Текст статьи
Офицеры эти, из госбезопасности, арестовали 5 дружков Егупова и всю ночь допрашивали их в землянке Коркина. Это было как раз за сутки до расстрела Сивкова. А когда Сивкова убили, я уже говорил, стемнело совсем. Слышим, какие-то крики в одной из землянок — вроде кого-то бьют. Что там происходит, мы уже не спрашивали. Что делается в отряде — не знали: ещё не отошли от истории с Сивковым. В общем, поели и легли спать, где нам указали — не до расспросов было, на самих нас всё ещё косились.
Утром в ту землянку, откуда крики ночью неслись, вызвали начальника штаба Корела, и он тоже присутствовал там, на допросе. Все уже поняли — идёт какой-то допрос. А вот что’, к чему — не знали. А тут новое: в отряд прибыли словацкие солдаты из армии Малара. Стали рассказывать, что немцы приказали разоружить их дивизию — это как раз ту, на которую наше командование рассчитывало, что она ударит немцам в тыл. Генерала Малара — арестовали. Разоружённые солдаты и побежали, кто куда. Эти, что стояли перед нами, наткнулись на наш отряд, другие — по горам бродят, ищут партизан.
На шум вышел из землянки Коркин. Узнав, в чём дело, начал солдат этих проверять. За ним вышел и Тристог, который допрашивал партизан. Что-то крикнул в землянку, потом что-то сказал Корелу, и когда из землянки вывели допрашиваемых, повёл их вместе с Коркиным куда-то под охраной. Корел догнал Коркина, что-то ему всё доказывал, размахивал руками. Затем вернулся и сказал нам, что ребят поведут на полевой аэродром — вроде самолёты должны были за ними прилететь. А сам, видим, расстроен.
Партизаны, которые были рядом с нами, стали объяснять, что Корел у них — начальник штаба, словак, отличный парень. Был надпоручиком в словацкой армии, в ВВС служил. А потом вместе с Егуповым создал их отряд. Что Егупов и он — друзья. Нам он тоже понравился: вежливый, простой. И красивый был. Мы его все заметили.
А тут снег повалил. Самолёты, видно, не прилетели. Вместо рокота мы услыхали выстрелы. Ещё через несколько минут из леса появились конвоиры. Не смотрят ни на кого, себе под ноги. А снег всё шёл, шёл. Помню, такая тоска охватила нас всех: не воюют, а только своих расстреливают. Они здесь ещё человек 5, из новых, арестовали. И опять крики из землянки…
Ну, эти вроде сознались, увезли их на другой день на самолёте. И Тристог этот улетел с ними и со своими лейтенантами. Остался Коркин полновластным хозяином. Приказ нам зачитал, из которого поняли все, что по распоряжению штаба партизанского движения командование обоими отрядами переходит теперь к нему, майору Коркину. Никто, конечно, не возражал: майор госбезопасности, военный человек! А командир отряда, которым он стал командовать, был, как нам сказали, всего лишь слесарем, удравшим из плена.
Помню, Коркин почему-то ходил после всего этого с лицом задумчивым, невесёлым. Издал вскоре другой приказ: готовиться к удару по немцам с тыла. В отряде появился полковник Тальский — тот, который самолёты на нашу сторону перегнал. Тоже всё что-то хмурился. Ходил в полковничьей форме словацкой армии. Оказывается, 15-го сентября он вернулся в Словакию для руководства боевыми действиями. И встретился с Голианом в Банська-Бистрице. Но единства у них уже не было. Средняя Словакия хоть и была всё ещё свободной повстанческой территорией, но немцы уже прорвали их оборону. При отступлении в Низкие Татры они попали в такой переплёт, что еле живыми остались. Армия Голиана потерпела полный разгром. Вот Тальский и хмурился. Наобещал там, у нас, а теперь в тыл немцам на востоке должны бить отсюда не регулярные войска, а только партизаны: армии как таковой уже не было. Полковник Тальский был дворянином и считал, что ему, полковнику, подчиняться партизанам вроде как неудобно.
Потом я видел, как уединился с радисткой в лесу начштаба Корел. Красивая была эта деваха Аня. Мы её тоже сразу запомнили. Так вот, уединился он с ней и о чём-то долго говорил. Через пару дней мы должны были ударить немцам в спину. Может, объяснял ей что-то.
Коркин вызвал меня и солдата Дёмина из нашей группы и тоже стал нам ставить задачу: чтобы мы вернулись назад, к советским войскам. В районе Габуре. Якобы наши были уже там. Откуда он это знал, не представляю. Мы с Дёминым должны были пройти к ним и попросить их ударить артиллерией по одному квадрату — он показал нам его на карте — чтобы поддержать там атаку основной группы партизан.
А когда утром началось, оказался полный бардак во всём — всё перепуталось. Не знаю, с кем там Коркин держал связь. Кто ему сказал, что возле Габуре стоят наши, а только вышло всё наоборот: на самом деле там оказались немцы, и мы с Дёминым напоролись на них. Хорошо ещё, что мы вперёд немцев поняли свою ошибку — немцы не сообразили, что мы — партизаны. А то бы живыми оттуда мы не ушли. Мы сразу взяли немного правее, а куда дальше идти — непонятно. Сидим с ним, закурили, и думаем.
Тут левее нас бой завязался. Смотрим, ещё какой-то партизанский отряд напоролся на немцев — мины хлопают, кровища на снегу, тёмные трупы.
Вдруг по этим гибнущим партизанам ударили из пушек откуда-то ещё и справа — правее нас. Когда смотрим, да это же свои бьют! Бог ты мой, что тут стало твориться! И смотреть нам на это невозможно: надо же что-то делать, как-то прекратить этот кошмар! А перед нами — Лаборец, речка такая. Берега крутые, в снегу, а внизу — вода чёрная течёт: далеко кажется до другого берега. И главное, знаем: неширокая речка, а лезть страшно. Да и выбираться — как? Берега-то каменные, крутые. И немец лупит из миномётов.
А другого выхода не было, надо же как-то предупредить, что по своим бьют, что немец — чуть сзади. Полезли…
Не помню, как переплыли мы, как выбирались. Главным было — предупредить! Глядь, 2 солдата наших бегут. Стой, мы им! Остановились. Вы что же, так вашу и эдак. По ком лупите?! Они и рты пораскрывали. Побежали с нами к подполковнику.
Тот сразу всё понял, перенёс огонь на немцев. Но после этого возмутился:
— Вот бардак, мать вашу так! Мы же вас в том месте — за власовцев приняли! И никакой мы радиограммы от вас не получали. И вообще не должны были здесь наступать. Ваше счастье, что это генерал Свобода соединился по каким-то своим каналам со словацким командованием и передал нам, что на этом направлении ожидается партизанский удар. А вы — вовсе не там наступаете, мать вашу за ногу!
Долго он ещё там матерился. Но мы-то при чём? Да он, видать, мужик толковый, быстро сообразил, что мы не при чём, и взял меня с собой корректировать огонь.
Расположение всех отрядов я знал, стал переносить огонь на немцев. Тут и наши партизаны полезли по всему этому участку. Завязался бой, и продолжался он 3 часа. Но в нём погиб любимец партизан надпоручик Корел.
Как было дело?.. Понял, понял, расскажу…
Нет, лично я — не видел, как он погиб, но слышал об этом.
От кого? Сам Коркин рассказывал. Дело, значит, было так…
Когда наши переправились через Лаборец и выбили немцев, я пошёл в соседнее село распределять дома под ночлег — квартирьером, что ли. Сделал всё, люди уж устраиваются, и тут навстречу мне Коркин с этим подполковником, командиром артиллеристов. Увидел меня, обхватил, и ну, обнимать. Герой! Молодец! Завтра же к Герою представлю!
Я рад, конечно, только одного не пойму: за что? И почему сразу к Герою, а не к «Отечке», к примеру, или к «Солдатской Славе»? Две «Славы» у меня уже были — первой и второй степени, неплохо бы и третью за ледяное купание на виду у немцев. Ну, да ладно, думаю, ему виднее — командир. Расспрашивать не стал.
И тут несут на шинели — как на одеяле — убитого Мартына, так мы его звали — Корела, значит. Я к Коркину с вопросом: как погиб?
На минном поле подорвался, отвечает.
Я — к Мартыну, склонился над ним. Откуда же, думаю, минное поле там взялось, в тылу у немцев? Кто его там минировал? Если немцы, так, выходит, сами для себя. Партизаны — так у них не было мин вообще. А сам рассматриваю лицо Корела — белое такое, без кровинки. Когда гляжу — есть и кровь! Всего несколько засохших капелек у правого виска. Я ближе! Смотрю — пулевое отверстие в виске. Вот тебе и минное поле!..
А уж Коркина рядом нет — к другим побежал, весёлый. Тут ко мне подходит Анка в слезах. Я ей не стал мешать прощаться — да и нехорошо мне было, когда она бросилась к нему птицей — отошёл.
А наутро Анку арестовали: Коркин приказал. Я к нему: в чём дело? А дело, говорит, не твоё, и не суй в него свой рядовой нос! Без тебя знаем, что делаем! Но уже помягче добавил: «Грабовой видел, как она его, стерва, кокнула! Немецкая шпионка. К рации, сволочь, доступ имела!..» И сочувственно так вздохнул по убитому: «А он её любил…»
Что на это скажешь? Нерон возле трупа матери, да и только. Ушёл я от него. Знаете это чувство, когда кого-то убили, а ты — уцелел, остался живой? Ходишь добрым ко всем, суетишься, со всеми закуриваешь, всех хочется обнять. И все друг друга хвалят — послушать, так герои все! Рассказывают о деталях прошедшего боя. Жалеют мёртвых. А на самом деле, только одно у всех — радость. Что цел, опять цел!
В таком состоянии и я был. Не усомнился ни в чём, не стал расспрашивать. Пошёл, и всё. Это уж после всякие сомнения в голову полезли, когда Корела схоронили, а Анку арестовали. Ведь она, работая в эфире, лучше всех знала, что немцы проигрывают войну и отступают везде. Какой ей смысл служить им?..
Хоронили Мартына с почётом, отдельно от всех. На похоронах кто-то сказал, что видел, в атаке рядом с Мартыном всё время бежал Грабовой с пистолетом в руке. А вот Анки там — и близко, мол, не было: когда же успела?..
— Кто такой Грабовой? — спросил следователь и придвинул к себе блокнот.
— Адъютант Коркина, рядовой партизан. Преданный ему человек был.
— А как его имя-отчество? — Цаплинцев приготовился записывать.
— Не помню я теперь, ни имени его, ни отчества.
— Откуда он был?
— А кто его знает. Кажется, откуда-то из-под Полтавы.
— Что было дальше?
— Подошли тут другие наши части, чехословацкий корпус. Наступление ведь продолжалось. Коркин хотел передать Анку нашим контрразведчикам, но кто-то из словаков успел уже сообщить о ней заместителю командира чехословацкого корпуса генералу Людвигу Свободе, и тот попросил выдать её чехословацкому командованию. Делать было нечего, Коркин передал арестованную чехам, а сам почернел от каких-то мыслей, и курил, курил, одну за другой.
— И что же с ней было потом?
— Не знаю. Я соединился с нашими, разыскал свой батальон и воевал до конца войны — много ещё было дорог к Победе.
— Ну, а вы лично, верите или нет в то, что Корела убила радистка? — спросил Цаплинцев.
— Нет, не верю. Не могла она его убить! Она любила его, я это сам видел. Да и общался с нею!.. Какая она там шпионка!.. Тут что-то другое. Или какое-то нелепое стечение обстоятельств. И никто у нас в это не поверил: люди знали её, видели в деле не раз.
— Леонид Алексеич, а как сложилась ваша жизнь после войны?
— Моя? Сразу после войны поступил в Московский университет на факультет журналистики. Закончил его. Работал в газете, потом в одном издательстве. А сейчас — живу в Днепропетровске, работаю главным редактором при научно-исследовательском институте. Женат, есть дочь. Да вы, наверное, всё это уже знаете, зачем вам рассказывать…
— Спасибо, товарищ Перфильев! Извините, пожалуйста, за беспокойство. — Следователь поднялся. — Так уж сложились новые обстоятельства, что пришлось вас вызывать. Понимаете, немного вас из отряда уцелело на этой войне — всего несколько человек. Вот и разыскиваем… Надо доследовать одно давнее дело. Есть кое-какие неясности… кое у кого не сходятся концы…
— Понимаю, товарищ полковник, понимаю…
— Вот и хорошо, Леонид Алексеич, что понимаете. Другие вот, бывает, не понимают: пугаются нашего вызова, говорят сбивчиво. А вы — подробно всё изложили, толково. Журналист, ничего не скажешь. Всю нашу с вами беседу мы записали на плёнку — полностью! Но… только и вы не очень нам помогли. Ну, да это не ваша вина: вы по интересующему нас делу мало что знаете. И всё-таки — помогли! Ваши показания важны тем, что кое-что прояснили. Особенно в тонкостях! И хоть они и отражённый свет от звезды, да всё-таки, выходит, звезда — светила! Ну, всего вам хорошего… — Полковник подал Перфильеву руку.
— С вами, товарищ Ратушный, всё проще! — радостно проговорил Цаплинцев и закрыл форточку — за окном лил дождь, наконец, дождались после духоты. — Вы сами работали в органах, майор запаса, человек бывалый, с вами — мы будем откровенны… — Он помолчал, разглядывая Ратушного. У того были тёмные мешки под глазами, усталое отёкшее лицо. И продолжил спокойно, неторопливо: — Идёт доследование по одному старому делу. Помните, в войну — вы держали связь с партизанским отрядом Егупова?
— Да, помню. Только радиограммы принимала радистка Ершова, — уточнил Ратушный, — не я. Я — был шифровальщиком.
— Вот и отлично, — сказал полковник. — А вы не можете теперь припомнить, о чём была последняя радиограмма от Егупова? Постарайтесь: это очень важно!
— Радиограмм было много, конечно, — сказал Ратушный, поднимаясь со стула. — Но одну из последних — я запомнил. Ещё бы! Я…
— Да вы сидите, сидите… Не волнуйтесь.
— Не могу, товарищ полковник. Я потому и волнуюсь до сих пор, что и тогда меня эта радиограмма просто ошеломила. Согласитесь, ведь такое передают не часто!
— Но вы не сказали ещё, что было в той радиограмме. Вы можете, хотя бы примерно, написать сейчас её текст?
— Вот… слушайте, — всё ещё волнуясь, проговорил Ратушный. — Текст был такой: «Отряд окружён немцами. Установлено, что Егупов — агент немецкой разведки. Его настоящая фамилия Батюк. Прощайте». Ни подписи, никаких разъяснений больше не было.
— Та-ак… — протянул полковник. Лично вы Егупова-Батюка знали, видели когда-нибудь?
— Нет. Мы с его отрядом только поддерживали радиосвязь. Потом связь была уже с Коркиным. Они всё же как-то уцелели там… Небольшая группа.
— Та-ак… — повторил полковник. — А из уцелевших вы никого не знали по фамилиям? Может, сейчас кого-то знаете… где живёт?
— Нет, товарищ полковник, не в курсе. Знаю только, что уцелел сам Коркин. Этого — я знал хорошо: служили вместе в штабе. Вам — лучше бы его разыскать. Он вам больше расскажет: и фамилий, и про события. Всё-таки — он был там, на месте.
— Уже разыскали, скоро приедет, — просто сказал полковник.
Раздался дверной звонок, и хозяин пошёл к дверям. На пороге стоял Николай.
— Разрешишь, нет? — спросил он.
— Проходи… — невесело ответил Игорь Константинович и пропустил бывшего друга в квартиру. — С чем пожаловал? — поинтересовался он недружелюбно.
— Да вот… — Николай вытащил из кармана поллитровку. — Мириться пришёл. Ну, зачем нам всё это, а? Столько вместе горя хлебнули!..
— Ты же — усомнился во мне, не я.
— Усомнился, усомнился! Ничего я не усомнился — хватит. Давай лучше вот этого хлебнём… — Он совал Игорю Константиновичу поллитровку, потом достал и вторую — из другого кармана.
Жены дома не было, и Батюк приготовил на кухне закуску сам. Тут они и сели пить — так было удобнее: всё под рукой, никуда бегать не надо. И Николай, подобревший от выпитого, глядя на Игоря поумневшими и скорбными от пережитого глазами, неожиданно философски произнёс:
— Игорёк, а ты заметил, что жизнь изменилась после войны не к лучшему, а к худшему?
— Что ты имеешь в виду? Цены?..
— И цены тоже. Но главное — изменились к худшему люди. Особенно руководящие нами, баранами.
— Заметил, — согласился Игорь. И вздохнул.
— А почему рабочие норовят скорее в партию, в партию? И как токо вступил, через год уже — ни капли совести в душе! Выступает, как продажная блядь, на собраниях, призывает… А сам не верит в то, что говорит! Знает же, как народу живётся в действительности.
Игорь опять вздохнул, произнёс:
— Ты слыхал такой анекдот? В театр опоздал подвыпивший работяга, приоткрыл дверь и смотрит, что происходит на освещённой сцене. А там артист громко читает стихотворение Маяковского: «Мы говорим: Ленин, подразумеваем — партия. Мы говорим: партия, подразумеваем — Ленин!» Работяга ухмыльнулся и тихо проговорил: «Во! И всегда так: говорим — одно, подразумеваем — другое, а делаем — третье…»
Николай восхитился:
— Замечательный анекдот! Не слыхал. Спасибо тебе!
— Да за что, спасибо-то?
— За умный анекдот.
— Так не я ж его придумал…
— Важно то, что и ты всё правильно понимаешь. И мне подсказал, кто виноват в жизни, которую нам сотворила партия!
Игорь осторожно покосился на бывшего друга: «Не притворяется?.. Да нет, зачем ему это?» И заговорил:
— А ты, Коля, знаешь, почему у нас только одна партия, партия большевиков, а не 2, не 3 и более, как в других странах?
— Не-а, не задумывался — откликнулся Николай. А лицо удивлённое. Спросил: — А почему?
— Ленин запретил все партии в 18-м году, после восстания партии эсеров, упрекавшей его, что он превратил большевистскую партию в фактическую власть, которая ни с кем не считается и не советуется, хотя и называет себя «советской».
Николай опять восхитился:
— Во молодцы, а! Ну, прямо в точку! Они и по сей день ни с кем не советуются. А суды какие у нас? Взяточник на взяточнике! Кто больше даст взятку, тот и выигрывает суд.
Игорь усмехнулся:
— По научному это всё называется — власть партократии, а не демократии.
— А ты откуда знаешь об этом? — удивился Николай. — Ты же институтов не кончал!..
— Максим Горький — тоже не кончал. Зато много читал и был образованнейшим человеком, — объяснил Игорь.
Теперь покосился на него Николай: «А ведь и в самом деле, Игорёша-то, пожалуй, тоже умнейший человек! С книжками не расстаётся даже на работе. Но в партию — не вступает…»
Оба не заметили, как вновь между ними установилось доброе отношение друг к другу. Их объединило одинаковое понимание о всеобщем перерождении людей вокруг. Одни становились всё циничнее и беспринципнее. Они обворовывали других: в зарплатах, в очередях на получение квартир, в судах, в Общественном Мнении, в информации о происходящем в мире (приходилось добывать её из чужих радиоголосов), в уважении (везде почётными гражданами числились государственные воры и мерзавцы, а не заслуженные люди). А эти другие вынуждены были всё терпеть и переносить молча, боясь мести КГБ, который может посадить их в тюрьму за… инакомыслие, высказанное вслух. Эпоха перерождения, в которой жили и честные люди, давно стала фашистской по сути, всё честное предавалось и догнивало в потоках лживых восхвалений партии и народа, который считался творцом истории, но принуждался даже к подписке на газеты.
К сожалению, старые друзья ещё не полностью осознали правду о жизни в стране Советов с её «законом», карающим членов партии за… «недоносительство», с её миллионной армией добровольных бесплатных «стукачей», именуемых «совестью и честью» эпохи. Такого размаха «совести», когда дошли уже до «психушек» для нормальных людей, не было даже в фашистской Германии Гитлера. И потому разговор на эту тему быстро иссяк. Обо всём уже переговорили, и выпивали дальше молча. Сидели и неторопливо думали — каждый своё.
— А помнишь, как ты в карцер попал? — спросил Николай.
— А, в Бельгии… — вспомнил хозяин. Память перебросила его в прошлое.
— Тогда и расстались, — сказал Николай.
Навалившись на стол, Николай сидел и тоже вспоминал. Не борьбу, не подготовку к побегу — после отъезда Игоря заключённые от этого отказались — а годы рабской жизни, в которой была одна мысль: уцелеть, не пропасть! И он не пропал, продержался до самой победы — где картами, где изворотливостью, а где и… Да чего там! Все люди-человеки. А раз человеки, то и… Это в кино все герои, а в той жизни… Так ведь кто знает, что это такое, тот уж знает всё. Ну, и он, Николай, тоже повидал всего, так что нечего спрашивать. Вон и Игорь… Уж на что орёл был всегда, а, видно, и он… Жить захочешь, на что ни решишься! Эх, люди… Рядите, судите — «прокуроры» строгие все. А вас самих бы в то пекло!.. Вот тогда посмотрели бы, как оно в жизни бывает. А когда сам не пережил ты этих лагерей, судить, конечно, легко — научились по кино и книжкам.
Нет, Николай — Игоря не судил. За что? За то, что живым вернулся на Родину? Что отбывал ещё срок у своих? Сроки — легко давать. А может, Игорю деваться было некуда! Кто смерти себе пожелает? Мало ли что…
Николай знал, Игоря отправили из того барака в концлагерь Дахау — так говорили охранники. А что такое Дахау, наслышаны были и в Бельгии. Думал, всё — Игорю конец. А вот, поди ж ты, судьба какая! Опять встретились в родном городе. Николай, когда освободили Игоря из тюрьмы, снова шоферил. Коль человек свой срок отбыл, значит, вину свою искупил: чего её вспоминать? И Николай встретил Игоря как друга — не отворачивал морды. Как некоторые.
Вот Игорь из-за таких, видно, и отрицал свою вину, ходил даже в «обиженных». Чудак! Это ж надо, от друга таился! Я-то понимал его состояние, не расспрашивал никогда — не травил душу, не выматывал. Целы, живём, и ладно. А что там было раньше, как там жили — никого это не касается: в лагерях люди — не люди, какой же спрос! Страшная война была. Многие совсем не вернулись. Могли и мы… Вот в чём самая большая правда. Эх!..
— Я слышал, ты от нас — прямо в Дахау тогда?
— В Дахау, — вяло сказал Батюк. — Туда выписаны были проездные документы сопровождающим наш лагерный эшелон. — Он опьянел.
— Ну, а оттуда как? — спросил Николай впервые, хотя и знал, что арестовали Игоря не из-за Дахау, а за какие-то дела в Словакии. Но как там Игорь очутился, он не знал. Потому и спросил теперь: — Как ты попал к словакам-то?
Игорь Константинович долго молчал. Закурил, и безо всякого воодушевления сказал:
— Бежал из лагеря. А потом — через границу, и спустился в Словакию. Организовал там партизанский отряд.
— Из Дахау бежал?! — изумился Николай.
— Во-во, и ты!.. — обозлился почему-то Игорь Константинович и налил себе водки. Выпил, не закусывая, проговорил: — Из-за этого всё и пошло… Ах, дурак я, дурак! — Он постучал себя кулаком по лбу, по лысине на макушке и снова задумался, забыв про потухшую сигарету.
— Вот так, Олег Васильевич, — сказал полковник Цаплинцев приехавшему по его вызову Коркину, — пришлось вас потревожить. Он внимательно разглядывал сидящего перед ним мужчину. И хотя тому было уже за 50, выглядел он молодо — румян, без глубоких морщин на лице. На нём ладно сидела форма подполковника милиции, на кителе блестела золотая звёздочка. С ней ему и в дороге легче, да и перед следователем. На кителе — орденские колодочки. Их у него немного, правда, но всё равно — человек заслуженный, Герой.
— А что, собственно, произошло? — спросил Коркин. — Почему опять это старое дело ворошите?
— Произошло? Да ничего особенного. Словаки готовятся к своему празднику, появились люди, которые хотят кое-что выяснить. Согласитесь, в войну ведь много горячки было, поспешности.
— Это верно, — вздохнул Коркин. — Если могу чем помочь — к вашим услугам. — Он улыбнулся.
— Вот и хорошо, — сказал следователь. — Речь пойдёт, как я уже сказал, о Егупове. Состав его преступления — ведь так и не был доказан следствием. Может, вы проясните кое-что?..
— Но ведь те пятеро… его дружки… По-моему, они же сознались?..
— Сознались, Олег Васильевич. — Полковник посмотрел Коркину в глаза. — Но вот… Понимаете, появился новый свидетель. И все карты нам спутал…
— Свидетель? Откуда?..
— Я же вам с самого начала сказал: по делу Егупова, в связи с предстоящим праздником «Словацкого народного восстания», ведётся доследование.
— Ах, да-да. Да. Теперь же многих реабилитируют посмертно. Понимаю. Вдовы, дети… Вдруг невиновен — репутация, пенсия. Понимаю, родственникам хочется…
— Так вот, Олег Васильевич, — перебил следователь, — отыскался свидетель из вашего отряда.
— Кто такой?..
— Кто — пока тайна. Он, правда, ничего нового нам не сообщил, но 2 детали, на мой взгляд, внимания заслуживают!
— Что за детали?.. — насторожился Коркин.
— Об одной — могу сказать. К тем пятерым — были применены недозволенные методы ведения следствия. Было такое?..
Коркин, сдерживая волнение, сказал:
— Да не то, чтобы уж что-то особенное… методы, как вы назвали. Но… Время было, сами понимаете, горячее. В тылу у врага… рассусоливать было некогда. Да и следствие… Ведь не я же его вёл. Прибыли представители из штаба… Возможно, кое-кому и помогли там развязать язык — теперь не помню точно: много времени прошло.
— Много, — согласился полковник. — Но, как вы тоже сами понимаете, проводить доследование — основания у нас есть. И не только из-за просьб родственников. Один из той пятёрки, как вы знаете, скончался от «развязывания языка». Опять же и словаки нас просят о доследовании. Да, кстати, они вас… пригласили на свой праздник?
— Пока — нет… А Егупов-то им, зачем понадобился?
— Ну, как же! Человек воевал на их земле, освобождал их родину от фашистов. Организовал такой отрядище!.. Никто не должен быть забыт. Да, так вот они — тоже заинтересовались судьбой Егупова. По-вашему, можно доложить им, ничего не проверив?
Полковник замолчал. Молчал и Коркин.
— Вы можете поднять мои старые показания, — сказал, наконец, он. — Нового я ничего не скажу. Тем более, — добавил он, — через 20 лет.
— Ваши показания я уже читал. Так что расспрашивать обо всём ещё раз я вас не буду. Но несколько вопросов к вам у меня всё же есть.
— Что ж, спрашивайте… — напряжённо согласился Коркин.
Полковник внимательно посмотрел на него.
— Ладно, — сказал он. — Ответьте тогда на главный вопрос: почему вы решили, что Егупов — предатель? Ведь прямых улик у вас, как я понял, не было.
— А почему вы… так решили? — ответил Коркин вопросом на вопрос. — Я в своих показаниях этого не утверждал. Я говорил только о зародившемся у меня сомнении. Ведь вот и вы — тоже в чём-то… сомневаетесь?
— Такая у меня профессия, — серьёзно сказал полковник. — Я — обязан сомневаться: я провожу доследование. Но вернёмся всё же к делу: вы так и не ответили мне.
— Хорошо, — сказал Коркин, о чём-то подумав. — Вы, наверное, знаете, что Егупов… всегда утверждал, что он был в лагере в Бельгии, потом — был переведён оттуда в Дахау. А из Дахау… якобы организовал побег и пробрался в Словакию.
— Да, мне это известно, — кивнул следователь.
— А вам известно, что за всю историю существования Дахау… оттуда не было ни одного побега? Почти из всех лагерей бегали, а вот из Дахау, — Коркин развёл руки, — увы! Что же получается: немцы взяли, да и отпустили Егупова из Дахау… просто так? Иди, дорогой, партизань! — Коркин твёрдо смотрел следователю в глаза. — Нет, товарищ полковник! Если уж они его отпустили, то… снабдив, очевидно, при этом какими-то инструкциями. Да ещё и человечка, небось, с собой дали: для связи. Чтобы связывал его с Центром, а заодно — если что пойдёт не так — чтоб и мог его убрать. Я думаю, так.
— Да, предположение серьёзное, — сказал полковник. — Я возьму его в расчёт в своих рассуждениях. Ну, а для вас — тоже попытаюсь сделать одно предположение. Согласны?
— Какое? — Коркин насторожился вновь.
— А что, если Егупов… — следователь впился в лицо Коркина, — никогда в Дахау не был? Как тогда?..
— Что… тогда? — не понял Коркин.
— На чём, говорю, тогда будет держаться ваша версия?
— Но ведь Егупов — сам, сам говорил, что он пришёл в Словакию из… Дахау! У него и номер узника на руке вытатуирован, я лично видел.
— Олег Васильевич, давайте договоримся с вами ещё об одной встрече, а? Я подумаю над вашей версией, а вы — над моей. Хорошо? Всякая версия должна быть убедительной, иначе… Вот и подумайте на досуге. Помогите следствию выйти на правильный путь. Всё должно быть логично, чтобы подкреплялось фактами. А не предположениями. Согласны?
— Как вам будет угодно.
— Тогда — до встречи! Мы вас вызовем ещё раз… — Полковник кивнул, давая понять, что Коркин свободен и может идти. Тот зачем-то стал шарить по карманам.
— Можно у вас сигаретку? Извините, пожалуйста…
— Угощайтесь, ничего. — Полковник, протянув пачку «Примы», спросил: — А вы же, вроде, не курите?..
Когда Коркин был уже возле двери, Цаплинцев окликнул его:
— Олег Васильевич! И ещё вспомните, пожалуйста, про одну ночную радиограмму: при каких обстоятельствах… вы послали её. О чём думали тогда. Всего хорошего…
Коркин вышел в коридор и стал разминать сигарету. Но спичек у него не было, он уже год как не курил.
Цаплинцев достал из шкафа ещё одну папку и устало опустился на стул. «Дело» по доследованию росло и росло, а он многого не понимал, много было неясного.
Стал прокручивать плёнку с показаниями Андрея Севидова, отбывшего срок и вернувшегося из лагерей домой. Он был одним из тех, которых арестовали по делу Егупова прилетевшие из Львова особисты.
Слушая глуховатый, надтреснувший голос, полковник словно бы вновь видел и лицо Севидова, и его затравленные, в неистребимых морщинках, глаза.
— Што нам тогда было-то? Лет по 20. А тут эти — из органов: молодые тоже, горячие. Пистолетами в лоб тычут, сознавайся, орут. Расстреляли уже: комиссара бригады Лунёва, командира разведки Цепкова, командира отряда Митяева, комиссара отряда Курачёва. Не сознавались они ни в чём! Ясное дело, были пограмотнее нас. А может, и законы знали. Не получалось там что-то… как того хотелось следователям. Да и держались они, говорят, стойко. Тогда их — сразу в лес! И полегли они там навеки. С одной очереди всех положили. А с нами — ещё возились чего-то. Гляжу, уж Лёнька Довгунец — парень крепкий и не из робких — лежит, разделанный под орех: вся морда в крови. Значит, думаю, и нас это ждёт, если будем упорствовать. А порядочки лесные, которые завёл новый командир, я уже знал: чуть что — приставят к сосне, и поминай, как звали! Не любил чикаться. Ну, и сейчас, думаю, чикаться не станут. Лучше уж не перечить, пока не остыли, лучше, думаю, время пока потянуть, а там видно будет. Лёнька-то — как раз тут и кончился, прямо на полу: не вынес мучений. Что же, и себе такое принять? Жить-то хотелось…
Цаплинцев выключил магнитофон и достал из стола стопку машинописи — текст статьи «Неизвестные странички словацкого народного восстания», напечатанной в Словакии 29 апреля 1964 года братиславским корреспондентом. Статью перевели на русский, и Цаплинцев решил прочесть её начало ещё раз.
«Драма достигла кульминации в роковой ноябрьский вечер 1944 года, когда на лесную поляну над Русской Порубой вывели пятерых командиров бригады, чтобы исполнить над ними смертный приговор.
Измученных нечеловеческими допросами, скорее в обмороке, чем при сознании, их поставили перед чёрной стеной леса. Комиссар бригады Лунёв, командир разведки Цепков, командир отряда Митяев, комиссар отряда Курачёв и адъютант Бахмутовский упали под избавительными выстрелами. Ночь распростёрла над ними покрывало милосердия.
Немецкая стрельба, как всегда под вечер, утихла. Где-то глухо разрывались гранаты, взлетали снопы ракет, на низком небе виднелись зарева пожаров. Горели Кошаровце, Завада, обе Ситнице, Токачик. Там всюду уже орудовали немцы.
Неделю назад смертная казнь вызвала бы в отряде потрясение. Но сейчас кругом умирало слишком много товарищей, люди слишком много страдали, их слишком оглушали события, чтобы они могли понять бессмысленность этих смертей. Мучимые голодом, засыпаемые минами, при непрерывном наступлении врага, они бросались почти без боеприпасов в рукопашные схватки один на один, мёрзли под голым небом, старались избежать смертоносных пуль, чтобы за неделю до конца ноября пробиться к месту, за которым их ожидала свобода: перед ними клокотала линия фронта.
Приближался финал легендарной эпопеи. Если когда-нибудь ею займётся история, надо отдать дань честности этих людей, которые, идя навстречу смерти, позволили заглянуть глубоко в свои сердца и открыли самые благородные порывы своей души.
Были там тяжелораненые, которые перед решительным боем геройски застрелились, чтобы не быть бригаде обузой. Были добровольцы, которые первыми пошли на смерть на заминированные поля. Было 400 партизан, которые пали тут, в безвестных краях между Боровом и Габурой. Был начальник штаба, убитый пулей в лоб.
Но тысяча партизан пробилась через линию фронта. И лишь потом, когда им вспоминались минуты таинственной «белой» драмы, когда они слышали, как скрипит снег под подошвами осуждённых, и когда нужно посмотреть суровой правде в глаза, они отводили взор.
В начале октября с их полевого аэродрома вылетел видавший виды биплан, чтобы пересечь линию фронта с И. Егуповым, их командиром бригады. Верили, что командир летит за наградой. Вместо этого узнали, что его арестовали и обвинили в невероятном. Разум просто отказывался понять, что этот справедливый, требовательный солдат, который вёл их в бой, рисковал жизнью в самоубийственных операциях, бросался на фашистов с ненавистью человека, истираненного в концентрационных лагерях, был изменником, подлецом, вражеским агентом, который во всём, что пережил с ними, притворялся, чтобы можно было разлагать бригаду изнутри, вызывать споры между словаками и русскими и ссорить советских командиров. Загадочные смерти майора Рокоссовского, поручика Емельянова, Кости и Димы, которые перед тем командовали другими партизанскими группами, — всё это должно было быть его чёрным делом? Сердце не соглашалось. Сознание, однако, приказывало: верить! Ведь скольким иным правдам люди верили в те времена!
Через месяц арестовали их товарищей, с которыми они вместе переносили тяжесть походов, мучения отступлений, приволье отдыха. Но не было человека, который поднял бы на них руку. Вынуждены были послать за людьми в отдалённый отряд имени Пожарского, и лишь те связали Сашу Лунёва, Мишу Цепкова, Толю Курачёва и самого младшего — Колю Бахмутовского и отвезли их на телеге, как разбойников. Их мученические стоны, дикие крики доносились из землянки долгое время, до самой ночи, когда пожжённые раскалённым железом, покрытые ранами, они признали, что являются советскими пленными, завербованными немцами, участниками противопартизанских операций в Польше и на Украине, окончившие дрезденскую гестаповскую школу, высланными из распределительного лагеря в Вене в трудовой лагерь в Ораве. Чтобы войти в те или иные партизанские группы, так же, как и Егупов, их командир».
Цаплинцев, отложив листы, грязно выругался и подумал: «Сколько же блядства было в тогдашней жизни не только у нас, но даже и у них! Кто мог поверить в эти «признания» под пытками? Какой нормальный человек мог согласиться с тем, что «предателю Егупову» почему-то было страшно не выполнить германские инструкции, а под пули ходить — не страшно. Ведь это же полное отсутствие здравой логики, идиотизм!» — Он снова включил магнитофон. Севидов «заговорил» опять:
— Вот и стал я во всём с ними соглашаться. Даже бить перестали, гляжу — прямо рады мне. Дали закурить, стали записывать. Ну, думаю, если сели писать, значит, волынка пойдёт длинная: сразу не шлёпнут. Будут писать, допрашивать, сличать — всё тут сообразил, хоть и на допросах никогда до этого не бывал. А они меня всё стараются этому словаку нашему показать — Корелу: видишь, дескать, какие все гады замаскированные были, а ты — сомневаешься!
Опять же к разговору их прислушиваюсь, хоть и не смотрю в их сторону. Да и где там было смотреть-то: глаза — заплыли от побоев. И понял я из их разговора, что хотят повезти нас куда-то к своим, на «Большую землю». «Вон, мол, как он раскололся!» Это они про меня, значит. И вижу, рады они этому, хотят показать меня своему большому начальству и что нужны они на земле, что хлеб едят свой недаром.
И я тоже был этому тогда рад. Думаю, начальству-то как покажут, всё и войдёт в правильное русло. Там — люди поумней, думаю, там разберутся, что никакой вины у нас нет. Может, и отпустят: партизаны как-никак, не какое-нибудь там дерьмо. Воевали же не по призыву, а по собственной доброй воле, не под юбками прятались! Нас, может, похвалить надо было за это, а не железом жечь.
Вот и поддал я им интересу, будто персона я очень даже значительная был у Егупова — они всё это почему-то с ним связывали.
На рассвете нас повели. Долго шли, помню. Потом остановились — поляна большая впереди показалась, ровная, как стол. И тут они достали рацию, развернули её и что-то передали. А часа через 3 — самолёт за нами прибыл. Вместительный, всех забрал.
Жрать охота — страсть! А нас и не думают покормить, хоть сами-то уже натрескались.
Не вспомнили об этом и после, когда привезли нас на место — сразу допрашивать. И несмотря на то, что допрашивало уже большое начальство, а принцип, глядим, и здесь всё тот же: крик и мордобой. Ничего им, вижу, неинтересно, как оно всё на самом-то деле было, кто мы и что? Наоборот, вроде рады, получается, тому, что мы — их «предали», хоть мы и не предавали.. Это они, они предали нас!
Вижу, плохо дело. Егупова, из-за которого и вертится всё, нам не показывают — никакой очной ставки. А может, его уж, как Лёньку Довгунца, замордовали? Ничего не знаем! Только гляжу, мы им вообще, что чёрту погремушка. Нам же хуже стало, как мы назад всё поворотили — другие уже показания даём: что ни с какими немцами мы никогда не связывались, что честные партизаны, как и командир наш, Егупов, и давайте его сюда! Им, ясное дело, не нравится, что не знаем уже ничего и не хотим понимать, чего им от нас надо. В бешенство прямо входят. Как это, дескать, что не знаете ничего?! А в горах, в лесу, что говорили?.. И опять нам пистолетами в морду. Вижу, всю обедню мы им только портим. Да ведь и своя судьба — живая ещё, не станешь же её сам губить, наговаривать на себя! Стоим на своём. А нам опять: «Ах, вы, сукины дети, распротакие и эдакие! А это — чьи показания?» Тычут нам в рожи бумажки, где мы оговорили себя. «Испугались, говорим, потому так и показывали, чтобы время выиграть». «Не-ет, голубчики, вам это просто так не пройдёт: чего крутите?! Кончайте дурака валять, сознавайтесь: завербованы?!»
Ну, сколько человек может выдержать? Столько, значит, и держались. А потом, как совсем уж отупела от боли голова, согласились: ладно, подпишем, только хоть воды дайте, сутки почти не пили. Вот так и уговорили они нас сесть на 40 лет. Каждому, значит, по червонцу. Остальное вы знаете: отбывали на Колыме, вместе с власовцами, шпионами. Порядочки там — под климат: суровые. Дальстрой! Двоих из нас потом уголовники проиграли в карты. Кульков — сам помер, язва его угробила. А вот я — дожил до освобождения. От звонка до звонка отсидел: 3652 дня. Амнистия — меня не коснулась. А вы теперь что же: реабилитировать меня собираетесь? Или как?.. Я слыхал, после 20-го съезда у многих дела пересматривают. Только ведь реабилитацией мне — уже ни здоровья, ни зубов не вернуть. И жена меня не дождалась, один живу. А деньги — что деньги… Да и в августе у словаков, я вычитал из газет, будет великий национальный праздник. Начнут всё вспоминать… А мы у них Шмидке расстреляли.
— Шмидке — не мы расстреливали, а они сами, — возразил Цаплинцев со смущением в душе.
— Сами-то — сами, — вздохнул Севидов, — но… по «совету» Сталина. А про него и его «справедливость» теперь и словакам всё известно — культ. А сейчас, когда они всё же начнут требовать от нас восстановления справедливости — а начнут обязательно, я в этом не сомневаюсь — наши отношения с ними могут… как бы это вам помягче… ну, повториться, что ли. Вы-то лучше меня знаете, что сталинисты опять поднимают головы.
Полковник выключил магнитофон, задумался: «А ведь он прав: повторятся. Наш «дорогой Леонид Ильич», трижды Герой, мужик решительный! Никиту сбросил вон как — одним махом. Сталин для него — пример твёрдости. Так что ему «какая-то там» Чехословакия со своими «требованиями» — тьфу, что Венгрия в 56-м. Может и повторить… Вот дать бы ему послушать этого Севидова. А ещё бы лучше заснять на плёнку: идёт заседание Политбюро, на трибуне «Лёня», а потом — во весь экран — его лозунг: «КПСС — это ум, совесть и честь нашей эпохи». Или по-другому: заснять Владимира Ильича в его гробу, а затем показать ему хронику заседания Нюрнбергского процесса, обвиняющего сподвижников Гитлера. А потом голос диктора подменить голосом моего Севидова. Затем снова голос диктора, который бы впрямую сказал: «Владимир Ильич, помните, вы говорили о «гнилых верёвках», на которых следует вешать перерожденцев партии?» И брошюру вашу «Государство и революция» они читали. А теперь напялили на себя звёзды Героев и делают, что хотят. И следователь по особым делам Цаплинцев хочет задать вам вопрос: как быть теперь с лозунгом партии «Ленин умер, но дело его живёт»? Какое дело?
Затем, вместо диктора включить плёнку с голосом кавалера Солдатской Славы Перфильева, который искренне изумляется: «И все покорные, никто ничего даже не сказал против — никакой защиты и в помине!» А после него, чтобы и я сам мог спросить Ленина: «Владимир Ильич, вы тоже юрист по образованию. Как ответили бы вы Перфильеву, почему дожили мы до такого? И мне на мой вопрос: «Чем я могу закончить доследование, если Коркин у нас — Герой Советского Союза, бывший депутат Верховного Совета СССР, а Егупов-Батюк — до сих пор никто? А сколько тысяч севидовых, ограбленных повсеместно энкавэдистами!.. Ведь их посылали на фронт защищать самую справедливую в мире власть Советов. А вместо справедливости — обман! Сталин — обокрал Жукова. Брежнев, превративший себя в героя из героев, над чем смеялись даже в Кремле, зная, что он провёл всю войну при штабе армии, руководит теперь, не будучи компетентным в вопросах управления государством, миллионами обманутых и ограбленных людей, как ни в чём не бывало, поддерживаемый коркиными в Верховном Совете».
«О, Господи! — простонал Цаплинцев. — Видно, не было у нас никогда справедливости, не восстановить её и мне в моём доследовании. Придётся искать «Соломоново решение», которое как-то смягчило бы всё, и на этом доследование закрыть».
Однако такое решение показалось обидным ему: «Я же считаю себя честным коммунистом! А ищу лазейку тоже…»
«А может, попробовать поговорить ещё с самим Егуповым? Ведь он до сих пор не знает, что его тогда… Видимо, не знает и того, что жива радистка, жив Коркин. Ведь их можно свести…»
«А не рано? Ну, сведём, а что из этого получится? Вопрос».
Однако чутьё подсказало Цаплинцеву, что психологический момент, неожиданность могут сыграть не последнюю роль в поведении этих людей и раскрыть многое. Может, попробовать?..
Полковник отложил папку, закурил и надолго задумался.
Батюка и Коркина полковник вызвал в Киев поздней осенью, когда задышали первые холода. Сначала разговаривал с Коркиным и не в кабинете на этот раз, а в уютном ресторане. На другой день встретился с Батюком. Думал увидеть угрюмого, обозлённого человека, а в кабинет вошел кирпичнолицый седой верзила с манерами уверенного в себе человека. Что-то во всём этом было не так, казалось неестественным. Был спокоен по поводу вызова — остальные все волновались, и не обижался, не жаловался. А ведь и орденов лишили, и судьбу искорёжили. А может, он приехал с надеждой на полную реабилитацию и «привлечение» Коркина к ответственности и потому так спокоен? Но ведь для такого торжества нет пока оснований тоже.
Цаплинцев объяснил Батюку, зачем он его вызвал, попросил извинения за причинённое беспокойство и долго и внимательно его разглядывал. Придя к мысли, что, во всяком случае, человек перед ним незаурядный, он переменил принятое до этого решение и сказал:
— Игорь Константинович, расскажите мне о своей жизни просто так, безо всякого протокола. От начала и до сегодняшнего дня. По-моему, это в ваших интересах. Времени у нас — навалом. Командировка ваша будет оплачена, спешить — некуда. А? Сходим с вами в ресторан, пообедаем… Чего не успеете сегодня, доскажете в другой раз. Ну, как?.. Хочется узнать вашу точку зрения на эти события, понимаете? Взглянуть на всё как бы вашими глазами, что ли.
Батюк невесело усмехнулся:
— Думаете, напьюсь? Что у трезвого на уме… — Не спрашивая разрешения, он достал сигареты и закурил. — Зря это всё. Я и так расскажу, без ресторана. А то один расход вам…
Полковник посмотрел, улыбнулся тоже:
— Вы не поняли меня. Я не собираюсь вас спаивать. Просто в ресторане обстановка для вас будет полегче. Легче вспоминать, легче разговаривать. Согласитесь, там на беседу — располагает всё. А здесь…
— Да я, в принципе, не против, — согласился Батюк.
— И записывать я ничего не буду.
— Тоже хорошо. Вот только у меня с собой… На рестораны, признаться, не рассчитывал.
— Ну, это уж не ваша забота, — опять улыбнулся Цаплинцев.
Они приехали в «Лейпциг», старомодный, обитый шёлком, нешумный ресторан. Когда-то он был модным у киевской публики, но со строительством новых, современных ресторанов пальму первенства уступил и превратился во второразрядный, архаичный. Однако там кормили по-прежнему хорошо, поэтому полковник и выбрал его.
Сдав в гардеробной плащи, они осмотрелись. Оба зала на первом этаже Батюку не понравились. В потолке над ними зияла круглая дыра, и он заинтересовался:
— А это что?.. Вернее, зачем?
— Здесь есть второй этаж, — пояснил полковник. — Тоже зал. А «дыра» — это, чтобы музыка была слышна и там. Поднимемся?..
По витой деревянной лестнице они поднялись на второй этаж. «Дыра» там была окружена метровым барьерчиком, возле которого стояли по всему кругу маленькие столики на двоих. Тут было и потише, и народу почти не было, и вроде бы уютно, но ресторан Батюку всё равно не нравился. Видимо, полковник выбрал его не просто так, а с умыслом: «Лейпциг», мол, немцы, понимаем, куда тебя ведём — поближе к «своим»! И свет был каким-то мрачноватым. Порадовали только соседи, что расположились за столиком напротив — по ту сторону «дыры». Уже немолодые, но какие-то влюблённые, что ли, не отрывались друг от друга и, казалось, забыли про еду, вино, которое стояло у них на столе, про всё на свете. Батюку было приятно смотреть на них. Полковник был занят разговором с официантом, и Игорь Константинович задумался о своём. О том, что’ можно говорить этому полковнику в штатском, и как? Всего не расскажешь. Всего никому не расскажешь, даже любимой женщине, так уж устроена жизнь. А полковник вот хочет, видимо, чтобы ему выложили всё. Ждёт правды, для этого и в ресторан затащил.
С чего же ему начать? С плена? А потом что?.. В этом-то «потом» и кроется вся беда. Дёрнул же его чёрт сказать об этом тогда Фрицу! До сих пор не может себе этого простить.
В конце концов лагери, каменоломни — всё это можно опустить. Полковника интересует его словацкий период жизни, а не то, как он туда попал. А в этом периоде ничего компрометирующего у него нет, так что пусть задаёт любые вопросы.
— Ну что, Игорь Константинович, — тронул полковник Батюка за плечо, — выпьем? — Он держал в руке рюмку с коньяком. Перед Батюком стояла такая же.
Батюк поднял рюмку и, оглядывая соседние столики, чокнулся с полковником, как когда-то чокался с Фрицем Бобровницки. Только тогда они пили не из рюмок, а гранёными стаканами — погарами. Добрая была паленка!
Они выпили, посмотрели друг другу в глаза. Полковник улыбнулся и, наклонив над тарелкой голову, стал закусывать. Потом он хотел что-то спросить, но заиграла музыка. А когда внизу играть перестали, Батюк сказал:
— Давайте, товарищ полковник, начнём, что ли?..
— Меня звать Василием Ивановичем, как Чапаева, — мягко представился следователь.
— Понял вас, Василий Иванович. Будете слушать?
— С удовольствием.
Батюк закурил, выпустив дым, произнёс:
— Значит, так… После побега из немецкого концлагеря в Польше перебрался я в Высокие Татры, на свободную тогда территорию Словакии. Приютил меня там один крестьянин, лесник Фриц Бобровницки. С этого и началось всё. Задумали словаки создать ещё один партизанский отряд, какой уже был где-то в соседнем воеводстве из беглых русских каторжников. Командовал там какой-то старший лейтенант Емельянов, бежавший из немецкого концлагеря, и назвал свой отряд именем Пугачёва.
Знакомые Бобровницкому старики слыхали, что советские войска — уже в Белоруссии, а где-то и к Польше подходят. И везде гонят немцев. Похоже, мол, что немцы займут теперь нашу Словакию. Так надо бы, наверно, собираться молодым словакам в партизанские отряды, пока не поздно. Словацкая армия одна не справится с немцами. Да и командуют ею там богатые. Неизвестно, мол, куда ещё повернут. Короче, помогать надо — Советской Армии, которая всех освобождает; поддержать её. А для этого, мол, уже теперь требуется вооружаться. Русского командира не мешало бы: свои — не хотят, да и опыта нет. Вот и нужно было старикам этим знать: не соглашусь ли я взять командование на себя. Вот, какой разговор был у нас. Я согласился. Но чувствовал, словаки из осторожности не решаются брать всю ответственность на себя. Мало ли что может получиться, и как обернётся их затея впоследствии! Легче повалить вину на чужих, если что. Они-де тут воду мутят, мы не при чём. «Чужих» — можно спрятать потом в горы. А словаков всех — не упрячешь, и от беды тогда уже не уйти. Русских надо.
Русских в Словакии было уже много. Бежали они из лагерей, в которых охранниками служили чехи. Те — сами им помогали. Чуть удобный момент, и чехи «отворачивались». Бежали русские военнопленные и по двое, и по трое. Главное, переплыть Мораву. А в Словакии они были уже вне опасности.
Цаплинцев тоже курил, слушал, не перебивая, хотя один вопрос, самый главный, у него с первых же слов Батюка, ну, прямо вертелся на языке: «Как вам, Игорь Константиныч, удалось убежать из Дахау?». Но смолчал — рано. Слушал, подливал в рюмки. Они молча выпивали, закусывали, и Батюк продолжал дальше. Но после 5-й рюмки полковник заметил, что собеседник начал уставать — рассказывал уже нехотя, вяло. И, наконец, признался, что у него диабет. Тогда полковник предложил ему отдохнуть:
— Посидим просто так — покурим, послушаем музыку…
Они сидели, курили. И Цаплинцев вдруг переключился на Коркина. Там, где сидела сейчас влюблённая немолодая пара, вчера сидел Коркин. А напротив него — он, полковник Цаплинцев: продолжали прерванный летом разговор. Разговор этот теперь в памяти Цаплинцева ожил — весь, до мельчайших подробностей.
— А вы, Олег Васильевич, я вижу, не забыли нашу первую встречу, — сказал Цаплинцев, отпивая из рюмки. — Вот только выглядите что-то неважно. Тогда вы… и не курили, а сейчас, вижу, курите.
— Застарелая язва, — небрежно сказал Коркин. — Кого это красит? — И продолжал курить.
Цаплинцев посмотрел на его руки. Там, где была зажата сигарета, виднелось жёлто-коричневое пятно. «Значит, курит уже серьёзно», — подумал он, и спросил:
— Зачем же вы, если язва?..
— Да вот после нашего с вами тогдашнего разговора и начал, — неожиданно признался Коркин.
— Это почему же?..
— Вспомнилось всё, расстроился. Стал думать…
— О чём же? О чём это вам думать, О-лег Васи-льич?! Ведь жизнь у вас — что у вареника в масле!
— Да вот всё о том же: о вашем предложении. — Коркин поднял голову и твёрдо посмотрел Цаплинцеву в глаза. Цаплинцев промолчал, а Коркин предложил:
— Давайте, я расскажу вам всё по порядку. Как я сам в отряд попал, как было дело дальше.
Цаплинцев кивнул.
— Служил я тогда при штабе партизанского движения во Львове. Этим движением командовал генерал Строкач. И вот летом 44-го прилетает к нам полковник словацкой армии Тальский — высокий худой старик, и мы узнаём от него о том, что их армия готовится к восстанию против немцев и что у них уже созданы и действуют в Восточной Словакии партизанские отряды.
А осенью, когда немцы уже вошли в Словакию, наш штаб решает послать меня в партизанский отряд Егупова для проверки и ознакомления с ситуацией на месте. Вылетали мы из Львова. Я с ним полетел на одном У-2, а Тальский на другом. От него я уже знал: в отрядах есть свои рации, поэтому захватил с собой шифры, записал номера волн, время выходов на связь. Всё это было согласовано, конечно, с нашим штабом во Львове.
Были у меня, как вы, наверное, догадываетесь, и другие инструкции и поручения. Со слов Тальского мы уже знали: народу в отряды понабилось разного. Не исключено было, что попытались туда проникнуть и власовцы, и жульё, и другой сброд. А может — тоже не исключено — были птички и поважнее. У словаков сам руководитель их центра госбезопасности, полковник Дресслер, был связан с немецкой разведкой! Так вот он-то как раз и засылал к партизанам своих людей. Особенно натворил там разных дел какой-то Гандера. Надо было всё это проверить.
— Олег Васильевич, — перебил Цаплинцев, — ну, а самого Егупова вы хоть как-то проверяли, если усомнились в нём? Помните, я просил вас подумать над предположением о том, что Егупов не был в Дахау вообще? Думали?..
— Конечно, думал.
— И что же?..
— А то, что я вспомнил, как просил шифрованной телеграммой нашу штабную контрразведку выяснить в Запорожье все данные об этом Егупове: кто его родители, кем он работал сам, ну, и так далее… А мне ответили, что никакого Егупова в Запорожье никогда не было! Не проживал…
Цаплинцев сначала обомлел от такой наглости. Хотел заорать на Коркина: «Ах, ты, сволочь какая! Дураками считаешь всех?! Думаешь, если ты Герой, то тебе уже позволительны не только клевета на честного человека, у которого украл эту геройскую звёздочку, но ещё и дурацкая ложь с ответом из Запорожья?!» Но в следующее мгновенье сдержал себя и решил подыграть Коркину, изображая из себя тупого «валенка» и дальше:
— Вот даже как?.. И после этого вы… отправили ночью радиограмму о том, что… Егупов предатель? А какой текст вы отправили по радио? Радистка ваша могла его прочесть?
Коркин повеселел:
— Ну, что вы!.. Текст был зашифрован мною.
— А вы знаете, Олег Васильевич, о том, что Егупов жив, и был отпущен в 45-м году за недоказанностью вины?
— Нет, я этого не знаю. — Лицо Коркина напряглось, весёлость из его бодрого тенорка испарилась, когда он заканчивал новую ложь: — Странно, почему же он тогда… — И замолк.
— Что почему?.. А почему вы сами не поинтересовались потом, что с Егуповым, чем кончилось его «дело»? Ведь могли же…
Растерявшись от неожиданности, Коркин молчал.
Возвращаясь мыслями к сидящему перед ним Батюку, полковник спросил и его в лоб:
— Игорь Константинович, а как вы познакомились с Коркиным? Где? У себя в отряде или в штабе во Львове?
Батюк оторвался от своих дум — глаза далёкие — ответил:
— Сначала в штабе, потом — летели вместе на самолёте в наш отряд, где он представился и Корелу: кем он направлен в наш отряд и зачем. А что?
— Значит, в штабе Коркин уже знал, что Егупов — это ваш псевдоним, а ваша настоящая фамилия Батюк?
— Конечно же, знал. Генерал Тимофей Амвросиевич Строкач представил меня ему: вот, мол, знакомьтесь! Это командир партизанского отряда Егупов, к которому мы вас направляем. Его настоящая фамилия — Батюк. Орден Красного Боевого Знамени, которым он награждается уже второй раз, выдан ему с удостоверением на имя и фамилию настоящие, вы это знайте. Вместе полетите, вместе служить теперь будете. И пожал нам по очереди руки.
— Так, понятно! — крякнул полковник. И твёрдо уставившись Батюку в глаза, сказал: — И ещё один вопрос. Это очень важно, Игорь Константинович, поэтому прошу вас ответить честно… — полковник замялся, обдумывая, как задать свой вопрос поделикатнее.
— Спрашивайте, товарищ полковник. Я ничего нечестного вам ещё…
— Ладно-ладно, не обижайтесь! А вопрос такой: вы были в Дахау? Точнее, из какого концлагеря вы совершили побег?
Батюк расплылся в смущённой улыбке:
— Вот про Дахау, товарищ полковник, я… соврал. Но — только не вам, а леснику, который меня обнаружил в своём доме; чтобы разжалобить его. Я же в его дом проник, когда он отсутствовал. Боялся, что выдаст или прогонит. А как вы узнали об этом?! — удивился Батюк.
Полковник весело, радостно рассмеялся:
— Да уж узнал… От одного мерзавца. Но дело сейчас не в этом, а в том, что я этого мерзавца теперь — выведу на чистую воду! А за вас — так я просто душевно рад, что всё так легко и просто разъяснилось. Извини меня, дорогой ты мой человек, что столько мук досталось тебе из-за нашей службы напрасно! Читал я твою боевую тетрадку-дневник, чита-ал! И верну её тебе завтра с удовольствием. Вместе с орденами верну! Не в чем тебя больше ни подозревать, ни обвинять! Вот за что мы сейчас и должны с тобой выпить, остальное — пустая формальность теперь. Разъяснилось в доследовании главное: что ты заслуженный партизан, а подлец, который оболгал тебя… — полковник осёкся и стал вновь извиняться: — Погоди, дорогой, я — сейчас, только сделаю заказ официанту… — Цаплинцев поднялся.
— Василий Иванович, а кто он, эта сволочь? Я же ему…
— А вот этого… ничего пока делать нельзя, Игорь! Это — я обязан ещё доказать, иначе меня самого попрут с работы. Это я на радостях, старый дурак, проговорился. И пока доследование не будет завершено официально, ты ничего не предпринимай сам!
Батюк помрачнел:
— Значит, на праздник к словакам я не смогу?..
— Игорь, потом, потом договорим… — Полковник направился к официанту.
После новой бутылки и обоюдной радости разговор у них пошёл веселее. Цаплинцев, начитавшийся записей Батюка из его тетради о боевых действиях отряда в Сланских горах, произнёс:
— Я всю твою тетрадку прочитал, и понял, что гора Шимонка, на которой вы засели, была в центре огромного района, похожего на круглые часы, окружённые двумя сливающимися железными дорогами в узловых станциях. Одна, Прешов — на западе, другая, Гуменне — на востоке, от которой ветка уже только к советскому фронту. А вам с Шимонки была видна вся картина: где идут эшелоны с немцами, где мосты, туннели. Так, да?
— Точно! — согласился Батюк. — А действовали мы ночью: и взрывали, где надо, и просто уносили рельсы в лес. Создали им такую пробку из поездов, что уничтожали их там своими налётами — тысячами!
— Теперь понятно, за что командование так высоко оценило ваши действия!
— Это было потом. А начиналось всё и у нас с бардака…
Оружия в отряде почти не было, — заговорил Батюк, отодвигая тарелку. — А набралось нас уже человек 800 к тому времени. Начштаба мой, Корел, был связан со словацкими коммунистами-подпольщиками, сообщил мне: готовится всеобщее восстание словацкой армии и народа. Руководил коммунистами Шмидке, его расстреляли после войны: оклеветан был.
— Знаю, — сказал Цаплинцев. — Реабилитирован посмертно.
— Да, так вот от Корела я знал: была якобы уже договорённость, что к нам перейдут и голиановские начальники всех гарнизонов из Средней Словакии, и маларовские из Прешова. Но у них у самих там было ещё не всё ясно — ссорились из-за руководства, из-за планов восстания. Генерал Голиан был старой закваски, из дворянской семьи, хотел сам руководить всем. А коммунисты не хотели выпускать из рук инициативу и настаивали на своём: предлагали к нему в штаб своих людей, требовали, чтобы он снабдил нас оружием из своих складов. А он, хотя и с нами уже вроде, однако и своего генерала побаивается, Малара, который командовал словацкой армией в Прешове — там он со своим корпусом и стоял. В общем, неразбериха там была тогда полная — каша, можно сказать. Руководитель от компартии Шмидке — улетел в Москву. А мы — сидим и ждём у моря погоды.
Надоело мне так «партизанить», говорю Корелу: «Давай, Мартын — так мы его звали, на свой лад — давай, говорю, сделаем вылазку в Чехию. Ударим там по немцам, добудем хоть немного оружия». Он согласился.
Вот с того дня, собственно, и начали мы настоящие активные боевые действия; отряд стал партизанским на деле. Через месяц боевых стычек с немцами — то здесь, то там, нападали мы больше ночью, на небольшие караулы — и вооружили почти всех наших людей. А стало нас в отряде уже — полторы тысячи! Пришлось считать его соединением и разбить для мобильности на отдельные отряды. Назначили в каждый из них нового командира. Тут были и словаки, и наши ребята, и чехи, и поляки. Даже 2 француза откуда-то появились. Рядом действовали и другие отряды, но координации без Шмидке — настоящей не было.
Ну, а жизнь-то текла своим чередом. Молодые мы все тогда были, кровь горячая. А в отряде всего одна женщина — Анка эта. С Корелом у неё была настоящая любовь, а другим — это только на зависть. И пошла тут… беготня по хуторам к девкам. То одного нет дня 3, то другого. Разве это порядок? Да и самого, чувствую, тянет к зазнобе, хоть я и женатый был. Рассуждение-то на войне, какое? Сегодня — жив, а завтра — неизвестно, что будет. Вот и не отказывали себе в желании жить. Наоборот, всё жаднее делались на жизнь. Анька ходит на глазах у всех, словно яблочко сладкое, соком вся налилась. Галифе на ней шерстяное — в обтяжечку: все прелести, все половинки видны. И партизаны мои, вижу, аж зубами скрипят, глядя на эту девку. Хоть и волчья у нас жизнь — сегодня сыт, завтра нет, а всё же не то, что в регулярной армии на фронте, где и пострашнее каждый день — бои-то не такие, как у нас, а во всю ширину фронта! Там не до баб, когда смерть просто гуляет по всем полям. Что делать? А она, чувствую уже, тоже меня ненавидит. Знаете, у женщин чутьё на недоброжелательство, как у собак: ты ещё и виду вроде не подаёшь, а она уже знает, как ты относишься к ней.
И решил я её взять вместе с отрядом на задание. Появился какой-то, в кавычках, «партизанский» отряд возле Бардеёва: ограбили там несколько хат, изнасиловали трёх женщин, убили их мужиков, и скрылись.
Мои разведчики их всё-таки выследили. Говорят, отряд небольшой, человек 30 всего. Вооружены. Работают под партизан, а сами — кто власовец, кто из богатых словаков. Но, похоже, были они все людьми Дресслера. Был там такой — руководил центром государственной безопасности Словакии. Он-то и практиковал такие «партизанские» отрядики, чтобы вызвать к нам ненависть местного населения и опозорить всё партизанское движение.
Взял я и Мартына с собой. Думаю, пусть посмотрит, сукин кот, как будет вести себя его «партизанка» в деле. Рации-то у нас так всё и не было — на кой нам радистка? Вот и решил я ему её показать, когда пальба из автоматов пойдёт, как девка наделает в свои модные офицерские штаны. Может, думаю, согласится тогда он со мною: турнёт её из отряда.
Сказано, сделано. Подобрал ещё с полсотни ребят, что были поопытнее, и пошли мы на поиск.
Нашли их только к вечеру, когда они костры на горе разожгли. Начали мы осторожно к ним подбираться. Смотрю, Анька за Мартыном идёт, насторожилась вся, побелела. Ну, думаю, всё в порядке: и «партизан» этих сейчас возьмём, и «радистка» эта с нами в последний раз.
Подкрались совсем близко — уже пламя костров меж деревьев видать, фигурки людей. А ни боевого охранения, видим, не выставили, ни даже дозора: мы это проверили. И подошли к ним бесшумно и сразу со всех сторон.
За Анкой я уже не смотрел — не до того было — у парней, и то зубы стучали от нервного напряжения. Видим же: с оружием сидят, кому помирать охота? А у меня была ещё и особая задача: мне первому к ним выскакивать — так договорились заранее. Выскочил я к бандитам из-за кустов и кричу, будто бы с радости:
— Братцы! Да это же свои — партизаны!
Они вскочили все, и ко мне. Окружили, таращатся. По-моему, испугались, хоть я и один был.
На этом и строился весь расчёт. Отвлеклись, значит, они все на меня, а мои ребята и взяли их тут в кольцо. Мартын скомандовал по-словацки:
— Руки вверх! Ни с места!
— Бросайте оружие! — добавила Анька. В общем, гладко так всё прошло, без единого выстрела — мы даже удивлялись потом.
Посвязывали мы им сзади руки и погнали вниз, на Бардеёв. Привели только под утро. Устали все, голодные, а не разойдёшься по хатам, не бросишь этих бандюг.
Стоим. Ждём, пока народ соберётся. А народ-то не идёт, заперлись на засовы и сидят; почему-то боялись они выходить. Вот тут Анька и пригодилась. Пошла по хижам приглашать всех на площадь. Её — не побоялись — женщина всё-таки. Поверили, повыходили.
— Эти вас грабили? — спрашиваем у крестьян.
— Они… — кивают бабы.
Мы им объяснили, что это за «партизаны», и снова вопрос всем: что с ними делать? Решайте…
Посовещались, и говорят: расстрелять подлецов!
Отвели мы их в лес подальше, и из автоматов… Трое, правда, бежать кинулись, да разве от пуль убежишь. Война — скверное дело.
Дальше Цаплинцев не слушал, переключился на вчерашнее.
— Я — постарше их был, мне тогда уж за 30 перевалило. В честь знакомства начштаба Корел достал паленку — водка по-нашему, закуску, какая нашлась, и пошёл у нас разговор. Я их — про обстановочку в отряде: что сделали, с кем связаны? Они — новостями интересовались: что, мол, там, в Москве? Разговор, в общем-то, обыкновенный. А вот разговор с радисткой — Анной назвалась — мне запомнился. Это уж когда я с нею отдельно знакомился: аппаратуру смотрел, как работает и прочее. А она стала мне жаловаться на Егупова: придирается, мол, такой и сякой, хочет её из отряда выгнать. Я тогда не понял, что и к чему, сообразил уж потом. Но радисткой она оказалась классной — чувствовалась школа! Вот только чья? Тоже дошло не сразу. А тогда она, видимо, хотела меня просто отвлечь. Дескать, не только не имеет ничего общего с Егуповым, но даже во вражде с ним.
— А что вы выяснили-то… конкретно? — спросил Цаплинцев, загораясь снова возмущением в душе.
— Ну, как же! Егупову — нужен был для связи с немцами радист, так ведь? Вот ему и дали… бабу. Чтобы и подозрения никакого. Да ещё в «ссоре». По-моему, ясно.
— Ладно, допустим. А какая же тогда роль Корела?
— Никакой. Надпоручик влюблён был в неё по-настоящему. Говорю же вам, бабёнка с соком была! А на каком-то этапе, видно, мешать ей стал. А может, узнал что-то о её делах — случайно. Мог выдать. Надо было его убрать…
— Так, допустим. И что же дальше было?..
Переключившись вновь на Батюка, Цаплинцев с удовольствием подумал: «Какое счастье, что я перенёс разговор с Коркиным на завтра. Вот уж завтра я с этим подлецом закончу, как надо! А вчера пошло под конец всё вроде бы в его пользу… Хотя и не понравилось ему моё «утешение», когда он стал притворно вздыхать о том, что не смог из-за моего вызова на доследование поехать к словакам на их праздник в Братиславу. Ух, и утешил же я его! «Да ведь вас там не любят, Олег Васильевич!» «Откуда вы знаете?!.» Завтра я тебе, сукиному сыну, объясню, откуда! И спрошу, с чьим лицом памятник на холме стоит…»
Батюк вдруг побелел, как стена, а вырвавшимся стоном вообще оторвал полковника от мыслей о Коркине. Он встревожился:
— Игорь Константинович, что с вами?!.
— В ноги вошла такая боль, Василий Иванович, что и вздохнуть трудно, не то что рассказывать… Давайте, мы этот разговор перенесём, а?..
— Конечно, Игорь Константинович. Сейчас я рассчитаюсь, спустимся вниз, и я вызову к ресторану такси и отвезу вас в номер вашей гостиницы. А туда уж… если понадобится, и «Скорую помощь». Вот только непонятно: какой диагноз?.. Если приступ от диабета, то при чём тогда боль в ногах…
— Надеюсь, до «Скорой» дело не дойдёт. А пока, помогите мне выйти из-за стола.
На другой день, оставив Батюка в номере гостиницы после каких-то уколов «Скорой» в обе ноги, Цаплинцев вновь встретился в своём кабинете с явившимся к 10-ти часам Коркиным. Настроил магнитофон «Днепр-11», большой, словно радиоприёмник, на запись беседы: «Ну, голубчик, теперь уж ты не вырвешься из моих силков, как в ресторане. Сейчас я напомню все важные вопросы, а ты — ответишь не только мне, но и на плёнку!..»
В ожидании Коркина принялся думать, с какого вопроса начать ему с ним сегодняшний разговор. И придумал. Когда обмен приветствиями закончился, и магнитофон был уже включен, он в лоб спросил:
— Олег Васильевич, вот тут у меня, — он кивнул на магнитофон, — есть показания одного из свидетелей, который сказал мне, что вы свои действия в отряде Егупова начали с бессудных расстрелов. Что вы на это скажете?
Коркин побледнел, но ответил спокойно:
— Почему же с бессудных? Выездной сессии, конечно, не было — обстановка не позволяла и время, но вину их мы установили. При свидетелях. Партизаны присутствовали, когда я это дело распутывал. Вроде понятых, что ли. И приговор был. Так что законы мы соблюдали и там. Вы думаете, если бы я приказал расстрелять двух словаков безвинно, это сошло бы там?.. Мы же были на их территории! Да они б нас… Однако ничего не случилось. Сам Корел — их офицер — присутствовал. Зато после этого все почувствовали, что партизанщина их — в смысле дисциплины — кончилась, и начинается дисциплина военная. Да и Егупов с тех пор старался быть со мной в дружбе. Я, правда, против него тогда ещё не имел улик, и не подозревал его. Это уж потом, когда я стал сопоставлять факты, кое-что показалось странным. А сразу-то и внимания не обратил, хотя во Львове меня предупреждали о бдительности. Это — было моей главной задачей: проверить людей.
А затем легче стало замечать всё: нашёл я там одного паренька. Комсомолец, из Харькова — решительный, боевой. Назначил я его к себе в адъютанты. Он людей знал, и где чуть что — я уже в курсе. И в смысле обстановки, и в смысле отношений между людьми.
Вот так, постепенно и вник я во все дела отряда. Словацкая армия готовилась к восстанию. Надо было договариваться о совместных действиях. Генерал Малар к тому времени уже чувствовал, победит Советская армия, а не Гитлер. И тоже искал с нами сближения. Полковник Тальский — его помощник — побывал у нас во Львове по его указаниям. Так что мы уже знали о настроениях генерала.
Однако надо было ехать договариваться с ним обо всём конкретно. Тальский через своих людей передал, что Малар ждёт нас.
На переговоры поехал Егупов с двумя командирами. Я им Грабового подсунул в придачу. Чтобы знать потом: как там было и что?
— Олег Васильевич, — перебил Цаплинцев, — а где теперь этот Грабовой, не в курсе?
— Погиб он. Где-то под Берлином, говорили. Это уж без меня…
— Понятно. И что же дали переговоры с Маларом?..
— У Малара в Прешове — тысяч 10 солдат! Встретили они наших ещё до Прешова. Посадили на грузовики, и прямо в штаб, к Малару. Там уж собрались все: сам генерал, полковники Тальский и Маркус, майор Полк, другие чины. И началась там у них комедия! Малар — предлагает свои условия, Егупов — вроде бы не согласен, сопротивляется. Но… как-то всё это у них мирно кончалось. У одного — спесь, а другому — видно, не очень-то нужно было, чтобы партизаны объединялись с его армией против немцев. Вот и нашли общий язык. Разговаривали по-словацки, без переводчика. А мой Грабовой — он тоже присутствовал при разговоре — больше половины не понял. Что он там знал: дорогу спросить, хлеба попросить, про оружие кое-что, вот и весь его лексикон. Это уж потом ему сам Егупов сказал, что ни до чего толком не договорились. Малар, мол, ссылался на то, что все вопросы решает не он, а генерал Голиан, который хочет командовать повстанческими войсками. А Голиан-то — находился аж в Баньска-Бистрице! Насчёт оружия тоже никакой ясности: дадут, нет ли? Так Егупов Грабовому объяснил. Приехали назад, можно сказать, ни с чем. Только того и узнали, что всеобщее восстание назначено на 30-е августа. А кто им будет руководить, то ли коммунисты, то ли Голиан, осталось неизвестным. Егупов сказал, что в армии какие-то разногласия, а из-за чего, он не понял. Малар, мол, что-то скрывал или не хотел посвящать в это партизан.
А затем, в день самого уже восстания, вдруг узнаём, что Малар этот — предал нас: выступил, мерзавец, по радио с обращением: «Стой! Кругом марш! Мы этим восстанием можем погубить Словакию, мы маленькая страна…» Что-то в этом духе. Короче, от восстания отрёкся и даже заявил: «К чему нам революция?» И отдал приказ по войскам: не оказывать немцам, входящим в страну, никакого сопротивления, а партизанам — давать отпор.
Что после этого оставалось делать? Связался я по рации со Львовом. Оттуда сообщают, что уже знают о выступлении Малара — тоже слушали. Но восстание — всё равно будет; что об этом — есть договорённость с Голианом.
Голиан действительно отдал потом приказ своей армии громить немцев. Правда, разгромили его самого, но — хоть слово сдержал!
Я, когда расшифровал всё это, подумал: а не знал ли Егупов о том, что Малар и не собирался примыкать к восстанию? А если знал, то почему не сказал? И что он за человек вообще?
— Погодите, — перебил Цаплинцев Коркина обрадовано, — выслушайте теперь меня!
— Слушаю вас внимательно…
— Я вас вчера в ресторане спрашивал, знаете ли вы, что Егупов жив и оправдан. Вы ответили мне отрицательно. Так?
— Да. Так.
— А я спрашивал вас, почему вы не поинтересовались его судьбой? Но вы замолчали, а потом и вовсе не захотели продолжать разговор, сославшись на плохое самочувствие. Верно?
— Да, верно. Я действительно плохо себя чувствовал, и вы перенесли своё доследование на сегодня.
— Правильно, — кивнул Цаплинцев. — А знаете, почему я перенёс встречу на сегодня?
— Нет, разумеется.
— Я сделал это потому, что вы позавчера говорили мне, что делали запрос в штаб во Львов: просили выяснить, кто такой Егупов из Запорожья? И что вам якобы ответили, что такого человека в Запорожье никогда не было. Так?
— Нет, товарищ полковник, я вам… этого не говорил! — чётко, твёрдо выговорил Коркин, глядя на магнитофон.
— Как это не говорили, когда говорили! — возмущённо вырвалось у Цаплинцева. Он с изумлением уставился на собеседника.
И Коркин снова чётко и твёрдо произнёс:
— Вы что, товарищ следователь, для того и повели меня в ресторан, чтобы я с пьяна не помнил, о чём с вами говорил, а о чём нет?.. Не мог я сказать такого!
Цаплинцев, закипев в душе: «Ах, ты, сволочь, ах, ты, мразь такая! Значит, понял, что наговорил лишнего и теперь хочешь дело поправить? Ну, погоди…», переломил себя, и, как мог, спокойно и тоже чётко, произнёс:
— А вот ваш Егупов — сейчас в Киеве. И дал показания, что генерал Строкач лично представил вам его в своём штабе как Игоря Константиновича Батюка, и пожал вам обоим руки. Это было в 44-м году весной, во Львове. Что вы на это скажете? Знали вы или нет, что Егупов и Батюк — одно и то же лицо?
— Не знал, вы что-то путаете, товарищ следователь, либо путает ваш Егупов.
— Во-первых, Егупов — не мой, а ваш! — резко оборвал наглеца полковник. — Это вы с ним улетали из Львова в Сланские горы в Словакии и начали его там вдруг в чём-то подозревать. Да ещё радиограмму дали в штаб, чтобы проверили в Запорожье, кто такой Егупов, а не — Ба-тюк! Будучи в курсе, что Егупов — это псевдоним, а не настоящая фамилия!
Коркин растерянно проговорил:
— Погодите, вы уже шьёте мне прямо-таки обвинение! Веря только этому Егупову. А мне — верить отказываетесь. Так что Егупов… или Батюк, как вы его называете, всё-таки, получается — «ваш», а не мой…
— Хотите очную ставку?!. — грозно спросил Цаплинцев, задыхаясь от ненависти к Коркину.
— Да при чём тут очная ставка?.. Он и на ставке будет вам говорить своё, а я — своё. Кто же нас рассудит?
— Генерал Строкач! Он живёт сейчас не во Львове, а в Киеве. Пригласим и его…
Коркин растерялся полностью:
— Товарищ следователь, прошло 20 лет! Разве можно теперь утверждать что-либо определённое о том, что говорил тогда генерал Строкач? Он, насколько мне известно, с 57-го года — в отставке, на пенсии. Разве он может помнить тысячи всяких разговоров с людьми во время войны?
— А мы проверим… Если он подтвердит слова Батюка, значит, вы…
— Да не хочу я даже видеть теперь этого Батюка! Он же, во-первых, груб и горяч, а, во-вторых, вы — на его стороне. А это уже будет выглядеть как сведение счётов, а не доследование.
— Каких счётов?! Какие могут быть у меня с вами счёты?! Я вас вижу всего второй раз в жизни!
— Ну, я — не так, может быть, выразился, прошу извинения… Счёт ко мне — у Егупова, которого я… как я вам уже докладывал… подозревал. Имел я на это право? Имел. Для этого я и был послан к нему в отряд…
— Посланы проверять Батюка? Разве, награждая его орденами, ему уже не доверяли?
— Да нет, — начал юлить Коркин, — вы не так меня поняли… Проверять ехал я людей, набившихся в отряд Егупова, возможно, даже по заданию Дресслера. Что в этом такого?.. Может, я и ошибся в своих подозрениях по отношению к Егупову. Наверное, чего-то и не помню теперь… Или перепутал. 20 лет, повторяю, прошло. А вы хотите стравить меня с ним на очной ставке, да?
— Почему — «стравить»? У меня и в мыслях этого нет! Выяснить истину, вот что меня интересует! — сбавил тон и Цаплинцев, прикинув, что очная ставка может превратиться в базарную перепалку, возможно, в драку, которая лишь погубит доследование и может навредить и самому. Да и у Строкача, по слухам, характер не из сахара с воском.
Коркин, уловив в его голосе нотки сомнения, обиженно вопросил:
— Василий Иванович, скажите откровенно, чего вы от меня хотите?.. Отобрать у меня уважение детей, лишить наград? Не делайте этого. Дети уже выросли, привыкли к тому, что я у них… Вы же понимаете, что это для меня значит!
Видя, что Коркин работает на магнитофон, Цаплинцев принял мудрое решение и для дела, и для магнитофона.
— Отлично понимаю, — как можно мягче, сказал он. — И думаю, что за давностью лет мы не будем всего этого касаться. Хочу только, чтобы вы, Олег Васильич, осознали: вот вы — Герой Советского Союза, в вашей личной жизни — всё в порядке. А из-за вашей… ошибочной радиограммы человек прожил 20 лет… в незаслуженном им… унижении. Если вы это поймёте не только умом, но и сердцем… дальнейшая судьба незаконно обиженного человека… изменится к лучшему. Мы… не трогая ваших заслуг… вернём Батюку его ордена и честь солдата, совершившего со своим партизанским отрядом перелом на словацком участке фронта. И после этого не станет обиженных или забытых героев Словацкого национального восстания. Как вы считаете, это будет справедливо или нет?
Коркин с облегчением в душе обрадовано согласился:
— Конечно же, справедливо!
— Вот и прекрасно. Но для этого вам необходимо будет подписать протокол доследования, — Цаплинцев, кивая на магнитофон, уточнил: — который мы оформим в письменном виде, — полковник лёгким щелчком выключил магнитофон. — А вам — мой совет: не ищите встреч с Батюком; не приезжайте в гости к словакам на их праздник «восстания», и впредь…
— Почему?.. — тихо перебил Коркин голосом, близким больше к согласию, нежели к недовольству.
— Я вам уже объяснял: вас там не любят и вы… должны понимать, за что. И вообще живите дальше в своём городе тихо и скромно… не высовываясь более.. даже в депутаты городского Совета.
— Но почему-у?!. — Тон вновь был «обиженным»: «Это уж зачем, и кому мешает?..»
Полковник уставился Коркину в глаза с таким укором, что тот опустил голову. Значит, понимал: следователь Цаплинцев — не болотная цапля, но проглотить лягушку, укравшую чужое счастье, может. А если уж и не проглотит, то ославит перед всем болотом так, что Герою Коркину стыдно будет показываться даже перед сопливыми головастиками подрастающего поколения в качестве «ветерана безымянных карпатских высот».
Расстался Цаплинцев с Коркиным, не подавая руки:
— Извините, что задержал. Прощайте, у меня ещё куча неотложных дел… — И сел за стол, склонившись над бумагами. Оттуда буркнул: — Протокол будет готов к 11-ти, подпишите его у Савочкина…
