Вот и пришло неумолимое печальное время, когда я, предельно престарелый, физически немощный пенсионер, обременённый тяжким букетом болезней, начал в долгие бессонные ночи, вспоминая былое, невольно подводить итоги своей длительной жизни.Текст статьи
Всю жизнь преследует она,
Давно прошедшая война.
Покоя нет ни вечером, ни днём.
И даже ночью беспросветной
Лежу под вражеским огнём.
СНОВА НА ФРОНТ И МОЯ ВСТРЕЧА С ПОБЕДОЙ
В Днепропетровском Краснознамённом артиллерийском училище я проходил ускоренный одногодичный курс. Учёба завершилась 25 апреля 1945 года. Надел новое, только что с иголочки обмундирование, полевые офицерские погоны со звёздочкой, вместе с товарищами погулял последний раз в городе по пышно-зелёным проспектам К. Маркса и Пушкина, которые, возвышаясь, тянулись свыше километра от самого Днепра.
Первого мая 1945 года мы, 16 новоиспечённых младших лейтенантов, поехали в вагоне на фронт. Берлин после жестоких боев наши войска уже взяли, остались в его руинах разрозненные группы отпетых фашистов, да в Альпах и Чехословакии командующий крупными гитлеровскими соединениями генерал-фельдмаршал Шернер не сдавался в плен.
Хотелось быстрее влиться в действующую армию, стать непосредственным участником завершения разгрома Германии. Однако наш вагон не быстро мчался, как следовало бы, а неповоротливой черепахой еле-еле тащился. Мы приехали во Львов, побродили по улицам и снова потянулись к фронту. Потом прибыли в закарпатский город Мукачево, расположенный вдоль речки Латорица. На одной стороне реки стоял чешский часовой, на другой — венгерский. Узнав, что на той стороне Латорицы располагался советский банно-прачечный отряд, пять наших любопытных офицеров пошли туда, вскоре они вернулись, поговорив там с девушками, позубоскалив о шуры-муры, иностранные часовые молча, не сказав ни слова, смотрели на них.
Прибыли в Дебрецен, второй по численности населения венгерский город. Простояли в нём к нашей досаде свыше суток. Потом в километрах тридцати от Будапешта наш вагон по какой-то загадочной причине неожиданно застрял на целых четверо суток на захолустном разъезде. Мы были в чужой, враждебной Венгрии, которая почти четыре года воевала с нами, только с месяц назад вынуждена была сложить оружие.
Мы голодали, нечего было есть. После невесёлых раздумий я и Мишин решили по примеру наших товарищей сходить в ближнее, в двухстах метрах, село и попросить что-нибудь поесть. Гадко, мерзко было на душе. Но голод не тётка. Пришлось идти в мадьярское село. По-немецки в сочетании с жестами, мимикой объяснили венграм, что нам требуется, но получили отказ, зерно у них не смолото, не работает мельница.
Вместе с тем нам услужливо подсказали, что можно пообедать в добротном кирпичном доме с жёлтой черепичной крышей, который выделялся из однообразных построек. В нём жил как будто учитель. Подошли к этому дому. Из него вышли представительный мужчина лет сорока и мальчик лет десяти. Заговорили по-немецки, но физически крепкий хозяин, озадаченный приходом непрошенных гостей, окатил нас недоумённым взглядом и, как мы поняли, притворился, что не понимает немецкого языка. Переводчиком стал симпатичный круглолицый мальчишка с голубыми глазами.
Узнав, что нам надо, мужчина решительным жестом пригласил нас зайти в комнату. Вскоре мы отведали мясной суп, гречневую кашу, выпили чаю. Поговорили о том сём. Хозяин перестал играть роль незнайки немецкого языка. Он вышел в соседнюю комнату, принёс большой лист глянцевой бумаги, на которой по-русски большими красными буквами было вычерчено «Ленин-Сталин». Он показал нам рукой на своего сына, хвалебно подтвердил, что именно он сотворил эту знаменательную подпись. Вскоре мы поблагодарили хозяина за сытный обед и распрощались, ничего не заплатив, не было у нас денег.
8-го мая наш невезучий вагон прибыл в Будапешт, остановился рядом с взорванным мостом через серо-мутный Дунай. Для переправы через эту широкую реку наши сапёры построили понтонный мост. Молодые венгры заговаривали с нами, недоумевая, спросили, зачем мы едем на запад, война ведь закончилась. Они из радиопередач уже знали, что англичане и американцы 7 мая 1945 года приняли сепаратную капитуляцию немецкого командования перед штабом Эйзенхауэра в Реймсе. Советское руководство настояло, чтобы Акт о капитуляции был подписан 9 мая в Берлине.
9-го мая — день нашей блистательной Победы — мы встретили в венгерском городе Секешфехерваре, в 65 километрах к юго-западу от Будапешта. В средние века в нём короновались венгерские короли. В марте 1945 года около этого города советские войска 3-го Украинского фронта вели ожесточённые бои с 5-й танковой дивизией СС, взяли его 22 марта.
Проснулись мы ранним утром от непонятной хаотичной стрельбы, озадаченные этой пальбой выскочили из вагона и узнали, что фашистская Германия капитулировала, проклятая война наконец-то закончилась. Мы побежали на центральную площадь старого города — Ратушную, где красовалась Часовня святой Анны. В городе было немало разрушенных зданий, но празднично, весело поднимались вверх игриво светящиеся фейерверки, на площади высоко на столбе был установлен мегафон, из которого лилась громкая победная музыка. Группа венгров танцевала.
Мишин подошёл к молодой венгерке и пригласил танцевать, та с радостью согласилась, и они закружились по площади. Я молча глядел на них, увидел одиноко стоявшую советскую девушку в гимнастёрке с медицинскими погонами, подошёл к ней, мы разговорились. Она с Урала, служит в госпитале. В пять часов девушка собралась уходить, в ответ на моё замечание, что нет нужды торопиться уйти в такой славный день, она поведала, что в госпитале лежат тяжело больные, их нельзя бросать на произвол, к тому же начальство требует порядка во всём.
10 мая 1945 года мы целый солнечный день — с раннего утра до самого вечера — ходили по улицам австрийской столицы Вены, она, как мне тогда показалось, выглядела не совсем празднично, в неком сумрачном смятении. Удивил меня пожилой австриец, шагавший по улице в шортах. Впервые в жизни видел такое. Австриец, остановившись, долго смотрел на советскую девушку в военной форме, в красивых хромовых сапожках, которая повелительно регулировала движение редких машин на Рингштрассе, центральной улице Вены. Она стояла, примерно, в трёхстах метрах от дворца Хофбурга, его называли тогда дворцом Франца Иосифа. Следы боев на дворце виднелись, но в целом он остался целым. Мне эта красивая девушка-сержант показалась поистине очаровательной, прекрасным символом нашей великой Победы.
Прошло целых 70 лет с того времени, но всё ещё льются грязные помои на советскую армию. Некие либеральные хулители утверждали: «После второй мировой войны целиком разрушенная Вена была полностью восстановлена голодными, нищими австрийцами». Однако в черте старого города исторические ансамбли в большинстве сохранились, редко встречался разрушенный дом. Но в других районах было немало разрушений после англо-американских бомбардировок и уличных боев.
Советские войска 6 апреля ворвались на окраину Вены и после упорных боев 13 апреля полностью овладели городом. Резанов и Хорошилова утверждают, что в Австрии всё прекрасно, если и было что-то плохое в ней, то это принесли советские солдаты. Поставлен им памятник. Но может ли он вызвать признательность к тем, кто ценой многих жертв (в Австрии погибло 26000 наших воинов) освободил страну от фашизма, если учесть подробность: «В Вене стояла «дикая» монгольская дивизия. Так что можете представить, что здесь было...» (КП.19.02.1991). Не могу представить то гадкое, на что намекают лживые авторы статейки, впервые слышу о «диких» дивизиях в нашей армии.
А тогда случалось и такое, что не могут осознать узколобые антисоветчики. Это же диво дивное: в мае 1945 года советское правительство решило выделить голодающим жителям Вены 45 тысяч тонн хлебного зерна, 4 тысячи тонн мяса, 1000 тонн жиров, 2700 тонн сахара и другие продукты. 20 мая 1945 года глава Временного правительства Австрии Карл Реннер направил письмо И. В. Сталину, в котором говорилось: «Я не в силах описать чувства радостного изумления и безмерной благодарности, охваченное членов нашего правительства, когда мы услыхали в штаб-квартире маршала Толбухина радостную весть о Вашей великодушной помощи...».
Ранним солнечным утром 11 мая мы прибыли в курортный городок Баден, утопающий в пышной зелени и белом вишнёвом цвете, в 25 километрах южнее Вены. Через час-другой после удивившего нас сытного завтрака в Бадене мы выехали в кузове видавшей виды грузовой автомашины в Леобен. Сначала прибыли в полуразрушенный город Винер Нёйштадт, в 40 километрах от Вены. Остановились около железнодорожного переезда, почти рядом с платформой, на ней лежал реактивный немецкий самолёт зеленоватого цвета, охраняемый скучающим советским часовым.
Слева виднелись развалины большого кирпичного дома — следы жестокой американской бомбардировки. Около руин, печально опустив голову, стоял старик с тележкой, на которой лежал какой-то скарб. Нехорошее мстительное чувство взыграло во мне, я по-немецки спросил его, хорошо ли воевать. Ничего он не ответил, только горестно покачал седой головой.
Поговорил с другим пожилым австрийцем, побывавшем у нас в плену в Первую мировую войну, он немного понимал по-русски. Он спросил, когда я родился, удивился, что я такой молодой, а уже офицер, повторил «копф» (голова), когда я указал на его ошибку при арифметическом определении возраста. Он полюбопытствовал, кто же у меня отец, я ответил «бауэр», крестьянин, чему он, как я понял, не поверил.
Запомнился жилистый, суровый грек, который, вырвавшись из немецкого плена, пробирался на родину. Он жестами, мимикой, руками показал, что в Греции есть пузатые буржуи, они сидят, покуривают и угрозами заставляют работать на них бедных людей. Мы посоветовали ему надеть на шею буржуя верёвку и повесить его на суку дерева. Наш совет ему понравился, и он дал понять, что так и поступит.
В кузове поехавшей автомашины, кроме меня и Мишина, теперь ехали незнакомый плечистый советский капитан и присосавшийся к нам врач-австриец средних лет, который похвастался тем, что он говорит по-английски, по-итальянски, по-французски. Я спросил, почему он пренебрёг русским языком, и получил возмутительный ответ: русские — некультурная нация, они не приезжают на курорты. Капитан, узнав от меня эту оценку, возмутился, озлобился, выразил желание сейчас же выбросить из кабины в глубокое ущелье этого недорезанного фашиста. Едва отговорили его не выполнять на деле эту внезапно нахлынувшую жестокую задумку.
Поздним вечером, когда уже совсем стемнело, мы, утомлённые дальним путешествием, приехали в Леобен на центральную площадь с ратушей, нашли советского коменданта города, представились и попросили помочь нам найти нашу часть. Он прочитал наши документы и рассудил, что сейчас глухая темнота, не стоит искать полк, в нём никто в такую позднюю пору нас не ждёт. Комендант отправил нас с запиской в ближайший отель, обязал его владельца выделить нам номер для ночёвки.
Мы хорошо отдохнули, выспались в двухместном номере, утром, одевшись, спустились на нижний этаж, приветливо поздоровались с хозяйкой, отдали ей ключи, сказали «Danke» и собрались уходить. Но не тут-то было. Покраснев от возмущения, она потребовала от нас заплатить деньги за проживание в отеле. Рыжеволосая хозяйка, пышная телом, с накрашенными губами и злыми голубыми глазами, зарыдала, когда мы объяснили ей, что у нас нет ни русских рублей, ни австрийских шиллингов. И комендант ничего не сказал нам о том, что надо будет расплатиться.
Мишин, не вытерпев горьких рыданий корыстолюбивой австрийки, взорвался, на ломаном немецком языке напомнил хныкающей хозяйке, что делали в России её соотечественники: рушили, сжигали города и села, грабили и убивали на за что ни про что мирных жителей, и сами мы получили по куску немецкого свинца. Ничего этого рыжеволосая фрейлина не хотела знать, ушли мы из отеля с чувством невольной вины.
12 мая утром мы прибыли на место службы в полк. Через день в нашу честь устроили праздничный ужин. Тамадой на нём стал мой командир батареи старший лейтенант Рязанов, невысокий, широкоплечий, с открытым бесхитростным лицом, на его левой щеке выделялось красноватое пятно от осколочного ранения.
Вместительные бокалы наполнили ромом, его хватало: испуганный хозяин винного завода трусливо удрал к американцам, наша хозяйственная часть использовала его запасы. Рязанов встал и, подняв бокал, произнес торжественный тост:
— Товарищи! Друзья! Выпьем за здоровье и успехи наших двух новых боевых офицеров, пусть они не посрамят знамя нашего славного полка, прошедшего с боями от Сталинграда до Альп!
Непривычный к вину, я выпил полбокала и решил, что этого вполне достаточно, но сидевший рядом комбат укоризненно упрекнул меня:
— За тебя пьём! Ты кто, боевой офицер или кисейная барышня?
Пришлось напрячься и опустошить бокал до дна. Закусили, поговорили, вспомнили недавние бои под Балатоном и снова до краёв наполнили бокалы. Незамедлительно последовал новый тост:
— Друзья! Нам не грех ещё раз выпить за нашу победу, помянуть добрым словом тех, кто отважно отдал за неё свою жизнь!
Словно бросившись в омут, я отчаянно пил, останавливался, снова, превозмогая себя, тянул ставший для меня противным терпкий ром. Рязанов, следивший, как я себя веду, одобрительно кивнул:
— Так! Не срамить офицерской чести!
Провозгласили тост за творца наших побед Сталина, и снова мне невозможно было не выпить полный бокал. Голова отяжелела, еще больше зашумела, закружилась, словно вездесущие черти затеяли в ней свой хитроумный хоровод, офицеры в моих глазах начали раздваиваться, меня замутило, стошнило, потом вырвало. Совсем не помню, как я очутился в своей постели, только потом узнал, что добраться до неё мне помог Рязанов. Утром проснулся в омерзительном состоянии, с тяжко больной головой, как будто я снова был контужен. На душе было темным-темно.
В обед давали солдатам по кружке пива, офицерам по стакану рома, я не стал пить его, отдавал офицерам из своей батареи.
Забавный казус случился через две недели после победы над Германией. Когда после отбоя в нашем полку все, кроме часовых, спокойно дрыхли без задних ног, беспросветную темноту внезапно взорвал раздавшийся рядом с нами оглушительный грохот. Сна как не бывало, мы вскочили с кроватей, торопливо одевшись, недоумевая, выбежали из домиков наружу и не знали, что делать.
Спустя минут двадцать выяснили, что какой-то дерзкий чудак выстрелил из немецкой зенитной пушки, стоявшей посреди стадиона. На неё никто не обращал внимания, стоит — ну и пусть себе стоит, никому она теперь не нужна, война закончилась. Но бесшабашный озорник заскучал, видно, в непривычной мирной тишине, решил позабавиться и, воспользовавшись ночной темнотой, зарядил орудие, благо снаряды лежали рядом, бабахнул в белый свет как в копеечку, всполошил весь полк и сумел после этого незаметно исчезнуть. Через день эту пушку увезли со стадиона.
В тот день командир 254 ИПТАП полковник Ильяш перед строем полка гневно разносил расхристанного доходягу-солдата, который снял часы с руки австрийской женщины и торопливо убежал. Самое омерзительное было то, что он, победитель, убегал с ограбленными часами. Разозлённый Ильяш всё-таки не стал предавать его суду трибунала, влепил ему 20 суток строгой гауптвахты. Злополучные часы вернули австрийке.
В январе 1945 года появился приказ, разрешающий военнослужащим Красной Армии посылать домой из реквизированного и бесхозного, брошенного добра одну посылку в месяц. Но среди нас было немного таких, которые воспользовались этим разрешением. Солдаты на политбеседе в мае 1945 года спросили меня:
— Почему подполковник Амелехин отправил в этом месяце две посылки, а нам разрешают только одну?
Ответил, что не знаю, чем занимается заместитель командира полка по политчасти, а сам я не посылал и не пошлю ни одной посылки своей матери. Скажете, что она, видно, не нуждается в этом. Нет, она, колхозница, бедствовала с четырьмя малыми детьми, за погибшего на войне мужа, моего отца, пенсию получала мизерную. Я позавчера выслал ей аттестат на получение восьмисот рублей ежемесячно из моего оклада.
На политбеседе с бойцами в конце мая 1945 года пожилой украинец Ткач, до армии работавший агрономом, сказал: «24 мая Сталин провозгласил тост за здоровье прежде всего русского народа, назвал его наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза». Ткач глуховатым голосом спросил: «Почему он так возвысил русских? Разве украинцы и другие нации хуже их?»
На мгновение запнувшись, я ответил, что Сталин ничего плохого о какой-либо нации не говорил, он предложил выпить за здоровье всего советского народа. Но исторически сложилось так, что русские стали наиболее многочисленной нацией, главным скрепом многонациональной России, они внесли самый весомый вклад в разгром Германии. В нашей батарее больше половины бойцов молодые украинцы. Когда они пришли в армию? В 1944 году, а я и мои одногодки в России в 17 лет надели солдатскую лямку в начале января 1943 года. Уже в сентябре я был ранен и контужен. Четверо моих товарищей по школе погибли к этому времени. Конечно, нет никакой вины украинских юношей в опоздании. Украина изнемогала под пятой фашистов. Но всё же кое-что следует обдумать то, почему Сталин высоко оценил русский народ.
В конце мая американские шофёры привозили на студебеккерах советских военнопленных из Италии в Леобен. Перейдя речку Мур, я через ратушную площадь пошёл к лагерю, около которого они выгружались. Вблизи лагеря увидел молодую женщину, которая озабоченно взирала на прибывших советских солдат, вызволенных из плена. Мне показалось, что она славянка, возможно, русская, но меня почему-то насторожил её чем-то раздражённый взгляд. Заговорил с нею, захотел обрадовать её тем, что она вот-вот отбудет домой в родную Россию. И неожиданно услышал сердитое, злое: «Что я там не видела?» Я, вздрогнув, оторопел, подумал, что она, видно, сотрудничала с фашистами, а теперь боится расплаты за своё мерзкое поведение.
Наши бывшие военнопленные были рады встрече со своей армией. Художественная самодеятельность из военнопленных выступила перед нами на вновь сколоченной эстраде. Среди них был совсем молодой поэт, от души прочитавший нам свои искренние патриотические стихи.
Возмутил нас развесёлый забулдыга лейтенант Лучкин, по должности артиллерийский мастер. Он безмятежно крутил и афишировал любовную заваруху с молодой разбитной австрийкой, не раз приходил с нею в расположение полка. Он хвалился тем, что учит её разговаривать по-русски. Однажды в гурьбе наших офицеров она, улыбаясь, дружелюбно показала на высокого, статного лейтенанта Лукашёва, пожелала, видимо, похвалить его, а сказала по-русски явно непотребное, неприличное: «Ты...»
Лучкин с удовольствием захохотал, у Лукашёва нервно вздрогнуло, потемнело лицо, он понуро опустил голову и сразу ушёл. Мы знали, что у него большое несчастье: его молодая жена, студентка университета, влюбилась в преподавателя и вышла за него замуж. Он не находил себе места от горя. А тут вдобавок грубое публичное оскорбление, Он позднее рассудительно сказал:
— Хотел я набить рожу этому пустомеле-гуляке, но сдержался.
В июле сорок пятого года автомашины нашего 254-го истребительно-противотанкового полка с прицепленными 76-миллиметровыми пушками вытянулись одна за другой на улице тихого Леобена в колонну перед отъездом в дальний путь — в Болгарию. Местные жители густо высыпали из домов и молчаливо глазели на нас. Они знали, что вскоре в их город войдут американские войска.
Осталось несколько минут до отправки, солдаты сидели в кузовах автомашин, и тут мы заметили молодую австрийку, которая бежала вдоль колонны, по всему видно было, что она кого-то искала. И нашла — Мишина. Она бросилась к нему на шею, а он, смущённый, покрасневший, в ответ на её возбуждённую речь что-то тихо сказал, обнял, поцеловал её и, освободившись от её рук, сел в кабину к шофёру. Натужно затарахтели моторы автомашин, наша колонна медленно тронулась, а среди молча провожавшей нас толпы плакала австрийская женщина.
Сидя в кабине, я увидел двух молодых австриек, которые месяц назад сами, приветливо улыбаясь, заговорили со мной, когда от нечего делать я стоял вечером у выхода из стадиона, где расположился наш полк перед речкой Мур в наскоро построенных домиках из фанеры и тёса. Австрийки стали приглашать меня пойти погулять с ними. Растерявшись, я замотал головой и твердил: «Найн, найн…» Они, поджав губы, удивились, с недоумением посмотрели на меня, неспешно пошли прочь, вдруг почему-то остановились, оглянулись, одна из них странно, как-то загадочно махнула мне рукой, я не понял, что же это значит.
Я подумал, что среди большой толпы австрийцев, возможно, стояла и владелица отеля, истерично предъявлявшая мне и Мишину свой непреклонный счёт за ночлег. Через две недели, получив жалованье в шиллингах, мы решили расплатиться с нею. Но в тот день нас потрясла нелепая смерть двенадцати солдат из соседней батареи во главе с красавцем старшиной Фроловым, награждённым двумя орденами Славы. Они купили у австрийца ведёрко спирта, устроили крепкий выпивон, и к утру в страшных муках все скончались, кроме одного солдата, который ослеп, но остался в живых. Этот случай так сильно обжёг наши души, что мы с Мишиным отказались от мысли идти к хозяйке гостиницы. Наверное, она до сих пор не перестаёт бичевать нас, злостных оккупантов, на даровщину ночевавших целую ночь в её отеле.
Наш 254-й противотанковый полк вкатился в июле 1945 года в Болгарию, местные крестьяне толпились у шоссейной дороги, поднимали вверх руки, горячо приветствовали нас и с радостью громко кричали «Братушки, за Турция!». Они, указывая руками на стоящие рядом с ними на обочине дороги арбузы, яблоки, виноградные грозди, вино в бледно-коричневых кувшинах, знаками и словами усердно приглашали нас остановиться и отведать их. Однако наши автомашины с пушками без малейших остановок одна за другой быстро следовали в Софию. Слышал я притворно громкие воздыхания своих солдат, сидящих в кузове автомашины:
— Как плохо, что командир достался нам никудышный, не пьющий. Не повезло, так не повезло.
В БОЛГАРИИ
В Болгарии нашим командиром полка стал невысокий, широколицый подполковник Комашенко. Офицеры на потеху судачили, что он будто бы с месяц назад пытался поступить в военную академию, но с треском провалился на экзаменах. Откровенную недоверчивость и суровую жёсткость излучали его узкие голубые глаза.
Встречая его по службе, через месяц-другой я заметил, что ко мне он относится с непонятной насмешливой презрительностью, хотя сначала ничто не предвещало каких-либо осложнений в отношениях с ним.
Комашенко, желая, видимо, лучше познакомиться с офицерами своего полка, сам проводил занятия с ними по огневой подготовке и в конце первой же встречи дал нам решить дома мудрёную задачу. Быстро оценив её, сразу удачно найдя решение, я нерасчётливо брякнул, что её можно и сейчас решить. Комашенко с удивлённым недоверием посмотрел на меня и, сощурив маленькие глаза, поджав губы, сказал:
— Сейчас? Покажите, как вы будете решать.
Задачу я решил, он безучастно бросил «правильно» и, не сказав больше ни слова, закончил занятия. Командир батареи Рязанов, бывалый человек, усмехнувшись, дружелюбно похлопал меня по плечу и наставительно бросил:
— Напрасно ты выказал так себя. Подполковник не простит тебе быстрого решения. Сам-то он дома, наверно, решал эту задачу целую неделю.
Вообще-то я уже давал себе слово не высовываться в присутствии начальства, а тут, наивный дурачок, выскочил, глупо опростоволосился. Однажды в группе офицеров полушутливо баяли об офицерах в армии, об их долге и обязанностях. Вклинившись в разговор, я бросил фразу: «Майором можешь и не быть, а гражданином быть обязан!» Меня услышал Комашенко и резко вразумил:
— Не занимайтесь демагогией, Огнёв!
— Товарищ подполковник, я привёл слова великого русского писателя Некрасова, только «поэта» переменил на «майора», если вам не нравится, могу сказать «солдатом»
— Демагог вы, — с непреклонной суровостью заключил подполковник.
Осенью 1945 года демобилизовали солдат старших возрастов и специалистов народного хозяйства, в ожидании пополнения из пяти батарей полка создали две, в одной из них я проводил занятия с солдатами и сержантами. Во время проверочных артиллерийских стрельб по макетам движущихся танков я был за старшего на батарее, за хорошие результаты на стрельбах вместе с благодарностью по 37 армии я получил премию в две тысячи левов.
В наш полк прибыло пополнение, среди новеньких было немало из Средней Азии, они нас не радовали, многие из них даже не говорили по-русски. Во время проверочных состязаний солдаты всех батарей бежали кросс, потом стреляли из винтовок. Бежали и солдаты моего взвода, но трое отстали. Начали стрелять, и Комашенко, узнав, что у меня не хватает бойцов, строго отчитал меня:
— Позор! Стреляйте сами!
Отстрелял я неплохо, удачно. Комашенко снисходительно оценил:
— Умеет стрелять.
Тогда мы стояли в километрах пяти от столицы Софии в казармах болгарского полка, в город при необходимости ездили на рейсовом автобусе. В феврале вечером в Доме офицеров Советской армии проводили шахматный турнир на первенство гарнизона Софии, я принял участие в нём и занял призовое место. Через месяц меня неожиданно вызвал к себе командир полка Комашенко. Встревожившись, памятуя, что на службе надо держаться подальше от начальства, тогда меньше получишь неприятностей, я попытался угадать причины внезапного вызова.
Может быть, стали раскручивать странный случай в ресторане? Вместе с тремя офицерами я отпраздновал в нём новый год, а этот совсем не шикарный маленький ресторанчик не был в числе тех, которые разрешалось нам посещать.
Тогда мы нашли себе место за круглым столом около высокого окна, задёрнутого зелёной занавеской, заказали вино и закуску, худощавый чернявый болгарин, одетый в старенький тёмно-синий костюм, старательно играл на скрипке, он с удовольствием откликнулся на наше пожелание исполнить русские песни.
Мы балагурили, рассказывали смешные случаи, с грустью и благодарностью вспоминали товарищей, погибших на войне. Наше праздничное настроение испортил сидящий за соседним столом невысокий плотный господин с красным от вина лицом и тяжёлым взглядом. Чёрный бостоновый костюм на нём сидел мешковато, словно он был с чужого плеча.
Когда черноволосый музыкант, исполнив «Чубчика кучерявого», начал выводить мелодии бесконечно родной «Катюши» и мы негромко стали подпевать, этот пьяный господин с начальственной развязностью бросил что-то резкое сидящим вместе с ним двум советским офицерам, потом, шатаясь, поднялся и заорал на скрипача:
— Ты продаёшь душу дьяволу за тридцать серебряников, стараешься ублажать их, — он брезгливо показал рукой на нас, — а разве ты не знаешь, как в Сибири ни за что ни про что губят хороших людей?
Пошатнувшись, он подошёл к нашему столу и, несколько сбавив голос, впившись мутными глазами почему-то в меня, продолжил обличение:
— Эти христопродавцы надели золотые погоны, а за эти погоны доблестных русских офицеров большевики расстреливали в девятнадцатом году. А сейчас…
Сидевший с нами лейтенант Нестеренко вдруг встал и, ни слова не говоря, изо всех сил ударил его в правую скулу, тот сразу тяжело рухнул на пол. Болгарская публика была в шоке, моментально вскочили офицеры с соседнего стола, один из них, старший лейтенант, возмущённо закричал:
— Что вы наделали? Это же наш капитан.
Они подняли его, взяли под руки и вывели, можно сказать, вытащили на улицу. Я подумал, что этот наглый и бездарный капитан получил по заслугам, слишком примитивно он решил поймать нас в иудины сети, ну а молодец Нестеренко в свой сильнейший удар вложил свою ненависть не только к этому глупому горе-провокатору, но и к тем, кто погубил его отца. Он, случалось, не раз, горько разволновавшись, изливал свою душу со слезами на глазах:
— Я не знаю, за что посадили моего отца, одно знаю, нет в живых его, а когда, где он умер? Мне бы легче было, если бы он погиб на фронте.
Перед загадочной встречей с командиром полка я почистил сапоги, подшил новый белый подворотничок к гимнастёрке и, придя в штаб, вошёл в кабинет Комашенко, представился ему. Широкоплечий, излишне полноватый, с округлым лицом, маленькими глазками, он окинул меня пристальным изучающим взглядом, взял со стола бумагу и недовольным голосом прочитал: «В связи с участием в шахматном чемпионате на первенство советских войск в Болгарии младшего лейтенанта Огнёва А.В, командира второго огневого взвода 254 ИПТАП, освободить от служебных обязанностей с 4 апреля по 28 апреля 1946 года».
— Как это понимать? — нахмурив рыжеватые брови, с недоумением, подчёркнуто строго спросил Комашенко. Я пожал плечами, мне нечего было сказать об этом приятном для меня неожиданном приказе. — Вы хотите бросить свой взвод?
— Никак нет, — ответил я, простодушно уставившись в голубые с хитринкой глаза подполковника.
Еще в начале службы мною было прочно усвоено проверенное веками солдатское правило: разговаривая с начальником, есть его глазами, отвечать «Так точно», «Никак нет», «Виноват, исправлюсь», «Не могу знать».
— Значит, вы отказываетесь участвовать в чемпионате, и мы сообщим об этом в штаб армии?
— Нет, мне хочется сыграть, это же престижно для нашего полка.
— Какой там престиж! Выходит, вы бросаете свой взвод на произвол судьбы? Вам безразлично, что будет с вашими солдатами? — в голосе Комашенко зазвучали угрожающие нотки.
— Никак нет, товарищ подполковник.
— Что же ответить в штаб армии?
— Не могу знать.
— Решим так: вы отказываетесь участвовать в турнире.
— У меня нет права отказаться. Это же приказ из штаба армии.
— Что вы Ваньку-дурака валяете? Говорите, взвод не хотите бросать и в то же время думаете играть.
— Я хочу участвовать в чемпионате.
Побагровевшее лицо подполковника налилась свинцовым презрением ко мне, и он, брезгливо махнув рукой, буркнул:
— Демагог! Можете идти!
Недели две назад важная комиссия из Южной группы войск проверяла наш полк и установила, что физическая подготовка офицеров никуда не годится, они растолстели от безделья. Нас обязали ежедневно заниматься на спортивных снарядах, за этим присматривал сам командир полка. Поговаривали, что ему от грозной комиссии вдоволь досталось на орехи.
Спортивный городок располагался по пути в столовую. Офицеры рано утром в поте лица своего занимались на брусьях, кольцах и турниках, а мне предстояло одиноко, чувствуя неловкость и какую-то невольную вину, шествовать мимо них, чтобы пораньше позавтракать и не опоздать к началу шахматной игры в Софии.
Чтобы скрасить монотонное однообразие тренировки, офицеры частенько провожали меня весёлыми, притворно негодующими возгласами:
— Вот бездельник! Мы жилы из всех сил тянем, а он спешит первым пожрать!
Однажды Комашенко, не выдержав несправедливости, приказал:
— Младший лейтенант Огнёв, ко мне!
Когда я подошёл к нему, он скомандовал:
— На брусья! Подтягиваться!
Подтягиваясь, я притворно жалобно приговаривал:
— Сегодня проиграю партию, опозорю полк, в этом вы, товарищ подполковник, будете виноваты! Вы будете виноваты! Вы…
— Убирайтесь отсюда! Чтобы и духу вашего не было! — с нарочитой сердитостью крикнул Комашенко.
— В чемпионате я занял третье место, в награду получил швейцарские часы, был отмечен в приказе по 37 армии, после чего, как мне передали, Комашенко хвалился в разговоре с другим командиром полка:
— У меня офицеры орлы, не то, что у тебя! Даже в шахматы здорово играют! Огнёв, например, третье место занял по нашей армии.
Вскоре мне приказали выехать с четырьмя автомашинами в болгарское горное селение километров за сто от Софии и привести оттуда дрова партизанским вдовам.
Все бы хорошо, да горная дорога, петляя, устраивала такой причудливый серпантин, что при поездке по ней глаз нужен да глаз, осмотрительность и ещё раз осмотрительность, иначе сорвёшься в пропасть и косточки не соберёшь. Приехали мы в указанное место, болгары стали нагружать брёвна в машины, а шофёры, удивительно быстро нашедшие общий язык с ними, куда-то один за другим начали уходить и приходить. Вдруг я заметил, что у них подозрительно весело блестят глаза, подошёл к одному вплотную — попахивает вином.
Меня передёрнуло от возмущения, даже в голове сильнее зашумело (дала знать контузия): как же теперь ехать с тяжёлым грузом по горной дороге, на которой много опасных крутых спусков и коварных поворотов? Никак не ожидал, что шофёры выкинут такое легкомысленное коленце, но отчитывать, воспитывать их уже было поздно и бесполезно, к тому же они клятвенно уверяли меня, что выпили чуть-чуть и всё будет в полном порядке. Назад мы ехали медленно-медленно, не ехали, а плелись, ползли, я сидел в первой машине и, опасаясь беды, не давал, особенно на извилинах, повышать шофёру скорость, прибыли в Софию уже в темноте.
В мае мы выехали в летний лагерь, раскинутый в живописной долине Родопских гор. Там я опозорил свой полк, и с такой убийственной очевидностью, что ярый служака Комашенко после этого случая не мог спокойно смотреть на меня, не сумевшего встретить достойно нового командира бригады полковника Мильковского.
Солнце в тот день, поднявшись над покрытой редким лесом серо-бурой горой, нещадно жарило. Я был дежурным по части, сидел с красной повязкой на рукаве на бревне около линейки, аккуратно посыпанной жёлтым песком, и с захватывающим наслаждением читал роман А. Степанова «Порт-Артур». Он так заворожил меня, что я забыл о своих служебных обязанностях и обо всём на свете. И очень странно то, что я, взглянув на свиту, идущую по линейке, не обратил на неё внимания, снова углубился в чтение, а дневальные не вызвали меня, как полагается по уставу.
— Товарищ младший лейтенант, ко мне! — неожиданно услышал я властный громкий голос. На линейке, недалеко от меня, стояла группа офицеров. Это меня сразу отрезвило, я понял, что здорово, позорно проштрафился, проморгал приход высокого нового начальства. Торопливо подойдя к стоявшим офицерам, я доложил полковнику:
— Дежурный по 254 полку младший лейтенант Огнёв прибыл по вашему вызову!
— Скажите, кто я?
— Не знаю, товарищ полковник.
— Что должен делать дежурный по полку, когда приходит начальник, которого он не знает?
— Спросить, кто он, если он является прямым начальником, отдать команду «Смирно!», доложить, что делает полк и вызвать командира части, — уставные положения я знал на зубок.
— Почему же вы так не поступили?
Я стоял с толстой книгой в руке перед полковником и его свитой и молчал. Говорить мне было нечего, всё было предельно ясно.
Дело кончилось тем, что новый командир бригады полковник Мильковский снял меня с дежурства, припаял 8 суток домашнего ареста. Комашенко поспешил дать от себя ещё 4 суток, но это было отменено, он не имел права давать второе наказание после вышестоящего начальника.
В январе 1949 года на съезде комсомола Узбекистана я, комсорг Кокандского ЖУ-2, выступил с обличительной речью в адрес первого секретаря узбекского ЦК комсомола Хамидова. В перерыве, раскрасневшись от гнева, он начал громко бранить меня, а я ответил, что сейчас напишу и подам заявление в президиум съезда об угрозах с его стороны. Утихомирили страсти представитель ЦК союзного комсомола Зайчиков и второй секретарь ЦК компартии Узбекистана Насриддинова.
Вечером делегаты съезда пошли в только что построенный красивый театр имени Навои смотреть балет, там неожиданно я встретил полковника Мильковского, видно, из Болгарии его перевели служить в Ташкент. Он остановил свой спокойный цепкий взгляд на мне, одетом в офицерскую гимнастёрку без погон, но я постеснялся подойти к нему. Да и о чём нам было толковать? О том, как я «любезно» встретил его в полку в Болгарии?
Выехав из летнего лагеря, наш полк расположился в городе Пловдиве, причудливо зажатом высокими холмами. Офицеры жили в третьеразрядном отеле «Империал», пушки поставили вблизи Марицы, эта река, по нашим меркам, была и узкая, и мелкая, несравнимая с нашей величавой Волгой-матушкой. Марица вызывала снисходительные оценки у наших солдат. Если это слышали болгары, то они с какой-то детской непосредственностью яростно возражали и расхваливали свою любимую реку.
Выполняя приказ командования, я привёл солдат нашей батареи в артиллерийский парк, где надо было вырыть укрытие для ящиков со снарядами. Объяснив задание солдатам, я наставительно добавил: если не волынить, а постараться, то можно быстро соорудить это укрытие, а потом — идите вниз к речке, стирайте портянки и грейте своё пузо на солнышке. Погода как на заказ выпала отличная, очень тёплая.
Через три часа солдаты выкопали яму, изрядно уставшие, но довольные своей дружной работой, спустились к реке, сняли пропотевшие гимнастёрки и майки, разулись, начали полоскать свои портянки в Марице.
Скучая от безделья, думая о разной ерунде, я сидел на станине орудия, до моих ушей чуть слышно доносилась весёлая болтовня солдат. От нечего делать я стал пытаться улучшить своё сочинённое ещё на фронте стихотворение, искал незатасканные, более свежие выражения и слова, но ничего ярко выразительного не нашёл:
Снаряды рвутся, дым клубится,
Не затихает жаркий бой.
Пора со всеми мне проститься
И отправляться в мир иной.
Я весь изранен, силы тают,
И смерть кружится надо мной.
Прощай навеки, мать родная,
Прощай навеки, дом родной.
Но знаю я, умру не даром,
Враг дрогнул, скоро побежит.
Звезда победная над нами
Ракетой огненной летит.
Мои творческие муки внезапно прервались, когда я услышал:
— Батарея, смирно! Товарищ подполковник! Солдаты первой батареи роют укрытие для снарядов. Докладывает лейтенант Молочников.
Командир взвода Молочников Николай Моисеевич родился в 1924 году, ушёл из жизни в 1982-м. Герой Советского Союза, умный, славный парень, с полгода назад он прибыл в наш полк. Он любил рассказывать еврейские анекдоты, однажды, словно бы потешаясь над собой, поведал о своём подвиге в Венгрии в марте 1945 года:
— Первый расчёт немецкие танки быстро расстреляли, наводчик и командир второго орудия погибли, а танки повернули прямо на меня, бежать — не убежишь, в плен глупо сдаваться, по лицу видно, что я еврей, встал к пушке за наводчика, подбил три танка, а четвёртый сожгли вместе с сержантом соседней батареи
У меня не было с ним особо близких отношений, но почему-то он подарил мне свою большую фотографию с надписью «Чемпиону по шахматам от чемпиона по спиртным напиткам». На самом деле к спиртному он был равнодушен. К сожалению, мой чемодан, в котором лежала эта фотография и другие дорогие мне памятные документы, был украден, утащен в Бологое при моем возвращении из Болгарии домой в апреле 1947 года.
...Нелёгкая принесла Комашенко, решившего проследить, как выполняется его приказ. До меня дошло, что он придёт к моим пушкам, увидит, что солдаты отдыхают — у него колючие хитроватые глазки на лоб полезут от возмущения, и не миновать мне очередной гневной головомойки.
Комашенко при своём не представительном росте с неспешной важностью и недовольной миной на лице подошёл к нашей батарее, словно заранее знал, что увидит в ней что-то недозволительное. Я отрапортовал:
— Товарищ подполковник! Третья батарея выполнила задание, солдаты отдыхают. Командир огневого взвода младший лейтенант Огнёв.
— Как отдыхают?! Курорт устроил! Вот до чего додумался! Солдат должен работать, учиться, но не отдыхать! Помогите соседям!
— Они без конца устраивают перекур, и после этого им помогать?
— Не рассуждайте, а выполняйте приказание!
— При всём моем желании я не могу его выполнить.
— Как это не можете? — Ещё больше сузившиеся глаза Комашенко простреливали меня таким презрительным недоумением и негодованием, такой откровенной брезгливостью, что мне стало не по себе. Но отступать мне было невозможно, некуда, у меня не было никакого, даже самого малого поля для удобного манёвра, и потому я стоял на своём:
— Я дал солдатам честное офицерское слово, что больше их сегодня не заставлю работать.
— Мальчишка, а не офицер! Демагог! — багровея от ярости, бросил разъярённый Комашенко и сразу ушёл.
После ужина он срочно собрал офицеров полка. Встав из-за стола, он молча обвёл нас недобрым тяжёлым взглядом и начал речь:
— Положение с дисциплиной в нашем полку стало нетерпимым.
Он привёл примеры с нарушением уставных положений со стороны солдат и сержантов, среди них были задержанные патрулями в городе.
— У нас есть офицеры, которые пьянствуют, а есть и такие, которые спустя рукава относятся к служебным обязанностям и пытаются своевольно вести себя. Эти анархисты думают, что они находятся в паршивом колхозе, а не служат в доблестной советской армии. Возьмём Огнёва, он — как известно — любит заниматься демагогией, а сегодня попытался не выполнить моё распоряжение. Встаньте, товарищ младший лейтенант, когда о вас говорят! Полюбуйтесь на него! Прочно зарубите себе на носу: я не потерплю преступного разгильдяйства, — голос его звучал всё злее и мстительнее. Он припомнил, что во время моего дежурства на гарнизонной гауптвахте в Софии (я был назначен на сутки начальником её) повесился задержанный в городе пьяный лётчик-лейтенант (работники прокуратуры никакой моей вины тогда не нашли).
Когда случилось это, на гауптвахту сразу прибыл военный следователь, он пытался сделать меня виновником этого ЧП, но его попытки ни к чему не привели. Когда свет погас, я сразу же доложил об этом коменданту города, а он на моё сообщение не прореагировал, при телефонном разговоре с ним присутствовал дежурный по гарнизону капитан Кушнир. Я не снял с арестованного ремень, но это согласно инструкции было обязательно только по отношению к рядовому и сержантскому составу. Ночью я трижды навещал стоящих у гауптвахты часовых. Меня сняли с дежурства, и больше это ЧП никаких последствий не вызвало. Мне потом передали, что у повесившегося офицера были нелады с командованием полка.
В разгар этих гневных обличений вошёл капитан Семёнов, начальник санчасти полка, и, извинившись, доложил, что начальник штаба бригады срочно требует фамилию офицера, которого следует послать в санаторий.
— Отстаньте, не до этого сейчас!
Семёнов недовольно развёл руками и ушёл. Комашенко, сжав правый кулак, постучал по столу и снова стал яростно распинать меня — таким рассвирепевшим я видел его впервые. Он не забыл указать и на то, что когда я был помощником дежурного по гарнизону в Софии, два советских пьяных офицера чуть не сорвали встречу министра внутренних дел Болгарии Антона Югова с иностранными дипломатами на пригородной вилле.
Был такой случай. Тогда болгарский милиционер приехал на грузовике к нам за помощью и сообщил, что советские офицеры устроили у виллы на берегу озера стрельбу. Мне пришлось, захватив с собой старшину и двух солдат, наводить там порядок. Подъехали мы к вилле, офицеры, по словам милиционера, потешались за нею, через кухню нам не разрешили пройти, пришлось идти через небольшой холл, где сидели за столами Югов и чопорные иностранные чиновники. Чувствовал себя я скверно, мне показалось, что они провожали нас презрительными взглядами.
Вышли из виллы в поисках наших офицеров, а одного из них там не оказалось, он успел куда-то смыться. Второй, лейтенант, демонстративно положив правую руку на кобуру своего пистолета, заносчиво сказал мне, что не пойдёт с нами. В ответ на это я постарался деловито, не повышая голоса, объяснить ему, что в таком случае мы свяжем его и отправим на гауптвахту. Не скрывая ухмылки, он осмотрел окруживших его старшину и двух бывалых солдат и, видно, оценив по достоинству их силу, с явной неохотой отдал мне пистолет. К этому времени болгарский милиционер всё-таки уговорил хозяина ресторана разрешить нам пройти через кухню, и мы воспользовались этим. Никакой моей вины в том случае не было.
Опять, открыв дверь, появился капитан Семёнов и тихим виноватым голосом уважительно доложил, что начальник штаба бригады приказал, чтобы командир полка немедленно позвонил ему, если не будет срочно выделен офицер для лечения в санатории. Это требование озадачило Комашенко, он опешил, в растерянности задумался, обвёл всех нас злыми-презлыми глазами, снова остановился на мне и сердито осведомился:
— Огнёв, у вас нервы в порядке?
— Никак нет, товарищ подполковник. Контузия даёт себя знать.
— Отправьте Огнёва в санаторий. Пусть лечится там от нервов и гнилой демагогии! — скомандовал начальнику санчасти Комашенко.
Офицеры полка не раз потом хохотали, вспоминая это из рук вон оригинальное наказание. Не успел я вернуться из санатория, как меня вместе с шестью солдатами и сержантом сразу отправили в крайне утомительную командировку. Нам предстояло наблюдать в Китине, в 11 километров от Бухареста, за погрузкой артиллерийских снарядов в сорок вагонов, перезагрузку их на наш путь в Галаце и привезти эшелон в Ковель.
Грузили снаряды румыны, мы наставляли их, что надо осторожно, бережно складывать снаряды в вагоны. Но безалаберные погрузчики бесшабашно бросали опасный груз, будто это были какие-то поленья. Видно, хорошо подготовили наши солдаты к отправке снаряды, внимательно удалили из них взрыватели. Иначе могла случиться страшная беда.
На станции Раздельная наш часовой ночью прозевал нежданное отцепление вагона. А он был нагружен не игрушками, а боевыми снарядами, и вагон остался без охраны. А что было бы, если бы об этих снарядах узнали бандеровские бандиты?
В Ковеле стояли недели две, дожидались отставший вагон, но не дождались. Когда в Констанце я сдавал документы толстенькому интендантскому генерал-майору из Южной группы войск, тот бегло просмотрел их и будничным сонным голосом, словно скучая от безделья, буркнул:
— Не найдёте вагон — получите семь лет тюрьмы.
Моя новая командировка, слава богу, закончилась быстро: выяснилось, что пропавший вагон отцепили из-за неисправности двух колёс, его отремонтировали и затем отправили в Ковель, куда он и прибыл.
А зловредную склонность к демагогии подполковник Комашенко не забыл внести в мою характеристику при демобилизации из армии.
В 1969 году меня пригласили в райвоенкомат и сообщили, что болгарское правительств наградило меня (как и всех наши воинов, служивших в Болгарии в 1944-47 гг.) орденом. Это меня удивило, и я выпалил:
— За что награда? Боев там не было....
Военком удовлетворённо хмыкнул:
— Значит, не хотите получать орден. Хорошо. Меньше хлопот...
На этом был исчерпан вопрос о болгарской награде.
ВРЕМЯ ПОДВОДИТЬ ИТОГИ
Это всё было столь давно, что проросло застарелой былью, вырисовывается только отдельными отрывистыми вспышками примечательных картин. Когда вспоминаешь то давнее время, начинает казаться, что над тобой нависают клубящиеся мелкие, косматые клочки тёмной тучи несущей болезненные трудности и огорчения. Но иногда словно бы по заказу врывается откуда-то свежий весёлый ветер, который властно отгоняет тучу, она превращается в курчавые, перистые облака, и вдруг вспыхивает яркое торжествующее солнце и окрашивает всё вокруг некоей радостью и мельтешившими отрывочными кусочками подлинного счастья.
Вот и наступило неумолимое печальное время, когда я, предельно престарелый, физически немощный пенсионер, обременённый тяжким букетом болезней, начал в долгие бессонные ночи, вспоминая былое, невольно подводить итоги своей длительной жизни.
Пришла на память хорошо известная миллионам читателей сцена в романе Н. А. Островского «Как закалялась сталь», когда Павел Корчагин, человек героического склада души, стал слепым, неподвижным, прикованным к постели, когда «перед его глазами пробежала вся его жизнь, с детства и до последних дней» и перед ним встал суровый вопрос:
«Хорошо ли, плохо ли он прожил свои двадцать четыре года? Перебирая в памяти год за годом, проверяя свою жизнь, как беспристрастный судья, и с глубоким удовлетворением решил, что жизнь прожита не так уж плохо. Но было немало и ошибок, сделанных по дури, по молодости, а больше всего по незнанию. Самое же главное — не проспал горячих дней, нашёл свое место в железной схватке за власть, и на багряном знамени революции есть и его несколько капель крови». Здесь сливаются образы повествователя и главного героя.
Сейчас и передо мной маячит подобный вопрос: как оценить на беспристрастных весах совести мои девяносто лет жизни? Могу, во-первых, с удовлетворением сказать, что самое главное — не уклонился от прямого участия в Великой Отечественной войне и на красном знамени великой Победы над фашизмом есть капельки и моей крови.
МЕНЯ ОБЛИЧАЮТ
И вдруг из тёмного подполья я услышал голос завистливого очернителя из зловещего семейства Смердяковых: «Ты уже забыл, как в тверской печати называли тебя фронтовиком в кавычках, как гневно писали, что ты скрывался от участия в войне?» Как ты это можешь опровергнуть?
Очень просто. Нет у меня документов о полученных на фронте тяжёлых контузиях, но есть физические следы ранения, боевые награды, справка из Архива военно-медицинских документов в Ленинграде. Вот она: «Огнёв Александр Васильевич, 1925, должность — командир отделения 90 гв. с. п., звание — рядовой. На фронте Великой Отечественной войны получил 15 сентября 1943 г. слепое осколочное ранение лёгких тканей левой стопы, по поводу чего с 16 сентября 1943 г. находился на излечении в ГЛР 2950, из которого выбыл 2 ноября 1943 г.»
Кое-кто может выказать недоверие в истинность этой справки, потому что в ней совмещаются одновременно командир и рядовой, хотя мне в июле 1943 года присвоили звание сержанта. И как это я ухитрился пробыть в госпитале свыше полутора месяцев при ранении всего лишь лёгких тканей стопы. На самом деле осколки мины повредили кости моей стопы.
Отмечу такой факт. Составитель книги «Николай Островский. Человек и писатель» (М.2004) Т. Н. Андронова писала: «...одна из спорных сторон в биографии Н Островского — это его участие в Гражданской войне. ...ни в одном архиве не найдены документы этот факт подтверждающие. Н Островскому было всего 16 лет, когда закончилась Гражданская война, а это возраст был непризывной». Далее: «На основе сопоставления и изучения многих материалов этого периода жизни Н Островского сотрудники Сочинского музея пришли к следующему заключению: «Да, Островский воевал, но этот факт не зафиксирован документально, ведь возраст Николая был непризывной» (С.17). Н. Островский в письме своему другу Петру Николаевичу Новикову 2 ноября 1928 года сообщил: «В 1920 году мне осколком разбило череп над правой бровью и повредило глаз, но он видел всё же на 4/15, теперь же он ослеп совсем» (Николай Островский.1952. Краснодар. С.94. В дальнейшем при цитировании текста из этого сборника указываются только страницы).
Обличители могут бросить: «Хочешь присосаться к бесподобной славе Н. Островского?» Хорошо понимаю, что я слишком мелкая фигура по сравнению с титаном героического духа Н. Островским. Но считаю и укажу, что по воле судьбы мне пришлось дышать во многом одним и тем же историческим воздухом 30-х годов. Мне, деревенскому мальчишке из лесной деревни, изо дня в день довелось впитывать в себя традиции борьбы за счастье трудового народа, которые Островский унаследовал от старших товарищей и стремился передать моему поколению.
Кое-что моя жизнь невольно схватывала в причудливых — обычно микроскопических — размерах то, что в ярчайшей форме проявлялось в Николае Островском и Павле Корчагине. В этом отразились, кроме свойств общечеловеческих черт наших душ, и сходные обстоятельства жизни, и особенности православного сознания, и традиции борьбы за социальную справедливость, которые передались от первого поколения комсомольцев, великолепно отразившиеся в Островском и Корчагине, новому — предвоенному — поколению, выдвинувшего из своей среды Космодемьянских, Матросовых, Чайкиных, Смирновых, героев «Молодой гвардии».
12 октября 1935 года Н. Островский говорил по радио: «Когда грянет гром и настанет кровопролитная ночь, я глубоко уверен, что на защиту родной страны встанут миллионы бойцов — таких, как Павел Корчагин. (34). 24 ноября 1935 года Н. Островский при получении ордена Ленина подчеркнул огромную роль революционных традиций: «Мы в своей жизни старались быть похожими на тех изумительных людей, которые называются старыми большевиками, которые через героические бои привели нас к счастью быть похожими на этих людей...» (94). 6 апреля 1936 года он снова отметил то, что в случае нападения фашистов «молодая гвардия Советского Союза — новое поколение комсомола:...будет столь же доблестно драться на своих рубежах и столь же доблестно разгромит каждого, как громили первые комсомольцы, шедшие в рядах ... славной Красной Армии на всех фронтах минувшей гражданской войны» (56).
Роман «Как закалялась сталь» оказал мощное воздействие на миллионы читателей, его героическое содержание во время предвоенной обстановки 30-х годов удачно совпали с ожиданиями советских людей. Читатели поверили волнующей правде молодого автора, много видевшего и много стоически испытавшего в исторически переломное время.
На фронт ушли 3500000 комсомольцев. Пять лет назад я просмотрел весь список Героев Советского Союза. И с удовольствием выяснил, что ребята моего, 1925 года рождения, выдвинули Героев не меньше, чем родившиеся в другие годы. А в живых осталось лишь несколько человек. Остальные — погибли. Главное время их смерти — с июля по октябрь 1943 года, тогда мы участвовали в наступательных сражениях, устилая и своими, и чужими трупами родную землю, гнали врага на запад.
В этом поколении я был не лучшим и не худшим. Право высказаться от его имени мне досталось потому, что нас, фронтовиков, опалённых огнём войны, катастрофически становится всё меньше и меньше, вскоре, В САМЫЕ БЛИЖАЙШИЕ ГОДЫ, НИКОГО НЕ ОСТАНЕТСЯ.
Но мне кажется, что должны же молодые люди, определяющие политический и нравственно-психологический настрой жизни современного общества, лучше знать, какими мы были, как мы, выросшие, закалившие свой характер в 30-е годы, жили, учились, работали, любили, воевали и сумели победить фашизм.
Н. Островский и его роман «Как закалялась сталь» сыграли выдающуюся роль в воспитании моего поколения. Не случайно американский журнал «Кольерс» в 1951 году писал: «Необходимо добиться того, чтобы в будущей войне (в Советском Союзе) не было «Молодой гвардии», не было Космодемьянских и Матросовых».
Эта установка стала определяющей для американской пропаганды и диверсионной деятельности российских либералов. У нас есть люди из зловонной «пятой колонны» которые с зубовным скрежетом воспринимают великую Победу над фашизмом и тех славных героев, которые отдали свою жизнь ради свободы и величия Отчизны.
