ПОКОЛЕНИЕ КОРЧАГИНЫХ: НАША ВЕЛИКАЯ ПОБЕДА!

Текст статьи

СЧАСТЬЕ НИКОЛАЯ ОСТРОВСКОГО

В школе моё внимание уцепилось за вычитанную в книге фразу: «Человек рождён для счастья...» Вот цель в жизни — быть счастливым. Так-то оно, так. Но каждый по-своему понимает это самое счастье. Один будет рад, если прославится добрыми делами, для другого главное в жизни разбогатеть, а для пастуха Кири — нахлестаться вдрызг самогонки. Так кто же может ясно сказать, что такое это счастье, которого ищут люди? Откуда оно появляется, куда несёт на своих невидимых крыльях человека?
Однажды мужики, собравшись в нашей избе, рассуждали о разных делах, заговорили о том, что человеку больше всего надо, когда же он счастлив и вполне доволен своей жизнью. Начался спор. Мой отец заявил, что счастье не в сытом брюхе, не в погоне за богатством, его поддержал дед Трофим. Когда я очутился без денег в педучилище и голодал, то подумал, что да, не в богатстве счастье, а совсем неплохо было бы заиметь сейчас рублей двести. Пошел бы в столовую, съел бы два первых, два вторых. Купил бы себе ботинки, демисезонное пальто и поехал бы на каникулы домой. Вот хорошо было бы! Одет, обут, учишься, книг в библиотеке много, бери и читай, — жизнь была бы преотличная!
Поэт С. Васильев, побеседовав с Н. Островским, заключил:
Перед нами лежит счастливый,
Ясновидящий человек.
...Да, товарищи, это счастье —
Так работать и так гореть!
Венгерский писатель Мате Залка, героически погибший в Испании, отозвался о Н. Островском после встречи с ним: «От него уходили с чувством бодрости, радости жизни».
27.09.1935 года Островский воскликнул: «И я слушаю биение сердца моей родины любимой. И встаёт она передо мной молодой и прекрасной, с цветущим здоровьем, жизнерадостная, непобедимая Страна Советов. Только она одна, моя социалистическая родина, высоко подняла знамя мира и мировой культуры. Только она создала истинное братство народов. Какое счастье быть сыном этой Родины» (Николай Островский).

2 октября 1935 года он сказал: «Если бы кто-нибудь спросил меня, в чём наибольшее счастье человека, я ответил бы: это счастье работать в нашей великой Советской стране, это бороться за дело социализма, быть в передовых рядах комсомола, в рядах партии Ленина — Сталина».
В 1936 году Н. Островского в Сочи посетил французский писатель, лауреат Нобелевской премии Андре Жид. О своей поездке в нашу страну он написал книгу «Возвращение из СССР», в которой остро критиковал советский строй, но об Островском писал с преклонением перед его мужеством: «Если бы мы были не в СССР, я бы сказал: «Это святой». Религия не создала более прекрасного лица. Вот наглядное доказательство того, что святых рождает не только религия» (Николай Островский — человек и писатель). Когда Островский узнал из печати о предвзятых оценках Андре Жида советской жизни, то 14 декабря 1936 года он написал своей матери: «Ты, наверное, читала о предательстве Андре Жида». Как он обманул наши сердца тогда! И кто бы мог подумать, что он сделает так подло и нечестно! Пусть будет этому старому человеку стыдно за свой проступок! Он обманул не только нас, но и весь наш могучий народ» (141).
После встречи в 1935 году с Островским литератору Н. Чертовой мешали думы о нём, ей «далеко не сразу удалось войти в будничный поток» работы издательства «Советский писатель»: «Трудно, по-разному думалось. И когда один писатель, настойчиво расспрашивавший меня о Николае Алексеевиче, в конце концов сказал: «Сознайтесь, это страшно?» — я взглянула на него с изумлением и возразила: «Что вы — наоборот! Островский — лёгкий человек. Вот именно лёгкий! И по-настоящему жизнерадостный».
Островский был неиссякаемый оптимист, он говорил: «Личное счастье становится в десять раз большим, когда рядом с ним видишь подъем всего народа, идущего к прекрасной зажиточной жизни». 20 апреля 1935 года он утверждал в письме в журнал «Интернациональная литература»: «Я никогда не думал, что жизнь принесёт мне столько огромного счастья. Ужасная личная трагедия уничтожена, и вся жизнь полна ликующей радости творчества» Он сделал такое парадоксальное признание: «Как знать, когда я был счастливее — в юности, при цветущем здоровье, или сейчас?». (Николай Островский. С.124). Он спросил 7 марта 1936 года у Чертовой, как он выглядит, и она ответила: «Знаешь, с каким впечатлением от вас уходишь? Радость жизни, энергия, несмотря ни на что. И это правда».
15 сентября 1935 года Островский поведал председателю Президиума Всеукраинского центрального исполнительного комитета Г.И. Петровскому: «Я достиг наибольшего счастья, какого может достигнуть человек. Ведь я, вопреки огромным физическим страданиям, не покидающим меня ни на один миг, просыпаюсь радостным, счастливым, работаю весь день в ночи, закрывавшей мне глаза. Яркими цветами солнца сверкнёт вокруг меня жизнь. Есть беспредельное желание вложить в страницы будущей книги всю страсть, все пламя сердца, чтобы книга звала юношей к борьбе, к беззаветной преданности нашей великой партии».
Во время беседы с корреспондентом «Комсомольской правды» в 1936 году он сказал: «И никогда не думайте, что я несчастный человек и грустный парень. ...Эгоист погибает раньше всего. Он живёт в себе и для себя. И если исковеркано его «Я», то ему нечем жить. Перед ним ночь эгоизма, обречённости. Но когда человек живёт не для себя, когда он растворяется в общественном, то его трудно убить; ведь надо убить всё окружающее, убить всю страну, всю жизнь. …И вы видите мою улыбку, и она радостна и искренна. Я живу огромной радостью побед нашей страны, несмотря на свои страдания. Нет радостнее вещи, как побеждать страдания. Не просто дышать (и это прекрасно), а бороться и побеждать».
Доктор философских наук Ю. Бокань писал об Островском: «Он доказал, …что, будучи коллективистом по отношению к окружающим, можно внутри себя оставаться ярчайшей индивидуальностью, что опору надо искать не во вне, а внутри себя, при этом следуя высшим идеалам своего времени; что, без умения жить внутри себя, человек не может состояться как личность; что стойкость внутреннего Я способна преодолевать самые страшные тяготы бытия; что самый трудный подвиг — внутренний героизм, растянутый во времени… Он доказал, что, совершенствуя себя внутренне через служение высокой идее, можно достичь невероятных высот стойкости своего Я» (Бокань Ю. Материалы…).
Ромен Роллан в 1936 году написал Н. Островскому: «Я восхищаюсь Вами с любовью и восторгом.... Вы составляете одно целое с вашим великим, воскресшим и освобождённым народом, вы сочетались с его могучей радостью и неудержимым порывом, вы — в нём, он — в вас».
1 октября 1935 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Н. Островского наградили орденом Ленина. «Нет сил описать, что мы в эти дни пережили, — писала Ольга Осиповна другу их семьи А.А. Жигаревой. — Просто не верится, что так далеко и так обширно о Коле известно...» (Николай Островский — человек и писатель. С.167) 1935 год Николай Алексеевич считал самым счастливым в своей жизни. Он говорил: «Кто бы мог подумать, что у меня будет такой счастливый конец жизни, — писал он своему другу, — ведь, если, скажем, я нечаянно погибну, чего я не хочу, то это будет гибель на боевом посту, а не на инвалидных задворках».
Зная, что ему осталось очень мало жить, он использовал каждый час, чтобы быть «полезным», завершить новое произведение. Однажды его спросили, читал ли он недавно вышедший роман о гражданской войне. «Нет, не читал, — ответил он. — Не мог прочесть. Тридцать печатных листов, я высчитал, ровно двенадцать дней отнимут. А жизнь моя строго лимитирована. Рассчитываю четыре года прожить. Столько сделать нужно! Надо во что бы то ни стало дописать «Рождённые бурей». Дрожу над каждым своим днём, каждым часом». Он говорил: «Я буду жить и сопротивляться, пока будет жить хотя бы одна-единственная клетка моего тела. И никто не посмеет сказать: «Он мог бы ещё жить!».
Летом 1936 года Н. Островский завершал первый том романа «Рождённые бурей». Новую книгу обсуждали на выездном заседании президиума Союза советских писателей 15 ноября 1936 года на его квартире. Он призвал критиковать его без скидок «на особенности его положения». Участники обсуждения пришли к единодушному выводу, что он одержал новую победу. Но ему указали и на ряд недостатков. Он обещал в течение месяца доработать произведение с учётом высказанных замечаний.
Исчерпав все возможности в борьбе с неумолимой смертью, Островский умер 22 декабря 1936 года, почти сразу после окончания работы над первой книгой «Рождённые бурей». Он был похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище.

 

 

СПОРЫ ОБ ИДЕАЛЬНОМ ГЕРОЕ

Одни литераторы считали Павла Корчагина идеальным героем, другие не соглашались с этим определением. На втором съезде писателей СССР в 1954 году академик, знаменитый азербайджанский писатель Самед Вургун, в своём содокладе подчеркнул, что идеальный герой «в литературе может быть явлением редким, ибо он, идеальный герой, олицетворяет собой самые высокие идейно-моральные качества целого поколения или целой эпохи, самые возвышенные и гуманные начала в человеке».
Он говорил: «Я не разделяю мнение тех товарищей, которые не считают образ Павла Корчагина идеальным по той причине, что у него был момент, когда он хотел покончить жизнь самоубийством. Ведь он — и это самое правильное «идеальное» — победил смерть во имя большой жизни и счастья, стал гордостью и славой нашего поколения. Идеальный герой — это как раз такой герой, который воплощает в себе самые высокие, земные и жизненные качества.
Идеальный герой может быть даже самым противоречивым и сложным из всех противоречивых и сложных людей. У него могут быть также и свои слабости, но он силён тем, что в его лице мы видим Человека с большой буквы. Сила идеального героя есть сила целого поколения. Вот почему надо рассматривать образ идеального героя как мировой тип».
А.С. Макаренко полагал: если кто-нибудь даст в литературе образ идеального человека, то и работа педагогов будет значительно облегчена. Он понимал под образом идеального человека не схему, не икону, а типическое отражение героических сторон реально существующих характеров.
Вряд ли стоит упрямо спорить: идеальный или не идеальный герой Корчагин. Главное то, что в нём с большой художественной силой воплотился высокий идеал настоящего советского человека.
А.П. Платонов писал: «Павел Корчагин есть одна из наиболее удавшихся попыток (считая всю современную советскую литературу) обрести, наконец, того человека, который, будучи воспитан революцией, дал новое, высшее духовное качество поколению своего века и стал примером для подражания всей молодёжи на своей родине».

 

 

КАКИЕ ИДЕАЛИСТЫ СЛОМАЛИСЬ ВО ВРЕМЯ ПЕРЕСТРОЙКИ?

В своей монографии «Правда против лжи. О Великой Отечественной войне» я написал: «Не загадка ли: в предвоенное время мы, деревенские школьники, жили в тяжёлых материальных условиях, но крепко верили в своё счастливое будущее, в справедливость Советской власти. ...В 30-е годы молодой человек, выйдя из самых глубин народа, сам пробивал себе дорогу в жизни, без чьей-либо помощи находил в ней своё место. Мы в своём подавляющем большинстве вырастали идеалистами, непритязательными к бытовым удобствам, деньги для нас не имели того большого значения, которое придают им современные молодые люди». В письме А. Караваевой 1 апреля 1934 г. Н. Островский сообщил: «...у меня есть друзья, они называют меня «коммунистический идеалист» и прочими нелестными кличками» (Николай Островский).
Этот наш отнюдь несломленный идеализм и помог сокрушить фашистскую Германию, опиравшуюся на военно-экономическую мощь почти всей Европы. И потому насквозь ущербно заявление Л. Аннинского о том, что В. Бондаренко, автор книги «Время Красного Быка» — «из того самого поколения, которое пришло на смену отчаявшимся и сломленным идеалистам». (День литературы. 2001.06.01).
Белому патриоту В. Бондаренко, талантливому исследователю, противны и ельцинский режим, и «комиссары» советской власти. Видно, это обусловило его некоторую «отчуждённость» при оценке коммунистов Корчагина и Островского, который одно время был комиссаром батальона..
В. Бондаренко сознает, что Вен. Ерофеев и Н. Островский — антиподы, он верно сказал об опусе Венички, что «трезвый и непьющий так не напишет». В «Москве — Петушки» есть глава, сплошь написанная с использованием скабрёзностей и матерщины. В. Астафьев заметил: «…свято место пусто не бывает — подоспела зондеркоманда Ерофеева, книга которого «Москва — Петушки» объявлялась чуть ли не книгой века. Дожили — книга пропойцы, о пропойцах, о полной деградации человека приравнивалась к великой гоголевской поэме».
Но какую «беду» (о ней ведёт речь Аннинский) нашёл Бондаренко в «опьянённом идеей Павле Корчагине»? Оказывается, «Венедикт Ерофеев — в похмелье дезертировавший из советского мифа», а Павел стоял в начале его, он вместе с тем «двойник Венички, …перевёрнутый святой», а всё кончается тем, что в «конце мифа стоит «перевёрнутый» в пьянь Корчагин». Да, в подходе Бондаренко есть «издёвка и бесшабашность, граничащая с беспардонностью». Но как жаль, что это почему-то использовано для решения отнюдь далеко не благородной задачи, что это оскорбительное для Островского сопоставление восхитило Аннинского: «Как человек, специально занимавшийся Н. Островским, скажу, что параллель двух непрофессиональных писателей, вознесённых опьянённой эпохой в мифологи, — блестящий ход Бондаренко-критика».
Конечно, творчество Вен. Ерофеева не отличается профессиональностью, хотя о нём опубликовано много хвалебных статей, его даже рекомендуют изучать студентам филфаков некоторых вузов.
В то же время Н. Островского выбросили из школьных программ. В Тверской области учителя в школах, как они (мои бывшие студенты) говорили мне, опасаются упоминать роман «Как закалялась сталь» на уроках, чтобы не лишиться работы.
В своей монографии «Как закалялась сталь» Николая Островского» (1971) Л. Аннинский отметил «невероятный, парадоксальный, загадочный» успех этой книги у читателей, он видел ошеломляющее воздействие её в «секрете в биографии», в «секрете в мастерстве», указал, что «славный дух романтики двадцатых годов нигде не воплотился так ясно, как в этой повести». Привёл слова из зарубежной печати об Островском: «Он в известном смысле гений». И это о непрофессиональном авторе!?
Аннинский не приемлет то, что сейчас «дети выплясывают чечётку на отеческих гробах», и пишет: «…мне легче понять отчаяние Ерофеева Венедикта, с которым мы — дети потерянного рая», чем тех, кто решил полностью зачеркнуть советскую литературу». Но не присоединился ли он в оценке Корчагина к этим зловонным очернителям? Да, ему духовно ближе Веничка с его отчаянием, чем Островский с его непоколебимой верой в конечное торжество социалистических идей.
Но зачем же стрелять в «потерянный рай»? Чего хотят этим достигнуть авторы такой бесшабашной стрельбы?

 

 

О НАЦИОНАЛЬНОМ ХАРАКТЕРЕ

Коснувшись проблемы национального характера, Л. Аннинский выдал такие легковесные откровения: «Андре Жид сказал, что Островский — это абсолютно католическая душа, устремлённая по вертикали в зенит. Православный распластывается по земле, а католик прямо вверх. Так и Островский — пиком вверх. Недаром он происходит от чехов, он с Украины, которая куда ближе к католицизму, чем русские. Островский не православный человек, скорее католик по типу».
Аннинский легко поверил французу и неверно нашёл исходную основу миросозерцания Островского: если он с Украины и мать его чешка по происхождению, то это не значит, что сие определило его национальное самосознание. В селении Вилия, где он родился, жили украинцы, русские, белорусы, поляки, евреи, чехи, эстонцы, латыши. Если бы мать Островского хотела относить себя к чешской национальности, то она сохранила бы своё «правильное» отчество «Йозефовна» и не стала именоваться Ольгой Осиповной.
Важно то, что отец и дед Николая Алексеевича служили в русской армии. Жена деда была дочерью священника. «Дядя писателя — Островский Владимир Иванович тоже имел сан священника. Сестра Екатерина Алексеевна вышла замуж за священника» (Скрипник В. Материалы…).
И никуда не годится суть разграничения католиков и православных. Неужели души Сергия Радонежского и Серафима Саровского «распластывались по земле»? Для православного сознания характерны главенство духовных качеств над материальными благами, примат нравственных категорий над рациональными и политическими. С этим связаны и свойственные русским идеализм и максимализм, мечта о всеобщем братстве и устремлённость к поискам правды и счастливой доли для всех людей.
В. Личутин отметил: «Европейцы-католики, покупающие индульгенции, верящие лишь в деньги и рай на земле, никак не могут быть духом, устремлённым в зенит. …Русский же взгляд постоянно устремлён в небо, русские верят в вознесение души и в воскресение и потому не стяжательны, отсюда и заповедь, которая бытовала сотни лет: «Богатым деньги Бог даёт нищих ради». …от грехов народ не откупался у батюшки, но каялся и праведными поступками старался исправить, поновить душу свою» (Российский писатель. 2004.№18).
Католическая вера воспитывает у людей преимущественную сосредоточенность на своём «я». Православие основано на приоритете коллективного самосознания. Доктор филологических наук, профессор С.А. Небольсин писал, имея в виду М. Бахтина: «Несущая и крепящая основа, дух и сущность культуры — это и не карнавал вообще, а хоровод. …Знал русский учёный, что в нашем хороводе не «я» плюс «ты», а «мы» драгоценно, что именно оно делает нашу русскость».
17 апреля 1936 года Н. Островский внушал молодёжи мысль о благе и необходимости коллективизма: «Чувствуй всегда родную почву крепко под ногами, живи с коллективом… Тот день, когда ты оторвёшься от коллектива, — будет началом конца. Скромность украшает бойца; кичливость, зазнайство — это капиталистическое, старое, это от индивидуализма. …Дружба, честность, коллективизм, гуманность — наши подруги» (Николай Островский). 15 ноября 1936 г. он говорил: «В отдельности мы каждый можем ошибиться. Как бы талантлив человек ни был, но коллектив всегда умнее и мощнее».
Участвуя в боях, Павел потерял ощущение отдельной личности, он «растаял в массе и, как каждый из бойцов, как бы забыл слово «я», осталось лишь «мы»: наш полк, наш эскадрон, наша бригада».
Утверждая, что «весь мир можно спалить ради справедливости», Аннинский с осуждением пишет: «Вот это Островский передал в романе и передал благородно, на восходящей ветви, что ли. И никаких разочарований. …только с безуминкой в сердце на такое можно решиться». Эта «безуминка», святая вера в осуществимость идеи социальной справедливости, резко отделяет Аннинского и его союзников от Островского и от нас, молодых участников Отечественной войны. Доктор философских наук В. Кулешов верно писал: «Павка Корчагин, Алексей Мересьев, Олег Кошевой… — реальность, глубинные истоки которой …в российском народном самосознании, уникальной способности которого является потребность в нравственном смысле жизни».
Выдающийся русский металлург В.Е. Грум-Гржимайло не без оснований утверждал: «Русский человек идеалист. Неграмотный, тёмный человек, не понимающий слова «идеал», идеалист по своей природе». Американский философ Вера фон Вирен-Гарчинская, деда которой большевики расстреляли в Кронштадте, но у которой была воспитана гордость за своё русское происхождение, отозвалась о нашем народе: «На мой взгляд..., русские отличаются от других народов своей идейностью. Революция была совершена несколькими поколениями идейных людей. Русские начинают бороться за идею, а не за деньги, как плохо они бы ни жили. Идея всегда превалирует и движет поступками русских. Такова уж наша национальная особенность» (СК.1989.19.08). С этим идеализмом связана и пронесена через века русская мечта о полной справедливости и полнейшем равенстве людей. В романе Дм. Фурманова «Чапаев» говорится о том, как «один из геройских, особенно отличившихся полков наград не принял», потому что бойцы захотели быть все одинаковыми. Они отправили в Москву бумагу с предложением отменить всякие награды. В России, по словам немецкого писателя С. Цвейга, «быть может, живёт тот единственный народ, который во имя идеи терпеливо берёт на себя всяческие жертвы».
Наш народ, правдоискатель, нравственный максималист, способный жертвовать личными интересами ради общества, государства, воспринял нападение фашистской Германии как чудовищное вероломство, вопиющую несправедливость. Уже в первый день войны прозвучала мысль о правоте нашей борьбы с врагом в речи В.М. Молотова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». А. Твардовский в поэме-эпопее «Василии Теркин» утверждал:
Бой идёт святой и правый.
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.

 

 

О ГУМАНИЗМЕ

2 октября 1936 года Островский при обсуждении романа «Рождённые бурей» отметил: «Мне говорили, что я не прав, позволяя своим молодым героям потерять бдительность, начать танцевать с врагами и сорвать дело спасения товарищей. ...Эта сцена должна учить бдительности. ...эта сцена — следствие гуманизма, доверчивости ребят» (Николай Островский. С.64). Молодые бойцы «за свою доверчивость и гуманность... страшно и жестоко поплатились». Они столкнулись с предательством. Птаха заявила: «Мы с бабами не воюем», «и он прячет карабин за спину, чтобы не пугать женщин». В последней главе графиня «Людвига на высшем этапе своего беззубого гуманизма... Она просто не желает видеть кровь, страдания. На примере Людвиги показан вред, приносимый гуманистами её типа. Без неё юноши защищались бы до конца. А она, хоть и невольно, предала их».
В романе «Как закалялась сталь» изображён высокий гуманизм, беззаветная забота и любовь к раненым бойцам, выказанные Ниной Владимировной, младшим врачом клинического военного госпиталя. Она занесла в тетрадь короткие записи:
«26 августа 1920 года. Сегодня ...привезли группу тяжелораненых. На койке в углу у окна положили красноармейца с разбитой головой. Ему лишь семнадцать лет. Мне передали пачку его документов, найденных в карманах, положенных в конверт вместе с врачебными записями. Его фамилия Корчагин... Там были: затрёпанный билетик No967 Коммунистического союза молодёжи Украины, изорванная красноармейская книжка и выписка из приказа по полку. В ней говорилось, что красноармейцу Корчагину за боевое выполнение разведки объявляется благодарность. ...Раненый в беспамятстве с момента удара осколком с 19 августа».
27 августа. Сегодня осматривали рану Корчагина. Она очень глубокая, пробита черепная коробка, от этого парализована вся правая сторона головы. В правом глазу кровоизлияние. Глаз вздулся. ...Раненый все время бредит, мечется, около него приходится постоянно дежурить. ...Мне очень жаль его юность, и я хочу отвоевать ее у смерти. Вслушиваюсь в его бред. Иногда он бредит, словно рассказывает. После тринадцатидневного беспамятства к Корчагину возвратилось сознание. Молодое тело не захотело умереть, и силы медленно приливали к нему.
2 сентября. Сегодня у меня замечательный день. Мой больной, Корчагин, пришёл в себя, ожил. Перевал пройдён. Последние два дня я не уходила домой. Сейчас не могу передать своей радости, что спасён ещё один. В нашей палате одной смертью меньше.
На войне было много ужасных случаев. Вспоминаю, как вблизи Угры, среди густого кустарника, меня и старшину соседней роты остановил глухой стон и усталый, наполненный предсмертным страданием голос:
— Братцы, помогите! Братцы, помогите! — Мы сразу же пошли на стон, около высокой берёзы увидели изуродованного взрывом солдата, руки, ноги и весь живот были в крови, мне показалось, что видны кишки. Жить бедняге оставалось совсем недолго, старшина наклонился, осмотрел ужасную глубокую рану и с извинением, с тоскливым отчаянием сказал:
— Прости, браток! Ничем не можем помочь тебе! — Он снял каску, поклонился ему и торопливо, словно хотел сбросить с себя нехорошее наваждение, пошагал к реке.
— Братцы, дорогие мои, пристрелите ради бога! Пристрелите, прошу вас! Зачем мне так мучиться? — голос раненого солдата слабел, силы оставляли его.
Я стоял рядом, смотрел ему в глаза, не зная, что делать, старшина уже входил в воду, леденящее чувство полнейшей беспомощности парализовало мою волю, моё сознание. Поняв, что я ничем не могу помочь невыносимо страдающему от чудовищно болезненной, смертельной раны солдату, и вместе с тем горько осознавая, что поступаю не по-товарищески, не по-солдатски, поспешил догонять старшину и услышал такой безысходно жалобный голос умирающего, что моя спина покрылась холодным нервным потом:
— Братцы, зачем меня бросаете?
Подняв вверх руку с автоматом, перебрался вброд через Угру, воды по плечо. Запыхавшись, догнал старшину, который шёл по торной дороге ровным шагом, придерживая на плече винтовку. После встречи с умирающим солдатом нам не хотелось разговаривать.
В голове полная неразбериха. Как оценить мой поступок, я бросил изувеченного солдата, а он ждал от меня помощи, это же преступление. Нет, ничем нельзя меня оправдать. Но, с другой стороны, кто может мне сказать, как я мог помочь этому солдату, жестоко израненному, живущему последние минуты? А мне надо было крайне срочно найти тыл батальона и доставить еду и патроны своей попавшей в отчаянное положение роте.
Не раз вставал перед моими глазами несчастный умирающий солдат, которому я ничем не помог. Горько, тошно мне было от невесёлых мыслей: «А если и тебя так искорёжат и ты будешь из последних сил звать людей облегчить завершающую минуту своей жизни — и тебе не помогут».

 

 

О СМЕРДЯКОВЩИНЕ

12.01.2011 года некий Гайдпаркер Ruscowboy опубликовал гнусные рассуждения под заголовком «Мне жаль, что Германия не победила СССР», он хвалил правительство Франции за то, что оно «предпочло капитуляцию, чтобы сохранить жизни солдат с обеих сторон. ...Французы не захотели воевать с заведомо более сильным противником, страну разделили на две части: зону немецкой оккупации и свободную от немецких войск часть под управлением маршала Петэна».
Вот о чём жалеет этот мерзавец. В 1939-1940 годах захваченное антисоветизмом правительство Франции действительно не было настроено на то, чтобы вести бескомпромиссную войну с Германией, проводило политику соглашательства, хотело заключить новый Мюнхен, чтобы быть вместе с нею в одном антисоветском блоке.
Такая политика находила сочувственный отклик у немалой части французов, у них было подорвано патриотическое чувство. Эту мысль подтверждает и такой факт. После разгрома англо-французских войск в 1940 году уехавший в Лондон генерал Шарль де Голль обратился к французскому народу с призывом продолжить борьбу с Германией. «Лишь несколько сот французов откликнулись на его призыв» (Тейлер А.).
Освобождение Франции от гитлеровцев потребовало от советских людей огромных жертв. После этого освобождения Петен в 1945 году был приговорён французским судом за измену к смертной казни, заменённой пожизненным заключением.
Под влиянием либерально-космополитической пропаганды при опросах о 60-летии Победы в Великой Отечественной войне московские старшеклассники рассуждали: «Зачем вообще нужна была победа в этой войне? Если бы мы её проиграли, рынок пришёл бы к нам еще тогда, и мы бы давно были развитой европейской страной»; «Если бы мы сразу сдались немцам, сохранились бы наши люди и наши города в целости и сохранности. Не было бы никакой разрухи».
Гитлеровские заправилы, нападая на Советский Союз, ставили и осуществляли задачу уничтожить не только советский строй, но и российскую государственность, «очистить» восточные территории от русских, белорусов, украинцев, чтобы там стали жить хозяевами люди арийской расы.
В годы войны резко обозначились и дополнились новыми смысловыми концептами константы «свой», «чужой», «мы» и «враги». Писатель А. Первенцев в воспоминаниях, опубликованных в Интернете его сыном Владимиром, сообщил, что 22.08.1941 года он «слушал доклад представителя ЦК ВКП(б) и члена ЦК тов. Фадеева А. А», который сказал: «В отношении к народу Германии... Рабочие и крестьяне, несущие на себе коричневую чуму Гитлера, наши враги. Их нужно уничтожить. Не должно быть социального принципа и гуманизма по отношению к этим зверям — будь они тысячу раз рабочие и крестьяне».
В повести Э. Казакевича «Звезда» разведчики под командованием лейтенанта Травкина взяли в плен во вражеском тылу немецкого солдата, от него узнали важные сведения о танковой дивизии «Викинг». Немец до войны был рабочим. «Травкин с младенческих лет был воспитан в любви и уважении к рабочим людям, но этого наборщика из Лейпцига надо было убить». Такова жестокая суть войны, оставишь его в живых — подставишь под удар весь отряд.
ВОЙНА БЫЛА ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННА НАШЕМУ ЧЕЛОВЕКУ, ТРАГИЗМ ЗАКЛЮЧАЛСЯ И В ТОМ, ЧТО ВОПРЕКИ СВОЕЙ ГУМАНИСТИЧЕСКОЙ СУТИ ОН ВЫНУЖДЕН БЫЛ УБИВАТЬ.
Характер гуманности человеческих отношений влияет на развитие человечества. В нашем обществе в разное время по-разному трактовались такие понятия, как идея долга, служение социальным идеалам, верность традициям, человеческое благородство, любовь, ненависть, доброта, сострадание.
Гуманизм рассматривался как выражение социально-политических, философско-этических понятий и признаков, связанных с защитой достоинства и ценности личности, её свободы и прав, её всестороннего развития, с защитой подлинной человечности в отношениях между людьми, равноправия и мира между народами. Он предполагал действенную борьбу за осуществление в жизни идеала социальной справедливости, за уничтожение условий, которые обрекают людей на резкое общественное неравенство, на эксплуатацию, на унижение и духовное порабощение.
Понимание гуманизма сейчас неразрывно связано у разных людей с политическими убеждениями: у одних — с социалистическими, у других — с монархическими, у третьих с либерально-буржуазными, у четвертых — с компрадорскими, полуколониальными.
А. Твардовский в 1961 году противопоставлял «христианскую, евангелическую любовь, которая призывает людей к смирению и послушанию», коммунистической любви: она «пробуждает в людях чувство человеческого достоинства, попранного угнетателями, веру в свои силы и готовность на борьбу во имя справедливости».
Но необходимо учитывать то, что в христианском учении отразились общечеловеческие нравственные ценности, идеи любви, сострадательного отношения к ближнему.

 

 

О КРИЗИСЕ ГУМАНИЗМА НА ВОЙНЕ

Сфера воздействия гуманизма должна простираться не только на отдельную личность, но и на всё общество, на весь народ. Крайне обострённый кризис общечеловеческого гуманизма стал очевиден в эпоху Великой Отечественной войны. Это отразилось в человеконенавистнических мыслях некого Асан Мумджи, поклонника фашистской идеологии, у которого ненависть к советской власти сожгла разум. 28.05.2012 года в Гайдпарке он откровенничал: «Гитлер отрезвил красных людоедов, расстреливая комиссаров. ...Гитлер, начав войну с СССР, спас европейскую цивилизацию от красных варваров».
Ответственный редактор «Истории России. XX век« (2009) профессор Зубов А.Б. в этом антипатриотическом издании, используя фальшивки, позорит нашу Победу в Великой Отечественной войне. Исходя из посылки «не человек для государства, а наоборот», Зубов пригвоздил СССР, в котором заполучил высокие звания и должности: «государство, созданное большевиками, было по своей природе бесчеловечным — оно ставило общее как главное, а человека — как второстепенное и служебное по отношению к общему».
Зубов объявил, что для него, «сына и внука русских офицеров, нет большего позора, чем измена Власова и поступок генерала Краснова, благословившего казачество русской эмиграции на службу в частях СС». Но прошло всего лишь три года, и переменчивый Зубов, подло раздавив свою честь и совесть, объявил предателя Власова патриотом России.
Проблема гуманизма играет важную роль в понимании развития общества. В статье «Крушение гуманизма» (1919) А. Блок писал: «…понятием гуманизма привыкли мы обозначать прежде всего то мощное движение, которое на исходе средних веков охватило сначала Италию, а потом всю Европу и лозунгом которого был человек — свободная человеческая личность. Таким образом, основной и значительный признак гуманизма — индивидуализм. …Движение, исходной точкой и конечной целью которого была человеческая личность, могло расти, развиваться до тех пор, пока личность была главным двигателем европейской культуры. …массы в те времена не были движущей культурной силой… Естественно, однако, что, когда на арене европейской истории появилась новая движущая сила — не личность, а масса, — наступил кризис гуманизма».
Отмеченное А. Блоком движение между личностью и «массой», т. е. народом, — очень сложная, крайне противоречивая константа. Она с наибольшей силой выказывает себя в эпоху революционных и военно-исторических потрясений и в оценке их сути в последующее время.
В зависимости от конкретных общественных условий гуманизм по-разному проявляет свои содержательные функции в жизни общества и в искусстве. Н. Островский считал сутью «пролетарского гуманизма» то, что надо «убить одного, чтобы спасти тысячи». И Сергей, герой романа «Как закалялась сталь», «убивает для того, чтобы приблизить день, когда на земле убивать друг друга не будут».
В годы Великой Отечественной войны гуманизм советской литературы состоял прежде всего в призыве «избавить мир, планету от чумы. Вот гуманизм, и гуманисты мы» (В. Инбер). Лауреат Нобелевской премии Жолио-Кюри сказал: «Если бы меня спросили, кого я считаю самой сильной и привлекательной личностью среди плеяды борцов против фашизма, я бы без колебаний назвал Николая Ивановича Кузнецова, великого гуманиста, уничтожавшего тех, кто хотел уничтожить человечество».
В сложной структуре гуманизма чуть ли не монопольное значение приобретал социально-политический аспект. Идея долга определяла поведение советских людей. Они нередко ценой своей жизни стремились отвести от Родины смертельную опасность. Защищая Москву, один за одним гибнут молодые курсанты в повести К. Воробьёва «Убиты под Москвой» (1963). Своим героическим поведением они вносили свой вклад в борьбу с врагом и помогали преодолевать вызванную войной общенародную трагедию.
Общечеловеческое в то грозное и жестокое время отходило на второй план. Тогда была очевидной мысль: «В применении к жестокой философии войны термин «общечеловеческий подход» несет в себе самоуничтожающееся противоречие. Высокий гуманизм в отношении личности нередко способен обернуться безжалостностью в отношении общества. В самом деле, если во время войны ставить личные судьбы выше судеб народов и если отдельная, уцелевшая в бою жизнь может стать причиной массовой гибели других жизней, то спрашивается, в чём же здесь гуманизм» (Л. Соболев. На главном курсе. М.1969.С.240).
Для сопоставления с этим высказыванием приведем общепринятую мысль либералов: «Жизнь каждого человека неповторима и невоспроизводима, и никому, кроме самого человека, не должно быть дано право распоряжаться ею — даже ради самых чистых идеалов, не говоря уже о догмах или амбициях» (Г. Попов. Советская культура. 07.04.1988).
Либеральную мысль о гуманизме опровергает и рассуждение, опубликованное в газете «Коммерсантъ»: «Представьте себе, на что бы смогли пойти вы, если, просто так, без какой-либо причины, ради безумной забавы кто-то пришёл бы в ваш дом убить любимого вами человека! Человека, чью улыбку вы привыкли видеть каждый день! Человека, который водил вас в детский сад, который носил вас на руках, когда вы были маленьким! Человека, без которого ваша жизнь пуста и одинока! Что бы вы сделали, если бы кто-то пришёл Его убить!?? Что??! Ведь человеческая жизнь бесценна, поскольку она неповторима!».
С этой последней фразой можно было бы согласиться, если бы не было войн, «вражды племён», эксплуатации и все люди во всём руководствовались непреложными законами социальной справедливости и гуманных отношений. Но во время Отечественной войны были люди, которым страшно не хотелось идти на фронт, а их туда посылали. Хуже того, были и дезертиры, своя жизнь им была дороже, чем судьба родины, и за то, что они хотели во что бы то ни стало сохранить свою неповторимую и невоспроизводимую жизнь, их наказывали — вплоть до расстрела.
В романе Астафьева «Прокляты и убиты» повествуется о двух братьях Снегиревых, которые убежали из воинской части, пробыли дома несколько дней и затем на четвёртый день возвратились на службу. После этого их судили и расстреляли, посадили в тюрьму их мать, где она «умом тронулась». Невозможно поверить в это. Большинство пойманных во время войны дезертиров отправлялось в штрафные роты. А братья Снегировы сами (!) вернулись в свою часть.
Летом 1942 года мне, семнадцатилетнему мальчишке, довелось участвовать в поимке дезертира. В 1946 году, когда я приехал на побывку домой, моя мать, придя в праздник от соседей, сказала мне: «Сегодня я с твоим дезертиром за столом сидела. Он благодарит тебя, не поймали бы его — умер бы он в своей яме, болел сильно». После войны он жил на карельском перешейке. Этот пример я привожу для того, чтобы как-то противостоять лжи, которой верят молодые люди.

 

 

КЛАССОВОЕ И ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ В УСЛОВИЯХ ВОЙНЫ

В разные эпохи меняются отношения между классовым и общечеловеческим в нашей морали: границы между добром и злом, необходимость и уместность сострадания и милосердия, прощения и наказания — эти сложные вопросы ставятся в ряде современных произведений.
Е. Конюшенко рассуждает: «В одной начальной фразе «Весёлого солдата» раскрывается глубинная психология астафьевского восприятия войны: «Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я убил человека. Немца. Фашиста. На войне». Самое сильное и неожиданное слово здесь — «человека». Человек убил другого человека. В этом неискупимая вина любой войны как вселенского грехопадения, как вселенского человекоубийства. Все остальные атрибуты «человека», которые собственно и являются оправданием его убийства на войне (немец, фашист, шёл на «весёлого солдата» с оружием в руках не брататься с ним, а убивать) — для Астафьева вторичны и по смыслу, и по положению в этом высказывании. Такое отношение к войне можно назвать пацифизмом, и Астафьев, пожалуй, наиболее последовательный и убеждённый пацифист в современной литературе».
Не будем возражать против этой мысли, но спросим: что было бы с нашим народом, если бы в годы Великой Отечественной войны такие пацифистские взгляды стали бы полностью определять общественный настрой в России?

 

 

ГУМАНИЗМ И ЗАБОТА ОБ ОТДЕЛЬНОЙ ЛИЧНОСТИ

В годы войны у человека было мало возможностей гармонизировать личное и общественное, между ними возникали диссонансы. Но война не отменяла заботы об отдельной личности. В сходных ситуациях, при одинаковом уровне военно-профессионального мышления большего успеха в бою добивался командир, у которого был выше нравственный уровень и который лучше осознавал, что каждый человек — великая ценность.
Меру человечности командира на фронте лучше всего фиксирует результат руководимых им операций. Выполняя боевую задачу, он не может не посылать в огонь войны своих подчинённых, но он обязан сделать всё от него зависящее, чтобы на его совести не было ни одной лишней смерти. Неподготовленная атака Барабанова в романе К. Симонова «Солдатами не рождаются» привела к бессмысленным жертвам, и горький итог её показал серьёзные нравственные и военно-профессиональные изъяны этого офицера.
Ю. Бондарев в романе «Горячий снег» подчеркнул, что понимание огромного значения начавшегося сражения с группировкой Манштейна для дальнейшего хода войны рождало у командующего армией Бессонова «сознательную беспощадность». Она была единственно возможной нравственной установкой в той ситуации. У Бессонова непреклонная воля, он без колебаний бросает в бой тысячи людей, прекрасно зная, что немногие из них останутся в живых. Но иных решений у него не имелось. Эта беспощадность была одной из важных составляющих гуманизма того времени, если исходить из представлений о судьбе нашего народа.
А. Шевченко во фронтовых записях «Годы гнева» (1964) повествует о том, как Русанов и его боевые товарищи пошли за языком. После жестокой стычки с четырьмя немцами они захватили их, одного из них допросили, после чего их связали, усадили в ряд вдоль стены сарая и оставили их живыми, подарили им «жизнь до следующей встречи».
Однако кровавый опыт фронтовой жизни по-иному заставил Русанова относиться к врагу в конце войны. Н. Островский правильно наставлял: «Врага надо уничтожать до конца, ни на минуту не верить его честности».
Д. Гранин вспомнил случившийся в начале войны эпизод: «Мы наткнулись на немцев — четырёх солдат. Видно, что они уставшие, замызганные грязью. Они свалились в кусты и спали. И наш командир, тогда ещё из ополченцев, сказал: «Не будем стрелять в спящих». Его тогда чуть не отдали под суд». Гранин всецело на стороне этого гуманиста, исходит из морали общечеловеческой мирной жизни. Но на войне действуют совсем другие — жестокие — законы. Понятно, что эти четыре солдата, пришедшие с оружием в руках с задачей покорить Россию, выспавшись, будут губить наших людей.
Рассуждаю я правильно, но сама жизнь сложнее этих верных постулатов. Вспоминаю случай из своей жизни в сентябре 1943 года, когда мы рано утром подготовились к атаке. Хорошо были видны серо-бурые высотки впереди и слева, а справа — полотно железной дороги. Вижу, как впереди от нас два немца с ведром спускаются с горки, спокойно останавливаются у какого-то источника воды, видимо у бывшего колодца, деловито опускают на верёвке ведро, поднимают его. От нас до них метров сто. Чёрт возьми, их можно срезать из винтовки или автомата. Но никто этого не делает. Не может быть, что их никто не видит. Почему же мне не отправить фрицев в рай? Стреляю неплохо. Но как-то неловко, неудобно убить людей, которые, не таясь, словно взывая к нашей гуманности, идут за водой. Застрелить их сейчас — совершить крайне хладнокровное убийство. Немцы, не особенно торопясь, будто они и не на передовой, будто им сейчас ничего и не угрожает, будто и войны уже нет, отправились назад к себе.
На вопрос о Великой Отечественной войне: «Была ли вся эта война справедливой с первого по последний день?» Гранин ответил: «Увы, много было такого, что нельзя отнести к этой категории: достаточно вспомнить историю варшавского восстания». Он либо совсем не знает этой истории, либо злонамеренно чернит советскую политику. Гранин промямлил: «Не могу не согласиться со Львом Толстым, писавшим, что Отечественная война 1812 года была справедливой и освободительной лишь до перехода русскими войсками Березины. С того момента она стала иной». Он даже посчитал, что война, «когда мы вступили в Германию, …стала грязной». В чём же это выразилось?
Нет ли черной «грязи» в его восприятии Победы над фашизмом и тех славных героев, которые отдали свою жизнь ради свободы и величия Отчизны? Он объявил: «Мифом были 28 панфиловцев, которые защищали Москву, во многом мифической была история с Александром Матросовым — потому что прекратить огонь пулемётов, закрыв собой амбразуру... невозможно». На самом деле в одной только битве за Ленинград свыше 60 человек повторили подвиг Александра Матросова, закрыв своим телом огневые точки. И не позволительно чернить всех 28 панфиловцев.
Д. Гранин, В. Астафьев, Д. Лихачев, идеолог-двурушник А.Н. Яковлев, историк А. Мерцалов заявляли, что Ленинград не было смысла защищать. А что ожидало его, если бы он был захвачен врагом? В директиве Гитлера от 22.09.1941 года «Будущее города Петербурга», как сообщил доктор исторических наук Н. Ломагин, говорилось: «После поражения Советской России дальнейшее существование этого крупнейшего населённого пункта не представляет никакого интереса… Предполагается окружить город тесным кольцом и путём обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбёжки с воздуха сравнять его с землёй. Если вследствие создавшегося в городе положения будут заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты, так как проблемы, связанные с пребыванием в городе населения и его продовольственным снабжением, не могут и не должны нами решаться. В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении хотя бы части населения». Жители Ленинграда были бы обречены на полное уничтожение.
Ленинград был не просто самый большой после Москвы город в СССР, крупный промышленный центр, а важнейший стратегический объект, от его судьбы зависело положение Кронштадта, единственной тогда базы советского Балтийского флота. Если бы его сдали, то соединились бы немецкие и финские войска, ещё больше ухудшилась бы связь между Мурманском и остальной нашей страной. Падение Ленинграда обеспечило бы врагу благоприятные условия для взятия Москвы, дало бы Германии большие военно-стратегические, политические и экономические преимущества, что привело бы к нашим дополнительным огромным потерям.
23.06.2010 года Гранин говорил в Гайдпарке о массовой гибели людей в Ленинграде: «Да, это гитлеровское преступление, но это и сталинское преступление то, что людей оставили помирать с голода». Он посчитал, что Ленинград «встретил войну, и блокаду в особенности, неподготовленным», он видит «подвиг блокадников в том, что они выстояли, не капитулировали, не расчеловечились — это единственный пример во Второй мировой войне».
Сам Гранин страшно намучился во время блокады Ленинграда. Кандидат искусствоведения М. Золотоносов напечатал статью «Барон Мюнхаузен Рыльского уезда. Даниил Гранин, который придумал сам себя». Он на основе фактов доказывал, что Гранин создавал «фиктивную автобиографизацию, к 2014 году дошёл до безудержной и ничем не ограниченной лжи». Гранин в 2011 г. говорил о своей войне: «Она проходила два с половиной года в окопах— все 900 блокадных дней. Мы жили и воевали в окопах, мы хоронили наших погибших на кладбищах, пережили тяжелейший окопный быт». Это был «заведомый бред, который противоречит... тому, что Гранин утверждал про своё пребывание в Ульяновском танковом училище в 1943 г. То есть сначала он решил дополнительно героизировать себя танковым училищем с 1943 г., а позже придумал, что 900 дней сидения в окопах ещё героичнее, тем более что близился 70-летний юбилей снятия блокады. Д. Гранин вдруг стал рядовым пехотинцем, сидящим «в окопах» 900 дней. А он в августе 1942 г. был не рядовым, а в звании старшего политрука и в должности военного комиссара 2-го отдельного ремонтно-восстановительного батальона, который умело организует соцсоревнование, за что и получает на Ленинградском фронте орден Красной Звезды. Ему хотелось стопроцентно «окопной биографии», а не «политруковой», кончилась советская власть, отношение к КПСС изменилось, слово «комиссар» оказалось скомпрометированным, и «классическому приспособленцу» Д. Гранину «надо было биографически от партии постараться срочно дистанцироваться».

 

 

ОБРАЗЫ КОММУНИСТОВ В РОМАНЕ «КАК ЗАКАЛЯЛАСЬ СТАЛЬ»

Островский участвовал в строительстве узкоколейной дороги, которая должна была помочь обеспечить дровами замерзающий от холода Киев. В романе «Как закалялась сталь» коммунист Токарев на вопрос, можно ли построить в очень короткое время подъездной железнодорожный путь, чтобы обеспечить город дровами, ответил: «Знаешь, сынок, если говорить вообще, то построить нельзя, но и не построить тоже нельзя».
Далее утоняется: «Ведь только нас двое тут — Патошкин и я — знают, что построить при таких собачьих условиях, при таком оборудовании и количестве рабочей силы невозможно. Но зато все до одного знают, что не построить — нельзя». А ведь половина из молодых ребят простужена. Цены им нет... Не одного из них загонит в гроб эта проклятая трущоба».
Сам Островский и его герой Корчагин умели жить через «нельзя», совершать невозможное. Мне представляется, что в годы Великой Отечественной войны советский народ победил фашистскую Германию с её сателлитами, героически перейдя через «нельзя», совершив почти невозможное, чему немало помогал Островский.
Врач М. Павловский, друг Н. Островского, вспоминал: «Летом 1934 года, когда Николаю Алексеевичу было очень плохо и опасность гибели стояла у его изголовья, он сказал мне: «Хотелось бы умереть в вашем присутствии. ...Я хочу, чтобы вы видели, как умеет умирать большевик». Он так и умер, как хотел, без единого стона» (Николай Островский — человек и писатель. С.215)
В романе «Как закалялась сталь» показано, как Корчагин читал «Овод» Э. Войнич своим боевым товарищам. На них сильное впечатление произвела сцена гибели Овода. Один из них заключил: «Умирать даже обязательно надо с терпением, если за тобой правда чувствуется. Отсюда и геройство получается».
Подлинный героизм проявили перед смертью Валя Брузжак и её товарищи, которые попали в руки белополяков и «умерли как настоящие бойцы». Молодой Степанов говорил: «Все равно нам пощады не будет, все равно погибать приходится, так давайте умирать по-хорошему. Пусть никто из нас не ползёт на коленях. Товарищи, помните, умирать надо хорошо».
«Вывели из тюрьмы наконец Валю и тех двоих товарищей, что к повешению. Взялись они все трое под руку. Валя в середине, сил у нее идти не было, товарищи поддерживали, а она прямо идти старается, помня Степанова слова: «Умирать надо хорошо».
...Когда были недалеко от виселицы, запела Валя. Не слыхал никогда я такого голоса — с такой страстью может петь только идущий на смерть. Она запела «Варшавянку»; её товарищи тоже подхватили. Хлестали нагайки конных; их били с тупым бешенством. Но они как будто не чувствовали ударов. Сбив с ног, их к виселице волокли, как мешки».
Жена писателя Раиса Порфирьевна свидетельствует: «Островский любил Фурманова, как писателя и человека, и всегда с нежностью и теплотой говорил о нем. А «Чапаев» был одной из немногих… настольных книг Н. Островского».
У Корчагина есть объединяющие черты с героями Д. Фурманова. В романе «Чапаев» показаны безногие пулемётчики на тачанках, пример их «железной выдержки» и «редкого героизма» воздействовал на сознание Корчагина в минуту раздумий о своей дальнейшей жизни.
Видел он и безногих пулемётчиков — на тачанках — это были страшные для врага люди, пулемёты их несли смерть и уничтожение. За железную выдержку и меткий глаз стали они гордостью полков.
Он читал «Мятеж», когда лечился в санатории. В этой книге Фурманов, оказавшись среди разъярённой пятитысячной толпы солдат, готовых немедленно растерзать его вместе с коммунистом Мамелюком, говорил себе: «Так умри, чтобы и от смерти твоей была польза. …Умри хорошо!». Островский эту мысль «Умри хорошо!» с удивительной эффективностью использовал в своём романе.
Поступки Корчагина неотделимы от его внутренних стимулов. Файло, высокий, с военной выправкой красавец хвастался тем, что он «обработал Коротаеву»: «...упустить её не хотел, тем более я с Грибовым на дюжину портвейна поспорил. ...Много я с ней повозился. ...За моё терпение — я вместо бабы на девку наскочил».
Павел на совместной работе подружился с симпатичной партийкой Коротаевой, отзывчивой и внимательной к каждой женщине и к тем, кто приходил к ней искать защиты или совета. Среди работников комитета она пользовалась уважением.
Корчагин расправился со «скотиной» Файло, который распутничал, обманывая молодых женщин. В ответ на его удар кулаком он «схватил дубовый табурет и одним ударом свалил Файло на землю». В кармане Корчагина не было револьвера, и только это спасло жизнь Файло.
Файло на партийном суде вёл себя нагло, улыбался, говорил, что дело его разберёт народный суд и Корчагин за его разбитую голову получит принудительные работы.
На партсобрании Корчагин сказал: «За несколько последних лет у меня это единственный случай партизанства, и я его осуждаю, хотя затрещина по существу правильная. Файло — отвратительное явление в нашем коммунистическом быту. Я …никогда не примирюсь с тем, что революционер-коммунист может быть в то же время скотиной и негодяем».
В 1952 г. весенним утром я ехал на теплоходе через Волгу на работу в школу №58 города Астрахани вместе с учительницей Ниной Павловной Хотнянской. Как только я сел рядом с ней на скамейку в трюме теплохода, она поведала мне: красивая библиотекарша Катя, недавно пришедшая к нам на работу после окончания техникума, сама не в себе, плачет, хочет уволиться из нашей школы. К ней стал приставать воспылавший любовной страстью сорокалетний директор школы Н.Н. Позднев. Возмущённая Нина Павловна скорее даже не спросила, а приказала мне:
— Вы же секретарь партбюро, разве не в силах привести его в чувство?
Взвесив обстоятельства, я посоветовал ей успокоить Катю и сказать, что наш любвеобильный Дон Жуан, любитель интимных вольностей, немедленно отстанет от неё. После окончания уроков я сказал Поздневу:
— У библиотекарши Кати отец погиб на войне. Я буду до конца бороться за то, чтобы ловеласы не сломали её судьбу. Вам надо немедленно прекратить приставать к ней. — И угрожающе добавил: — Иначе я напишу докладную в райком партии о вашем поведении. К ней присовокуплю заявление девушки. Что будет потом — можете предугадать.
Позднев словно онемел, его взор, наполнившейся ненавистью, простреливал меня, а я смотрел прямо в его глаза и не отводил в сторону, как будто от этого зависело, кто же победит в схватке. Он, верно оценив своё невыгодное положение, вдруг осипшим голосом тихо вымолвил:
— Все нормально будет. Дай бог ей хорошего жениха, доброй семьи.
Приставания к белокурой Кате он сразу прекратил.
В характеристике Корчагина за словами «беззаветно предан партии» записали: «Обладает партийной выдержкой, лишь в исключительно редких случаях вспыльчив до потери самообладания. Виной этому — тяжелое поражение нервной системы».
В первых изданиях романа «Павел Корчагин и Дмитрий Дубава были друзьями, вместе участвовали в рабочей оппозиции и были исключены из комсомола, вместе раскаиваются, произносят покаянные речи и получают прощение. В дальнейшем судьбы Дубавы и Павла Корчагина расходятся. Дубава — отрицательный тип, троцкист.
«Это расхождение ...не только не оправдано, но становится непонятным …Неясно, почему же Дубава, отличительной чертой которого является честность, политически грамотный член партии, …близкий друг Павла Корчагина, лучший представитель своего поколения …стал троцкистом. …В письме к редактору издательства Родионову от 5 апреля 1935 года он писал, что эпизод с оппозицией Павла, «политически и художественно неоправданный» был придуман им для «усложнения сюжета». Желая сделать свою книгу лучше, Островский исключает из романа то, что было «нетипично для положительного типа комсомольца» (Никулина Н).
2 июля 1935 года в письме К. Трофимову он объяснил: «Сделал я это потому, что образ молодого революционера нашей эпохи должен быть безупречен и незачем Павке путаться в оппозиции. Тем более что здесь я не грешу против правды».
На фронте Павел страстно хотел участвовать в самых жарких боях и решил «перемахнуть в Первую Конную. У них дела впереди горячие». Политрук Крамер запротестовал: «У тебя, Павел, все на месте, а вот насчёт анархии, это имеется. Захотел — сделал. …каждый должен быть не там, где он хочет, а там, где нужен». Справедливость этой мысли впоследствии хорошо усвоит Павел.
Важную жизненную установку внушал ему матрос-большевик Жухрай: «Биться в одиночку — жизни не перевернуть». Павел ненавидел паразитизм во всех его разновидностях, эгоизм, ложь, лицемерие.
Первое поколение комсомольцев категорически не принимало никакого холуйства. Павел сказал любимой девушке Тоне, когда она предложила ему работу у своего отца: «Я буду завоёвывать такую жизнь, где я буду хозяином, а ты мне предлагаешь быть холуём».
В штабе Третьего Украинского фронта в апреле 1945 года мне предложили стать адъютантом командира бригады. Нежданная удача замаячила передо мной: оклад у адъютанта выше, чем у Ваньки взводного, служба не бей лежачего, но давно, намертво впилось в мою голову убеждение, что постыдно быть на побегушках у кого бы то ни было, и я отказался от заманчивого предложения. Меня назначили на должность командира огневого взвода в 254-м истребительно-противотанковом артиллерийском полку. Граф А.А. Игнатьев, царский полковник, ставший советским генералом, написал в своей пронзительно искренней книге воспоминаний «50 лет в строю»: «Отец мне наказывал: «Будь, чем хочешь, только не личным адъютантом!» С этой должностью в русской армии всегда соединялось представление о чем-то холопском, полулакейском».
Бескомпромиссный, постоянно вмешивающийся в окружающую жизнь Павел показан в идейных исканиях, в самовоспитании культуры чувств. Он стремится к освобождению от всего того, что мешает ему, ставшему воспитателем молодёжи, хорошо выполнять эту сложную задачу.
Демагог Цветаев публично упрекнул Павла: он курит, «матершит редко, да метко». «Электрик ответил не сразу. Медленно вынул изо рта папироску, скомкал и негромко сказал: «Я больше не курю». Помолчав, добавил: «Грош цена тому, кто не сможет сломить дурной привычки. За мной остаётся ругань. …Слову легче сорваться, чем закурить папиросу, вот почему не скажу сейчас, что и с тем покончил. Но все-таки и ругань угроблю».
Нравственный максимализм Павки отразился в его поступках и мыслях, что сказалось и в возвышенно-романтическом стиле романа «Как закалялась сталь», который включил в себя патетику и мягкий лиризм. В авторской речи, как отмечали исследователи, уживаются строгий стиль хроники, патетика и сарказм, ирония и шутка, поэтичность и разговорная обыденность. Бытовые сцены стягиваются к размышлениям о предназначении человеческой жизни.

 

 

КАК ПРЕОДОЛЕТЬ БОЛЬ

После тяжёлого ранения Павла младший врач клинического военного госпиталя Нина Владимировна писала в дневнике 17 сентября: «Нас, врачей, поражает это поистине безграничное терпение, с которым раненый переносит перевязки. Обычно в подобных случаях много стонов и капризов. Этот же молчит и, когда смазывают йодом развороченную рану, натягивается, как струна. Часто теряет сознание, но вообще за весь период ни одного стона. Уже все знают: если Корчагин стонет, значит, потерял сознание. Откуда у него это упорство? Не знаю». 8 октября «Я знаю, почему он не стонал и вообще не стонет. На мой вопрос он ответил: «Читайте роман «Овод», тогда узнаете».
Н. Островский написал 18 июля 1926 года А. Давыдовой — медицинской сестре Медико-медицинского института в Харькове, где он лечился в 1925 году: «Галочка! У меня порой бывают довольно большие боли, но я их переношу всё так же втихомолку, никому не говоря, не жалуясь» (Николай Островский).
Врач М. Павловский, беседуя с Николаем Алексеевичем, расспрашивал, как он научился преодолевать свои страдания и держать себя в руках днём и ночью. «Видите ли, сказал Николай Алексеевич, — это даром и сразу не даётся. Надо было много поработать над собой. Я начал учиться владеть собой с мелочей. Мне всегда казалось, что я должен побеждать боль, какова бы она ни была. Поддаваться ей, раскисать я считал малодушием, потерей мужества, чем-то позорным. Постепенно я начал тренировать себя дома, на фронте, в бою, затем в госпитале, при перевязках и операциях, я научился держать себя в кулаке. Если бы я хотя бы на минуту разжал кулак, произошло бы непоправимое несчастье, как и другие больные, я сначала требовал то подтянуть одеяло, то подправить подушку и прочее. Но постепенно я стал так устанавливать свою психику, чтобы не замечать донимавших меня мелочей, а также жжения в суставах, разнообразных болей. Если поддаваться всем этим ощущениям и стать их рабом, то можно сойти с ума. Я добился того, что мог выключить боль из моего сознания на любом участке тела, хотя каждое прикосновение к моему телу вызывало невыразимое болезненное ощущение, пробегающее по мне, подобно молнии. Вообще, по моему мнению, надо жить и умирать красиво. ...Помню, когда мне приходилось лежать в госпитале, подвергаться операциям, а затем — перевязкам, я никогда не издавал стонов» (Николай Островский — человек и писатель).

 

 

В ГОСПИТАЛЕ-САРАЕ

Миловидная медсестра с тонкими капризными губами привела врача-капитана в мой угол. Он предложил мне перейти к проходу, я перескакал на правой ноге к открытым воротам и сел на нары. Медсестра стала сдирать окровавленные бинты, прилипшие к стопе. Больно, очень больно, сжал зубы, чтобы не заохать, не застонать, не выказать своей слабости. Темноволосый врач спокойно стоял, поглядывая на меня выразительными глазами черничного цвета. Он был с редким во время войны грузным животом, свисающим через ремень, нос крупный, мясистый, губы толстые, сочные. Обработали раны, и капитан проинструктировал меня
— Ногу не беспокой, на улицу не выходи. Попроси приносить еду.
Целую неделю я отлёживался, отсыпался, понемногу стала пропадать звенящая тяжесть в голове. Выцыганил у медсестры листок бумаги, послал домой треугольное письмо, в котором сообщил, что в бою немножко поцарапало мою левую ногу, сейчас лежу в хорошем госпитале, где у меня райская жизнь: тепло, еда сытная, ешь, сколько хочется, дрыхну на мягкой постели с чистыми простынями, только одно плохо — нет книг и бумаги.
Очень медленно, с утомлённой монотонностью тянулись осенние дни. Я мог уже потихоньку ходить, опираясь на палку. Наши взяли Смоленск, подступили к Орше, в госпитале раненых стало меньше, поговаривали, что вскоре он должен сняться и перебазироваться ближе к фронту.
Мою монотонную госпитальную жизнь, бедную событиями, неожиданно взорвала дикая история, которую я никак до конца не могу понять. После обеда, накинув на плечи шинель, взяв свою палку, чтобы на неё опираться, я пошёл вместе с Иваном по деревне, рядом с дорогой.
Солнышко чуть пригревало. Был какой-то праздник, изредка встречались женщины и дети, они, как могли, принарядились, а всмотришься в их глаза и видишь: застыла в них неизбывная печаль. Тяжело было смотреть на них, а ведь им, можно сказать, повезло: их не угнали на чужбину, целыми остались избы. Но в деревне ни гармоники, ни песен, ни плясок — ничто не веселило, не радовало слух и глаз. Казалось, что даже потемневшие избы, покрытые посеревшей от времени дранкой, отмеченные унылой печатью запустения, тоже горевали вместе со всеми жителями. К нам подошла старуха, одетая в черное вылинявшее платье и потрёпанную фуфайку, и, опираясь руками на берёзовую палку, спросила нас:
— Служивые, а скоро вы с германцем-то замиритесь?
Объяснили старухе, что не замиримся мы с немцами, а разгромим, победим их, поговорили с нею о том сём. Горько пожаловалась она на свою несчастную судьбу: муж давно помер, сын ушёл на войну — и ни слуху ни духу, то ли убили, то ли он в плену, а смирную путевую дочь убили, и не чужие солдаты, а свои, русские полицаи, ни за что ни про что, наговорили им, будто она партизанам помогала, старуха же думала, что это кому-то померещилось, ничего дочь об этом ей не говорила.
Одна она теперь, как перст, всю свою жизнь спину гнула, а нынче работать не может. Жить нет мочи, а бог смерти всё не даёт. Заплакала бедная старуха, невыносимо тяжко было стоять около неё. Мы посочувствовали ей, сказали ей несколько успокоительных фраз, но много ли стоила наша словесная поддержка?
Лицо Ивана переменилось, потемнело и скривилось от душевной боли. Когда мы распрощались с бедной старушкой, он с глубокой затаённой горечью заговорил о таком, о чем люди обычно боялись даже думать:
— Сколько людей наши правители погубили зря! Как будто нарочно, как будто специально, чтобы подорвать изнутри под самый корень государство. — Иван перехватил мой встревоженный взгляд и, подумав, закончил свою мысль. — В тридцать третьем году умирали с голоду целые станицы.
— Недород был?
— Не скажи, урожай, как урожай. А только наверху посчитали, что люди могут святым духом питаться. Всё зерно подчистую вымели. Захотелось казаков под корень вывести. Дико издевались, глумились над казаками, без вины их расстреливали, морили голодом. А на Украине что было? Кому понадобилось губить людей? Для чего? Чтобы воевать немцам было легче? Я родину не предам, к немцам не побегу, но советской власти никогда не прощу этого.
Я помнил напутствие отца — не болтать лишнего, и сам уже знал немало случаев, когда люди попадались за «язык», когда их арестовывали за разговоры, казавшиеся кому-то вредными, и посоветовал Ивану быть осторожнее. Он усмехнулся, сказал, что об этом он знает, не мне его учить, да вот не выдержал, слишком сильно накипело на сердце, и противно, гадко все время держать себя в клещах, постоянно бояться правды.
Меня заинтересовал огород около крепкого пятистенного дома. Прихрамывая и опираясь на палку, я подошел к палисаднику, стало хорошо видно: в огороде стояли еще не убранные, начавшие белеть кочаны капусты и высокий, красивый подсолнух. Один-одинешенек он, грустно склонил вниз голову. Налюбовался им и стал я выходить на дорогу, где, поджидая меня, стоял Иван.
С другого конца деревни, где стоял штаб госпиталя, к нам, запыхавшись, подбежал лечивший нас медик-капитан Черных и ни с того ни с сего, не попытавшись разобраться, что к чему, яростно, с непонятной злобой заорал на меня:
— Ты зачем в дом заходил? Что украл?
У меня захолонуло сердце, я не мог вынести такого оскорбления и, не скрывая возмущения и презрения (врождённой стеснительности как не бывало), ответил:
— Золото. И жирного борова. Попрошу вас не тыкать. И не орать.
— Ты с кем разговариваешь? Хам! Разверни шинель! Что унёс? — Он, тучный, огромный, рванулся к мне и руки протянул, собирался обыскивать.
— Стой! — Я крикнул ему. — Полезете ко мне — размозжу голову палкой!
— Под суд отдам. В штрафную роту пойдёшь!
— Слепой сказал — посмотрим. Судом не пугайте, дальше фронта не угонят, больше смерти не дадут. — Я развернул шинель, вывернул карманы, доказывая абсурдность его подозрений. — Видите, ничего нет.
Дошло до капитана, что он поставил себя в невыгодное положение, что он выглядит глупо, и потому отстал от меня, пробурчав что-то невнятное, пошёл к дому.
Вечером, лёжа на нарах, я с недоумением и тоской раздумывал: откуда на земле берутся такие типы, как этот двуликий капитан? Раньше мне казалось, что люди с высшим образованием живут недосягаемой для меня прекрасной жизнью — чистой, благородной, одухотворённой высокими помыслами. И сами они умные, много знающие, культурные, обаятельные. А тут... Как могло соединиться в одном человеке: врач, самая гуманная профессия и вместе с тем алчная подозрительность, дикое хамство. И самое противоестественное: идёт страшная война, и все мы участвуем в ней, а живём, выходит, в разных измерениях, как будто у нас разные эпохи, разный настрой, совсем разные планы и цели.
С давних-давних времён повелось на Руси отдавать всё на алтарь победы, не щадить ни живота, ни имущества, а для пузатого капитана — это пустой звук. Ладно, его право быть убеждённым в том, что он целым и невредимым доживёт до победы, но почему он так боится воров? Какие ценности он скрывает в своей квартире? Откуда они?
Спустя три дня тучный капитан подогнал меня под выписку. После завтрака те, кто уезжал, построились в ряд. Врач-подполковник, поджарый, подтянутый, будто он строевой офицер, будто ему сейчас на парад идти, стал осматривать наши раны, Глаза цепкие, умные, всё замечают, толковая точная речь. Дошла очередь до меня, а моя рана полностью не закрылась. Подполковник удивился, когда взглянул на неё, легонько дотронулся до раны и заметил, что я сморщился от боли. Он с недоумением посмотрел на капитана: рано, мол, выписывать, а тот молчит, словно воды в рот набрал. Тогда я обратился к подполковнику:
— Я прошу подтвердить мою выписку из госпиталя, иначе сам уйду в свою часть.
— Что за фокусы? — сухо, строго официально спросил он меня.
— Я совершил преступление: стащил у капитана Черных золото. — У подполковника от удивления глаза расширились и полезли на лоб, а я добавил: — Если не золото, то пусть капитан скажет, что я украл у него.
— Ничего не украл. Но нахамил, — бас у капитана вдруг стал чуть ли не писком отдавать. — Угрожал избить меня. За это отдают под трибунал.
— Вы что, товарищ сержант, не знаете, что и в госпитале существует дисциплина и субординация? — резко бросил мне подполковник.
— Знаю. Но почему капитан пытался меня обыскать, обвинил в воровстве? Кто позволил ему меня оскорблять?
— Это неправда, — отпирался капитан, на его мясистом носу появились капли пота.
— Вы лжёте, — врезал я ему. — У меня есть свидетель, старший сержант Быстрый. А вы не только лжец, но и трус!
Подполковник взглянул на капитана, раскрасневшегося, злого, потом на меня, видно, захотел понять, что я за фрукт такой, но верх взяло чувство командирской солидарности:
— Товарищ сержант, советую вам больше уважать старших по возрасту и по чину, перестать дерзить. Будьте злым и жестоким в бою с врагом, но не с теми, кто вас лечит, — потребовал подполковник. Он скомандовал мне: — Становитесь в строй! Я подтверждаю решение о вашей выписке.

 

 

НИКОЛАЙ ОСТРОВСКИЙ И ЕГО РОМАН «КАК ЗАКАЛЯЛАСЬ СТАЛЬ» В НАШЕ ВРЕМЯ

По словам Е. Пешковой, М. Горький сказал об Островском: «Жизнь этого человека — живая иллюстрация торжества духа над телом». Ромен Роллан считал, что Н. Островский — синоним «редчайшего и честнейшего нравственного мужества». Он написал ему в 1936 году: «Если в Вашей жизни и были мрачные дни, сама она явится источником света для многих тысяч людей... Вы останетесь для мира благотворным, возвышающим примером победы духа над предательством индивидуальной судьбы. Сама жизнь со всей очевидностью подтвердила эти пророческие слова. Книга «Как закалялась сталь» стала учебником мужества для тех, кто в самые тяжёлые моменты своей жизни искал и находил в ней необходимую поддержку.
Когда в 1955 году Б. Полевой сообщил Мартину Андерсену Нексё, писателю всемирной славы, что книги Островского издавались у нас 394 раза, вышли тиражом около девяти миллионов экземпляров, тот задумался, потом, помолчав, сказал: «О таком успехе может мечтать и гений… В его книгах экстракт того удивительного новаторства, какое несёт в себе ваша литература».
Книги Н.А. Островского были изданы на 75 языках свыше 770 раз общим тиражом 57 млн. экземпляров. В 2000 году в Китае сняли 20-ти серийный фильм «Как закалялась сталь». Роман «Рождённые бурей» экранизировался в Советском Союзе дважды. Выпущен в свет документальный фильм «Загадочная жизнь Николая Островского».
В 1956 году на экраны страны вышел фильм «Павел Корчагин» с народным артистом Василием Лановым в главной роли. 01.10.2006 года он сказал корреспонденту «Рабочей газеты»: «На встречах со зрителями меня часто спрашивают: «Не изменили ли вы теперь своего отношения к Павке Корчагину?» Я отвечаю: «Теперь я его уважаю в тысячу раз больше, чем тогда, потому что дай Бог нашим детям во что-то верить так, как верил мой герой».
Народный артист России В. Конкин, исполнивший роль Корчагина в 6-ти серийном телесериале «Как закаялась сталь», назвал эту книгу «на все времена, потому что она никогда не устареет, потому что нравственные проблемы, бьющиеся и кровоточащие в ней, всегда останутся для людей актуальными. ...Островский сумел создать в своем романе почти идеальный образ, который вместе с тем остается абсолютно земным человеком. …Убеждён, что Павел Корчагин нужен и сегодня, что его не удастся отменить никому и никогда».
М. Шолохов утверждал: «На примере Островского миллионы людей будут учиться, как надо любить свою Родину». А. Фадеев в письме к Островскому от 28 июня 1936 года высказался о Павле Корчагине: «во всей советской литературе нет пока что другого, такого же пленительного по чистоте, и в то же время такого жизненного образа».
Латвийский писатель Вилис Лацис 27 мая 1949 года отметил: «Книги Николая Островского помогли мне, так же, как очень и очень многим другим, сразу правильно понять советского человека... Обаятельная героическая личность Островского помогла мне мобилизовать все мои силы на творческий труд» (Николай Островский).
Валентин Катаев писал: «В этом человеке, физически уже обречённом, было столько презрения к смерти, столько любви к жизни, столько огненного творческого беспокойства, что поневоле, когда думаешь о нём, становится подчас стыдно за свои мелкие писательские сомнения, колебания, лень» (Николай Островский — человек и писатель. С. 230).
К. Симонов о своей поэме «Победитель» сказал: «Юношеская эта поэма, во многом несовершенная, для меня дорога тем, что написана она о человеке, нравственная сила которого служила примером для миллионов людей моего поколения, в том числе и для меня — и в мирное время и на войне». Английский писатель Джек Линдсей: «Книга написана мастерски. Она блестяще отражает мысли и чувства героя. В ней нет ни одной фальшивой ноты. Эта книга заставляет гордиться званием человека».
В музее-квартире Н.А. Островского есть отзыв первого космонавта Ю.А. Гагарина о романе «Как закалялась сталь»: «Простой рабочий паренёк Павка Корчагин, сражавшийся за Советскую власть, за будущее Советской Родины, близок и понятен миллионам людей… Корчагинцы моего поколения, возмужавшего в послевоенные годы, осваивали целину, строили Братск, прокладывали дорогу к звёздам... Что касается меня, то в самые трудные минуты я вспоминал железное упорство и несгибаемую волю Павки Корчагина...».
И всё это опровергает явно предвзятое суждение немецкого исследователя Ю. Рюле в книге «Литература и революция» (1963) о том, что роман «Как закалялась сталь» Н. Островского «заключает в себе нечто бесчеловечное и бездушное». А. Платонов справедливо считал его «наиболее человечным романом нашего времени. Много есть в советской литературе произведений, написанных искуснее, но нет более отвечающего нужде народа, чем «Как закалялась сталь».

 

 

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Неотвратимо быстро катятся годы, один за другим бывшие фронтовики умирают, и с нами уходит неповторимый мир, несущий в себе и жестокую житейскую простоту былого времени и вместе с тем настоящее очарование его высокой поэтичности, нашей нетерпеливой устремлённости в незыблемо вечное. Вместе с нами безвозвратно уходит наша святая правда о Великой Отечественной войне, когда в смертельно опасные для Родины годы, жертвуя своей жизнью, своим здоровьем, мы защищали её от рвущихся в нашу страну алчных захватчиков.
Какая-то вина гложет моё сознание, когда я думаю о том, какой мы оставляем свою Родину нашим внукам и правнукам. Всё нещаднее царапает моё сознание неотвязный вопрос: как мы, победители в самой страшной войне, допустили в мирное время жуткий развал своей великой державы? Но всё-таки хочется думать: возможно, что-то доброе останется и от моего личного участия в боях за Родину, от моей работы и далеко не всегда такой уж лёгкой борьбы.