженные оборудованием сверх меры. И продолжалось так в общей сложности 45 суток, за которые было отправлено 8 тысяч вагонов и около 2-х тысяч специалистов с их семьями. На заводе по-прежнему оставался его директор и заместитель наркома, отряд ополченцев, собиравшийся идти на правый берег в бой, и отряд партизан, который набирал себе какой-то Копёнкин по кличке «Чекист». Но Игоря Батюка руководство завода не отпускало ни в партизаны, ни к ополченцам: «Кто будет монтировать завод в Тагиле и потом обслуживать? Неквалифицированные и безответственные люди?»
На «Запорожстали» было известно, что они под присмотром наркома Тевосяна, который помнит о них в Москве, знает обо всех ушедших с завода эшелонах с грузами и людьми и ежедневно передвигает у себя в кабинете на карте железных дорог флажки с их номерами. Брошенными не чувствовали себя и те, кто ехал уже по бескрайним просторам страны на восток, и те, кто ещё находился на территории «Запорожстали».
Второго октября вечером приступили к погрузке оборудования и людей на последний эшелон — всё, больше не будет ни одного вагона. Завтра отправка, и город, вероятно, сдадут. От Днепра доносилась непрерывная орудийная канонада. Опять несло гарью с догоравших домов и заводов. Всю ночь шла напряжённая сумасшедшая погрузка. Иногда ветерок приносил по воздуху запах вкусной гари, словно где-то пекли хлеб. Но оказалось, что это горят в полях неубранные в августе, осыпающиеся хлеба.
К утру распространился слух, что немцы прорвались и уже заняли Хортицу, а теперь занимают первые кварталы города. Ждать окончания погрузки стало невыносимо. Где-то впереди запыхтел в темноте паровоз, выпуская облака розового пара, и по телам людей прошла дрожь: неужто уйдёт сейчас без команды? На заводских путях заметались с горящими факелами в руках тёмные фигурки рабочих, отыскивающих вагоны с семьями. Другого освещения на заводе не было, и казалось, мечутся не люди, а огни. Испугались даже путейцы, не понимая, что происходит. Заплакали проснувшиеся дети. Тревога и торопливость ощущались во всём, и в сгорбленных тёмных фигурах, куда-то бегущих, и в том, как подошёл в конец эшелона ещё один паровоз и тоже, сбиваясь в своём запыхавшемся дыхании, оглушительно выпустил пар. Но тут появилось из «эмки» какое-то начальство и заявило, что эшелон будет отправлен только днём, должны погрузить на платформы что-то ещё, и что никаких немцев в городе пока нет.
Погрузка продолжалась до самого утра, а утром полковник Немерцалов вызвал по полевому телефону к себе в старый город в штаб дивизии директора завода Кузьмина и замнаркома Шереметьева. Им он заявил пересохшим горлом: «В течение часа всем вам необходимо оставить город!»
Часа через полтора руководство завода выехало из города на 17-ти грузовых и легковых машинах по кратчайшей дороге в сторону станции Пологи. Кузьмин и Шереметьев вернулись на своей «эмке» на завод, и директор распорядился, чтобы Прудников отправлял эшелон немедленно.
Лязгнув буферами, эшелон дёрнулся и начал вытягиваться с территории завода, а «эмка» с начальством припустила догонять ушедшие автомобили. Когда поезд выехал за город, из степи потянуло, как из духовки, в которой лежали обгоревшие сухари. Игорь был одет в тёплое нижнее бельё, повседневный костюм и пальто. Они с женой прихватили 3 чемодана и несколько любимых книг. Завод остался позади, проехали мимо разбитых зданий города, и началась степь. Всё. Пройдёт недели 2-3, ну, месяц, и настанет новая жизнь, за Уралом. Светало.
Отъехать далеко не пришлось. На разъезде, в 20-ти километрах от города, эшелон поджидали прорвавшиеся сквозь нашу оборону немецкие танки. На танках белой краской были нарисованы кресты. Машины лихо разворачивались, вращающиеся гусеницы поднимали пыль. Башенные люки были открыты, из них торчали головы немецких танкистов в толстых ребристых шлемах. В одном из танков показался офицер без комбинезона — на его кителе сияли новые погоны с розовой окантовкой. Это был оберст, крупный чин. По-чужому пахло бензином, резкими выхлопными газами. И казалось всё нереальным — и окружение, и танки, и то, что они немецкие, аж из Германии, и очутились вот здесь, в истекающих зноем хлебных запорожских степях, и наводят на вагоны и платформы поезда орудийные стволы. Это было похоже скорее на сон, а не на действительность. Представлялось, что это могло быть с кем-то, с какими-то другими людьми, например, с беженцами, рассказывавшими в июле всякие ужасы про войну на западе Украины, но не с ними, стоявшими в раскрытых вагонах и в удивлении смотревшими на немцев. Вероятно, надо было стрелять в них, как-то отбиваться. Но ни у кого не было ни винтовки, ни автомата, ни даже дробовика. Все стояли и смотрели, и чего-то ждали. Некоторые, очнувшись, бросились было бежать, но послышалась стрельба из автоматов. И вот уже на глазах у всех лежат на земле первые убитые. Из передних вагонов перестали выпрыгивать, а из задних, которые были далеко, многим удалось прорваться куда-то за лесные посадки и скрыться. Но танки уже навели пушечные стволы прямо на вагоны. Игорь пожалел, что не отправил жену ещё летом. Уж он-то удрал бы сейчас не хуже других. А с ней, да ещё беременной, не побежишь, одну — не оставишь. Ну, и курил теперь одну папиросу за другой.
Стало очень тихо, только изредка урчал какой-нибудь спохватившийся танк, чтобы не заглохнуть. А потом эшелон оцепили немецкие автоматчики, слезшие с танков. Закрыли снаружи двери вагонов, и поезд дёрнулся и пошёл в обратную сторону. Их снова привезли в Запорожье и начали сортировать. Женщин, детей и стариков — налево. Мужчин — вправо. Началась проверка документов, перепись. Переводчиков не хватало, длилось всё мучительно долго, хотелось пить. И удивляло терпение немцев.
Когда подошла очередь Игоря, он подал паспорт и назвал себя. Вместе с другими его отправили в местную тюрьму. Тут он когда-то уже был, но тогда был рай по сравнению с тем, что творилось теперь. В камеру для 30-ти человек натолкали более 100 — ни повернуться, ни сесть. Сразу же выпили всю воду из бака, а новой немцы не принесли. К параше в углу — целая очередь. Настал вечер, а за ним и ночь, но их так и не накормили, и лечь негде. Договаривались спать по очереди: одни отходят на правую половину камеры и там стоят часа 2, прижавшись друг к другу, остальные ложатся на пол и нары.
С той ночи жизнь Игоря протекала уже то в камере, то на работах по расчистке города от завалов. Работали под дулами автоматов немецкой охраны, которая менялась каждые 3 часа — не убежишь. Рабочая смена пленных длилась 10 часов с перерывом на обед. Обед — одно название, пустая похлебка и пайка хлеба, похожего на замазку. Сразу начали худеть и терять силы.
К мучениям физическим прибавились и муки душевные, не знали, что с родными. Игоря мучили сразу 2 неизвестности: где Валентина, и что с отцом. Жена беременна, разве перенесёт она тюремный режим! Отца же, если не успел выехать после смерти бабушки, могут расстрелять немцы как бывшего чекиста. Написал ему после получения телеграммы, что на похороны бабушки выехать не может, занят на демонтаже завода; спрашивал, куда собирается отец после похорон. Просил хотя бы примерный адрес на до востребования, но ответа не получил. Может, отец уже куда-то выехал, а может, письмо не дошло. Страшила и будущая встреча, если ей суждено быть. Почему-то мерещилось, что отец вернётся с войны комдивом, в орденах. И сурово спросит: «Ну, рассказывай, чем отличился на войне, как помог Родине? Или мы только по тюрьмам умеем отсиживаться?» А Игорь стоит перед ним худой, небритый, в каких-то немецких лохмотьях. Видя это и понимая всё, отец рубит с солдатской беспощадностью: «Что же ты, сукин сын, весь наш род опозорил!.. Я же верил в тебя, а ты — мастер лишь по юбкам… Уйди с моих глаз, погань!»
Эта картина убивала, не давала покоя. Потому что перед глазами стояла другая встреча, когда отец вернулся из Испании и вошёл к ним в дом. Мать страшно побледнела, увидев их вместе, и растерялась. Она узнала отца сразу и тёрла пальцами возле горла, не зная, что сказать.
— Добрый день! — проговорил отец, тоже смущаясь.
— Здравствуй, Костя! — Мать подняла глаза. В лицо ей ударил жаркий девичий румянец. — Не ожидала увидеть тебя здесь. Извини, пожалуйста, не приготовилась даже. — И выбежала в другую комнату.
Не было её долго. Видимо, приходила в чувство и дала время освоиться в такой ситуации отцу. Отец поставил на стол бутылку вина и водку, букет с цветами, который тоже вытащил из портфеля. Неловкость постепенно проходила. Игорь помогал этому как мог — отвлекал разговором, накрывал на стол.
Мать появилась в модном платье вишнёвого цвета, в новых туфлях, причёсанная как-то по-молодому, с накрашенными губами, и выглядела так молодо и хорошо, что Игорь задохнулся от счастья. Может, сейчас они помирятся, и всё наладится, будут жить все вместе.
— Ну, где ты был, рассказывай, — просто спросила мать.
Отец ответил коротко:
— Помогал испанцам отстаивать республику. Но пока не получилось. Фашизм оказался сильнее мировой революции.
— Ты… ты был в Испании?! — изумилась мать.
— Был. А что же тут странного?
— Да нет, как раз наоборот. Ты всегда был таким.
— Каким? — насторожился отец.
— Давайте выпьем, — сказала мать. — Я тебе тостом отвечу!
Они подняли рюмки. Игорь и отец — с водкой, мать — с красным вином. Чокнулись, и мать, зардевшись опять и не глядя на них, произнесла:
— Выпьем за мировую революцию и за людей, которые ей преданы и готовы её делать чистыми руками! — Она выпила из своей рюмки до дна.
Игорь смотрел на отца во все глаза. Сейчас бросится к матери — ведь так её любил! Простит ей этого случайного «интеллигента» Дубровина. Но отец почему-то побелел, а потом потемнел. И не стал закусывать, а сразу за папиросу. Потом глухо и тихо проговорил:
— Спасибо. Мне приятно, что ты поняла… что такое мировая революция.
— Я давно поняла, — почти прошептала мать, уставившись на тарелки. И посмотрела на него: — Что же ты не ешь ничего?
— Успею. Не освоился. — Отец улыбнулся. — Всё на Игоря вот смотрю: хороший у нас сын! Спасибо.
— И тебе спасибо. Я всё понимаю. Если тебе одиноко там, в Днепропетровске, перебирайся сюда, поближе.
— Я буду приезжать. Там мама у меня… совсем старенькая.
Дальше этого у отца с матерью разговор не пошёл, словно они поняли что-то такое, чего не понял он, Игорь. И как он ни старался повернуть разговор в нужную сторону, ни мать, ни отец не поддержали его в этом, хотя вели себя уже свободно и дружелюбно. Отец даже спел испанскую песенку «Мамита».
Потом, когда отец уехал, Игорь спросил:
— Почему ты не позвала его к нам?
— Я звала, — сказала она. — Он ответил, что не вернётся.
— Когда? Когда сказал? — удивился Игорь. — Я не слыхал.
— Ты ещё не научился слушать, сын, — опечалилась она. — Не надо об этом больше. У твоего отца есть любимая женщина.
— Да ты что, ма?!
— Есть, — твёрдо повторила мать. — Но нет счастья, всю жизнь. Впрочем, как и у меня. Жизнь сложная штука. — Последние слова матери были похожими на безжизненный шелест. И стояла она одинокая, закаменевшая и даже не плакала.
А он вот, находясь в немецкой тюрьме, готов был плакать от бессилия. Тут ещё Николай в камере появился. Словно виновник его нелепой судьбы, он опять был с ним рядом и, шевеля рыжими ветками бровей, рассказывал о себе. Оказывается, его тоже не отправили на фронт — вернули из военкомата помогать заводам на погрузке оборудования. В последнюю ночь, когда немцы прорвались сквозь нашу оборону, он вёз беженцев из города на своей полуторке. Но в степи его догнали немецкие автоматчики на мотоциклах с колясками. Приказали ехать назад. Куда денешься — повёз.
Договорились в камере не расставаться, держаться друг друга, как раньше, а при возможности — бежать. Дружбы, правда, теперь не было, не виделись даже 2 года, но Николай горячо шептал ночью в ухо:
— А что? Как только появится малейшая возможность, сразу и рванём когти, точно тебе говорю! Ждать тут хорошего нечего! Дома, говорят, и стены помогают…
Бежать, однако, не удалось — не оказалось такой возможности. Опять была сортировка, фотографирование, заполнение каких-то анкет. Потом самым здоровым и сильным мужчинам присвоили номера, велели их запомнить, а ночью повели подобранную группу из тюрьмы на станцию. Игорь прихватил с собой рослого мальчишку, Олега Лесняка, которому грозил расстрел. Ему шёл всего лишь 14-й год, но немцы не поверили этому, когда задержали его ночью с немецким автоматом в глухом переулке. Неподалеку лежал убитый немецкий солдат, шмайссером которого воспользовался парнишка. Патрульные решили, что он и убил, чтобы завладеть оружием и убивать других. Никакие мольбы и доводы, что солдат был уже убит, когда он проходил мимо, что ему только 13 лет, не подействовали. Парня доставили в тюрьму, где он и находился в ожидании суда. А ночью, когда немцы выводили группу взрослых для отправки на поезд, Игорь соврал конвоиру, что Олег его брат. «Пусть едет со мной, жалко вам, что ли? Не всё ли равно, где хлопец будет работать?» — пытался растолковать он конвоиру, используя свои скудные школьные познания в немецком. Тот, видимо, мало что понял, но посмотрел на Игоря, на Олега — оба рослые, сильные. Скомандовал: «Форвэртс!» И парень зашагал с мужиками на станцию.
Николай, правда, бурчал:
— На хрена он тебе! Вот раскроется, и нас тогда с тобой возьмут за жопу!
— Да у тебя и жопы-то нет, одна шкура осталась, — отшутился Игорь.
— Гут, гут! — подбадривал их конвоир, шагавший сбоку, хотя и не понимал по-русски.
На станции их погрузили в товарный вагон, удушливый от свежевылитой едкой хлорки — боже сохрани, если русские свиньи завезут в Германию какую заразу! Гигиена превыше всего. И куда-то повезли. По дороге подцепляли к небольшому составу всё новые вагоны, и на другой день, когда Олега Лесняка выволокли из вагона под Киевом с пинками и мордобоем, набрался уже целый эшелон.
И снова мучила жажда, несмотря на холод и сквозняки. Воды не было. Хотелось оправиться, а некуда. И теснотища, как в тюремной камере. А заботились, сволочи, о гигиене!..
На какой-то станции за Киевом они начали стучать кулаками в дверь и стены вагона:
— Откройте же, гады! Дайте хоть посрать!..
В соседнем вагоне вопили на остановках тоже:
— Воды-ы!..
— Открывай, так твою мать, ё….я Германия!..
Снаружи треснула автоматная очередь. Над головами полетели щепки и древесная крошка. Сразу отпрянули и, давя друг друга, повалились на загаженный пол. Со страха кто-то добавил себе ещё и в штаны, и дышать стало нечем совсем. Но лежали притихшие, словно мыши, учуявшие кота. Немцы поняли это именно так, потому что заговорили знакомое по учебникам для 7-го класса:
— Маус, маус, ком хэраус! Ха-ха-ха, руссише щвайнэ, доннэр вэттэр! — Отсмеявшись там у себя, на воле, они куда-то потопали. Состав дёрнулся и снова пошёл. Тогда, не глядя друг другу в глаза, поднялись и, стоя по-прежнему тесно и неудобно, продолжали молчать, думая каждый о своём, невесёлом. Откуда-то с потолка сыпалась мелкая сухая пыль. Потом проголодались до последнего терпения. Никто вагонов не открывал и кормить их не собирался. Поезд то громыхал, то останавливался на разъездах, и тогда было слышно, как пиликает на губной гармошке часовой, стоявший за стенкой вагона на тормозной площадке. То пиликает, то смеётся, сытая сволочь, и перекликается с другим, высовывая, очевидно, свою башку где-то сбоку, чтобы видеть того. Второго немца слышно не было, выкрики относило ветром. Значит, и «свой» немец плохо слышал его, на кой же хрен тогда такой разговор? Лишь бы убедиться, что здоровые лёгкие и глотка, что ли? Или с радости, что нажрались.
На очередной остановке отчётливо услыхали, как льётся где-то рядом из крана вода. Но опять их не открыли, не дали ни попить, ни поесть. Рядом маневрировали, коротко вскрикивая, пыхтящие паровозы. Один из них, видимо, подцепился и к ним — толкнул весь состав назад, буфера вагонов по очереди прогрохотали по всей длине товарного эшелона, потом резкий рывок вперёд, опять лязг и звон по всей длине, и паровоз, часто пыхтя и надсадно отдуваясь, стал набирать ход, взрываясь впереди резкими забросами шатуна на колёсах паровоза.
Светившиеся в вагоне щели постепенно погасли, стало холодно, но всё равно дух держался внутри тяжёлый, даже хлорку перешибал. А колёса на стыках стучали, стучали, и не было этому конца: «Та-та, та-та, та-та!» Как выстрелы в рельсы.
Утром дали 2 ведра воды с кружками. А покормили только через сутки, когда на какой-то станции остановились и начали менять вагоны под узкую колею. Из старых вагонов их выгнали и повели к полевой кухне, стоявшей возле пакгауза. Там текла и вода из водопроводной колонки. Вокзальной вывески оттуда видно не было, чтобы узнать, какая это станция, но поняли и так — привезли их на бывшую границу СССР, дальше пойдёт чужбина. Тогда приуныли окончательно: кто же не знал о дурной славе фашистских лагерей? Голод, холод и колючая проволока. Правда, всё это видели раньше лишь в кино. Полосатые робы с винкелями-мишенями на спине, деревянные башмаки на ногах — клумпенсы. Теперь предстояло это узнать на собственной шкуре. Игорь Батюк, да Николай Мелешкин слышали от заключённых, привезённых к ним с Соловков о том, что и на родине есть лагеря, не уступающие немецким, но в своём лагере они такого не видели.
После обеда их снова, как скот, погрузили в товарные вагоны поуже прежних, но облитых непременной хлоркой, разъедавшей глаза так, что они слезились, и повезли дальше. Никого они на станции не увидели, никого не спросили, какая страна будет впереди. Чувствовали только, что огромные пространства кончились. Теперь их не будут, как прежде, часами держать на остановках. В Европе места мало, чтобы скапливаться и мешать движению. Значит, повезут быстро.
Ночью в щелях вагона мелькнули фермы большого моста. Под луной в чистом и высоком небе тускло блеснула внизу река, и вскоре поезд опять остановился. Тут, несмотря на ночь, были какие-то люди. Оказалось, привезли их в свободное государство Словакию, в город Чиерне — над Тиссой. В душе у каждого мелькнула радостная надежда — всё-таки славяне, свои. И разговор похожий, может, удастся и убежать?
Но нет, сменился лишь паровоз, и снова их повезли на запад, и везли долго, всю ночь. Покормили утром аж в Братиславе, в столице свободного словацкого государства. Но какое же оно свободное, если на станции полно немцев, да и кто возит свои эшелоны здесь, никого не спросясь? Значит, те, кто тут распоряжается на самом деле, и есть подлинные хозяева.
Словно в подтверждение раздалась команда: «Форвэртс» — вперёд, и колёса привычно застучали на стыках рельсов. Снова их куда-то везли — не понимали уже, куда. Оказалось, в Австрию, в венский распределительный лагерь. Немцы в форме гестаповцев вновь отобрали самых здоровых и сильных. Похлопывали по мосластым спинам: «Гут!», и сажали на грузовики с часовыми. Через полчаса их уже выгружали на какой-то железнодорожной товарной станции.
Игорь и Николай приуныли: «своих», из родного Запорожья, почти не осталось. А их вот снова куда-то. Видно, завезут аж в саму треклятую Германию, где ни жалости ни у кого, ни сочувствия, как было в Братиславе. Здесь вот, хоть те же словаки рядом. А что там? Кругом будут одни немцы, и не убежишь никуда.
Везли их через какие-то горы, видимые в щели вагона, через леса. А потом началась Германия, это почувствовали даже по часовым: словно собаки на цепи! Но… на какой-то станции им вдруг раскрыли двери: можно дышать свободно. Часовые больше не собачились, закурили и отошли в сторонку. Напротив них, через один путь, стояли 2 отцепленных товарных вагона с раскрытыми дверями, за которыми виднелись женщины в полосатых робах. Увидев рослых Игоря и Николая, они стали что-то спрашивать на незнакомом языке и, тыча пальцами себе в грудь, повторяли: «Эспаньёля», «Эспаньёля!»
— Испанцы, что ли? — крикнул Игорь. И неожиданно для себя пропел им куплет из «Мамиты» на русском языке.
Среди женщин в робах произошло какое-то расталкивание, и в первой шеренге появилась высокая темноглазая заключённая, похожая смуглотой и сахарной белизной зубов на цыганку. Сорвав полосатую шапочку, обнажившую седую стрижку «ежа», она закричала по-русски:
— Ти руссо, да?
— Русский, ну!..
— Я зналь щелёвьек, похожи на вас. Его фамиль — Батьюк!
Игоря словно током пронзило, закричал:
— Это мой отец! Он был в Испании!
— О-о!.. — Испанка заплакала и не могла говорить. Игорь продолжал кричать ей:
— Кто вы?.. Как здесь очутились? Ведь Испания союзница Германии!..
— Напишите ваши отьец: Ларго Кабальеро — нье предаваль народ! Он — здьесь, горот Ораниенбург, под Берлин. Лагерь! Ми фсье — тоже лагьерь!
— Как вас звать?
Испанка прокричала какую-то фамилию, но к вагону подбежал охранник и задвинул перед ней дверь: отсек от внешнего мира. У Игоря сжались кулаки, но тут поступила команда выводить всех на обед, и покурившие охранники повели их на станцию к полевому питательному пункту. А когда через полчаса привели к эшелону опять, двух вагонов с испанскими женщинами уже не было. Игорь был потрясён. А потом долго ещё не верил под стук колёс, что только что видел женщину отца. И вот её уже нет, будто всё это было видением. Нет уже и матери, нет бабушки, к которой не успел съездить. Есть где-то отец, да вот он сам. И где? В какой-то неведомой и враждебной Германии, в вагоне для скота, и что всё это не могло ему присниться даже в дурном сне.
Рядом сидел Николай, спросил:
— Откуда она понимает по-нашему?..
— Не знаю. Ты хоть рассмотрел её, какая она — красивая, нет?
— Худая. И, по-моему, пожилая.
— А глаза?
— Ну, в глазах что-то да, есть. А когда реветь стала — старуха совсем.
— Вот судьба, а?!.
Николай промолчал, думая о Галине, которая перед самым пленом согласилась всё же его ждать, если останется после войны живой. А замуж официально так и не пошла, хотя уже спала с ним. «И всё из-за тебя, сука! — зло подумал он об Игоре. — Вот тебе и судьба! Не в судьбе дело, а … знаете, в чём!..»
