РАССКАЗ

Рассказы... Помни! Мир спас советский солдат!!!

Карусель


У НАС БЫЛА ВОЙНА

У нас была война... Станислав Олефир, детский писатель.

НЕМЦЫ

Когда я был маленьким, у нас была война, и всю войну мы жили в землянке. Землянка — это очень низкая хата, в которой все сделано из земли — пол, стены и даже крыша. Поэтому на крыше росли всякие незабудки, ромашки и одуванчики. Оно бы ничего, даже красиво, но коза Капка легко запрыгивала на землянку, чтобы пастись. Копыта у козы острые, она расковыривала ими крышу и, когда дождь, вода лилась нам на головы.
От беженцев мама слышала, что немцы ночью воевать не любят и, хотя Новоселовка, которую немцы уже захватили, рукой подать, в наше село войдут только завтра утром. Но все равно мама запретила отлучаться от двора, а сама вместе с тёткой Олянкой принялись рыть яму в землянке. Беженцы рассказывали, что немцы забирают все до последней нитки. Вот она решила выкопать под кроватью яму и спрятать все, что может приглянуться немцам.
За детьми должна была присматривать мамина младшая сестра Поля. Но ей с нами было не интересно, и при первом случае убежала к подружкам.
Забравшись на землянку, мы какое-то время наблюдали за самолётами, которые бомбили станцию, а когда самолёты улетели, отправились на огород проведать Капку и поискать оставленных в грядках морковок.
Морковок было мало, Капка на пустом огороде тоже не жировала, и мы решили отвести её в колхозный сад. Пусть поест падалицы, иначе молока от неё не дождёшься. На самом деле, упавших с деревьев яблок и груш нам хотелось куда больше, чем козе.
Лида тащила Эдика, я с Наташкой тётки Олянки корзину под падалицу, Инна за верёвку козу. Остальные эту козу подгоняли. Миновали переулок, выбрались на шлях и, утопая по щиколотки в тёплой пыли, направились к саду. Здесь мы и услышали гул моторов. Нам бы спрятаться в ближнем дворе, или хотя бы сойти на обочину, мы же сбились посередине шляха и высматривали, что оно едет?

МАЛЬЧИК ИЗ ЛЕГЕНДЫ

Мальчик из легенды... Мальчик из легенды... Сын полка, Гвардии сержант Александр ЭйхманПисьмо в редакцию было коротким: «Нашу местность освобождала 80-я Гвардейская Уманская Дивизия. В этой дивизии был сын полка — мальчик из советских немцев Саша Эйхман. Он свободно говорил по-немецки и очень хорошо играл на баяне. С баяном, в который был вмонтирован радиопередатчик, он не раз ходил во вражеский тыл и сообщал оттуда данные о противнике советскому командованию...».
Отец Саши умер очень рано. Мать, тихая, робкая женщина, с тревогой думала о будущем: как прожить одной с четырьмя детьми? В это время приехал свёкор.
— Слушай, Валентина. Давай-ка я возьму этого чертёнка к себе в лес. Так будет лучше и для тебя, и для него. Пусть он у нас хоть набегается вволю...
Чертёнок — это был шестилетний Саша. Крепенький, здоровый, но маленький ростом, он был всегда полон энергии и выдумки. Его прищуренные голубые глаза то и дело давали понять: опять он что-то замышляет. Уследить за ним было невозможно. И справиться — тоже. Поэтому после отъезда свекра с Сашей мать вздохнула с облегчением: одной заботой стало меньше.
Жизнь в доме деда-лесника была Саше знакома: ещё при отце он бывал здесь не раз. Понимал он, в отличие от матери, русской по национальности, и язык отцовых родителей, говоривших между собой по-немецки. У деда с бабкой Саша чувствовал себя вольготно. Ему нравилось все: и деревянный дедов дом, и живописная тайга вокруг, и речки Боганка и Увара, сходящиеся здесь. Но больше всего нравилась свобода. С утра и до позднего вечера Саша пропадал на речке, ловил рыбу или строил плот, один ходил в лес. Дед, знавший на своём участке каждую травинку, не боялся, что внук заблудится, и терпеливо учил мальчика азбуке тайги. Вскоре Саша уже различал следы в лесу, знал повадки зверей, умел ориентироваться по солнцу и по различным приметам. Часто дед брал его с собой на обходы, не раз с отдалённых участков посылал он внука домой одного, и ни разу тот не заблудился. Вскоре лес стал для Саши вторым домом, знакомым и родным.

ГОРЬКАЯ ПАМЯТЬ ДЕТСТВА

Горькая память детства. Украинский исатель-прозаик Василий ОмельченкоГорькая память детства... О той войне, сегодня уже далёкой, много написано книг, снято фильмов, но любой фронтовик скажет, что до сих пор о Великой Отечественной войне сказано еще не все и многое не совсем так, как было. Настоящую правду не принято было писать. Помню, в одной из своих документальных книг я поведал, как мать в голодный сорок пятый год бросила на вокзале свою дочку и сына. А потом через много-много лет они нашли свою мать, и встреча эта была не из самых радостных. Редактор, который славился тем, что после него ничего уже не будут вычёркивать, красным карандашом перечеркнул все эти драматические страницы: «низ-зя!..».
Многое было «низзя». Однажды я писал очерк «Без боя», а потом повесть о Степане Прасолове, человеке, вернувшемся с войны с обезображенным лицом. До этого я, как и многие читатели, был уже знаком с судьбами людей, которых постигла такая незавидная участь — лишиться своего лица: «Русский характер» Алексея Толстого, «Семья» Константина Тренева, «Просто любовь» Ванды Василевской. Во всех этих произведениях солдатская доля решена одинаково: израненного солдата не сразу, но узнали и приняли всей душой. В жизни же мне довелось видеть другое. Одна девушка, которая любила и ждала солдата, отвернулась от него, когда увидела, что сделала с ним война и вышла замуж за фронтовика с нормальным лицом. Другая девушка, дождавшись своего любимого, сперва вышла за него замуж, а потом ушла к другому, цинично объяснив свой поступок так: «Хлопцев-то не было — вот, дура, и вышла за него замуж...».
Написав повесть «Степан Прасолов», я послал её Константину Симонову. Мол, такие произведения, как «Русский характер», «Семья» и «Просто любовь», может быть, и были нужны во время войны и сразу после её окончания, но что судьба людей, подобных герою моей повести, от этого не становилась легче.
Константин Симонов ответил (потом это письмо было опубликование в «Известиях» и сочинениях писателя): «Вам, мне кажется, следовало бы задуматься о том, как прозвучит та правда, о которой вы пишите... Ведь самую горькую правду можно и нужно сказать людям, если она может им помочь, если благодаря этой правде они поймут, что и как им надо сделать, что и как изменить в своём поведении, в своих взаимоотношениях с людьми, чтобы добиться счастья, любви, найти свое место в жизни.
Горькая память детства... Я лично не убеждён, что сказанная в вашей повести правда способна оказать такое действие на человеческие отношения... Повторяю, мне кажется, что все это должно Вас, человека, видимо, хорошего, душевного, задуматься над этой жестокой стороной литературы».
*
Я не послушался совета классика и написал все-таки правду, руководствуясь народной мудростью: лучше горькая правда, чем сладкая ложь. К тому же зачем вводить в заблуждение поколение, которое не знает, как это было, что такое война и каковы её последствия. От лакировки пользы немного.
Войну знают и помнят не только те, кто с оружием в руках защищал Отечество, но и те, кто не получал повесток в военкомат — их дети. Мальчишки и девчонки военного времени познали голод и безотцовщину, оккупацию и эвакуацию, бомбёжки и надругательства фашистских захватчиков. Дети войны пережили все ужасы тех кровавых лет и это время оставило им незаживающие раны.
Дети войны страдали не только от фашистских пришельцев, но и от своей родной советской власти. Если твой отец попал в плен, на тебе клеймо сына изменника родины, врага народа. Если ты жил во время войны на оккупированной территории, к тебе нет доверия. Ну, а если ты был ещё невольным донором, у тебя брали кровь для немецких раненых лётчиков... а если ты родился от немца... отцов не выбирают, но как к тебе будут относиться твои сверстники?!
Все дети войны — жертвы её. Все дети войны — её великие страдальцы, и её последние свидетели. Свидетели ужасного и прекрасного, высокого и низменного.
Автор намерено оставил вне внимания великих страдальцев малолетних узников концлагерей, сынов полка, юных героев — о них написано немало хороших книг. А вот о поголовном большинстве детей войны, о рядовых её свидетелях и жертвах, которые жили незаметно, страдали молча, трудились наравне со взрослыми написано не столь уж и много.
Автор этих строк попробовал запечатлеть, так сказать, «живые голоса» последних свидетелей Великой Отечественной войны.

ПОМИНКИ

Сергей ехал в деревню. Не был там уже наверно лет семь. Дед заболел, и поехать не смог, а было необходимо. Оформлял пенсию, потом стали нужны какие-то справки из сельского совета. Владимир Петрович — дедов брат, сумел всё подготовить. Нужно было только забрать.
Поездку подгадали к девятому мая, выходных два, можно успеть — всё проверить и вернуться без спешки. Старики: Владимир Петрович, которого Сергей, как и отец называл дядей Вовой, и его жена Ольга Поликарповна — тётя Оля, давно поджидали родственника и по телефону попросили племянника уговорить Сергея остаться ночевать. Отец велел уважить родню. Сергей долго препирался. Всё же два выходных впереди, но согласился.
Дорога была прекрасная, мотор новой отцовской машины ровно рокотал, из динамиков лилась модная мелодия, в открытое окно врывался тёплый, свежий и влажный ветерок. Сергею было хорошо. «Нельзя мужчине без машины» — думал он: «вот закончу институт и надо как-то покупать свою».
У дороги мелькали чёрные поля, зеленеющие колки, попадались все какие-то одинаковые деревни, казалось, и люди тут должны жить такие же одинаково-серые, неинтересные. Сергей обогнал несколько развалюх, всё москвичи да копейки. Было весело, и он посигналил какому-то дедуле с прищуром, глядящему на дорогу сквозь грязное стекло дряхлого москвичёнка. Через полчаса Сергей подъезжал к дому. Дядя Вова уже поджидал на лавочке у ворот. Постаревший, сидел в клетчатом с наградами пиджаке и серой кепке.

ЦЕЛЕБНЫЙ БОРЩ

Ночью, 4 февраля 1943 года, в шторм, высадился основной десант на побережье посёлка Южной Озерейки, в 30-ти километрах юго-западнее Новороссийска. Наступали по пояс в воде — поднималась она больше метра, прижатые многослойным пулемётным огнём, десантники в бушлатах шли вперёд. Цель одна — освобождение Новороссийска.
В бинокль комбат Кузьмин видел, как высадился его передовой отряд морских пехотинцев. Из первой роты приполз связной. Только двум ротам удалось зацепиться за взгорок метров в ста от берега.
— Почему такой огонь? — спросил комбат связного.
— Не могу знать, товарищ комбат. Слева от взгорка бьёт, терпежу нет…
Двигаться дальше мешает пулемётный огонь — ожили огневые точки противника.
— Опять не подавили береговую оборону, — вздохнул комбат. Он понимал, что в таком случае нужно идти вперёд, не останавливаясь.
Взять высоту, преграждавшую дорогу к пункту сбора с парашютным десантом, удалось только лобовой атакой под утро. Их дважды контратаковали, но высоту удалось отстоять.

СИЯНИЕ СНЕЖНОГО ДНЯ

Михо МосулишвилиФёдор Андрианович: «В начале 1943 года, примерно в марте, нас, небольшую группу пленных, привезли в польский концлагерь Крушино. Там я и познакомился с Христофором Николаевичем — попросту Форе, как все его тогда называли. Впрочем, я обращался к нему по имени-отчеству, и ему это нравилось.
Сам он также величал меня Федором Андриановичем.
Когда попадаешь в плен и делишь одну судьбу, быстро находишь общий язык, то же самое произошло и с нами...
О неслыханном зверстве обер-штурмфюрера Фалькенштейна — начальника концентрационного лагеря ходили легенды, о чем нас, «новичков», сразу же предупредили пленные-старожилы.
Обер-штурмфюрер Ганс фон Фалькенштейн служил в полку морских пехотинцев. В одной из пьяных бесед с офицерами он случайно обмолвился о фюрере, дескать, погубит нас этот фанатик — и очутился в Польше — в качестве начальника концлагеря. Видимо, это его и бесило.
Словом, как-то утром, как обычно, нас вывели на работу, и немецкие овчарки вдруг подняли лай, а стража спешно начала поправлять форму.
Вскоре из-за барака появился высокий немецкий офицер, ведя на поводке примерно трехмесячного черного дога немецкой породы. Щенок весело вилял длинным хвостом и путался в ногах у идущих следом двух офицеров и трех вооруженных автоматами солдат личной охраны. Христофор Николаевич шепнул мне: «Говорят, у Гитлера такие же доги». — «На кой они ему?» — поинтересовался я. — «Подражает Бисмарку — тоже любил эту породу».
Обер-штурмфюрер внимательно проверял нашу работу — мы копали рвы. Он довольно долго прохаживался туда и обратно, кого вытянул плеткой, кому пригрозил расстрелом.
Мы с Христофором Николаевичем работали рядышком и, когда он приблизился к ним, оба невольно побледнели. Фалькенштейн, будто нарочно, остановился перед Христофором Николаевичем, возможно, его внимание привлекла отросшая борода.

З О Р А

Василий Удалец «Зора»... Василий Удалец «Зора»... О том, что началась война, и что жестокие бои идут на территории Союза и что наши войска, неся огромные потери, отстаивая каждую пядь земли, отступают, жители Вербовки, села, расположенного в глухомани Юго-Западной Брянщины, узнавали из редких новостей, которые приносили гости из района, находящегося на удалении тридцати километров от села. Света и радио в селе не было.
Ожидание чего-то непредвиденного и трагичного, каким-то образом усилилось, и начало волновать самых крепких и бесчувственных, когда мимо села по проселочным дорогам потянулись на восток гурты скота и обозы с беженцами, с Украины и Белоруссии.
Однажды рано утром вербовчане обнаружили в садах и на деревьях листовки, в которых Обком партии призывал земляков оказывать вероломным оккупантам жестокое сопротивление. Содержание листовки обсуждали дома, с соседями, на работе.
Колхоз продолжал жить обычной жизнью, может быть, чуть нарушенной тревожным ожиданием: что будет завтра?
Эта тревога многократно усилилась, когда по шоссе, лежащем на удалении десяти верст от села, пошли первые конвои с ранеными. Тяжелых, в сопровождении вооруженных солдат, везли на телегах, сбоку и позади, шли своим ходом, с обвязанными головами, руками солдаты. Некоторые шли, опираясь на палки, голодные, измотанные. Шли, опустив низко головы, как будто, были в чем-то виноваты.
Председатель звонил по несколько раз в район, спрашивая, какие будут указания? Но указаний никаких не было. В голосе тех, с кем он говорил, чувствовалась растерянность. Наконец он попал на первого секретаря, который просто ответил, что указаний никаких не будет, действуйте на свое усмотрение, просил принять меры по сохранности народного добра.
Василий Удалец «Зора»... Раненые, а также солдаты сопровождения конвоя, рассказывали о кровопролитных боях. Наши отступают. Если в ближайшие пару, тройку дней не наступит перелом, через две недели максимум, немцы будут здесь.

ИНТЕРМЕДИЯ

Сосо МчедлишвилиОдеревеневшие пальцы раздулись и отказывались повиноваться — они словно набухшие молочные сардельки‚ с минуты на минуту готовые лопнуть от распирающего их изнутри сока... Довольно!.. Никаких кулинарных ассоциаций!.. Обойдёмся без мясоколбасных изделий — кореек‚ ветчин‚ карбонатов‚ истомившихся от жарки в золотистом масле‚ брызжущих соком шипящих сосисок и сочных окороков‚ на розоватой‚ свежесрезанной поверхности которых всеми цветами радуги переливаются микроскопические капельки выступающего из прожилок жира…
Горазд проглотил слюну и продолжив переваривать полученную на обед пшёнку‚ попытался сосредоточиться на длинном‚ разложенном на столе лицевой стороной вниз обрывке от обоев. Этот пожелтевший трофей он спас от разгорающегося в помещении пожара несколько дней тому назад и с тех пор оберегал, словно зеницу ока‚ старался не помять… Отслоившийся край шпалеры попался ему на глаза в тот момент‚ когда он, истратив все имевшиеся в наличии патроны‚ ринулся к выходу‚ однако в последнее мгновение, остановился и на секунду дольше задержался в комнате. Судя по всему‚ сработало воспоминание о недавней промашке‚ когда во время перехода через какую-то безымянную реку‚ скорее даже речушку‚ он поскользнулся и‚ упав в воду‚ промок до последней нитки не только сам‚ но и промочил свой видавший виды вещмешок. После этого вынужденного купания пришлось освободиться от всех наличествующих при нём бумажных изделий… Точнее говоря‚ пригодная для закруток газетная бумага и махорка со временем высохли — куда же им было деться‚ но вот клавиатура... Она пострадала безвозвратно и Горазд с тяжелым ощущением на сердце оставил на обочине разбухший и расползающийся между пальцами жижистый сгусток...

ХОЛОДНЫЕ РАССВЕТЫ У ПУЛКОВСКИХ ВЫСОТ

Юрий Лопатин? военный писатель, журналист, лауреат МТК "Вечная Память"Вчера опять подальше от переднего края перенесли командный пункт армии. Теперь куда? Позади — трёхмиллионный город. А заслоны по-прежнему зыбки — в «ниточку». Фланги и стыки между частями не прикрыты огнём артиллерии. Не хватает пушек, видно. А ведь в пустоты немцы могут хлынуть саранчой.
Не только сырость, но и страх мучил бойцов, залёгших на нейтральной полосе. Окопчик маленький — чтобы противник не заметил, и если мина рядом упадёт, вонзиться может не один осколок. Ещё страшнее быть намотанным на гусеницы танка во время неожиданной атаки врага; тут до своих позиций махом не доскочишь. А если в плен попасть к немецкой разведгруппе… Да это просто жуть. Уж лучше и не жить!

 
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(1 голос, в среднем: 5 из 5)