ПОКОЛЕНИЕ КОРЧАГИНЫХ: НАША ВЕЛИКАЯ ПОБЕДА!

Вступление

ветеран Великой Отечественной войны, профессор, доктор филологических наук,
Заслуженный деятель науки РФ, член Союза писателей России.

Вот и пришло неумолимое печальное время, когда я, предельно престарелый, физически немощный пенсионер, обременённый тяжким букетом болезней, начал в долгие бессонные ночи, вспоминая былое, невольно подводить итоги своей длительной жизни.
Пришла на память хорошо известная миллионам читателей сцена в романе Н.А. Островского «Как закалялась сталь», когда Павел Корчагин, человек героического склада души, стал слепым, неподвижным, прикованным к постели, когда «перед его глазами пробежала вся его жизнь, с детства и до последних дней» и перед ним встал суровый вопрос: «Хорошо ли, плохо ли он прожил свои двадцать четыре года? Перебирая в памяти год за годом, проверяя свою жизнь, как беспристрастный судья, и с глубоким удовлетворением решил, что жизнь прожита не так уж плохо. Но было немало и ошибок, сделанных по дури, по молодости, а больше всего по незнанию. Самое же главное — не проспал горячих дней, нашёл своё место в железной схватке за власть, и на багряном знамени революции есть и его несколько капель крови». Здесь сливаются образы повествователя и главного героя.
Вот и передо мной сейчас маячит подобный вопрос: как оценить на беспристрастных весах совести мои почти девяносто лет жизни? Могу, во-первых, с удовлетворением сказать, что самое главное — не уклонился от прямого участия в Великой Отечественной войне и на Красном Знамени великой Победы над фашизмом есть капельки и моей крови…

Текст статьи

Огнёв Александр Васильевич — педагог, писатель, публицист, участник Великой Отечественной войны, лауреат МТК «Вечная Память». Заслуженный деятель науки РФ, доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России.— Хотите быть чистеньким? Не получится! Не те времена! Знаете, кто на меня давит?! Да они меня и вас в порошок сотрут, с грязью смешают, если не сделаем того, чего они пожелают! Мы просто черви перед ними!
Настырная грузинка в тот же день улетела в Тбилиси. Позже выяснилось, что её отец работал директором санатория, обеспечивал путёвками нужных людей в Москве.
После демобилизации из армии в 1947 году я семь раз менял место работы и вынужден был уезжать из одного города в другой. В этом винить надо прежде всего самого себя, укоренившуюся установку постоянно стоять за правду, которая, видно, перешла по наследству мне от отца, не раз страдавшего из-за борьбы за справедливость.
Везде помимо моего желания портились мои отношения с начальством. Пожалуй, так до конца я, недалёкий человек, и не усвоил того, что надо вести себя сдержаннее, мудрее, лучше угадывать, чувствовать ту тонкую, едва уловимую грань, когда борьба за справедливость становится неразумным донкихотством, бесполезной по результатам, начинает грозить тебе и — что ещё хуже — твоей семье нежелательными последствиями.
В декабре 1981 года на вечере, посвящённом Александру Фадееву, выступая в присутствии нескольких сотен людей со всей области, я без всякого умысла ни слова не сказал о Л. Брежневе. Как мне представлялось, отмечается юбилей знаменитого писателя, нашего земляка, и я поступлю унизительно для присутствующих, если в такой час буду верноподданнически, по сути дела лицемерно вещать о своей любви к генсеку.
Но эту установку дружно опровергли выступившие после меня московские писатели Ю. Верченко и А. Алексин (уехал впоследствии в Израиль) и местные секретари горкомов и райкомов партии, с блеском продемонстрировавшие, как надо восторженно восхвалять престарелого партийного вождя. Слушая их, можно было подумать, что все собрались здесь чествовать Брежнева, а не выдающегося писателя Фадеева.
На следующий день во время лекции на пятом курсе вдруг открылась дверь аудитории, вошёл декан факультета и, подойдя близко ко мне, сообщил, что позвонили из обкома партии, меня приглашают сейчас же подойти к телефону. До конца лекции осталось десять минут, пришлось прервать её, извиниться перед студентами и отпустить их. Из телефонного разговора выяснилось, что меня сейчас же вызывают к Соболеву Н.И., областному стражу идеологических устоев жизни.

Я лишь позже узнал, что нервную суматоху вокруг моего выступления затеял сам первый секретарь обкома партии Леонов, недавно прибывший из далёкого Сахалина. Я, приучивший себя следить за настроением своих слушателей, заметил, что на вечере он, слушая меня, недовольно морщил лицо, однажды даже нервно заёрзал, но все-таки не думал, что он даст нагоняй секретарю по идеологии за политический ляп на этом вечере.
Спокойный, флегматичный по натуре Соболев занервничал, появилась опасность его дальнейшей карьере. Выполняя указание первого секретаря, он решил немедленно разобраться в вопросе о моей сомнительной политической позиции. Когда я пришёл вместе с секретарём парткома университета Нефедовым в его кабинет, то сразу заметил, что обычный настрой Соболева разительно изменился, куда-то исчезло, испарилось былое доброжелательное отношение ко мне. Насупив бесцветные брови, он угрюмо заявил, что в моей речи на торжественном вечере был явно заметен политический подтекст, вызов официальной пропаганде.
Это было нелепо: я нередко пускал критические шпильки по отношения к тем, кто на практике проводил политику партии, но никогда не был противником советской власти и никаких вредоносных для неё идей не проводил. Я попросил уточнить, в чём же заключается «подтекст» моего выступления. Обкомовский секретарь недовольно буркнул, что надо лучше понимать руководящую роль партии, и спросил:
— Зачем надо было подчёркивать то, что Фадеев отказался от предложения написать биографию товарища Сталина, что он стойко защищал Либединского, когда того исключали из партии?
— Но это характеризовало порядочность, принципиальность Фадеева. Почему же не следовало говорить об этом?
Соболев, чуть помолчав, спросил:
— Почему вы в статье, опубликованной в газете, использовали личные впечатления о встрече Фадеева с читателями»?
Это обвинение я, расценив про себя как неумное, успешно отвёл:
— Во вчерашней «Правде» напечатана статья о Фадееве, в ней есть личные воспоминания автора публикации. Почему мне нельзя было вспомнить то, что я сам видел и слышал?
Ничего вразумительного Соболев на это не мог возразить и поспешил перевести разговор на недавний случай, когда я сопротивлялся тому, чтобы в школьном лектории заменить лекцию о военной прозе, анализом сочинения Леонида Ильича «Малая земля». Тогда руководитель общества «Знание», столкнувшись с моим несогласием, с недоумением смотрел на меня, как бы спрашивая: «Откуда ты, такой храбрый, а вернее сказать, отпетый дурак, нашёлся?» Поняв, что плетью обуха не перешибёшь, что надо сделать так, чтобы волки были сыты и овцы целы, я предложил назвать лекцию «Современная военная проза. «Малая земля» Л.И. Брежнева». И это не вызвало возражений. Я напомнил, как обстояло дело, и сказал, что не вижу ничего плохого в своей позиции. Соболев понял, что убедительных аргументов для обвинительного заключения у него нет, но всё-таки сделал вывод о моём не полном соответствии должности заведующего кафедрой советской литературы.
По указанию первого секретаря обкома создали внушительную комиссию для проверки работы руководимой мною кафедры. Целых два месяца изрядно трепали мне и ряду других работников филфака нервы. Члены комиссии придирчиво изучали планы и протоколы заседаний кафедры, ходили на занятия, беседовали со студентами, читали мои монографии и статьи, посылали их кому-то в Москву на рецензии.

 

 

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ РОМАНА «КАК ЗАКАЛЯЛАСЬ СТАЛЬ»

Николай ОстровскийПуринь Марта Яновна (1895-1968), сотрудница газеты «Правда», сообщила: «В конце 1926 года ...Николаю предстояло решить сложный и трудный вопрос: как жить, чтобы быть полезным для общества?» Она «вспомнила, как красочно рассказывал он боевые эпизоды из своей жизни. А почему бы ему не написать об этом? Николай согласился с моим предложением» (Николай Островский — человек и писатель). Незадолго перед своей кончиной Н. Островский сказал М. Пуринь (выведена в романе как М. Лауринь): «Литературный труд оказался для меня единственной профессией, которая дала мне путёвку в жизнь...».
В 1927 году Островский потерял способность двигаться, в начале 1929 года ослеп. Он стремился сделать жизнь и в этом, казалось бы, безнадёжном состоянии, полезной для других. Осенью 1927 года Островский начал писать автобиографическую «Повесть о «котовцах». Он называл её «самым первым вариантом будущей книги «Как закалялась сталь».
22 октября 1927 года Островский сообщил своему другу П. Н. Новикову: «Собираюсь писать «историко-лирическо-героическую повесть», а если отбросить шутку, то всерьез хочу писать, не знаю, что только будет. Буквально день и ночь читаю. Уйму книг имею, связался с громадной библиотекой и читаю запоем и научное, и вперемежку, для разрядки мозга — беллетристику».
Он написал несколько глав повести, послал их для «проверки фактов» и обсуждения, «своим боевым товарищам в Одессу где была расквартирована тогда дивизия Котовского, и вскоре получил письмо, одобрявшее его работу. Бандероль с рукописью была на обратном пути затеряна почтой».
Для облегчения трагической судьбы Островского много сделали в решении бытовых проблем и издательских делах коммунисты И.П. Феденев, А.А. Жигирева, П.Н. Новиков, люди высокой нравственности, несгибаемые борцы за социальную справедливость. Хрисанф Чернокозов, член бюро крайкома партии, и А. Жигирева станут для него дорогими людьми, в годы тяжёлой болезни они будут его опорой.
Александру Алексеевну Жигиреву (1892-1956) в ранней молодости за революционную работу осудили на вечное поселение в Сибири, она была освобождена после свержения самодержавия. Познакомилась с Н. Островским она в 1928 году и стала верным другом до его смерти. Помогала, в частности, втайне от него деньгами его семье.
А.А. Жигирева выведена в романе «Как закалялась стать» под своей фамилией. Н. Островский подарил ей экземпляр книги «Как закалялась сталь» с надписью «Милой, родной, любимой моей Шурочке от «младшего братишки» И друга».
Заметив блестящие способности Островского как рассказчика, Жигирева «советовала ему заняться литературным трудом». В июле 1930 года он рассказал ей о своём желании написать роман, она советовала писать
В 1930 году слепой, неподвижный Н. Островский стал работать над романом «Как закалялась сталь».
Раиса Порфирьевна Островская (1906-1992) (в романе «Как закалялась сталь» выведена как Тая Кюцам) познакомилась с Н. Островским в 1926 году, и они стали мужем и женой, брак зарегистрировали в 1929 году.
Р. Островская так обрисовала домашнюю обстановку в 1931 году, которая не располагала мужа к работе: «В комнате, длинной, похожей на коридор, собрались три родственные семьи: мы с Николаем, наши матери, сестра Николая с маленькой дочерью, мой брат с женой и маленький сын моей сестры. девять человек, в числе которых двое детей дошкольного возраста и два безнадёжно больных человека: сам Николай и мой двадцатичетырёхлетний брат Володя, тоже прикованный к постели — тяжёлым заболеванием сердца».
Т.И. Андронова отметила: «Насколько тяжело жилось материально, можно понять из вырвавшегося у него случайного признания В. Дмитриевой: «Теперь нам совсем хорошо... А то бывали дни, когда в доме не было корки черного хлеба» (Николай Островский — человек и писатель).
Брат Дмитрий приезжал в гости к Н. Островскому, уезжая в Шепетовку, он оставил девятилетнюю дочку Зину «в качестве помощницы Ольге Осиповне. Зина была бойкой девочкой, умела читать и писать. Она читала Николаю Алексеевичу газеты, писала под его диктовку письма, а иногда записывала отдельные эпизоды второй части романа».
Н. Островский диктовал текст книги многим «добровольным секретарям». Среди них была и его соседка по коммунальной квартире умная, образованная восемнадцатилетняя девушка Галя Алексеева, которая без какой-либо корысти записывала за ним главы первой части книги текст под диктовку. В октябре 1931 года девять глав были закончены.
А. Жигирева в ноябре 1931 года получила от него девять глав романа, перепечатанные на машинке. Она вспоминала: «Я читала рукопись и плакала. Коле я написала: «Я не литератор, но роман твой до души доходит». Я понесла рукопись в редакцию газеты «Гудок».... пошла в отделение издательства «Молодая гвардия». И там тоже ухватились за рукопись, опять хвалили, ...но ..не печатали: автор неизвестный парень».
Друг Н. Островского И. Феденев поведал: «Роман произвёл на меня огромное впечатление. Прочитав рукопись, я отнёс её в издательство «Молодая гвардия». В нём рукопись получила разгромную рецензию: автор «не справился со своей задачей», «выведенные им типы нереальны, рукопись не может быть принята к печати». Феденев настоял на повторном рецензировании.
Заместитель главного редактора журнала «Молодая гвардия» М. Колосов писал: «Не соглашаясь с отрицательной рецензией, полученной в издательстве «Молодая гвардия», Феденев сказал, что издательство решило передать рукопись на вторую рецензию мне и просят меня дать своё заключение. ...Я читал рукопись, не отрываясь. С первых страниц меня покорила та сила жизненной правды, которая в искусстве достигается не хаотичным награждением фактов, а умением вести рассказ и точно воспроизводить диалектику душевной жизни героя. ...В тот же вечер я позвонил Анне Караваевой — ответственному редактору журнала — и написал отзыв для издательства».
22 февраля 1932 года Н. Островский сообщил А. Жигиревой: «Вчера у меня были — Феденев и редактор журнала «Молодая гвардия» тов. Колосов. В Москве мою рукопись прорабатывали. Тов. Колосов её тоже прочёл... И вот пришёл и говорит: «У нас нет такого материала, книга написана хорошо. У тебя есть все данные для творчества. Меня лично книга взволновала, мы её издадим…» (Николай Островский).
Первую часть романа «Как закалялась сталь» журнал «Молодая гвардия» напечатал в 1932 году, вторую — завершил в 1934-м. Большинство действующих лиц в романе «Как закалялась сталь» носят вымышленные фамилии. У Жухрая настоящее только имя, и был он не предгубчека, а начальником Особого отдела. Феденев выеден в романе под фамилией Леденева. В октябре 1936 года Н. Островский поделился своими планами в беседе с корреспондентом «Правды»: «Я хочу написать книгу для детей. Затем фантастический роман. А затем последний том «Как закалялась сталь» под названием «Счастье Корчагина».

 

 

КТО НАПИСАЛ «КАК ЗАКАЛЯЛАСЬ СТАЛЬ»

Авторы ряда публикаций, компрометируя Островского, внушают лживую мысль о том, что он не сам писал романы. Они идут по следам английских журналистов, которые сначала не поверили в реальную жизнь Островского и заявили, что книгу «Как закалялась сталь» писала бригада опытных писателей в пропагандистских целях. Когда же они познакомились дома с писателем, то признали свою ошибку, написав: «Бедный Островский обладал чем-то большим, чем просто умением. Он был в известном смысле гением».
Однако российские либеральные авторы не признаются в своей ошибке, видимо, потому что это была не просто ошибка, а результат злонамеренного умысла. Профессор В. Мусатов в учебном пособии «История русской литературы первой половины ХХ века (советский период)» (2001) признал, что книга «Как закалялась сталь» «стала своего рода визитной карточкой Идеи, способной чудодейственно организовывать человеческую личность, и получила огромный читательский успех. Островский превратился в личность столь же легендарную, как и его герой». И тут же он безапелляционно объявил, что «сам процесс создания текста романа носил именно коллективный характер».
В. Мусатов использовал легковесное «свидетельство М.К. Куприной-Иорданской: «Писатель Ленобль Генрих… мне говорил, что роман «Как закалялась сталь» делали семь человек. Авторский вариант романа был совершенно неудобочитаем. Я спросила Ленобля: «Зачем вы пошли на этот обман?» Он ответил: «Все равно, если бы не я, кто-нибудь другой это сделал». Значит, Г. Ленобль — соавтор знаменитого романа? Но как этому можно верить, если он, критик, не создал ни одного своего художественного произведения?
В. Астафьев писал, что А. Караваева и М. Колосов «ездили в Сочи к Николаю Островскому по заданию ЦК комсомола в творческую командировку, помогли больному и слепому автору дорабатывать рукопись будущей знаменитой книги». Но Колосов при жизни Островского ни разу не был в Сочи, а «Караваева — лишь однажды, в 1934 году, и то несколько часов — проездом в Гагринский Дом творчества. Роман «Как закалялась сталь» в это время был завершён, а писатель с редактором обсуждали планы новой работы» (Зюмченко Л. «Молодая гвардия», 1991). В этом сообщении есть маленькая неточность, которая не опровергает его смысл: Караваева провела у Островского два дня.
В ЦГАЛИ есть «фотокопии листочков, которые зафиксировали почерки пятнадцати человек: ...в рукописи романа «Как закалялась сталь» глав, страниц, даже абзацев, написанных рукой А. Караваевой или М. Колосова, нет. …Виктор Петрович ошибается, заявляя, что Анне Караваевой пришлось будущую знаменитую книгу не просто править, но и дописывать, местами писать».
Когда литературовед Б. Дайреджиев публично призвал писателя Вс. Иванова взять на себя «инструментовку», «техническую шлифовку и озвучение» книги, после чего «она станет в уровень с лучшими образцами социалистического эпоса», то Островский 11 мая 1935 года написал:
«Мы, молодые писатели, только что вступившие в литературу, жадно учимся у мастеров мировой и советской литературы. Берём лучшее из их опыта. Они нас учат. А. С. Серафимович отдавал мне целые дни своего отдыха. Большой мастер передавал молодому ученику свой опыт. И я вспоминаю об этих встречах с Серафимовичем с большим удовлетворением. Анна Караваева, будучи больной, читала мою рукопись, делала свои указания и поправки. …Из их указаний я делал выводы и своей рукой выбросил всё ненужное. Своей рукой! …Книга имеет много недостатков. Она далека от совершенства. Но если её вновь напишет уважаемый Всеволод Иванов, то чьё же это будет произведение — его или моё? Я готов учиться и у Всеволода Иванова. Но переделывать свою книгу должен сам, продумав и обобщив указания мастеров литературы» (Николай Островский).
15 ноября 1936 года на заседании президиума правления Союза советских писателей Островский сказал: «...выправлять книгу писатель должен собственной рукой. Продумывать неудачные фразы должен сам автор. Ведь каждому понятно, что писатель, который любит свою книгу, не может отдать её другому писателю, может быть, глубоко талантливому, чтобы тот её «дописывал». И далее: «Я прошу вас не считать меня начинающим писателем. Я пишу уже шесть лет. Подойдите ко мне, как к писателю, отвечающему за своё произведение в полной мере».

 

 

ПИСАТЕЛЬ ЛИ НИКОЛАЙ ОСТРОВСКИЙ?

За свои 32 года жизни Н. Островскому досталось много тяжких болезней, безмерных страданий, и, конечно, он не мог предполагать, что после того, как он стоически отдаст все свои силы, весь свой недюжинный талант своему народу, найдутся литераторы, которые станут, используя недостойные уловки, принижать его творчество, вдохновлявшее на подвиги миллионы читателей.
Либералы не приемлют идею социальной справедливости, хамски отбросили в сторону и бессовестно дискредитируют традиции бескорыстного служения Родине, чему страстно учили Островский и Корчагин.
Многоликий лжец Е. Евтушенко, оболгавший в своё время М. Шолохова, «вечный придворный льстец любых наших властителей» (В. Бондаренко), заявил, что гениальный Булгаков «был заслонен при жизни несравнимым с ним по литературному таланту Николаем Островским». Безнравственно плевать в Островского, используя имя Булгакова, над которым издевались идейные предшественники Евтушенко. И только этот увёртливый приспособленец, умеющий извлекать для себя выгоды из любых обстоятельств, мог увидеть в романе «Как закалялась сталь» инструкцию по борьбе с «уклонистами» и прочими «врагами народа».
Беседуя с зарубежным корреспондентом в 1936 году, Островский сказал, что книгу сотворил «не писатель». Но надо принять во внимание то, с кем, в какой обстановке он говорил, какую он ставил тогда перед собой цель. Л. Аннинский так представил Островского: «Никакой он не писатель в современном понимании слова. Он — святой. …Его книга — это житие атеистического святого. …А как писатель-соцреалист он реализовался в «Рождённых бурей». Вот там он писатель. «Как закалялась сталь» — это что-то другое: выше, ниже, «сбоку» — но другое» …он писал сначала историю молодёжной организации на Украине, ничего не придумывая. …Пытались из него сделать писателя и не могли понять: как это так, элементарная нескладуха… герои появляются в романе и тут же исчезают… Когда Островского втягивали в литературу, ему объяснили, что он — писатель. И он начал в этом качестве работать. Главное — это то, что Островский — проповедник, уникальный, потому что эта религиозная одержимость была при отсутствии Бога».
Да, никак нельзя ни понять, ни доказать, что кто-то (?) пытался сделать из Островского писателя. Надо ли было кому-то тратить какие-то особые усилия на то, чтобы «втянуть» его в литературу? Ответ, конечно, однозначен: он сам, по своей инициативе посвятил себя писательскому делу. Другой резонный вопрос: не может ли соединиться в одном лице трагическая святость жизни, страсть к проповедничеству и профессия писателя? Это органично и сочеталось в Н. Островском.
Если он начал работу над романом, не будучи писателем, то разве он не стал им, когда завершил его? Вспомним: болезнь уложила в постель инженера А.Н. Степанова, и он, используя свои детские наблюдения во время обороны Порт-Артура в 1904 году, исследования историков, воспоминания участников боев, написал блестящий роман «Порт-Артур», удостоенный Сталинской премии 1 степени, и вошёл в число писателей. Французский писатель, лауреат Нобелевской премии Ромен Роллан назвал Н. Островского «первоклассным писателем»
Не заботясь о должной мотивировке, Л. Аннинский объявил об «элементарной нескладухе» в романе «Как закалялась сталь». Но то, что герои появляются в нём «и тут же пропадают», нисколько не убеждает в справедливости этой неряшливой мысли. В талантливом романе видного писателя К. Симонова «Живые и мёртвые» тоже есть ряд «пропавших» персонажей. Это объясняется своеобразием художественного замысла и жизненного материала, положенного в основу произведения.

 

 

О МЕТОДЕ, ЖАНРЕ И СЮЖЕТЕ

Либеральный компрадор Климонтович самодовольно изрекает: «Нынешнее поколение далеко отступило от культа инвалидов, каковые почти непременно были героями правильного социалистического реализма». Аннинский вывел «Как закалялась сталь» за пределы социалистического реализма. Никаких оснований нет для таких заключений.
Литература критического реализма показывала, как буржуазный строй жизни уродовал человеческую личность, прививал ей собственнические, эгоистические чувства.
Литература социалистического реализма выдвигает на первый план активную, воздействующую роль человека, который участвует в преобразовании обстоятельств. Советские писатели концентрировали главное внимание на идейно-нравственном росте, духовном возвышении человека. Человек-борец, созидатель нового типа отношений между людьми, занял в литературе социалистического реализма основное место. Разве Павел Корчагин не относится к такому типу человека-борца?
Н. Островский считал: «Человек делается человеком, если он собран вокруг какой-либо настоящей идеи». Несправедливая жестокость жизни формировала в Павке ценные качества борца, ненависть к белоручкам, к тем, кто живёт в роскоши за счёт трудящихся. Павка был зол на Лещинского потому, что он «барышня в штанах, панский сыночек, ...богатый и ему всё можно, а ему «на его богатство плевать; ежели затронет как-нибудь, то сразу и получит всё сполна».
Островский сначала называл «Как закалялась сталь» повестью. Колосов известил: «Мы назвали эту вещь романом, он настаивал на повести. Впоследствии, однако, Островский согласился с нашим определением жанра... « (Николай Островский — человек и писатель).
Действительно, следует признать, что богатое жизненное содержание этого произведения вылилось в форму романа. В нем с незаурядной художественной силой раскрыты существенные социальные противоречия того времени и его неповторимое нравственное содержание. В центре произведения стоит романный герой, раскрывающий главные черты молодёжи первых революционных лет. В романе показано становление и закалка характера Корчагина, его непрерывное развитие, возмужание.
Л. Аннинский в 60-е годы утверждал: в книге Островского «жанр нечёток, плохо выражен. В ней грани личности и среды размыты. Эта книга не стала и не могла стать произведением жанрообразующим» (ЛР.1966.21. 10). Вместе с тем он отмечал: «В повести «Как закалялась сталь» нет ничего, что выпадало из художественного арсенала, принятого в те годы. Ничего, что мешало бы воспринять повесть». Вл. Карпеко резонно спросил: «Которому же из двух Аннинских верить?» и правильно заключил: «Критик слишком часто витает в безвоздушном пространстве собственного вымысла и книга Николая Островского то и дело приносится им в жертву литературным парадоксам».
Одни исследователи «Как закалялась сталь» считают социально-психологическим романом, другие — с большим правом — исповедальным романом о воспитании, о политическом и моральном взрослении и возмужании молодого человека. «Как закалялась сталь» продолжает традиции романа воспитания, в котором замысел определяется идеей изменения человека. Это не противоречит мысли: «Как закалялась сталь» — это классическая житийная литература» (В. Смирнов).
Островский, создавая роман, стремился превратить то, что он пережил, передумал, перечувствовал, в уроки жизни для читателей, особенно молодых. Художественное единство произведению придало изображение жизнеспособности Корчагина. Это роман-исповедь, хотя повествование ведётся не от первого лица.
Павел потерял ощущение отдельной личности. Все эти дни были напоены жаркими схватками. Он, Корчагин, растаял в массе и, как каждый из бойцов, как бы забыл слово «я», осталось лишь «мы»: наш полк, наш эскадрон, наша бригада.
15 ноября 1936 года Н. Островский утверждал: «Печальна участь тех, кто отрывается от коллектива, возомнив себя сверхгением или непризнанным талантом. Коллектив всегда поднимет человека и поставит его крепко на ноги» (Николай Островский. С.76).
При освещении этой проблемы надо учитывать присущие Островскому и ряду его героев коллективизм, слитность «я» и «мы», поразительное богатство и благородство авторской личности, что в немалой степени обеспечило высокую художественность, сильное воздействие романа «Как закалялась сталь» на читателей и отразилось в его жанровом своеобразии. Каждый крупный художник слова вносит нечто свое в поэтику того или иного жанра.
Профессор Л.И. Тимофеев в книге «О художественных особенностях романа Н. Островского «Как закалялась сталь» отметил около двухсот персонажей романа и двести пятьдесят эпизодов, стянутых к узловым ситуациям. Событийность играет существенную роль в развитии сюжета, она всецело подчиняется образному раскрытию нравственно-психологического облика героев.
Нравственно чистый Павел Корчагин с очень волевым, целеустремлённым характером — человек благородной идеи, самоотверженный, яростный борец за справедливую жизнь.

 

 

ГЕРОЙ И ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Островский много внимания уделил обрисовке тех условий жизни, которые формировали характер Корчагина. В литературе 20-х годов нередко существовала автономность героя и обстоятельств. Как пишут авторы «Истории русского советского романа», характерен этим и роман В. Кина «По ту сторону» (1927). В событийном отношении в нём есть общее с романом Островского. Получивший на фронте революции тяжёлое ранение, прикованный к постели Матвеев тоже пишет повесть. Теряя любимую женщину, он познает жестокость ригоризма молодости. Матвеев, как и Корчагин, не застрелился.
Островский любил роман «По ту сторону», автор которого редактировал второй роман Н. Островского «Рождённые бурей», но с концом его он не был согласен. Матвеев не стал стрелять в себя не потому, что осознал обязанность продолжать борьбу, а потому, что ему такой поступок показался банальным. Он начал писать повесть, но серьёзной цели перед собой не ставил. Нравственное возрождение утрачивает в какой-то мере социальную содержательность, получилась некоторая автономность характера по отношению к окружающей среде.
У Островского преодолевается подобная автономность героя от власти обстоятельств. Жизнь Корчагина приобретает все большую общественную ценность. Жизнелюбие героя стало важным источником глубоких связей личности с обществом. Корчагин подчинил всю свою жизнь интересам общества, но его яркая индивидуальность не была принесена в жертву государству.
А. Платонов, написавший об Островском восторженную статью, говорил об этом произведении, как о наиболее человечном романе нашего времени: «Мы ещё не знаем всего, что скрыто в нашем человеческом существе, и Корчагин открыл тайну нашей силы. …Когда у Корчагина-Островского умерло почти всё его тело, он не сдал своей жизни, — он превратил её в счастливый дух и в действие литературного гения, и остался работником, не поддавшись отчаянию гибели» (Платонов А. Собр. соч. в 3 томах. 1985.Т.2.С.379).
В литературе 20-х годов нередко противопоставляли личное и общественное. Даша Чумалова в романе Ф. Гладкова «Цемент» (1925) требует от мужа Глеба, чтобы он видел в ней человека, равноправного борца за новую жизнь. Она упрекала его: «Почему ты не чувствуешь во мне товарища? Я уж не только баба...» Отдаваясь всем своим существом делу и вместе с тем любя мужа, она уходит от него. Её кредо: «Мы — коммунисты прежде всего».
«Новаторство Островского состояло в том, что он отбросил ставшую уже традиционной дилемму личного и общественного и открыл глубоко личный интерес в самом общественном служении человека. Более того, эту проблему он сделал центральной в произведении, предметом непосредственного и пристального рассмотрения, спора и полемики, решив её в высшей степени проникновенно и страстно» (История русской советской литературы. М. 1986).

 

 

НИКОЛАЙ ОСТРОВСКИЙ И ПАВЕЛ КОРЧАГИН

Главный редактор журнала «Молодая гвардия» Анна Александровна Караваева приходила к Островскому и беседовала с ним. Об этом он рассказал Г. Алексеевой: «Анна Александровна спросила меня, можно ли поставить знак равенства между героем книги и её автором? Я объяснил. что в своей книге я хочу показать молодёжи нового человека, но афишировать жизнь комсомольца Островского я не собираюсь...» (Николай Островский — человек и писатель. С.96). В июле 1930 года А. Жигирева встретилась с Островским, который рассказал ей о своём желании написать роман: «Я вынашиваю, Шурочка, всё в голове. Меня мучит сомнение, не получится ли это моя биография. Этого я не хотел бы».
Островский в яркой художественной форме поведал о рождении новых отношений между людьми в годы жестокой битвы за советскую власть. Указав, что им «руководило лишь одно желание дать образ молодого бойца, на которого бы равнялась наша молодёжь», Островский подчеркнул: «Павка Корчагин был жизнерадостный, страстно любящий жизнь юноша. И вот, любя эту жизнь, он всегда готов был пожертвовать ею для своей родины». Это было свойственно и самому писателю, у него и Корчагина много общего.
М. Колосов поведал: «Издательство попросило редакцию журнала уговорить автора подумать о перемене заглавия. ...Мы обсудили несколько названий, среди них «Павел Корчагин». Н. Островский настаивал на своём: «Нет, название изменить нельзя. Я слишком с ним сросся. Для меня эти буквы — КЗС — были как путеводный маяк... Пусть останется смысловое название».
В 1922 году, когда Островскому было всего лишь 18 лет, он узнает о том, что впереди его ждёт полная неподвижность. Что испытывает человек в подобной ситуации, Островский изобразил с впечатляющей психологической глубиной в романе «Как закалялась сталь» через душевные переживания Павла Корчагина.
Неизлечимая болезнь приковала Павла к кровати, ему показалось, что он стал бесполезен людям, и решил, что надо уйти из жизни. Он взял в руки пистолет, но затем положил его «на колени и злобно выругался: «Все это бумажный героизм, братишка! Шлёпнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и лёгкий выход из положения… А ты пробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца?.. Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай. Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай её полезной».
Так вёл себя и сам Островский. Для подтверждения этой мысли сошлёмся на свидетельство В. Дмитриевой: «Я наткнулась на револьвер и спросила, зачем это ему. «Револьвер-то? А я никогда с ним не расстаюсь. Когда он здесь, около меня, я чувствую себя полноценным человеком. Чего вы испугались? Не бойтесь. Это один раз было и никогда больше не повторится. Уйти с поля битвы самовольно считаю позорным дезертирством, ведь наша жизнь теперь — непрерывная борьба, и сколько бы этой жизни на мою долю не было отпущено, я хочу прожить её с честью и не без пользы» (Николай Островский — человек и писатель).
С.А. Трегуб в своей книге «Жизнь и творчество Николая Островского» утверждал, что «Как закалялась сталь» автобиографический роман, что нельзя отделить и отдалить Корчагина и Островского. Он привёл высказывания Островского 1932 года «Я писал исключительно о фактах — это меня связывало. Я работал исключительно с желанием дать нашей молодёжи воспоминания…» (Николай Островский).13 марта 1935 года Островский написал: «Свою повесть «Как закалялась сталь» я не выдумывал. Она написана о живых людях. Повесть — это крошечный кусочек жизни, нашей грандиозной действительности, такой величественной и прекрасной». 19 февраля 1935 года Островский поведал своей читательнице Л. Харченко: «Корчагин написан с натуры. И это письмо я пишу в его комнате. Я сейчас у него в гостях. Павлуша Корчагин — мой друг и соратник. Вот почему мне удалось так написать его».
В 1936 году он подтвердил эту мысль: книга «не создание фантазии и писалось не как художественное произведение». За два месяца до смерти он сказал корреспонденту английской газеты «Ньюс Кроникел» о романе «Как закалялась сталь»: «Эта вещь автобиографична. …В книге дана правда без всяких отклонений».
Автобиографичность сыграла очень большую роль в создании романа, но Островский всё-таки строго не следовал канонам автобиографического произведения. Он намеренно не включил в него некоторые яркие случаи из своей жизни. Писатель стремился к тому, чтобы читатели поверили в героя, он хотел приблизить его к обычным советским людям.
Н. Венгров в книге «Николай Островский» (1956) считает, что «тот, кто увидит в Корчагине Островского, неминуемо лишит книгу художественной ценности и убедительности, а изображение борьбы Корчагина и его победы — обобщающего значения». Он свою мысль доказывает рядом несоответствий биографий писателя и героя. Островский юношей на фронте взорвал мост в тылу врага, но это не фиксируется в романе.
16 мая 1935 года Н. Островский заявил: «В печати нередко появляются статьи, рассматривающие мой роман «Как закалялась сталь» как автобиографический документ, то есть как историю жизни Николая Островского. Это, конечно, не совсем верно. Роман мой — прежде всего художественное произведение, и в нём я использовал своё право на вымысел. В основу романа положено немало фактического материала. Но назвать эту вещь документом нельзя. Это роман, а не биография, скажем, комсомольца Островского. Должен сказать об этом, иначе меня могут упрекнуть в отсутствии большевистской скромности» (Николай Островский).

 

 

ОСТРАЯ ПОЛЕМИКА

М. Павловский сообщил: «...статья М. Кольцова «Мужество» — очень смутила Николая Алексеевича. Он считал, что Кольцов дал чересчур высокую оценку его личности» (Николай Островский — человек и писатель. С.145). Несколько иную трактовку этому дала Р. Лабок (библиотекарь с университетским образованием): «Когда заговорила о статье, он с обидой и горечью, вдруг сказал: «Роза, скажи честно, искренне, прошу только искренне, неужели я произвожу такое ужасное впечатление, имею такой жалкий вид? Я поняла, что так больно хлестнуло Островского. «Одеяло обёрнуто кругом тонкого столба, его тела... страдания подсушили его черты... мумия», — отчётливо произносил он слова из статьи Кольцова. Затем он долго и взволнованно, я бы сказала, запальчиво, разбирал статью.
...Я понимала, что статья Кольцова, которую он, в общем, положительно оценивал, затронула обострённое чувство больного человека. Его исполинский дух и жизнестойкость действительно исключали его физическую, плотскую сущность, и он в часы духовного подъёма, творческого вдохновения переставал чувствовать свои физические страдания. Кольцов, сам того не желая, зафиксировал физическое состояние писателя, и это было настолько ему неприятно, что он после этого перестал пользоваться палочкой».
«Литературная газета» 5 апреля 1935 года напечатала статью Б. Дайреджиева «Дорогой товарищ». Н. Островский отозвался на неё: «И хотя я сейчас тяжело болен — воспаление лёгких, но должен взяться за перо и написать ответ на эту статью». Он протестовал против отождествления его «— автора романа «Как закалялась сталь» — с одним из действующих лиц этого романа — Павлом Корчагиным», и указал: «Я написал роман».
Островского возмутили такие рассуждения Дайреджиева: «Но здесь мы должны отметить ошибку редакции «Молодой гвардии». Дело в том, что Корчагин — это Островский. (Его история недавно была рассказана М. Кольцовым в фельетоне «Мужество» в «Правде».) А роман — человеческий документ. И вот по мере того как мир смыкается железным кольцом вокруг разбитого параличом и слепого Островского, семейная неурядица борьбы с обывательской родней жены Корчагина начинает занимать центральное место в последней части романа. Прикованный к койке, Островский не замечает, как мельчает в этой борьбе его Павка. Типичные черты Корчагина начинают вырождаться в индивидуальную жалобу Островского через своего героя. Редактор книжки товарищ Шпунт оказалась политически более чуткой, чем редакция журнала. Она свела к минимуму перипетии семейной ссоры, заострила политическую суть этой борьбы, тогда как журнал дал целиком эту растянутую часть романа, чем способствовал разжижению гранитной фигуры Павки Корчагина».
Островский гневался: «Зачем понадобились Дайреджиеву эти сенсационные сообщения, что Корчагин — это Островский, что это о нём писал в «Правде» Кольцов? Как всё это режет ухо! Зачем понадобилось Дайреджиеву написать неправду (я с трудом воздерживаюсь от более резкого выражения) об авторе романа и Павле Корчагине, которых Дайреджиев отождествляет? Когда и где увидел Дайреджиев индивидуальную жалобу автора на окружающую его действительность? Конец последней главы, о которой пишет Дайреджиев, в книге не опубликован. Но пинок, которым наградил критик редакцию журнала «Молодая гвардия» пришёлся как раз мне в лицо. Я должен ответить на удар ударом.
Если вы, товарищ Дайреджиев, не поняли глубоко партийного содержания борьбы Корчагина с ворвавшейся в его семью мелкобуржуазной стихией, обывательщиной и превратили всё это в семейные дрязги, то, где же ваше критическое чутьё? Никогда ни Корчагин, ни Островский не жаловались на свою судьбу, не скулили, по-Дайреджиеву. Никогда никакая железная стена не отделяла Корчагина от жизни, и партия не забывала его. Всегда он был окружен партийными друзьями, коммунистической молодёжью и от партии, от её представителей, черпал свои силы. Сознательно или бессознательно, но Дайреджиев оскорбил и меня, как большевика, и редакцию журнала «Молодая гвардия».
Отметим: «А. Серафимович, А. Караваева, А. Безыменский, М. Колосов, Г. Киш, С. Салтанов, П. Бирюлин написали коллективное письмо, протестующее против произвольного толкования «Как закалялась сталь». Оно было опубликовано в «Правде» 14 апреля 1935 года».
У обеих сторон, как часто бывает в остром споре, есть свои преувеличения, заострения. «Как закалялась сталь» — художественное произведение. Сердцевина образа Корчагина совпадает с образом самого Островского, нельзя их существенно отделять друг от друга. Документальная основа сближала роман с самой жизнью.
Понятно, что автобиографическое — не враг художественного. Но нельзя полностью и объединять образы Островского и Корчагина, ибо автор использовал своё право на вымысел, он писал роман, а не просто свою биографию.
По своей политической и нравственной сути Островский и Корчагин были примерными комсомольцами и коммунистами, которыми честный человек может лишь восхищаться.

 

 

ЛЮБОВЬ И ДОЛГ

Профессор И.К. Кузьмичев в своей книге «Литература и нравственное воспитание личности» (1980) писал о буржуазной литературе, которая «окончательно порвала с гуманистическими идеалами и единственным героем своих книг избрала секс»: «Постмодернисты» …основную свою задачу видят в проповеди гедонизма, «философии наслаждения», а наслаждение, в свою очередь, сводят к половому акту. В сексуальной патологии видят они единственную возможность для личности быть свободной. На их взгляд, чтобы освободить человека, надобно сорвать с любви какие бы то ни было приличия, освободить её от предрассудков, возвести непристойность в главный этический принцип современности. Если верить этим писателям, то для человека существует единственный способ стать самим собой — превратиться в простое здоровое животное, совершенно свободное от моральных обязательств».
Эту «философию» либералы перенесли в современную русскую литературу и киноискусство, перегнав своих зарубежных наставников в пропаганде разврата. Одно из пагубных последствий буржуазной контрреволюции 1991-1993 годов — разрушение традиционной нравственности. Либералы разрушают семью, важную основу государственности, издеваются над совестью, скромностью, целомудренностью, пропагандируют разврат, насилие, садизм, гомосексуализм, однополые браки. А. Сахаров подписал 26 августа 1993 года «Гуманитарный манифест», где говорилось: «В области половых отношений мы верим в то, что нетерпимость, часто культивируемая ортодоксальными религиями и пуританской культурой, напрасно ограничивает рамки сексуального поведения». Президент Б. Ельцин издал указ «О свободе сексуальных меньшинств».
Книги Островского противостоят современным растлителям молодых душ. В одной из своих бесед он «предложил тряхнуть стариной, вспомнить «наш милый, «старый» комсомол. Парней наших, девушек. Какая чистота отношений…».
Моральную чистоту, благородство интимных переживаний комсомольцев тех лет он раскрыл в эпизоде с девушкой Христиной, которая, оказавшись в безвыходной ситуации, после горьких рыданий прошептала Павке, крепко обняв и притянув его к себе: «Слухай, голубе, — мени все равно пропадать: як не офицер, так те замучат. Бери мене, хлопчику милый; щоб не та собака дивочисть забрала». Изумленный Павка ответил: «Что ты говоришь, Христина? …Я не могу, Христина. Ты — хорошая…».
Но крепкие руки не отпускали. Губы горячие, полные губы, от них трудно уйти. Слова дивчины простые, нежные, ведь он знает, почему эти слова. Хватило сил оторваться. ...Руки Христины нашли его. «Чего же ты?..» Сколько чувства в этом вопросе!».
Островский критически относился к своему творчеству. Он называл себя «самым злостным и придирчивым из всех своих критиков». Он и в окончательном тексте романа «Как закалялась сталь» видел много недостатков. «К их числу он относил сцену встречи Павла и Тони на строительстве узкоколейки, образ Фроси («Иначе, сильнее надо было показать ее!»), сцену Павла и Христины в тюрьме («По иному должен повести себя Павел. Больше душевной теплоты, больше понимания и сочувствия к этой прекрасной девушке должен был бы обнаружить. Что-то есть холодноватое в его отношении с ней») и ряд других». (Никулина Н. Работа Н. Островского над романом «Как закалялась сталь». Вопросы советской литературы. М.-Л.1957).
Островский говорил корреспонденту: «Комсомольской правды»: «Вопросы личного, любви, женщин занимают мало места в моих мечтах. ...Для меня большего счастья, чем счастья бойца, нет» (Николай Островский. С.69). В идейной концепции романа «Как закалялась сталь» важную роль играет мысль: долг должен стоять выше сугубо личных чувств и побуждений. Сергей Брузжак влюбился в Риту Устинович, восемнадцатилетнюю дивчину. Он признался ей в своём чувстве, но она потребовала не «пускаться в лирику». Прошло время, и ласковая «лирика» вкралась в неё.
Во время загородной прогулки Рита легла на траву и позвала Сергея к себе. Когда он придвинулся к ней, она произнесла: «Видишь небо? Оно голубое. А у тебя такие же глаза. Это нехорошо. У тебя глаза должны быть серые, стальные. Голубые — это что-то чересчур нежное. И, внезапно обхватив его голову, властно поцеловала в губы».
В своём поведении Рита следует принципу: «В нашей жизни есть не только борьба, но и радость хорошего чувства».
В характере Корчагина слились воедино максимализм, полная самоотдача и жертвенность. «Для него Рита была неприкосновенна. Это был его друг и товарищ по цели, и все же она была женщиной, вот почему его волнует её объятие. От близости родилось непреодолимое желание найти эти губы. Напрягая волю, он подавил это желание».
Болезненная ревность затерзала Корчагина, когда он предположил, что у Риты есть муж, жизнь указала ему, что идейная дружба не всё определяет в поведении человека. Павел не принял искреннего чувства Риты Устинович, ибо это, по его оценке, помешает выполнению революционного долга: «Любовь приносит много тревог и боли. Разве теперь время говорить о ней?» Он сумел тогда «ударить по сердцу кулаком».
Позже Павел осудит свой суровый аскетизм. Он объяснил Рите своё поведение: «Это было три года назад, а теперь я могу лишь осудить Павку за это. Корчагин в своей жизни делал большие и малые ошибки, и одной из них была та, о которой ты спрашиваешь. ...В этом виноват не только я, но и «Овод», его революционная романтика. Книги, в которых были ярко описаны мужественные, сильные духом и волей революционеры, бесстрашные, беззаветно преданные нашему делу, оставляли во мне неизгладимое впечатление и желание быть таким, как они. Я чувство к тебе встретил по «Оводу». Сейчас мне это смешно, но больше досадно».
Теперь он отбросил «ненужный трагизм мучительной операции с испытанием своей воли», но вместе с тем он выступил за «основное в «Оводе» — за его мужество, за безграничную выносливость, за этот тип человека, умеющего переносить страдания, не показывая их всем и каждому».
Когда Рита признала, что она могла стать для него больше чем товарищем, Павел выразил желание исправить это, но услышал:
— Немного поздно, товарищ Овод.
Рита улыбнулась своей шутке и объяснила её:
— У меня крошечная дочурка. У неё есть отец, большой мой приятель. Все мы втроём дружим, и трио — это пока неразрывно.
В письме Корчагину она поведала: «Павлуша, милый! ...Я на жизнь не смотрю формально, иногда можно делать исключение, правда, очень редко, в личных отношениях, если они вызываются большим, глубоким чувством. Этого ты заслуживаешь, но я отклонила первое желание отдать долг нашей юности. Чувствую, что это не дало бы нам большой радости. Не надо быть таким суровым к себе, Павел».
Поразительная цельность личности Павки проявляется и в общественных отношениях, и в личной жизни. Он разорвал дружескую связь с красивой впечатлительной Тоней Тумановой, для которой были чужими его социально-этические жизненные установки.
И. Феденев писал: «Колосову не особенно понравился тип Тони. ...он даже имя ей дал другое. Там была Ира, а он назвал Тоня» (Николай Островский — человек и писатель. С.92). Один из рецензентов романа упрекал автора в том, что «рабочий паренёк влюбился в гимназистку. Такие случаи бывали, но большей частью рабочие ребята влюблялись в девушек-работниц. И уж коль автор выбрал нетипичный случай, то Павка должен перевоспитать любимую девушку. Иначе какой он комсомолец?» (87-88). Островский сообщил К. Зелинскому: были «такие перестраховщики, что хотели, например, выбросить одну сцену Корчагина с Тоней. Не может, говорят, пролетарский парень вожжаться с буржуазной барышней. Ну нет, этого я им не отдал» (175). Такие претензии отразили упрощенный классовый подход к личной жизни человека.
Тоня, по оценке Островского, «не боец, она не способна уйти в бурю, но она романтична, любит героику. Иначе невозможно оправдать чувство Павла к ней». Тоня горячо полюбила Павла. Когда он освободился от ареста, то она, охваченная приливом жалости, нежности, тревоги и радости, говорит: «Милый, милый Павка, мой родной, хороший... люблю тебя...» Она делает всё возможное, чтобы облегчить его участь, не хочет, чтобы он ушёл из её дома. Но Павел «должен уйти отсюда сегодня же».
«Через шесть часов они должны расстаться и, быть может, больше никогда не увидят друг друга. ...Как послушно гибкое тело!.. Но дружба юности выше всего. Юность, безгранично прекрасная юность, когда страсть ещё непонятна, лишь смутно чувствуется в частом биении сердец; когда рука испуганно вздрагивает и убегает в сторону, случайно прикоснувшись к груди подруги, и когда дружба юности бережёт от последнего шага! Что может быть родное рук любимой, обхвативших шею, и — поцелуй, жгучий, как удар тока!
За всю дружбу это второй поцелуй. Корчагина, кроме матери, никто не ласкал, но били много. И тем сильнее чувствовалась ласка. В жизни не знал, что есть такая радость. А эта девушка на пути — большое счастье».
Павел говорит: «Я так люблю тебя. Тоня! Когда закончится заваруха, я обязательно буду монтёром. Если ты от меня не откажешься, тогда я буду для тебя хорошим мужем. Никогда бить не буду». Павлу представлялось, что хороший муж — тот, который никогда не будет бить жену...
По словам Островского, Тоня близка и чужда Павлу. Отправляясь на собрание комсомольцев, Тоня оделась «очень изящно, нарочито изысканно». Из-за этого они приняли Тоню, как чужую: вид у нее-де буржуазный. Павел объяснил: «Она человек нам не враждебный, ...не всегда по одежде ярлык надо припаивать».
После этого в их отношения всё больше вносились нотки отчуждения и глухая неприязнь. Тоне не хотелось разрыва дружеских отношений с ним. Павлу тоже жаль с ней было расстаться, но «необходимость разрыва была ясна обоим». Но так ли всё это ясно современному читателю?
Павел говорит: «Я тебя любил и сейчас ещё любовь моя может возвратиться, но для этого ты должна быть с нами. Я теперь не тот Павлушка, что был раньше. И я плохим буду мужем, если ты считаешь, что я должен принадлежать прежде тебе, а потом партии. А я буду принадлежать прежде партии, а потом тебе и остальным близким. У тебя нашлась смелость полюбить рабочего, а полюбить идею не можешь».
Согласимся в главном с Павлом, но не слишком ли категорично и прямолинейно он высказал здесь своё кредо? Да, он «не способен предать свой класс даже в любви», но связи между рассудком и чувством, между личным и общественным бывают извилистыми, крайне противоречивыми, и в романе недостаточно убедительно изображено то, что «индивидуализм Тони становился непереносимым Павлу».
Островский справедливо считал неудачной сцену последней встречи Павла и Тони на строительстве узкоколейки.
«Она с трудом узнала в оборванце Корчагина. В рваной, истрёпанной одежде и фантастической обуви, с грязным полотенцем на шее, с давно не мытым лицом стоял перед ней Павел. Только одни глаза с таким же, как прежде, незатухающим огнём. Его глаза... И вот этот оборванец, похожий на бродягу, был ещё так недавно ею любим. Как все переменилось!
...И вот где ей пришлось встретиться со своим юношеским увлечением. Ей даже неудобно было подать ему руку».
Павел отчеканил: «Берите лопату, товарищ Туманова, и становитесь в ряд». Эта его резкость недостаточно психологически мотивирована, он приказывает ей как человеку совсем чужому. Тоня заговорила:
— Здравствуй, Павлуша. Я не ожидала увидеть тебя таким. Неужели ты у власти ничего не заслужил, чем рыться в земле? ...Как это неудачно у тебя жизнь сложилась.
— Я тоже не ожидал встретить тебя такой... замаринованной.
— Ты всё так же грубишь!
— О моей жизни беспокоиться нечего, тут всё в порядке. А вот у вас жизнь сложилась хуже, чем я ожидал. Года два назад ты не стыдилась руки рабочему подать. А сейчас от тебя нафталином запахло. И скажу, по совести, мне с тобой говорить не о чем.
Островский полагал: «Павел не мог быть груб, он мягок. Он вдумчив, беспомощен, но никак не резок». Островский рассказал В. Дмитриевой о том, что несколько лет назад он был грубым парнем. «В лазарете, где я лежал раненый, были сёстры и женщины врачи. Такие ласковые, добрые, так нежно за мной ухаживали, мне стало стыдно, что я такой грубый, я начал воздерживаться, следить за собой... Книги тоже много помогли, читал я много. Вышел оттуда сосём другим».
Но в сцене встречи с Тоней на узкоколейке Павел (не Островский) выказал и резкость, и грубость. Здесь, видимо, замечается расхождение с теми существовавшими в самой жизни отношениями, какие сложились у Н. Островского со своим школьным другом Борисович Любовью Александровной — прототипом Тони Тумановой.
Л. Борисович работала учительницей в Хмельницкой области. Она вспоминала: «Особенно внимательно и ласково относился Коля к девушкам нашего класса. Каждая из девушек считала гордостью, когда он с ней говорил. ...Все девушки класса просто любили Колю. Он нас никому не давал в обиду. Настал день выпуска нашего класса... Учителя писали нам характеристики». Коле Островскому пророчили ...известное будущее» (С.39). Л. Борисович признала: «В жизни такого дорогого друга, каким был для меня Николай Островский, больше мне встретить не пришлось. В 1935 году Н. Островский прислал мне на память произведение с надписью «Любимому другу моей юности».
Л. Беренфус-Романовская в ноябре 1935 года написала: «Я уверена, если это письмо попадёт к вам, — вытянет на свет из глухих закоулков памяти эпизоды и встречи годов далёких, то Вы без труда вспомните: юг, маленький курортный городишко, юную 15-летнюю девушку и свою такую хорошую, такую чистую дружбу с ней! ...Я получила от него книгу «Как закалялась стать» с личной дарственной надписью».

 

 

О СОКРОВЕННОМ

Несносный мямля по своей природе, чрезмерно стеснительный, постыдно бездарный в любовных делах, ещё не целовавшийся с девушками — таким я был и в 21 год. Наверное, признаваться в этом неудобно, бестактно, даже смешно. В наше слишком вольное «демократическое» время вряд ли кто этому поверит, презрительно назовут меня ханжой, недоумком и прочими нелестными для моего самолюбия словами.
Сказать правду помог мне С. Бабаевский, в его «Последнем сказании» написано: «... я ни разу за все годы моего ухаживания не обнял Таисию, а о поцелуях и думать не мог. Слышу, слышу укоряющий мужской голос: Ну и дурак! Как же можно было утерпеть и не обнять, не поцеловать любимую девушку? Был ли я тогда …дураком или был умным, не знаю. Только нынче, вспоминая свою молодость, с удивлением смотрю, как теперешние на людях обнимаются, целуются, делают это чересчур запросто и со смаком. Им неведомы такие слова, как «совестно», «что скажут люди».
Когда я после ранения лежал в сентябре-октябре 1943 года в госпитале-сарае, у меня соседом был Иван Быстрый, невысокий крепкий мужчина с аккуратно уложенными темновато-русыми волосами. Он, донской казак, весёлый, неунывающий, сыпал прибаутками, увлекательно, как настоящий артист, рассказывал озорные истории. Я заметил, понял, что хватило на его жизнь лихих невзгод, и он своими шутками и прибаутками старается заглушить в своём сердце незатихающую боль от былых несчастий.
Однажды Иван вспомнил жену, на весь сарай объявил, что ему невтерпёж, захотелось прижаться к ней, что он не может столь долго жить без бабы. Я предложил немедленно доложить об этом начальству, оно войдёт в его положение и отпустит к жёнке, на что он возразил:
— Далеко она, моя милая. Чужую бы на недельку, взаймы.
— В чем же дело? Деревня под боком. Возьмите лист бумаги, напишите объявление: «Дорогие солдатки! Замерзаю без женской ласки. Не дайте погибнуть!» — продолжил я шутливый разговор.
— У баб сердце жалостливое. Любят помочь таким, как я, — Иван приподнялся и нарочито самодовольно показал свою грудь. — А я промашки не даю, своё не упущу. Сейчас грешить сам бог велел. Война все спишет.
— Как вы посмотрите, если ваша жена не выдержит атаки такого как вы, красавца, очень жадного до любви? Всё ли списывает война?
— Эх, сержант! — не сдавался Иван. — Наблюдаю за тобой и думаю: почему тебя, такого идейного, не назначили политруком? Как это начальство проворонило? А если поразмыслить, то оно правильно поступило: ни фига ты, желторотый, жизни не знаешь. По твоему безгрешному личику, глупому, как у телёнка, видно, что ты совсем не знаешь, какими сладкими бабы бывают. Скажи, только, по правде, скажи, ты хоть с одной дивчиной целовался взасос, лежал в обнимку? Что молчишь?
— Это не ваше дело.
— А покраснел-то, как красная девица! Подумай, вернёмся на передовую, прихлопнут тебя, как никчёмную букашку. И не узнаешь, какая прелесть скрывается в ядрёной девке. Не обидно ли?
Я не откликнулся на его подначку, но попал он в самую точку: иногда на самом деле я ощущал некую обкраденность своей жизни. Не было в ней ни одного девичьего поцелуя. Но ведь интересно же самому испытать сокровенную женскую ласку, то столь притягательное, о чем грубовато, нередко с ненужными подробностями, но чаще всего с оттенком восхищения, с откровенным чувством удовольствия рассказывают мужчины.
В родной деревне меня невидимыми магическими волнами притягивала к себе шестнадцатилетняя Настя, черноглазая недотрога, молчаливая, несколько диковатая, решительно пресекающая попытки ребят отделить её от других девчат, взять под руку, словом, поухаживать за нею.
В последний перед отправкой в армию зимний вечер, будучи на посиделках, я не без колебаний решил подойти к ней и сесть рядом на скамейку. Она, к моей немалой радости, не встала и не ушла прочь, как, бывало, с другими парнями, насмешливо не спросила, что я забыл около неё. Мы всячески пытались веселить друг друга, болтали о разных мелких пустяках, вспоминали смешные случаи, состязались в остроумии, но на нашем внешне беззаботном разговоре лежал сумрачный, тревожный отсвет наступившего расставания и очень долгой разлуки.
Никто не мог тогда сказать, будет ли у нас хотя бы еще одна встреча, страшная война продолжала с неутомимой жадностью пожирать всё новые и новые жертвы. Мы вышли из избы на улицу, злая морозная позёмка обжигала наши лица, больно слепила глаза. Остановились около её дома. Наступила последняя минута прощания, я пожал её тёплую руку и, попросив разрешения поцеловать, осторожно потянулся к её лицу, но Настя опасливо, даже испуганно отпрянула от меня и твёрдо сказала, как отрезала: «Не надо!».
— Но мы с тобой прощаемся, может, навсегда и никогда, понимаешь, никогда больше не увидимся, — попытался я уговорить её.
— Не надо, — едва слышно, видимо, в неком смятении повторила она. На том и расстались, смутное ощущение глупой, как сейчас понимаю, обиды и горькой личной неудачливости осталось в моей душе.
На фронте, когда приходило время отдыха между боями, я часто вспоминал этот незабываемый вечер. Он казался мне прекрасным, сказочно чудесным, но вместе с тем щемящее чувство грусти и острого сожаления охватывало меня от понимания того, что у Насти не возникло захватывающего девичьего интереса ко мне, что мы отгорожены друг от друга какой-то крепкой, видно, непреодолимой перегородкой. Суматошное время быстро бежало, безучастно листало свои переменчивые страницы, безжалостно перемалывало человеческие судьбы, и оно всё больше и больше отдаляло её милый образ от моей кочевой воинской жизни.
В ноябре 1946 года в советском военном санатории, расположенном чуть южнее румынского порта Констанца, во время обеда мне бросилась в глаза очаровательная девушка. Одетая в искусно сшитое платье кремового цвета, она сидела через стол от меня. Наши взгляды встретились, и мне стало необычно хорошо и тревожно от изумительной силы, которая скрывалась в её прекрасном лице и карих глазах. Таинственная грусть, ожидание чего-то необыкновенного, такого, чего, наверное, не бывает в жизни, и это при загадочном внутреннем спокойствии — вот что прочитал я в захватившей всё моё воображение восхитительной незнакомке.
О том, чтобы познакомиться с нею, — такая шальная мысль мелькнула у меня лишь как нечто сказочное. Не было, как я не без оснований полагал, никаких шансов на то, чтобы она осчастливила своим вниманием мою слишком обыкновенную и внешне совсем неинтересную персону.
Вечером в санатории, скучая от безделья, я проходил в фойе мимо компании из трех играющих в карты девушек, среди которых сидела и она, самая очаровательная девушка на свете.
Я ускорил шаг, чтобы быстрее пройти на улицу, но меня окликнули, пригласили присесть за стол и сыграть в дурака. Чувствуя себя внутренне чем-то скованным, словно моё сознание сжали невидимыми обручами, я сказал, что играю плохо, но если требуется партнёр, то готов попытать счастья в игре, только прошу не обижаться на мою полную бездарность.
Она, её звали Наташа, оказалась моей партнёршей. Мы чаще проигрывали, наверное, по моей вине, над нами весело подтрунивали и великодушно утешали: не везёт в карты — повезёт в любви.
Особенно активно вела себя Маня, худенькая белокурая девушка с нервным раздражительным лицом. После очередного проигрыша она потребовала от меня в наказание за плохую игру рассказать что-нибудь интересное о себе. Я пожал плечами, широко развёл руки, показывая тем самым, что не знаю, о чём увлекательном в своей жизни можно поведать девушкам. Наташа, видно, пожалев меня, объявила, что ей больше не хочется играть. Собрав потрёпанные карты, она небрежно бросила их на стол и предложила мне прогуляться.
Обрадовавшись, я сразу согласился, она зашла в свою комнату за кофтой, и мы вышли из санатория к бескрайнему морю, которое, не зная ни минуты покоя, окатывало песчаный берег пенящимися белыми волнами. Во время прогулки я был в постоянном напряжении, чувствовал себя явно не в своей тарелке, не зная, как надо вести себя с девушкой, и делал всё так, как желала Наташа.
Из наших разговоров с Наташей выяснилось, что она лейтенант, работает в каком-то секретном отделе Южной группы войск, закончила десятилетку, прочитала много книг. По всему было видно, что у неё светлая поэтическая натура, что живёт она по велению своего впечатлительного сердца, ждёт от жизни чего-то нового — красивого и неизведанного.
На другой вечер мы снова прогуливались по берегу беспокойного, глухо шумящего моря, изредка обдающего нас холодными солёными брызгами. Наташа увела меня подальше от белого двухэтажного здания санатория, туда, где не было людей, где лежали вытащенные на землю серые лодки, ходили мы, не касаясь друг друга.
Мне казалось неудобным взять её под руку, она была столь прекрасна, восхитительна, от неё исходила такая волшебная сила необыкновенной духовной чистоты, что было невозможно, недостойно, преступно загрязнить всё это даже невольным физическим прикосновением. Стемнело, уже в нескольких шагах не видно было человека, плотный клубящийся туман скрыл неугомонное море, потянуло прохладой, и мы расстались.
На третий вечер я с тревогой и недоумением заметил, что у Наташи почему-то изрядно испортилось настроение: она была чем-то раздражена, говорила с непонятным мне нервным подтекстом, что-то недоговаривала, что-то хотела и в то же время как будто не могла мне сказать.
Меня удивило её категорическое заявление о том, что она не любит, даже презирает рассудочных людей, которые, прежде чем совершить поступок, долго, много раз обдумают и взвесят, можно ли это сделать, какие будут последствия, как на это посмотрят товарищи и начальство.
Ещё больше меня поразило то, что она посчитала вполне естественным бросаться молодому человеку в омут чувственных страстей, ошибаться и даже страдать от совершённых ошибок. Без всего этого, мол, жизнь будет настолько пресной, неинтересной, что не захочется жить.
Мы стояли около лодок, у меня мелькнула мысль предложить там посидеть, но счёл это неудобным, даже наглым, я не знал, как к этому отнесётся Наташа, вдруг она плохо подумает о моих намерениях.
Я терялся в догадках, почему она сегодня не в духе, почему недовольна, как я уже смутно начал понимать, мною. Ведь я даже в мыслях не совершил по отношению к ней ничего предосудительного, не сказал ни одного двусмысленного скользкого слова, все мои помыслы были направлены на то, чтобы она, божественно прекрасная, величественная царица, поняла, почувствовала, как я восторженно обожаю её.
Наташе так шло благородное спокойствие, невозмутимая уверенность в своей победительной девичьей силе, а сегодня вечером почему-то налетела на неё не свойственная ей резкость, что-то новое, совсем непонятное мне открывалась в её натуре, такой ясной, чистой и благородной.
— Надоело стоять! Пошли домой.
Я не понял, к чему относилось её раздражительное «надоело», почему она была недовольна тем, что мы стояли, ведь это она остановилась возле лодок, она была ведущей в наших прогулках, я всецело подчинялся всем её желаниям. Когда мы подошли к приземистому белому зданию санатория, из него вышла молодая женщина с маленьким красивым мальчиком. Наташа остановилась и, словно решая очень трудную задачу, помолчала, грустно взглянула мне прямо в лицо и, подчеркнув значимость сказанного тихой проникновенной интонацией, объявила:
— У меня тоже есть сын, чуть меньше. — После этого, не по-доброму усмехнувшись, резко бросила: — До свидания! Приятных снов!
Это для меня было равнозначно внезапному землетрясению или жестокому морозу в жаркий летний день. Наташа, такая прекрасная и чистая, необыкновенно одухотворённая, не запятнанная пошлостью, уже не девушка, а женщина, у неё ребёнок, значит, она замужем, кто же он, ее муж-счастливчик, почему же она тогда прогуливалась со мной, разве это дозволительно, не предательство по отношению к своему мужу и ребёнку?
В завтрак Наташа не пришла в столовую. Что у неё стряслось? Перед обедом мы случайно на ходу встретились, и она, побледневшая, явно взволнованная, крайне расстроенная, остановилась и быстро-быстро сказала мне:
— Приехал муж, после обеда мы уезжаем на другой курорт. Прощайте!
Она тревожно оглянулась, потом грустно покачала головой, печально всмотрелась в мои глаза, слегка дотронулась рукой до моего плеча и поспешила уйти, так и не высказав мне что-то самое важное, какую-то таинственную правду.
Обедала она вместе с мужем, очень представительным капитаном с волевым, чуть ли не квадратным лицом, тяжёлым сумрачным взглядом. Он показался мне излишне пожилым и слишком громоздким, малоподходящим супругом для изящной, очаровательной Наташи.
За столом я чувствовал себя прескверно, механически ел то, что ставили передо мной, не ощущая вкуса, не замечая, хорошо или плохо было приготовлено блюдо, мне казалось, что все осуждающе смотрят на меня. Я не дожидался второго, ушёл из столовой и в сильнейшем расстройстве пошагал по берегу бурно разбушевавшегося моря. Сердитые холодные волны с недовольным шумом и брызгами неудержимо вкатывались на мокрый песчаный берег.
Нет, и здесь невозможно найти успокоения. Пойду в санаторий, авось, встречу её в последний раз. Подошёл к углу здания и увидел, что Наташа с мужем садятся в легковую машину. Около них стояла худенькая узколицая Маня. Когда машина скрылась за поворотом дороги, она подошла ко мне, безвольно прислонившемуся к стене санатория, и с неожиданной злостью набросилась на меня:
— Тебе на нос вешали, а ты... Только болтать можешь... Пустомеля! Размазня! Облако в штанах! Шляпа дырявая! Недотёпа!
Меня ошеломили, покоробили эти мысли, показавшиеся мне оскорбительно циничными. Я, смятый, как будто на свежее яйцо обрушился удар молотка, оторопел. Мне не к лицу было оправдываться, ладно, я такой и сякой, но можно ли поверить в истинность того, что обидные для меня слова Мани правильно выражали суть сокровенных желаний и помыслов её подруги Наташи во время наших прогулок по берегу моря.
Пробежали многие десятилетия. Иногда вспоминается нечто схожее в моих встречах с другими милыми женщинами, тянувшимися ко мне и ждущими получить ласки и удовольствия. И, наверное, до конца своей жизни не найду ясного ответа на вопросы: верно ли я вёл себя, не обкрадывал ли я в какой-то степени свою жизнь и, что более важно, не обманывал ли нежных, трогательно обаятельных красавиц, ждущих кусочков счастья?
Надо ли было проявлять некую чёрствость по отношению к ним в силу своей чрезмерной приверженности к традициям христианской морали, излишней строгости в следовании принципам самоограничения чувственных желаний и побуждений? Очень тонкими, извилистыми, крайне противоречивыми бывают связи между рассудком и чувством. Но ведь всё должно быть в меру и к месту. Но как определить эту загадочную меру?

 

 

О СЕМЬЕ

В 20-30 годы прошлого века было немало людей (сейчас они заняли господствующее положение в обществе), которые считали семью не очень существенным придатком к трудовой, политической деятельности человека. Это обкрадывало и обкрадывает их жизнь.
Мудрая писательница В. Дмитриева свидетельствует о мировосприятии Н. Островского: «Был один момент, когда глубоко скрытое, силой воли подавленное сожаление о погибшей молодости, любви и личном счастье прорвалось наружу. 7 ноября 1934 года с демонстрации я зашла к Островскому и застала его одного. Ни Ольги Осиповны, ни сестры не было дома. Он, как всегда, лежал и слушал ...музыку, передаваемую по радио. ...В комнате был полумрак от спущенных штор; из всех углов веяло тоской одиночества, и мне стало нестерпимо тяжело и грустно оттого, что вот молодой, жизнерадостный человек мог бы сейчас тоже быть в рядах ликующей молодёжи на великом... празднике, и какой-то стальной кусок свинца выбил его из строя нормальной жизни.
...Не знаю, передалось ли ему моё настроение, или его мысли совпали с моими, но он вдруг заговорил в необычном для него тоне: «Знаете, я начинаю понимать теперь, почему Фауст, когда ему вернули молодость, пожелал не власти и богатства, не бессмертия, а простой женской любви. Это сильнее смерти...» «Получил сейчас телеграмму. Достаньте из-под подушки и прочтите».
Телеграмма была откуда-то с Урала; фамилия отправительницы была знакомая. В прошлом году она гостила в Сочи, познакомилась с Островским и сделалась пламенной его поклонницей. Часто навещала его, читала ему книги, газеты, говорила о нём с волнением, с горящими глазами. И вот телеграмма. Вначале поздравление с праздником, пожелания здоровья, а в конце: «Помню, люблю, тоскую». — Ну вот... Пишут. Любят... Не надо. Я напрягаю всю свою волю, держу себя в самой жёсткой дисциплине... а вот это выводит из равновесия. Ведь мне только 30 лет. Молодость даёт себя знать. Бывают мучительные минуты. Хочется нежности, ласки, любви...»
«У Вас есть жена», — сказала я. «Да. Но я свою жинку давно от себя освободил. Она учится, работает и пусть. Что ей со мной делать? Я рад за неё. И всё-таки вдруг налетит эдакая дурь... черт возьми, ведь всего 30 лет!.. А впрочем, чего это я, старый осел, раскис? Чего мне еще надо? Я — счастливый парень. У меня добрая матушка, крепкие, хорошие друзья, работа по душе...» (Николай Островский — человек и писатель).
Здесь стоит привести разговор Н. Островского с матерью, которой очень хотелось, чтобы сын быстрее создал семью. Он сказал:
— Я, маманя, слово дал себе дивчат не голубить, пока во всём свете буржуев не прикончим. Что, долгонько ждать, говоришь? Нет, маманя, долго буржуй не продержится....
— Не дожить мне, сынок, до твоей сказки... Таким заскочистым твой дед был, в моряках плавал.
...Довоевался в севастопольскую войну, что без ноги и руки домой вернулся. На груди ему два креста навесили и два полтинника царских на ленточках, а помер старый в страшной бедности. Строптивый был, ударил какую-то власть по голове клюшкой, в тюрьме мало не год просидел. Погляжу я на тебя, не иначе как в деда вдался.

 

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6
  Пусть знают и помнят потомки!

 
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(1 голос, в среднем: 5 из 5)

Материалы на тему