Текст статьи
Игорю Батюку казалось, что он всё предусмотрел и подготовил для побега в горы. Купил бельгийскую зажигалку с большим баллончком для бензина, чтобы надолго хватило огня в горах. Запасся сухарями и даже консервами, которые припрятал в тайнике за двором шахты, постепенно натаскивая туда. Всё это, в том числе и финский нож, он складывал во вместительный рюкзак, который купил через французов, бывавших в посёлке. Скопил немного денег — бельгийских и немецкими марками. По словарю выучил первые необходимые фразы: «Как пройти в Комбле-о-Пон?», «Не продадите ли что-нибудь поесть?», «Не найдётся ли у вас для меня ночлега?» И даже такую заучил, спросив у русского маркшейдера Василия Владимировича Коркина: «Я — русский, скрываюсь от немцев. Прошу о помощи. Языка не знаю».
Коркин помогал ему, чем мог. Начертил на бумаге схему окрестностей, чтобы Игорь не заблудился. Вот на эту схему Игорь и налегал теперь, чтобы запомнить названия всех городов и райцентров и их расположение. Это было основным видом его подготовки. Пробовал сам вычерчивать по памяти ветки железных дорог, соединяющих города, направления речек Урт и Амблев, невысоких хребтов. Бельгия вроде бы маленькая страна, но плотность населённых пунктов была велика, не так-то просто всё это запомнить и начертить правильно. Но постепенно всё же одолел. Оставалось последнее: заучить, как спрашивать местных жителей, чтобы объяснили, куда надо идти, где садиться на поезд, где выходить и какой дорогой пробираться к макизарам в горах.
Бежать Игорь решил в ночную смену, как только приведут их на шахтный двор. Уже проверил, пряча в тайник свои сухари: времени уходит довольно много, пока опустят в клети всех на дно шахты. Если подстроить так, что бригада будет входить в клеть последней или где-то в конце очереди, то можно успеть не только найти место для тайника, но и обустроить его, что он и сделал, обследовав безлюдную местность за двором шахты. Исчезнуть ночью со двора тоже плёвое дело — охранял всего один часовой, да и тот лишь делал вид, что охраняет. Никто здесь ещё не убегал никуда. В общем, ночь — самое подходящее время. В шахте спохватятся, что его нет, не сразу. Потом доложат начальству и станут искать сначала в своём штреке: может, завалило где или случилось что. И только после этого могут сообщить на гора по телефону. А скорее всего и этого делать не будут, пока не кончится смена. Поиск по-настоящему начнётся, лишь когда явятся в лагерь и выяснят, что и там его нет, что он не отстал от своей смены, не проспал, а куда-то исчез. А чтобы думали, что он остался в лагере, надо было обмануть товарищей по бригаде. Сделать это тоже несложно. В лагере перед построением для отправки на смену пробормотать погромче: «Ой, забыл сигареты! Вы идите, хлопцы, я догоню…» Люди будут думать сначала, что догнал, но пристроился где-то в конце колонны, чтобы не нарушать порядок при движении. А в шахте решат, что не успел на отправку и теперь будет наказан. Даже переживать станут. Никому и в голову не придёт, что это побег. В общем, поиск начнётся только утром, когда Игорь будет уже далеко.
Маркшейдера Коркина Игорь предупредил о своём побеге за несколько дней:
— Здравствуйте, Василий Владимирович! Я готов. На днях, как перейдём в ночную, рвану отсюда. Вы обещали проверить мою готовность. Не передумали?
— Нет. — Рядом никого не было, и Коркин поинтересовался: — Схема при тебе?
— Вот. — Игорь подал белый листок с чертежом, который выполнил сам. Напомнил: — Ваш чертёж, где всё было написано вашим почерком, я вам вернул на другой же день, как вы просили.
— Ты и с этим, если попадёшься, помалкивай, откуда его раздобыл!
— Можете не сомневаться, сдохну, а не подведу вас!
— Если бы сомневался, не связывался бы с тобой. Но напомнить — никогда не мешает! Так что не обижайся.
— Что вы! Я и не думаю о таком.
— Ну, ладно, выполнишь сегодня норму, приходи ко мне в маркшейдерскую. Там проверю тебя. Сделаю так, чтобы никого не было. А ты — не говори своим, куда направился. Мол, посрать надо.
— Понял, всё будет в ажуре, Василь Владимыч!
Игорь отошёл от маркшейдера и работал эту смену, как зверь, чтобы сэкономить себе побольше свободного времени. А думал не о себе, а о Николае, от которого скрыл свою затею с побегом. Колька опять стал играть в карты и сдружился с новыми земляками, привезёнными в октябре из житомирского пересыльного концлагеря. Среди «земляков» — Игорь почувствовал это интуитивно — было полно провокаторов. Люди в лагере друг друга не знали. Кто расскажет о себе правду? Кругом стукачи всех наций, доносчики. За лишнюю миску похлёбки, надбавку к зарплате или сигареты они могли предать десятки незнакомых им жизней, не то что одну. Не дремала и уголовщина — тоже со всей Европы. Со своими «законами», «правилами», кодексами «чести» и, конечно же, непременной игрой в карты. И получалось, что охрана, плюс стукачи и уголовники создавали в лагере тройной гнёт, тройную опасность. Не очень-то следовало быть доверчивым в такой обстановке. И Игорь засомневался в Николае. «Проболтается! — твёрдо решил он. — Начнёт с кем-нибудь советоваться: а стоит ли бежать? Либо пригласит кого-нибудь ещё, посчитав подходящим товарищем. А кончиться всё это может предательством».
Перед самым уходом к маркшейдеру Игорь стал свидетелем того, как Николай и француз Пьер Трамбле начали ссориться из-за чего-то с бригадиром Грановским. Тот был поляком и вспоминал уже и матку-Боску, и кое-что другое, понятное на всех языках, когда Николай, размахивая длинными руками, разразился такой бранью, в которой нормальные слова были лишь редкими вкраплениями, остальное состояло из непрерывного, стихотворно увязанного русского мата. Это был не просто мат, а воровской «венок сонетов». В этом виде творчества Николай был особенно силён. И Игорь окончательно утвердился в мысли, что правильно сделал, не посвятив его в свои планы: парень покатился по жизни с явным уклоном в шпану.
В маркшейдерской, куда Игорь пришёл, никого не было, как и обещал Коркин. Инженер сидел за столиком под электрической лампочкой и что-то писал в журнале. Увидев Игоря, сразу всё отложил, сурово начал:
— Вот что я тут без тебя решил. Что даст тебе, если я погоняю тебя по названиям на схеме? Мало чего. Лучше я сам буду тебе рассказывать по схеме всякие подробности. Давай твой листок…
Игорь достал свою измятую, захватанную руками, схему. Положив её перед собой, инженер пригласил:
— Садись тут рядом и слушай… — Водя по схеме авторучкой, Коркин принялся объяснять: — Вот точка — смотри! Здесь находимся сейчас мы с тобой, только ты будешь на поверхности. Двигаться тебе надо от этой точки — вот сюда: в сторону местечка Комбле-о-Пон, то есть, на юг. Затем свернёшь влево, вот сюда. — Коркин показал авторучкой, куда. — Тут перед тобой будет ущелье, из которого вытекает горная речка Урт. Вот она у тебя, обозначена извилинами. Будешь идти вдоль неё вверх, до первого железнодорожного разъезда. Видишь, тут у тебя и железная дорога проходит — вот она… На разъезде жди, и садись на первый попавшийся товарняк в сторону гор. В горы они всегда пустыми идут: за крепёжным лесом, за досками, доломитом для металлургических заводов — тебя это не касается. Сядешь, и смотри за речкой, не спи: ночью ведь дело будет! Не проворонь, когда поезд начнёт пересекать речку, а то увезёт тебя на Марш, куда тебе вовсе не надо. Понял?
— Не понял, — удивлённо ответил Игорь, глядя на схему.
— Что тут непонятного? Тебе нельзя удаляться от реки, от Урта.
— А какая же будет примета, чтобы не прозевать?
— Железнодорожный мост через Урт. Мостов там, правда, много — пойдут разъезды, лесопильные заводики, карьеры доломита. Но все эти мосты маленькие. А мост через Урт на Марш — большой, с железными фермами. Ты его сразу увидишь с товарных платформ: ночью на его фермах горят лампочки. Вот как только его проедешь, сразу выпрыгивай. И — вниз, к реке. Пойдёшь вверх по ущелью, из которого течёт Урт. Идти придётся далеко — всё выше и выше, пока не заберешься в Высокие Арденны. Там будут — вот они на чертеже — хребты От-Фаня и Шне-Эйфль. Хотя, какие это хребты? Холмы, если по сравнению с Кавказом. Был когда-нибудь на Кавказе?
— Нет, не приходилось
— А я бывал. — Коркин вздохнул. — Ну, ладно. Самая высокая гора здесь — вот она, смотри точку! — не достигает и 700 метров. Однако в местечке Лёрси есть гидроэлектростанция с плотиной. Выходит, всё-таки горы!
— Мне лишь бы укрыться, да людей поменьше! — воскликнул Игорь.
— Ну, укрыться-то сможешь — места глухие. Люди, правда, есть везде: лес валят, рабочие на лесопилках, в карьерах. Но эти тебе не страшны. Опасайся лесников. Эти могут доложить властям: шатается, мол, в горах какой-то верзила неприкаянный, наверное, «рефрактер». У них на этот счёт есть инструкция.
— А что такое рефрактер?
— Человек, уклонившийся от мобилизации в трудовую армию. Для работ в Германии.
— Ясно. А как они одеты, эти лесники? Или никак? С ружьями, и всё.
— Нет, есть униформа. Зелёная такая. А на рукаве нашивка, изображающая жёлудь. Вот такой, если увидит тебя ночью возле костра, сразу подойдёт с проверкой документов.
— Значит, людей в горах, говорите, много? — с тоской переспросил Игорь.
— Вот, чудак! Это ведь хорошо: с голоду не помрёшь. А без людей ты на своих сухариках долго ли продержишься?
— Я — долго. А партизаны там есть?
— Маки’зары? Вроде есть. Но я тебе уже говорил, что это за публика! Для тебя же главное — не работать на немцев? Пережить трудное время в горах. Прокормиться, а не о военных действиях думать! Да и какая здесь может быть война? Это не Россия!
— А во Францию отсюда трудно пробраться?
— Да не то, чтобы трудно. Из Льежа можно выехать поездом на юго-запад — в направлении: Намюр, Шарлеруа, Мобёж — и вот она, твоя Франция! Но зачем? Там такие же макизары, только называют себя чуть иначе — маки’. Да и схватить тебя немцы смогут ещё по пути в Льеж: это тебе не в горах. Равнина, десятки тысяч людей везде, а ты по-фламандски ни уха, ни рыла! Нет, брат, тебе один путь — в горы. Если хочешь жить на свободе, а не в трудовом лагере.
— Ладно, — рассказывайте дальше, — согласился Игорь.
— Так уже всё, чего тебе ещё! — Коркин усмехнулся. — В горах садись на попутный драймлер, и «ан аван!» вперёд, как говорят французы. Забивайся подальше — где горные теснины, глухой лес. Там больше бук да сосна растут. Целые урочища на петлях Урта. — Он вернул схему Игорю. — Ну, «а ля бони эр»! — счастливо.
На том расстались.
А когда Игорь выбрал ночь, в которую решил рвануть когти, зарядил дождь — мелкий, холодный. Игорь пробормотал, что забыл сигареты, и шёл уже через лес на шахту с чужими бригадами, в конце. Хорошо ещё, что в Бельгии климат не российский, можно было терпеть и зимой. Однако, дождь озадачил Игоря по другой причине: в лесу образовалась мутная пелена и стало не видно, куда надо идти. Но колонну вели знающие люди. А он как отыщет дорогу на Комбле-о-Пон? Идти хотя и недалеко, но Коркин предупреждал: можно легко сбиться и попасть не на ту дорогу. Да и в пути вдоль Урта будет потом разветвление железной дороги. Одна ветка пойдёт в сторону железнодорожного моста на Марш, другая — на Эвай, куда ему не надо. Плохо, когда не видел пути своими глазами ни разу, а тут ещё и дождь…
Ловко улизнув с шахтного двора в щель через забор, Игорь быстро отыскал свой рюкзак в тайнике и, надевая его на плечи, вспомнил вечерний разговор с Николаем. Тот спросил его, одеваясь на работу:
— Ты чего какой-то не свой сегодня?
— Тоска сосёт, — мрачно ответил ему. И засомневался: «А может, сказать всё-таки? Пригласить с собой? Сухарей будет мало, но ничего, как-нибудь обойдёмся. Товарищ всё-таки!..»
— А знаешь, говорят, тут девки есть недалеко. Бардачок для холостяков. У тебя же есть деньги? Может, сходим?.. — предложил Николай средство от тоски.
«Нет, — подумал Игорь, — не решится он на моё предложение. Если уж суждено погибнуть, то погибну один». А вслух тихо сказал:
— Коля, ты… если что вдруг со мною случится, не обижайся на меня, ладно?
— Повеситься, что ли, надумал от своей тоски? — Николай усмехнулся. — Тогда — дурак, точно те говорю!
Тепло, возникшее в душе Игоря к товарищу, испарилось. Но чтобы этот товарищ не судил его потом, что не взял с собой, если побег удастся, всё же договорил:
— Понимаешь, здесь можно отвечать только за собственную жизнь. Остальные — не при чём. Понял?
— Нет, — честно признался Николай и удивлённо взглянул на Игоря.
— Ну, ничего, потом, может, поймёшь, — Игорь прощально посмотрел на Мелешкина и почувствовал себя так скверно, что снова расчувствовался в душе и готов был просить прощения за всё — и за Галю Хохлову, и за то, что оставляет его, бросает здесь на каторге.
Николай шевельнул рыжими бровями-ветками — действительно, словно приклеены они у него каждая в одной точке — и пошёл, не проронив больше ни слова. Лицо с красными скулами, нос ноздрями наружу — типичный уголовник с пожизненным сроком. Жалость в душе Игоря растаяла.
Теперь нужно было пересечь железнодорожную колею, идущую от шахтного двора в лес, а через лес куда-то в города, на заводы, которым нужен уголь. Только бы не встретить кого возле железнодорожного состава…
Собрав себя в сжатую пружину, готовую мгновенно разжаться, Игорь очутился возле товарных платформ и заторопился, нырнув под вагон. Под вагоном не задержался, пытаясь рассмотреть в темноте и мороси, нет ли кого по другую сторону железнодорожной ветки. Никого не было. Он рванул вперёд, к лесу. Ощущал на щеках только дождь, который не прекращался. Несколько секунд ещё пахло мазутными шпалами, угольным духом, идущим от нагруженных платформ, а потом по его лицу начали хлестать мокрые сосновые ветки, какие-то кусты, и он очутился в глубине леса.
Остановился отдышаться и услышал, как шумят вверху кронами сосны, шуршит дождь в траве и кустах. Стало сразу тише, только гудели провода на столбах, но это сзади, там, где осталась железная дорога. Игорь вздохнул, задрал голову. Господи, это же свобода!..
Звёзд на небе не было, всё заволакивала мокрая пелена из облаков и дождя. Но всё равно это свобода — без часовых, заключённых! Дышалось впервые легко и радостно. Нет никого, лети, куда хочешь.
А вот улететь не смог. Пытался сообразить, в какую же сторону идти на Комбле-о-Пон, но не получалось. Дождь всё шуршал, шептался с лесом. Пахло мокрыми кустами, хвоей, забытым детством. Тогда он сел на пенёк и вытер руками лицо. Глаза были мокрыми. То ли от радостных слёз, то ли от дождя, не разобрать. Нет, всё-таки радости было больше. И чтобы это чувство ощутить более полно, он полез в рюкзак и достал сигареты. Осторожно закрывая огонёк зажигалки ладонью, он прикурил и, вдыхая запах табачного дыма и никотин, блаженно прикрыл глаза, ощущая счастье свободной жизни впервые после пленения в Запорожье.
А потом он ходко пошёл, прикинув, в какую сторону должен быть юг относительно железной дороги, которую он недавно переходил где-то вон там… Шёл так минут 10, пока не понял, что идёт неизвестно куда и ничем не может проверить себя. Остановился. Вверху всё так же темно, всё так же шепчутся кроны сосен и всё так же тихо вокруг.
Нет, вон в той стороне послышался приглушённый лай. А вот ещё одна собака откликнулась, и ещё одна. Шахтёрский посёлок! Ну, конечно же, это он, там много породистых собак, он как-то ездил туда с немецким фельдфебелем за пьяным остарбайтером из их лагеря и видел. Может, рискнуть, и зайти к Коркину, чтобы вывел на правильное направление? Он говорил недавно, что крыша его дома из белой черепицы. У всех домов, мол, красная, а у него — белая.
Понимая, что глупо всё — глупо заблудился, глупо искать в шахтёрском посёлке дом маркшейдера под белой черепицей, глупо стоять и ничего не делать — он двинулся вперёд, заметив под ногами тропинку. Тропинка вывела его сначала на какой-то почти безлесый песчаный холм с одинокой сосной, а потом привела вниз прямо к посёлку. Кое-где светились ещё окна — желтели маленькими квадратами. Но различить, какой цвет черепицы на крышах домов, было невозможно — все были тёмными под дождём. Нужно было ждать рассвета, чтобы определить.
Отойдя чуть в сторонку, решил ждать, затаившись на возвышении. Это был опять всё тот же холм с одинокой сосной. Если дождь скоро прекратится хотя бы на полчаса и в небе появится луна, как вчера, когда шли на шахту, рассуждал Игорь, то крышу Коркина с холма он увидит. И дождь начал как будто стихать. Надо подождать, время ещё есть, терпит…
Ждать — хуже дела нет. Время, казалось, остановилось. Да и холодно стало, Игорь мёрз. Выкурил 3 сигареты и, потеряв терпение, решил: «А может, методом опроса? Стучаться и спрашивать: где тут маркшейдер Коркин живёт?..» И тут же отверг свой план: «Нет, фамилию называть нельзя. Да и сразу поймут, что я из лагеря. Лучше попробовать самому найти. Сколько там этих домов? Не больше сотни. Рядовые шахтёры в другом месте живут, а здесь одна инженерия…»
Спустившись опять вниз, Игорь направился вдоль домов, всматриваясь в крыши. Белая крыша не будет выглядеть слишком тёмной, решил он. И быстро нашёл ту, что белела среди других. Значит, это и есть дом русского инженера. Надо постучаться и спросить…
Но постучаться не успел: дорогу ему преградил громадный дог, лежавший на крыльце под навесом — трубно разлаялся. Начали лаять и соседние псы. Появились люди. Бежать в такой обстановке, значило привлечь к себе внимание. И Игорь не побежал, ожидая, что появится Коркин, который всех успокоит: «Это ко мне, мол, с шахты». Но Коркин не появился, а Игоря уже окликали. Вместо того чтобы бежать и скрыться, он дурацки молчал и погубил этим себя. Какой-то шустрый бельгиец подскочил к нему с ружьём, наставил и что-то закричал своим соседям. Другой бельгиец осветил Игоря ручным фонариком, да так сильно, что прямо ослеп от этого света. Его окружали люди.
Среди людей он узнал в человеке под зонтиком и в пижаме Коркина — оказывается, он был лысым. Игорь никогда не видел его без каски. Он тоже узнал Игоря и тут же исчез, не сказав ему ни слова. Игорь, окружённый людьми, беспомощно, безнадёжно подумал: «Всё, я пропал…» Он понимал, роба шахтёра из лагеря говорит сама за себя. На кисти руки выколот номер. Его и спрашивать ни о чём не будут, отвезут в лагерь или позвонят сейчас туда, и всё, нелепый «побег» на этом будет закончен. Дальше — суд, карцер, перевод в концлагерь. Торопливо, пока ещё было можно, он закурил.
Комендант трудового лагеря майор Ландсдорф назначил Игорю Батюку 5 суток карцера за его попытку убежать к бельгийским макизарам. А потом, если он сохранит трудоспособность, германские оккупационные власти отправят его согласно решению суда в концлагерь на юге Германии. Если же станет нетрудоспособным, отправят в особую лабораторию для проведения на нём секретных экспериментов врачами службы СС. Так было определено заранее, но Игорю сообщено лишь решение суда о его переводе в концлагерь в Дахау.
Воспринял он всё случившееся — даже не били, не издевались — со свойственным молодости оптимизмом. Ничего, что в карцере будут выдавать ему на сутки кусочек хлеба величиной со спичечный коробок и кружку воды. Как-нибудь выдержит, не такой уж это великий срок 5 дней. Главное, говорили сведущие лагерники, не простудиться в карцере: время-то — зимнее! Ну, да он побольше будет двигаться, упражняться, чтобы не мерзнуть. Словом, вытерпит и это: Батюки все двужильные, только бы не подхватить туберкулёз, как дедушка. А то, что перевезут потом в концлагерь на тяжёлые работы, тоже ведь не смертельно, живут же люди и там. Значит, и он проживёт: работа в шахте не слаще. И вообще всё могло быть гораздо хуже, если бы погнались за ним в горы с собаками. Таких разрешено было убивать. Он это узнал на суде. Поэтому единственное, что показалось ему ближайшей неприятностью, которую надо поскорее пройти и забыть, это отсидка в карцере. Так уж устроен человек, в любом положении старается найти себе утешение.
Игорь не знал по-настоящему, что такое карцер в лагере майора Ландсдорфа. Он ни разу не сидел в нём и, занятый всегда на работах, не видел, в каком состоянии выходят оттуда наказанные. Не сидел никто в этом карцере и из его барака, так что не у кого было даже спросить. Да и не было уже возможности: его изолировали от шахтёров после поимки и держали до суда в камере предварительного заключения. Все его сведения о трёх карцерах, устроенных в бетонной стене в конце лагеря, были устаревшими.
Зато о карцерах хорошо знали и представляли себе, что это такое, сами немцы. Это было целое развлечение здесь для них, устраиваемое майором Ландсдорфом, когда наступали скучные осенние дни. Об очередном заключении в карцер провинившегося скучающих солдат оповещали заранее, и они собирались на это зрелище, как на бесплатный и весёлый спектакль. По окончании отсидки дверь карцера открывал часовой, и оттуда вываливался измазавшийся в собственном дерьме человек-крыса, пытающийся подняться с земли. Однако, более чем на карачки, это не удавалось, и он полз под общий хохот в таком положении к своему бараку. Но его не пускали туда сами лагерники, не желавшие измазаться. Показывали на водоколонку вдали: иди, мол, сначала отмойся! И крыса заворачивала, кружила, распространяя вонь. Это было зрелище!..
Когда Игоря втиснули в карцер и закрыли за ним тяжёлую железную дверь, он понял, что его представления о карцерах совершенно отличались от реальной жизни. Во-первых, в карцере нельзя было ни сесть, ни лечь — узкий каменный мешок позволял лишь незначительно согнуть ноги в коленях до полусидения-упирания спиной в заднюю стенку. Во-вторых, к двери часто подходил часовой, открывал в ней маленькую дверцу, что была на уровне головы, и начинал дразнить запахами жареного мяса, выставленного в алюминиевой тарелке. Но стоило Игорю лишь попробовать высунуть руку, чтобы схватить мясо, как часовой убирал миску с откидной крышки. Раздавался хохот собравшихся немецких зевак. В-третьих, низ карцерного мешка был наполнен вонючим дерьмом, как в нечищеной уборной — нечем, казалось, дышать.
Очутившись в таком положении, Игорь чуть не заплакал от бессилия и тоски в темноте. Теперь он жалел: «Хотя бы посопротивлялся, дурак, при задержании! Загрыз бы кого-то зубами или выхватил у часового на проходной автомат, когда привели в лагерь. Врезал бы из автомата по немчуре, а тогда уж и пропасть было бы не жаль. Нет, ничего не сделал, покорился, как баран. И вообще такой побег мог устроить только баран!»
Игорь жалел, что не знал тогда о глумлении, которое его ожидало. Тяжело было и физически: ни повернуться, ни заснуть, обделывайся в штаны и нюхай, мучайся, пока не одуреешь. К тому же был холод собачий, а никак почти не согреешься. Долго ли продёргаешься, стоя на месте? Да и силы будут таять. В общем, не в гроб даже поместили — в сортир. Думать по-человечески и то невозможно, только злобствовать или ныть.
И всё-таки думалось, когда затих и притерпелся. Ухитрялся менять позу, каждый раз подгибая колени по-другому — влево, вправо, чтобы дать ногам хоть какой-то отдых. Даже вздремнул, словно в бреду, дрожа от холода. А думать старался о прошлом, вспоминая самое хорошее в нём — детство, Днепр с его широкими плёсами, яркое солнце над ними. Но мысли всё время перебивались и перескакивали в настоящее. Тогда он придумал другой выход: вспоминать не самое лучшее, а всю жизнь по порядку, как она складывалась. И не собьёшься, и надолго всего хватит.
Нет, надолго не получилось, хотя даже старые разговоры вспоминал с друзьями, с матерью, с отцом. У отца так вообще чуть ли не одно и то же всегда: жить надо по совести, не причинять зла людям, это, мол, и есть высшая мудрость. И так далее. Гости на земле, цени каждую радость, красоту, кошку на солнце, собаку, смотрящую преданными глазами. А тут вот самого, Человека, заткнули в холодный сортир, не собаку! Лучше бы умереть ещё в детстве, чем жить такой позорной жизнью.
На мысли убить себя и кончились опять воспоминания. Вот если бы удариться виском о какой-нибудь выступ, конец был бы сразу. Но об этом легко думать, а как сделать? Ни одного выступа, и жутко — это же самого себя уничтожить!..
Игорь попробовал стукнуться о бетонную стенку затылком, не очень сильно, чтобы выяснить возможность самоубийства таким способом. И разочаровался в своей затее: больно, да и не убьёшь себя этим, как бы резко ни стукнулся, только сделаешь идиотом или калекой. Надо вспоминать, опять всё вспоминать, отвлекаться хоть этим.
И он принялся вспоминать. Дело было ещё в 7-м классе, когда учился в 22-й школе. Там была беленькая девочка — Настенька Костюченко. Он был уже рослым парнишкой, и Настенька ему нравилась. Взял и написал ей об этом записку.
Шёл урок. Настя подняла руку.
— Что у тебя, Костюченко? — спросила учительница.
— А мне Батюк записку написал, — и протянула «классной» бумажку. Игорь знал, там было 3 прекрасных слова: «Я тебя люблю». Но эта дурочка опоганила их. Могла бы не отвечать или сказать один на один, он даже не обиделся бы на неё. На нет, как говорится, и суда нет. Но зачем же такая подлость? Ведь считал её самой лучшей на свете.
Хорошо, хоть «классная» оказалась человеком. Порвала записку, никому не показывая, и строго приказала:
— Батюк! Выйди из класса. После звонка зайдёшь в учительскую!
Из класса он вылетел тогда красной пробкой. И ушёл из школы совсем, не появляясь целую неделю. Переживал свой позор. А Настю Костюченко с тех пор ненавидел. Дура белобрысая!
Если бы знала эта девочка, что ей никогда больше и никто не признается в любви, может, и не сглазила бы она своей глупой жалобой личную судьбу. Да не дано человеку заглянуть в своё будущее. Через год её сбил на дороге пьяный мотоциклист и навсегда изувечил ей лицо, бывшее до этого милым и чистым. Игорь же додумался до существования судьбы только теперь, вспомнив историю с Настенькой. Она часто потом смотрела на него печальным, затуманенным взглядом. Но он не замечал её. И пожалел лишь сейчас, уже зная, что жить нужно по совести.
Игорю захотелось помочиться, и мысли его о детстве прервались. Но чем больше он терпел и старался отвлечься от холода и желания помочиться, тем острее становились рези, и сдерживать себя стало невыносимо. Думать он уже ни о чём не мог. А «делать под себя» было унизительным.
И всё же пришлось унизиться, против природы не попрёшь. После этого он долго не мог успокоиться и громко ругался:
— Гады! Фашисты! Зверьё!
Потом выдохся и затих. Устали ноги, и он снова скорчился в полусидячей позе. Вскоре он так устал от всего, что начал забываться и, впадая в дрёму, потерял счёт времени, которое, казалось, остановилось. Что-то ему не то мерещилось, не то снилось — какая-то тягучая пряжа, не сон. И вдруг перед ним отчётливо возник отец. В измученных глазах слёзы. Глядя Игорю прямо в зрачки, крикнул: «Прощай, сынок, больше не встретимся!..»
Игорь проснулся. Сердце бешено колотилось, дыхание было затруднённым. И хотя уже понял, что отец лишь приснился, что всё это чепуха, тем не менее подумал: «Неужели погиб? Или что-то случилось. Никогда не видел в его глазах слёз. И такой муки. Неужели, действительно, больше не встретимся?»
К своему стыду, почувствовал, что плачет сам. Нет, не всхлипывал, а по-настоящему. По небритым щекам покатились, холодящие кожу, слёзы. На дворе, судя по слабому свету в щелях, вечерело. Унизительная жизнь продолжалась — от обиды не умирают.
К середине ночи, а может, к утру, у него засосало, заныло в желудке, и он думал теперь только о еде. С каждой минутой есть хотелось всё острее, мучительнее. Он догадался: видимо, прошли сутки с тех пор, как ему дали кусочек хлеба и кружку горячей воды. Зимой воду давали горячую. Майор Ландсдорф был не то, чтобы гуманным человеком, любившим держать людей в их собственном дерьме, а скорее, образованным, умеющим мыслить на несколько ходов вперёд. Главной же заботой в этих ходах была мысль о себе: чем может кончиться карцерный эксперимент для него лично? Нет, от власти не отстранят из-за одной-двух подохших в дерьме свиней. Но как он будет выглядеть перед своими офицерами? Палачом? Зачем ему это? Поэтому зимой карцерникам давали горячую воду и следили за ними. Если какой начинал загибаться, карцерный срок для него прекращался.
Игорь не понял, в каком часу открылась дверца и на ней, как на откидном столике, возникла кружка с водой, брюква и… целых 3 куска хлеба и кусочек ливерной колбасы. Немец часовой рассмеялся, видя, как он торопится есть, запихивая еду в рот и запивая её горячей водой. Забирая кружку, подмигнул и, насвистывая, пошёл прочь. Только тогда до Игоря дошло: кто-то ему помогает. Но кто?..
Об этом он узнал лишь в бараке для пересыльных, куда его поместили после 5-дневного пребывания в карцере. Но сначала открылась дверь, и он вывалился из карцера на холодную землю, заросший щетиной, обгаженный, вонючий, с помутившимся разумом. Но, полежав, поднялся и осторожно пошёл к крану с водой возле барака, чтобы обмыться.
Немецкие солдаты, пришедшие развлечься, удивились:
— Пошёл?
— На ногах?
— Не может такого быть!
О необычном заключённом в карцер тут же донесли коменданту. Приехал посмотреть и он, увидел, как Игорь отмывался.
— Странно, — пробормотал Ландсдорф. — Такой экземпляр надо послать на самые тяжёлые работы: пусть трудится на Германию там, где наиболее тяжело и совершенно невозможно убежать! — И приказал подбежавшему унтеру: — Ланге, отведите его в барак для пересыльных. Решение суда должно быть исполнено при первой же оказии.
Так Игорь очутился в бараке для пересыльных. На другой день к нему пришёл Николай. Оказывается, после заключения Игоря в карцер он стал играть в карты по-крупному и, рискуя многим в своей судьбе, выиграл 300 марок и 100 бельгийских франков. Потом подкупал конвойных, которые за взятку разрешали ему подкармливать Игоря. А когда его выпустили, Николай, опять же за взятку, явился к нему в «пересылку», куда других не пропускали. С хода сказал:
— Ну, как ты тут, отошёл?
— Спасибо тебе, Коля! Никогда этого не забуду! — А самому было совестно смотреть в глаза — ведь он сомневался в друге перед побегом.
— На то и дружба. Точно тебе говорю! — расползся Николай в улыбке.
— Слушай, Коль, а ведь немцы могли тебя обмануть: деньги взять, а тебя не пустить.
— А какой им в этом резон? Ну, прогнали бы они меня, и получили бы только задаток. А так, получали сполна. Доили меня. Они свою выгоду понимают: культурные! Потому и передавали меня каждый день новым часовым.
— Ну и дешёвки же! Никогда бы не поверил…
— Э, Игорёша, не знаешь ты жизни, точно тебе говорю! Все люди дешёвки. Только разную цену себе назначают. А в принципе — одно и то же. Вон в наших бараках… За 10 марок могут продать, кого угодно, даже под смерть подвести.
— Ну, ты это брось, не все же! — начал было Игорь, и осекся. Понял, в условиях лагерей немцы делают всё, чтобы люди перестали быть людьми. И сами переставали быть ими, не замечая того. А концлагерь — вообще не в счёт! Там нормой становилось то, что являлось исключением из правил жизни.
— Ладно, — тихо проговорил Николай. — Я к тебе попрощаться зашёл. Завтра тебя увезут, говорят, в Дахау.
Смотрели друг на друга, как братья — печально, с тоской. Только успели вновь сдружиться по-настоящему, как тогда, на северной вырубке леса, проникнуться теплом и заботой, а предстоит разлука. Да ещё на чужбине. Ни о чём не говорили — понимали всё и без слов.
Из барака для штрафников Игоря привезли в город Льеж с несколькими собратьями по несчастью и поместили в товарный вагон, стоявший на одном из запасных путей. Новичков было четверо. Перед отправкой им объявили, что своё наказание они будут отбывать в течение 3-х лет в 19-м блоке лагеря Дахау. После чего их отвезут на родину, ибо война к тому времени закончится. Войдя в товарный вагон и увидев на нарах незнакомых парней, готовых к отправке, Игорь громко спросил:
— А где находится этот Дахау?
Никто ему не ответил. 3 товарища по будущей лагерной судьбе оказались французами. Игорь досадливо пробормотал:
— Что, из Советского Союза тут никого, что ли?
— Вероятно, нет, — после общего молчания негромко сказал кто-то.
Игорь присмотрелся. И увидев в полумраке стриженую светловолосую голову, спросил:
— А ты откуда? — Он подошёл ближе. — Ты разве не русский?
— Я по’ляк.
— А где выучил русский?
— У меня мать русская.
— Я — Игорь. Фамилия Батюк. — Игорь протянул парню руку. — У меня мать — тоже русская. А отец — украинец. Из Запорожья.
— А я из Кракова. Онджей Солодковски.
Игорь улыбнулся ему:
— Я работал слесарем на «Запорожстали». А ты?
— Я не работал, — ответил парень с польским акцентом. — Я учился в аспирантуре Краковского университета. Кафедра славистики. — Онджей говорил легко, быстро, но часто делал ударения не на тех слогах, где надо. Предложил: — Ложись рядом со мной.
Игорь лёг и послушал, как знакомятся со своими французы. Большинство в вагоне состояло из французов и голландцев. Пахло мышами, мочой из закрытого крышкой бака. «Параша!» — вспомнил Игорь русское наименование самого распространённого тюремного предмета. Щелей в вагоне было мало, и тепло не выдувалось из него.
— Жить пока можно, да? — сказал Игорь.
— Вот имэно, пока, — отозвался Онджей.
Поняв через пару часов, что славян в вагоне, кроме них, больше нет, они тут же сдружились. Онджей объяснил Игорю, что германский город Дахау находится в Баварии. Немного севернее Мюнхена.
— Я там не был сам, — пояснил он, — но так слыхал от люди. В общем, это на юге Германии, там буде’т теплее.
Однако вскоре их единственный вагон подцепили к товарному поезду и повезли, кажется, не на юг, а вроде бы куда-то на северо-восток. И дальнейший свой путь они узнавали только по названиям станций, где останавливались поезда, к которым прицепляли их вагон. Иногда эти товарные поезда останавливались так, что не видно было никаких надписей. Поэтому проделанный маршрут запомнился Игорю и Онджею по прочитанным вывескам и по остановкам, где их кормили или отцепляли и прицепляли к новому поезду. Конвоиров, сопровождавших вагон на тормозных площадках, не спрашивали — всё равно не ответят. А чтобы не забыть, какие станции проехали, Онджей записывал их названия — у него был с собою химический карандаш, и он писал им по-польски прямо на досках своих нар. Маршрут получился такой: Льеж — Кёльн — Дрезден — Гёрлиц. А когда поняли, что проехали станцию Любань, Онджей радостно воскликнул:
— Польска!
— Значит, везут всё-таки не в Дахау ! — обрадовался Игорь.
— А я тебе что говорил? Ещё в Кёльне! — радостно откликнулся Онджей. И принялся рассказывать, как он при попытке бежать нелепо попался тоже. Закончил с обидой:
— Я ведь и немецкий неплохо знаю! Но — произошла случайная глупость. Ещё обиднее, чем у тебя.
— Выходит, его величество Случай — в жизни главнее всего?
Вздохнув, Онджей согласился:
— Выходит, что так.
Дальнейший маршрут движения вагона по Польше был таким: Валбжих — Нова-Руда — Клодако — Ныса. А когда поезд остановился на станции Крнов, Онджей опечалился:
— Всё, Польска кончилась, нас привезли в Чехословацку. — Но тут же поправился: — Нет, теперь это бывша Чешска, по Мюнхенскому соглашению эти места отошли в 38-м до Германской. Это так званы Судетски.
Игорь вспомнил осень 38-го года. Он только приехал домой с севера и мало интересовался газетами. Но про Мюнхенское соглашение и поражение республиканцев в Испании помнил — были митинги, все горячо обсуждали это, а ему с Николаем было как раз не до этого. И сейчас честно признался Онджею:
— Я не интересовался тогда политикой. Расскажи, если знаешь, что тут у них было? Я сути не знаю.
Онджей улыбнулся:
— Это не так просто, чтобы объяснить в двух сло’вах. — И подумав, стал рассказывать, как умел. — Понимаешь, в 38-м боши вспомнили, что после пора’жения на пэрви всэсвитни война Лига наций отобра’ла в них часть Силезии. Едну частку получила Чехосло’вацки, дру’гу — Польска. Гитлер ре’шил отобрать эти частки назад.
— Что значит, решил? Тогда войны ещё ведь не было!
— Не было, не было. Гитлер то разумел тоже. И предложил обсудить эту проблему «демократически»: пригласил до себя в Мюнхен премьер-министра Английской Чемберлена, из Французской — премьера Даладье, из Италийской — свое’го друга Муссолини и из Чешскосло’вацкой нового президента Эдуарда Бенеша, судьбу государства которого задумал решать. Я думаю, ты сам розумеешь, что на этом «совещании» Гитлеру никто из них не возражал, и Судетска краина снова стала у бошей.
— Выходит, Гитлер восстановил справедливость, что ли? — удивился Игорь.
— То как смотреть, — тихо ответил Онджей, огляделся вокруг. Никто русского языка не понимал и потому не обращал на них внимания. Вспомнив об этом, он продолжил спокойнее: — Бывает, шо главное есть не территория, а люди, котрые там живут. Здесь вот, со стороны Судетской чешской, жили чехи, а с польской стороны — по’ляки. Получилось, як у Сталина, когда он присоединял после Гитлера восточные земли Румынской и Польской до вас.
— Понял тебя, понял, — кивал Игорь, чувствуя, что краснеет. И не желая вступать в ненужный и запоздалый спор, спросил: — Значит, на этой станции, хоть она теперь германская, живут чехословаки?
— Нет такой нации. Здесь живут чехи. Словацку — то немного дальше, на восток. На Мюнхенском совещании, про котрое я тебе говорил, Гитлер не только забрал от чехов до себя частку Судетской, але разделил Чешскословацку на Чешску, Моравску и Словацку. Розумел?
Игорь кивал.
— Словацка, — продолжал Онджей, — по то’му «согласию» стала так званым самостоятельным государством. А Чешска и Моравска — стали протекторатами Германской.
— Что такое протектораты? Ты прости меня, я этих слов не знаю, и вообще в политике не разбираюсь.
— То поправно. Ты же был про’стым рабочим.
— Да, я, как ты, в университетах не учился.
— Протекторат — то означает колониальну зависи’мость ново’го государства от государства метрополии. Самостоятельность в таком «государстве» може’т быть только в делах внутре’них. А сно’шения с дру’гими государства’ми, политику, оборону — опре’деляет на своё смотрение Германска. Поэтому в Чешску и Моравску боши вве’ли одразу сво’е войско. А в Сло’вацкой — бошей почти нет. Сло’вакам боши разре’шили со’здавать даже сво’е не’величке войско.
— Почему?
— То’му, что Сло’вацкой прави’т глинко’вская партия — профашистская. Тому Гитлер и протежирова’л так Сло’вацкой. Националисты Сло’вацкой благодарны ему за то. Он помог им осуще’ствлять их ме’чту на отде’ление от Чешской и национальную независи’мость. Але в некото’рых провинциях Сло’вацкой поя’вились гарнизоны бошей давно.
— Ясно, кто жопу лижет, тот и милее, — отреагировал Игорь. — Ну, и кого же Гитлер поставил управлять словаками?
— Бывше’го профессо’ра доктора теологии Иосефа Тисо.
— Попа, что ли?
— Учено’го богослова, котрый поддержи’вал глинко’вцев.
— Я так и думал — своего человека.
— Молодец! — обрадовался Онджей. — Ты смотри’шь в суть. Тисо с радо’стью согласился на предложение Гитлера отдать частку южной Сло’вацкой человеку Гитлера, фашисту Венгерской Миклошу Хорти.
— Ты тоже молодец, Онджей, — похвалил товарища Игорь в ответ. — Толково умеешь объяснять.
— То я научился читать лекции студентам, когда замещал своего профессора на кафедре.
— Я и говорю, что толковый. Всё объяснил, ну, прямо, как азбуку!
— А вот президент Чешскосло’вацкой Эдуард Бенеш на этой азбуке, як ты мовишь, запута’лся, хотя и был раньше министром иноземных дел.
— Как запутался?
— Ушёл в отставку, когда боши не только разделили его государство на частки, но и ввели свои войска на территорию Чешской. Он думал, что такого не буде’т — не предвидел. И уехал со своими министрами в Лондон в 40-м году. Там его провозгла’сили, когда Английска объя’вила войну Германской, законным президентом всей Чешскосло’вацкой, як было до того. Но что с то’го, если в Чешской стоят немцы, а в Сло’вацкой правит Тисо. Тисо оказался хитрее, и Сло’вацка теперь — единстве’нное свободно’е государство славян в Европе! От тебе и поп!
— Хвалишь, что ли?
— А чему не хва’лить? Мудрый политик. Сло’ваки задоволены им.
Дальше ехали молча. На доске появились станции Опава, затем Острава. И вагон опять отцепили. Прислушиваясь к разговору двух немецких конвоиров, сопровождавших вагон на тормозных площадках, Онджей негромко произнёс:
— Говорят, что всё, приехали!
— Конец пути? — спросил Игорь.
— Так, — ответил Онджей. И добавил: — Теперь я понял, куда и зачем нас приве’зли. Острава — это центр металлургиче’ской промышле’нности цего края. Тут ве’зде угольни шахты та рудники. Види’мо, не хватает рабочих.
— Значит, опять нас в трудовой лагерь? — обрадовался Игорь.
— Не дума’ю. Если мы штрафники, значит, здесь где-то и жестоки лагерь. Тяжки’е работы.
— В шахтах нет лёгких работ, — заметил Игорь, всё ещё не желавший расставаться со своей радостью.
— Ниче’го, пожи’вем — увиди’м, — занял Онджей нейтральную позицию.
Ждать пришлось недолго. Через полчаса их вагон опять подцепили и повезли по железнодорожной ветке за Остраву на северо-восток. Онджей побледнел:
— Я добже знаю эти края: через 100 километров — Освенцим!
— Да ну, брось ты!.. — снова не захотел согласиться Игорь. — Освенцим — это же, говорили, лагерь для евреев. А среди нас, кажется, ни одного нет — сплошные французы…
— Освенцим е лагерь не только для евреев, — уверенно произнёс Онджей. — Там е и по’ляки, и русски’е, любые люди.
Игорь выругался:
— Вот не везёт, мать их в душу! — И замолк.
Не успели прийти в себя от одной новости, как поезд снова остановился, и вагон отцепили. Километров 15 всего и проехали-то. Поезд пошёл дальше, на Освенцим, а немецкие конвоиры открыли вагон и дали команду выходить с вещами: «Хэраус!..»
— Пошли! — сказал Игорь Онджею. Пошутил: — Опять на «хер» зовут!
Солодковский, выйдя наружу и увидев надпись на станции, прочитал её вслух:
