НЮРНБЕРГСКИЙ ЭПИЛОГ

Текст статьи

IV. ВИЛЬГЕЛЬМ КЕЙТЕЛЬ И АЛЬФРЕД ИОДЛЬ

Нюрнбергский эпилог-4... Вслед за Риббентропом пришёл черед Кейтеля. Перед Международным трибуналом предстал человек, занимавший в гитлеровской военной иерархии первое место. Среди военных не было лица, которое стояло бы ближе к Гитлеру.
Читатель, вероятно, помнит, как Функ жаловался, пытался уверить трибунал, будто его и близко не подпускали к высоким правительственным сферам, как слезливо он жаловался на то, что только подходил к двери, за которой вершилась большая политика, и всякий раз эту дверь захлопывали перед самым его носом. Кейтель не имел оснований для подобных жалоб: перед ним двери в высшие сферы третьего рейха были всегда распахнуты. Он был очень популярен в нацистской Германии, и этим предопределялась его популярность на Нюрнбергском процессе. Ни о ком столько не говорилось на заседаниях Международного трибунала, сколько о Геринге и Кейтеле. Никто так прочно не связал своё имя с многочисленными позорными документами гитлеровского правительства, как Кейтель.

 

ПОЛКОВНИК ДЕЛАЕТ КАРЬЕРУ

Нюрнбергский эпилог-4... У этого матерого военного преступника был достойный двойник генерал Альфред Иодль. В первые дни процесса меня не удивляло, что на скамье подсудимых фельдмаршал Кейтель сидит в первом ряду, а Иодль где-то на задворках второго ряда. Как-никак имя Кейтеля непрерывно мелькало в газетах, а о Иодле я раньше почти не слыхал. Многим генерал Иодль казался лишь тенью фельдмаршала. Кейтель был начальником штаба ОКВ (верховного командования вооружённых сил Германии), а Иодль возглавлял штаб оперативного руководства ОКВ и номинально подчинялся Кейтелю. Но если бы на Нюрнбергском процессе по мере раскрытия существа дела, по мере того как выявлялась подлинная роль каждого подсудимого в планировании и осуществлении нацистских злодеяний, можно было бы соответственно производить перемещения на скамье подсудимых, я без всякого сомнения оказал бы честь Иодлю и посадил его рядом с Кейтелем.
Вильгельм Кейтель, отпрыск старой юнкерской семьи, насчитывающей многие поколения земельных магнатов и военных, сам вступил на военную стезю в 1901 году в качестве кандидата на офицерскую должность в одном из артполков. В конце первой мировой войны он занимал относительно скромный пост начальника штаба морского корпуса во Фландрии и вплоть до прихода нацистов к власти продвижение его по служебной лестнице осуществлялось довольно медленно. В среде высшего германского командования не являлось секретом, что Кейтель не отличается полководческим талантом. Но этот недостаток с лихвой восполнялся прочными пронацистскими настроениями, и с 1933 года мало кому известный начальник отделения из организационного отдела военного ведомства пошёл в гору. В 1938 году он уже начальник штаба верховного командования вооружённых сил, в 1939 году — генерал пехоты, а после западной кампании 1940 года — фельдмаршал. Нюрнбергский эпилог-4...

В Нюрнберге мне пришлось увидеть и услышать многих германских военачальников. Я слушал фельдмаршалов Рундштедта, Манштейна, Браухича. Там же я узнал и о Бломберге, Фриче, Беке. У каждого из них уже до второй мировой войны была определенная и подчас довольно высокая репутация стратегов. Тем не менее в 1938 году, когда производилась реорганизация управления вооружёнными силами Германии, Гитлер в поисках кандидата на пост начальника штаба ОКВ без колебаний остановил свой выбор на Вильгельме Кейтеле. И дело здесь вовсе не в том, что нацистский диктатор давно уже уверовал, будто сам он является гениальным стратегом, а потому, мол, для поста начальника штаба ОКВ вполне достаточно умственных ресурсов Кейтеля. Помимо этого, действовали ещё два весьма важных обстоятельства. Нюрнбергский эпилог-4...
Гитлер считал, что первое и последнее слово в большой политике может и должен произносить только он. Всякое возражение, всякая критика «великих предначертаний» фюрера рассматривались им как подрыв нацистских устоев. А господа генералы, о которых я только что говорил, почему-то не всегда воспринимают указания фюрера как истину в последней инстанции. Не то чтобы ими не разделялись установки Гитлера на подготовку большой войны. Гитлер хорошо знал, что никто не настроен так реваншистски, как именно эти генералы. Только невежды не подозревали, что все речи Гитлера, в которых он развивал мысль об агрессивной стратегии, были вдохновлены высшим германским генералитетом. Все это так. Но Гитлера раздражали излишние сомнения и осторожность некоторых из этих старых господ. До него, возможно, дошли слова Бека: «Плохо не то, что мы делаем, а то, как мы делаем».
Наряду с этим Гитлер почувствовал и нечто другое, что уже совсем плохо настраивало его в отношении Бека, Фрича и других генералов «старой школы». Они, конечно, жаждали войны не меньше, а даже больше, чем сам Гитлер. В этом смысле веймарский режим не представлялся им самым подходящим. Нацистская партия, которая открыто говорила о реванше как важнейшей части своей программы, казалась гораздо лучшим союзником германского генералитета. И старые милитаристские зубры поначалу уверовали, что, оказав нацистам поддержку при захвате власти, им удастся сделать Гитлера «ручным фюрером» и стать хозяевами положения. Но как раз такая позиция меньше всего устраивала, тщеславную до мозга костей натуру Гитлера.
И не только Гитлера. Безмерно честолюбивый Геринг был глубоко убеждён в том, что никто, кроме него, не способен достойно возглавить вермахт. Он и предпринял для этого известные уже читателю шаги, в результате которых Бломберг и Фрич потеряли свои посты. Следующим шагом должно было стать назначение Германа Геринга на пост военного руководителя Германии. Должно было стать, но не стало. Гитлер предпочитал держать «верного паладина» чуть поодаль от слишком уж влиятельного поста. Соглашаясь с Герингом относительно того, что надо реорганизовать управление вооружёнными силами и убрать чересчур возомнивших о себе кайзеровских генералов, Гитлер предпочёл назначить на пост верховного главнокомандующего не Геринга, а... самого себя, что он и сделал 4 февраля 1938 года. Нюрнбергский эпилог-4...
Оставалось лишь подобрать подходящего начальника штаба ОКБ. На этом посту Гитлер хотел видеть не просто военного специалиста, а человека, безгранично и безоговорочно верящего в полководческий гений фюрера, а потому сознающего необходимость быть только его тенью и мыслящего теми же нацистскими идеологическими категориями, что и сам Гитлер.
Именно таким являлся Вильгельм Кейтель.
Полковник Кейтель слыл в среде германского командования ярым нацистом. Многолетней, хотя и бесцветной, службой он доказал свою исключительную лояльность и, более того, неограниченную покорность Гитлеру. Даже в Нюрнберге на допросе 3 августа 1945 года Кейтель заявил:
— В глубине души я был верным сторонником Адольфа Гитлера, и мои политические убеждения были национал-социалистскими. С тех пор как фюрер оказал мне доверие, личный контакт, который мы с ним поддерживали, помог мне обратиться в сторону национал-социализма. И по сегодня я остаюсь убеждённым сторонником Адольфа Гитлера, однако это совсем не значит, что я разделяю все пункты программы и политику партии.
Национал-социалистская убеждённость Кейтеля решила дело, и он оказался начальником штаба ОКВ. Нюрнбергский эпилог-4...
Кейтель отлично знал, что поставлен во главе учреждения, основная и, в сущности, единственная задача которого заключается в подготовке большой войны. И коль судьба уж так высоко вознесла его, он считал, что должен сделать все возможное и даже невозможное, чтобы оправдать доверие фюрера.

 

«ЛАКЕЙТЕЛЬ» ИЛИ МОЛЬТКЕ?

С первых же судебных заседаний, когда речь зашла о роли Кейтеля в преступлениях, я пытался представить себе, какова была подлинная власть, подлинное его влияние в военной группе. Сам Кейтель всячески стремился убедить суд в том, что, хотя он и занимал после Гитлера самое высокое положение в военной иерархии нацистской Германии, истинная его власть как начальника ОКВ была весьма ограничена. Ему очень хотелось предстать перед Международным трибуналом всего лишь начальником военной канцелярии Гитлера. Нюрнбергский эпилог-4...
Попытки представить Кейтеля малозначащим чиновником, не имевшим влияния на военную политику, делались и после Нюрнбергского процесса в определенного толка западногерманской литературе. С другой стороны, те из германских генералов, о которых говорят, что каждый из них выигрывает одно сражение, а все вместе они проигрывают войну, готовы были всячески преувеличивать власть Кейтеля, представлять его наряду с Гитлером фактическим и полновластным руководителем вермахта. А так как Кейтель, по их глубокому убеждению, не имел никаких стратегических талантов, то проще всего было объявить, что именно он мешал германским генералам вести победоносную войну и способствовал военному поражению Германии. Мол, не германский генералитет, а только Гитлер и Кейтель подлинные виновники краха «третьей империи».
Кейтеля это, конечно, совсем не устраивало. Не устраивали его и настойчивые доводы Руденко о том, что, располагая военными знаниями и опытом, он, Кейтель, «имел возможность оказывать существенное влияние на Гитлера при решении военно-стратегических и других вопросов, касающихся вооружённых сил». Нюрнбергский эпилог-4...
Бывший начальник штаба ОКВ проводил на процессе свою линию, смысл которой сводился к тому, что хотя он и был военным профессионалом, но Гитлер в силу своей гениальности вовсе не нуждался в его, Кейтеля, советах.
— Нет, господин обвинитель, — вкрадчиво отвечал он Руденко, — очень трудно обычному кадровому офицеру и неспециалисту представить себе, в каком огромном количестве Гитлер сам изучал труды генеральных штабов, военную литературу... и как велики были его знания в военной области, вызывавшие удивление.
Не знаю, взглянул ли Кейтель, сказав это, на скамью подсудимых, видел ли сардоническую улыбку на лицах Иодля, Геринга, Редера. Но отступать было некуда, и он упорно продолжал настаивать на своём:
— Я разрешу себе, господин обвинитель, заявить здесь (и все остальные офицеры вооружённых сил могут подтвердить это), что Гитлер был осведомлён об организации, вооружении, руководстве, снаряжении всех армий и, что удивительнее всего, о флотах всех стран... Во время войны, когда мне часто приходилось бывать в главной ставке, он ночи напролёт штудировал великие труды Шлиффена, Мольтке и Клаузевица, из которых черпал свои знания. У нас сложилось представление, что он гений.
Я наблюдал Кейтеля в течение всего процесса и неоднократно убеждался, насколько хорошо усвоил он, что на скамье подсудимых чрезмерная популярность его имени совершенно ему ни к чему. Но ведь, как назло, оно звучало в нюрнбергском Дворце каждый день и почти каждый час: «Кейтель приказал», «Кейтель распорядился», «Кейтель требовал»... Он оказался в фокусе событий второй мировой войны, ибо находился постоянно в непосредственном окружении Гитлера, повсюду сопутствовал ему и, в сущности, был его вторым «я». Недаром откровенное подхалимство и заискивание перед фюрером принесло фельдмаршалу малопочётное прозвище «Лакейтель». Нюрнбергский эпилог-4...
Кейтель понимал опасность такой ситуации и потому все настойчивее проводил свою линию защиты. Отвечая на очередной вопрос главного советского обвинителя, незадачливый начальник штаба ОКВ заявил:
— Хочу, господин обвинитель, закончить свою мысль тем, что не я, откровенно говоря, поучал Гитлера, а он меня.
На скамье подсудимых и эта реплика Кейтеля была встречена улыбками. Некоторые подсудимые считали, что он прибедняется не в меру, что есть все-таки определенная граница в выборе средств и способов защиты, которую не стоит переступать. Впрочем, такая же точно мысль мелькнула и у самого Кейтеля, когда через несколько дней ему довелось лицезреть, какие рекорды лжи ставит его сосед по скамье подсудимых Эрнст Кальтенбруннер. Поистине, со стороны виднее!
Во время одного из перерывов Джильберт спросил Геринга, что он думает по поводу показаний Кейтеля. Рейхсмаршал, конечно, не поддержал нелепую ложь относительно Гитлера, но с готовностью согласился с другим утверждением Кейтеля:
— Я уже говорил суду, доктор, что у Кейтеля не было командных функций. Нюрнбергский эпилог-4...
Читатель, несомненно, помнит, что Геринг иногда не прочь был «взять на себя» ответственность за деятельность того или иного подсудимого. Но как только зашла речь о Кейтеле, он прикусил язык. В этом случае хорохориться не приходилось.
К какому же выводу можно прийти, задумываясь о подлинном положении Кейтеля в гитлеровской ставке? Можно смело сказать, что после ознакомления с материалами обвинения Кейтеля никто из судей не придерживался мнения, что он был ключевой фигурой в германском верховном командовании. Напротив, в ходе процесса стало совершенно очевидно, что главной «кухней» гитлеровской военной стратегии был штаб оперативного руководства ОКБ, а там хозяйничал не столько Кейтель, сколько Иодль. Гитлер понимал, что его «Лакейтель» не Мольтке и не Шарнгорст. На него не возлагалось решение оперативных вопросов. Для этого у Гитлера и существовал Иодль, о котором я ещё расскажу.
А чем же занимался Кейтель? Если представить себе такую государственную организацию, при которой параллельно существуют генеральный штаб и военное министерство, то Кейтель выступал в роли военного министра, а Иодль в роли начальника генерального штаба. Все это, конечно, лишь условно, ибо функции Кейтеля и Иодля перекрещивались и взаимно дополнялись. Лично мне эти две фигуры представляются этаким двуликим Янусом.
В ОКВ существовали управление вооружённых сил, управления вооружения, разведки и контрразведки. Их деятельностью и руководил Кейтель. Однако не в этом состояла его главная задача. Альфой и омегой гитлеровской военной стратегии являлось нападение на другие страны без объявления войны, но с обязательной разработкой различного рода провокаций, которые должны были служить предлогом для агрессии и её дымовой завесой. Вот тут-то Кейтель и раскрыл свои недюжинные способности.
Он отлично сознавал, что особые цели нацистской агрессии, несомненно, наложат свой отпечаток на методы вооружённой борьбы. Цели агрессии заключались в поголовном уничтожении одних («расово неполноценных») народов, в биологическом ослаблении других, в массовой германизации всех захватываемых территорий, в тотальном их ограблении. Целые страны подлежали опустошению и превращению в пустыню. Нюрнбергский эпилог-4...
Такие чудовищные цели не могли быть достигнуты чисто военными средствами. Для их осуществления надо было заблаговременно предусмотреть целую систему военных преступлений. Отныне военные преступления становились одной из существенных составных частей оперативно-стратегических планов, их следовало поставить в теснейшую связь с оперативными планами, так сказать, синхронизировать военные действия с военными преступлениями. Впереди были — вечный оккупационный режим на захваченных землях, ничем не ограниченное подавление там всякого сопротивления, массовое истребление гражданского населения и военнопленных, освенцимы и майданеки.
В новой ситуации от человека, представляющего вермахт, требовалась прежде всего неразборчивость в средствах. Фельдмаршал Кейтель обладал этим качеством в полной мере.
Только оказавшись на скамье подсудимых, он вынужден был как-то объяснить свои преступные действия и свёл все к «фанатической приверженности приказу». Однако Международный трибунал доказал, что Кейтель не слепо выполнял приказы Гитлера, а всей душой одобрял их, считал необходимыми.

 

МАСТЕР ВОЕННЫХ ПРОВОКАЦИЙ

Кейтель видел, как трудно приходилось Герингу и Риббентропу, когда речь шла об агрессии против ряда стран. И он сделал для себя практические выводы. Пусть Геринг и Риббентроп ссылаются на всякие там пакты и договоры, вспоминают Мюнхен. Ему, Кейтелю, об этом рассуждать не пристало. Он не политик, а военный человек, и ему, пусть поверят судьи, вообще непонятно слово «агрессия». Нюрнбергский эпилог-4...
— Как солдат, господа судьи, я должен сказать, что понятие «агрессивная война» для меня ничего не говорит. Мы употребляли другие термины: «наступательная операция», «оборонительная операция», «отступление», «отход». Согласно моим личным солдатским представлениям, термин «агрессивная война» является чисто политическим понятием, а не военно-солдатским.
А раз так, то, как вообще можно военному человеку предъявлять обвинение в агрессии?
Эта линия защиты вызвала интерес на скамье подсудимых: что ни говори, свежая мысль. И Дениц, и Редер переговариваются с Иодлем — не принять ли это на вооружение. Но не успели они прийти к определенному решению, как адвокат Кейтеля доктор Нельте задал своему подзащитному вопрос, из которого и его подзащитный и другие подсудимые поняли, что «свежая мысль» не возымела действия не только на суд, но и на адвоката:
— Фельдмаршал Кейтель, вы ведь, в конце концов, не только солдат, но также и личность, которая вела собственную жизнь. В этом смысле вы разве не думали над тем, что планировавшиеся операции являлись несправедливыми? Нюрнбергский эпилог-4...
По форме такой вопрос был к лицу скорее прокурору, нежели адвокату. Но нет, доктор Нельте защищал своего клиента очень энергично и, я бы сказал, более солидно, чем многие другие адвокаты. Просто Нельте сразу же сообразил: версия Кейтеля способна убедить судей лишь в том, что тот хочет надеть на себя маску крайней политической наивности. Кто же поверит, будто старый волк германского милитаризма никак не разберётся, что такое агрессия?
Увы, Кейтель не понял предостережения и, к явному раздражению адвоката, ответил ему так:
— Мне кажется, господин адвокат, что во время моей военной карьеры я придерживался лишь традиционных воззрений, в область которых не входил этот вопрос. Конечно, у меня были мои собственные мнения, моя собственная жизнь, однако, что касается моих профессиональных обязанностей как солдата и офицера, то собственная жизнь, в сущности, забывается благодаря функциям солдата и офицера.
Но довольно скоро Кейтелю пришлось убедиться, что его «свежая мысль» действительно не подействовала на судей. Они почему-то остались в глубоком убеждении, что «функции солдата и офицера» никак не мешали Кейтелю разбираться, что такое агрессор и что такое жертва агрессии. Уразумев это, Кейтель счёл за благо прибегнуть к самому банальному плагиату. В ход пошли уже обветшалые аргументы Геринга и Риббентропа. Фельдмаршал вдруг ухватился за Версальский договор. Он считал, что об этом договоре наиболее уместно говорить с советским обвинителем: как-никак именно страна, которую представляет Руденко, в своё время квалифицировала Версальский договор как грабительский. Так вот Кейтель хочет сообщить советскому обвинителю, что цель германской внешней политики, которую почему-то называют агрессивной, как раз и заключалась в том, чтобы устранить несправедливость сего договора в отношении Германии. Но Руденко одним вопросом отбивает у Кейтеля интерес к версальской теме:
— Вы здесь, подсудимый, говорили о Версальском договоре. Я вас спрашиваю: разве Вена, Прага, Белград, Крым до Версальского договора принадлежали Германии? Нюрнбергский эпилог-4...
После этого Кейтель забыл о Версале. Но у советского обвинителя мёртвая хватка. От него так просто не вырвешься.
Вот он допрашивает Иодля. Предъявляется весьма любопытный документ, свидетельствующий, что после победы над Советским Союзом, в которой ни Кейтель, ни Иодль не сомневались, германское верховное командование намеревалось направить экспедиционный корпус через Закавказье в направлении Персидского залива, Ирака, Сирии. Иодль разводит руками: помилуй бог, это ведь только «офицеры генерального штаба, будучи оптимистически настроенными под влиянием первых побед... выражали подобные мысли». А что касается подлинных решений, то их «принимали старшие, более спокойные люди». Не станут же обвинители принимать всерьёз теоретические упражнения желторотых юнцов из генштаба. «Старшие, более спокойные люди», такие, как Кейтель и Иодль, не могли замышлять подобных авантюр.
К величайшему огорчению этих господ, обвинение, однако, решило доказать, что как раз самыми опасными для мира были именно те, кто называл себя «старшими, более спокойными людьми». И начали обвинители с того, что раскрыли деятельность Кейтеля как мастера военных провокаций.
Собственно говоря, Кейтель и начальником штаба ОКВ стал в результате провокации. Но это была провокация не против какой-нибудь страны, а против собственного шефа военного министра Бломберга. В своё время Кейтель, стремясь породниться с Бломбергом, женил сына на его дочери. Но времена меняются, соответственно должны меняться и люди. Кейтель был совсем не прочь занять место своего родственника. Радетельный свояк, немало сделавший для того, чтобы продвигать Кейтеля по служебной лестнице, ни сном ни духом не ведал, что тот услужливо передал Герингу материалы, компрометирующие «дорогого шефа» в истории с Эрикой Грун. Нюрнбергский эпилог-4...
Вскоре после назначения на пост начальника штаба ОКВ Кейтелю представился случай ещё раз обратить на себя благосклонное внимание фюрера. Кейтель понимал, что Гитлеру не нужно, чтобы он ночами корпел над составлением стратегических планов. Всякому своё. Кейтель не стратег, Кейтель умелый организатор того, что скрывается под таким неприятным теперь для него словом «агрессия».
Кейтеля спрашивают, приходилось ли ему участвовать в ведении дипломатических переговоров с иностранными государственными деятелями. И он скромно отвечает:
— Во время визитов государственных деятелей я присутствовал на приёмах.
Что же это за «приёмы»?
12 февраля 1938 года. Оберзальцберг. На приёме у Гитлера австрийский канцлер Шушнинг. Цель встречи — заставить Шушнинга подписать смертный приговор Австрии. Гитлер требует от собеседника предоставить важнейшие посты в австрийском правительственном аппарате нацистам, допустить в Австрии полную свободу нацистской пропаганды и террора. Шушнинг понимает, что это смертный приговор лишь с самой незначительной отсрочкой исполнения. Австрийский канцлер делает попытку сопротивляться:
— Я не могу подписать такое соглашение. Нюрнбергский эпилог-4...
Гитлер повышает голос:
— Вы должны!..
Шушнинг повторяет своё. Гитлер в ярости:
— Мне достаточно издать один приказ — и в течение одной ночи с границей будет покончено...
С этими словами Гитлер встаёт, большими шагами идёт к двери и распахивает её.
— Кейтель!
На пороге появляется запыхавшийся начальник штаба ОКВ в сопровождении генералов Рейхенау и Шперля.
Зачем потребовался Гитлеру такой великолепный эскорт? Когда Кейтеля спрашивают об этом в Нюрнберге, он пытается убедить суд в том, что до сих пор никак не может понять, зачем фюрер «пригласил» его. Но ещё несколько вопросов обвинителей, оглашение показаний участников этой встречи, и фельдмаршал сникает:
— В течение дня мне стало ясно, что присутствие трех представителей армии являлось по крайней мере военной демонстрацией.
Кейтель признает, что его появление в кабинете Гитлера произвело «уничтожающее впечатление» на Шушнинга, который тут же подписал «соглашение».
Но это ещё не был захват Австрии. Требовалось произвести некоторые действия, чтобы окончательно сломить австрийское правительство и заставить его принять аншлюс. И Кейтель старается. По его указанию распускаются ложные слухи, будто германское командование отменило отпуска для военнослужащих 7-й армии и концентрирует на германо-австрийской границе подвижной железнодорожный состав. Для распространения этих слухов широко используются вся агентурная сеть в Австрии и таможенные чиновники.
12 марта 1938 года Австрия капитулировала. Нюрнбергский эпилог-4...
Наступают чехословацкие события. В генеральном штабе уже разработан «план Грюн». Но Гитлер, пользуясь поддержкой мюнхенцев, решил захватить страну без единого выстрела. С чехословацким правительством поступают на австрийский манер. Гитлер вызывает президента Гаху в Берлин. Здесь ему подготовлена достойная встреча. Регламент разработан до деталей. Начальник штаба ОКВ убедил фюрера, что если Шушнинга пугали только вторжением германских войск, то Гахе надо кое-что продемонстрировать наглядно. Спланирован захват вооружёнными силами двух чехословацких городов.
14 марта 1938 года престарелый Гаха едет в Берлин. И в тот же день Кейтель отдаёт приказ о захвате Моравской Остравы и Витковице.
— Да, но ведь президент Гаха ехал в Берлин, чтобы вести переговоры с Гитлером? — спрашивает Руденко.
Кейтель молчит.
— Это ведь вероломство! — точно квалифицирует советский обвинитель поведение Кейтеля.
Кейтель опять угрюмо отмалчивается.
Его заставляют вспомнить ещё об одном эпизоде, связанном с Чехословакией. Читателю уже известно, что нацисты, создавая повод для вторжения, решили убить своего посла в Праге. Кейтеля спрашивают об этом. Он не может оспаривать самого факта, но прикидывается плохо осведомлённым.
— Говорили только, что может иметь место убийство какого-то посланника или что-то вроде этого. Мне кажется, Гитлер ответил на это, что в тысяча девятьсот четырнадцатом году война так же была вызвана убийством посла в Сараево. Такие случаи ведь могут произойти...
Экая наивность! Кейтель, в руках которого концентрировалась вся подготовка агрессии против Чехословакии, никак не может разобраться, о каком убийстве шла тогда речь.
К лету 1939 года Австрия и Чехословакия перестали существовать как независимые государства и германский генеральный штаб разработал уже «план Вейс» — нападение на Польшу. Кейтель делает все, чтобы обеспечить успешное осуществление и этой акции. Он озабочен подготовкой новой провокации. Нюрнбергский эпилог-4... Начальник штаба ОКВ выступает в качестве одного из режиссёров гнусной инсценировки «нападения» поляков на германскую радиостанцию в немецком городе Глейвиц. Читатель уже знает, что «нападение» это осуществлялось несколькими заключёнными из немецких концлагерей, переодетыми в польскую форму. Произошло оно 31 августа 1939 года. А 1 сентября германские войска вторглись в Польшу. И в тот же день во всех немецких газетах появилось сенсационное сообщение:
«Германское информационное бюро. Бреславль. 31 августа. Сегодня, около 8 часов вечера, поляки напали и захватили радиостанцию в Глейвице. Силой ворвавшись внутрь здания, поляки успели прочитать на польском и частично на немецком языках воззвание, обращенное к населению. Полиция была вынуждена применить оружие. Со стороны захватчиков есть убитые».
Дальше все пошло как по нотам. Нацисты зашумели на весь мир, что одновременно с нападением на радиостанцию польские войска в ряде мест перешли германскую границу, ввиду чего вермахт должен был предпринять ответные меры.
И вот в Нюрнберге Кейтеля спрашивают о глейвицкой провокации. Он прикидывается, будто ничего не знал о ней. Тогда вызывается на допрос один из сотрудников штаба ОКВ — заместитель начальника германской военной разведки генерал Лахузен.
— То дело, — говорит Лахузен, — по которому я сейчас даю свидетельские показания, является одним из наиболее таинственных дел. Это было в середине августа. Как отдел контрразведки номер один, так и мой отдел контрразведки номер два получили распоряжение доставить польские мундиры и снаряжение, а также удостоверения личности и тому подобное для операции «Гиммлер»... Канарис поставил нас в известность о том, что эти мундиры были выданы людям из концентрационных лагерей... Нюрнбергский эпилог-4...
Слово за слово, и Кейтель, без указания которого ни один немецкий солдат не мог двинуться на Польшу, человек, который вместе с Гитлером утвердил «план Вейс», уже не может отрицать своей причастности к глейвицкой провокации.
— Адмирал Канарис сказал мне тогда, что ему нужно несколько польских мундиров... Мы решили, что эти мундиры предназначались для какой-то секретной операции...

 

ЖРЕБИЙ БРОШЕН

С каждой новой провокацией на мундире Кейтеля появляются новые ордена, он повышается в чине.
Разгромлены Норвегия, Бельгия, Голландия, Франция. Кейтель — фельдмаршал. Нюрнбергский эпилог-4...
1941 год. Гитлеровская Германия хозяйничает почти во всей Европе. Грудь Кейтеля украшается ещё несколькими наградами. Он получает от Гитлера все увеличивающиеся по своим размерам «дотации». Потомственный помещик округляет свои владения — ему преподносят в подарок большое поместье.
Кейтель вовсе не устал от славы. Его не тяготят лавры. Но при всей своей политической и военной близорукости он постепенно постигает, что дальнейшее расширение программы экспансии, наряду с возможными новыми успехами, таит в себе и неожиданности, которые могут поставить под угрозу все уже достигнутое Германией и лично им (что не менее важно!). При всем авантюризме, свойственном германским милитаристам, Кейтель предпочёл бы закрепиться на занятых позициях, во всяком случае, не делать ничего, что угрожало бы их потерей. Но как на грех, ещё в конце лета 1940 года Гитлер сообщил ему о своём решении напасть на Советский Союз и приказал готовиться к «новой операции».
На процессе в Нюрнберге Кейтель заявил:
— Когда мне стало ясно, что речь идёт о серьёзных намерениях, я был крайне поражён и считал их большим несчастьем. Я серьёзно обдумывал, что можно сделать, чтобы, приведя Гитлеру все соображения военного порядка, воздействовать на него. Как кратко рассказал здесь министр иностранных дел, я лично написал служебную записку, в которой изложил свои мысли, и независимо от соответствующих специалистов генерального штаба и штаба оперативного руководства собирался представить её на рассмотрение Гитлеру...
Как это ни курьёзно, но, по словам Кейтеля, в его записке содержалось напоминание фюреру о существовании между Германией и Советским Союзом договора о ненападении. Мастер чудовищных провокаций, человек, достаточно понаторевший в организации разбойничьих нападений на соседние страны (с которыми у Германии тоже были договоры о ненападении), вдруг стал размахивать оливковой ветвью мира.
Известно, что война против Советского Союза была краеугольным камнем внешней политики гитлеровской Германии. И тем не менее, как только эта война была поставлена Гитлером в порядок дня, Кейтеля взяла оторопь. В месяцы, предшествовавшие нападению на СССР, Кейтель часто вёл разговоры с другими видными генералами, и здесь, в Нюрнберге, он вспоминает, что некоторые из них были не в восторге от этой идеи. Нюрнбергский эпилог-4...
Затевалась война, в которую легко вползти, но из которой, бог её знает, каким выползешь. Ведь и некоторые дипломаты выступали против этой войны, в частности германский посол в Москве Шуленбург, германский военный атташе в СССР Кэстринг. А им ведь многое видно лучше.
При всей своей ограниченности Кейтель не прибегает к банальным утверждениям о том, что Германия якобы не была готова ко второй мировой войне. Он уже видел, чем кончились такие попытки других подсудимых и их свидетелей, тщетно стремившихся доказать, что Германия вообще не помышляла об агрессии, да и не могла воевать, дескать, потому что не была к этому готова. Кейтель мог вспомнить «блестящие результаты» таких попыток хотя бы при допросе фельдмаршала Мильха.
Обвинитель допрашивает Мильха. Вот выдержка из стенограммы этого допроса:
«Обвинитель. Итак, вы пришли сюда сказать, насколько я понял ваше показание, что режим, составной частью которого вы были, ввергнул Германию в войну, к которой она совершенно не была подготовлена. Правильно я вас понял?
Мильх. Я не могу вспомнить, чтобы эти высказывания делались публично, но мне кажется, что для всех сидящих здесь на скамье подсудимых война явилась большой неожиданностью.
Обвинитель. Вы хотели бы верить в это?
Мильх. Да, я верю в это.
Обвинитель. Ах, вы верите... А сколько времени потребовалось для германских вооружённых сил, чтобы захватить Польшу?
Мильх. Завоевать Польшу? Кажется, восемнадцать дней. Нюрнбергский эпилог-4...
Обвинитель. Восемнадцать дней. Сколько времени у вас заняло изгнание Англии с континента, включая трагедию Дюнкерка?
Мильх. Кажется, шесть недель.
Обвинитель. Сколько времени у вас занял захват Голландии и Бельгии?
Мильх. Несколько дней.
Обвинитель. Сколько времени потребовалось для того, чтобы пройти Францию и взять Париж?
Мильх. Всего около двух месяцев.
Обвинитель. Сколько времени потребовалось для того, чтобы пройти Данию и захватить Норвегию?
Мильх. Также немного времени. Данию совсем за короткое время, так как она быстро сложила оружие, а для Норвегии потребовалось несколько недель.
Обвинитель. И вы, давая эти показания, хотите убедить трибунал в том, что Германия не была подготовлена к войне, что вы не знали о ходе такой подготовки? И вы даёте эти показания, как офицер?
Мильх. Простите, я не понял вас».
Да, войны, о которых говорил Мильх, были великолепными, их можно было начинать с полной уверенностью в молниеносной победе. Но война против восточного колосса — совсем другое. Это сознавал Кейтель, сознавали при всем своём авантюризме и некоторые другие гитлеровцы.
В связи с вопросом обвинителя о судьбе названной выше памятной записки на имя Гитлера Кейтель показал:
— Оставшись с Гитлером наедине после одного из докладов в Бергофе об обстановке, я передал ему памятную записку. Он мне тогда, кажется, сказал, что ознакомится, забрал её, но так и не вызывал меня, чтобы заслушать объяснение. Нюрнбергский эпилог-4...
Больше по этому поводу Кейтель на процессе не распространялся. Таким образом, должно было создаться впечатление, что на этом и закончилась его дискуссия с Гитлером о нападении на Советский Союз.
Но Кейтель явно о чем-то умолчал. О чем именно, стало известно много позднее. Уже когда кончился процесс, когда судьи Международного трибунала удалились на совещание для вынесения приговора, доктор Нельте встретился со своим подзащитным. Это было 25 сентября 1946 года, за пять дней до оглашения приговора. Адвокат просил Кейтеля написать свои воспоминания о войне. Отношения между Кейтелем и Нельте характеризовались отнюдь не только тем, что один был подсудимым, а другой адвокатом. Познакомились они задолго до Нюрнберга и даже состояли в родственной связи. Кейтель отнёсся к просьбе с пониманием. В тюремной камере, за неделю до приговора, он пишет воспоминания и затем передаёт их доктору Нельте.
Там-то мы и встречаемся с новыми подробностями в отношении записки, переданной Гитлеру в Бергофе. Кейтель вспоминает, что в течение нескольких дней он безрезультатно ждал ответа. Потом напомнил фюреру о своём представлении, и после этого, в августе 1940 года, состоялась беседа. Кейтель утверждает, что она «носила поучающий характер». Во время этой беседы Гитлер сказал ему: «Россия находится лишь в стадии создания своей военно-промышленной базы, но далеко ещё не готова в этом отношении». Смысл высказываний Гитлера состоял в том, что Россия в общем-то слабое государство, и пока можно быть вполне уверенным в успехе затеваемого нападения.
Кейтель внимательно и подобострастно слушал своего фюрера, но не мог отделаться от личных впечатлений об этой стране. Он слушал Гитлера, а память уносила его к не столь далёкому 1931 году. В том году Кейтель пересёк советскую границу, поездил по советской земле и, пользуясь духом добрых отношений между Веймарской республикой и СССР, внимательно всматривался в жизнь незнакомого государства. Беседуя с Гитлером через девять лет после этой поездки, он невольно вспоминает о своих тогдашних наблюдениях: «Неслыханные просторы, наличие всевозможного сырья как предпосылка развития независимой экономики. Непоколебимая вера народа в восстановление и в пятилетний план... Необычайно напряженный темп строительства... Западная часть России напоминает гигантскую строительную площадку... Каждое предприятие имеет свой пятилетний план, который оно стремится выполнить в соревновании. Деньги при этом не играют никакой роли... Красная Армия является любимицей Коммунистической партии». Нюрнбергский эпилог-4...
Чем больше Гитлер твердит о внутренней слабости России, тем отчётливее всплывает перед мысленным взором Кейтеля все виденное в этой загадочной стране. Но вот, фюрер неожиданно переходит к другой теме, более близкой Кейтелю. Начинается разговор о советском генералитете. Гитлер подчёркивает, что лично он придаёт большое значение расправам над советскими маршалами и генералами. Бывший начальник штаба ОКВ дословно приводит реплику Гитлера:
— Первоклассный состав высших Советских военачальников истреблён Сталиным в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Таким образом, необходимые умы в подрастающей смене ещё пока отсутствуют.
Эти слова Гитлера глубоко запали в душу Кейтеля. Не хуже Гитлера он понимал, что означает для боеспособности армии талантливое военное руководство. Не хуже его знал, что представляли собой Тухачевский, Якир и многие другие из славной плеяды советских полководцев, уничтоженных ежовско-бериевской бандой. Кейтель представил себе Красную Армию без них и, может быть, впервые после того, как печать сообщила о трагической участи советских маршалов, подумал о том, какие действительно благоприятные перспективы открываются в битве на Востоке.
Германское командование уже давно с тревогой наблюдало, как настойчиво советские военачальники укрепляют боеспособность Красной Армии, ориентируясь на то, что в связи с победой фашизма в Германии именно со стороны последней надо ожидать нападения. Не прошли бесследно многократные выступления маршала Тухачевского, в которых он с присущим ему талантом предупреждал весь личный состав Вооружённых Сил СССР о планах германского милитаризма. Немецких генштабистов, исподволь уже разрабатывавших планы нападения на Россию, раздражали эти выступления. Нюрнбергский эпилог-4...
В 1936 году в СССР были проведены большие манёвры, на которых отрабатывались меры и способы активного отражения внезапного вражеского нападения. Маршал Тухачевский сам командовал на этих манёврах войсками, имитировавшими противника.
Кейтель не мог в душе не согласиться с Гитлером относительно того, что преждевременная гибель этого дальновидного советского полководца, равно как и многих других, ему подобных, — дело серьёзное. Надо форсировать события, пока в России не появятся «новые большие умы».
Беседа с Гитлером была длительной и для Кейтеля впечатляющей. А если учесть, что сомнения начальника штаба ОКВ вовсе не затрагивали вопроса о том, нужно ли напасть на Советский Союз, а касались лишь того, что надо ли нападать в 1941 году или лучше это сделать попозже, то нетрудно представить, насколько просто было собеседникам прийти к единому мнению.
9 января 1941 года на совещании высшего нацистского генералитета, посвящённом подготовке нападения на СССР, Кейтель вновь услышал от Гитлера:
— У них нет хороших полководцев.
Гитлер выражал непоколебимую уверенность в победе над Советским Союзом. А начальник штаба ОКВ снова сомневался — на этот раз уже... по поводу своих недавних сомнений. Ведь если придёт победа, если окажутся правы Гитлер, Иодль и молодые генералы, которые полностью их поддерживают, каково тогда будет Кейтелю? И в конечном счёте он весь отдаётся подготовке к нападению на Советский Союз. Нюрнбергский эпилог-4...
Но, оказавшись на скамье подсудимых, Кейтель и Иодль опять вдруг разошлись в суждениях относительно войны на Востоке. Начальник штаба оперативного руководства утверждал, что эта война была превентивной, а начальник штаба ОКВ был убеждён, что в такую версию никто не поверит. Ведь тогда непонятным становится, почему он, Кейтель, на первых порах выступал против этой войны, почему Геринг требовал отложить нападение на СССР до окончания войны с Англией и почему Геринга поддерживал Редер.
Иодль приводит данные о якобы опасном сосредоточении советских войск на германской границе, что должно было свидетельствовать о готовящемся нападении Красной Армии на Германию. Под нажимом обвинителей Кейтелю приходится опровергнуть это. По поводу цифровых выкладок Иодля он заявил на процессе:
— Во всяком случае, я должен сказать, что получал очень мало сведений от службы информации ОКВ и её начальника адмирала Канариса и не мог предоставить их командованию сухопутных сил... Советская территория была хорошо ограждена от германского наблюдения.

 

ЗА ЗАВЕСОЙ «ЗЕЕЛЕВЕ»

Нюрнбергский эпилог-4... Основная установка при подготовке войны против СССР заключалась в том, чтобы нападение было осуществлено в условиях стратегической внезапности. Для успеха гигантской операции надо было в течение почти целого года, вплоть до момента нападения, сохранить все связанное с ней в абсолютной тайне.
Удалось ли это германскому генштабу?
Уже начав писать свою книгу, я решил сопоставить некоторые советские и немецкие источники. Прежде всего внимательно просмотрел газеты за период с ноября 1940 по июнь 1941 года. Это было время, когда нацисты не уставали вести антианглийскую пропаганду и открыто говорили о подготовке к вторжению на Британские острова. Такой план нападения на Англию («план Зеелеве») действительно был разработан. Но уже 17 сентября 1940 года в связи с решением о подготовке нападения на Советский Союз Гитлер распорядился отодвинуть начальный день по «плану Зеелеве» на неопределённое время. 12 октября того же года последовал приказ об окончательном прекращении работ по подготовке вторжения в Англию.
В Нюрнберге Кейтель и Иодль, конечно, признали, что с сентября 1940 года «план Зеелеве» продолжал существовать лишь как одна из форм грандиозной военной провокации. В напряженные месяцы подготовки нападения на СССР Кейтель принял такое решение: о «плане Зеелеве» надо говорить даже громче, чем раньше, только следует иметь в виду одну серьёзную поправку — прежде этим планом занимались офицеры оперативного отдела генерального штаба, а теперь он передаётся другому отделу, который использует его для дезинформации той страны, на какую в действительности готовится нападение. Нюрнбергский эпилог-4...
15 февраля 1941 года за подписью Кейтеля появилась специальная секретная директива о дезинформации противника. В ней говорилось: «Цель дезинформации заключается в том, чтобы скрыть подготовку к операции «Барбаросса». Эта главная цель должна лечь в основу всех мероприятий по обману противника».
Началось всяческое раздувание пропагандистской кампании против Англии. Не было ни одной речи, в которой бы Гитлер, Розенберг, Геринг и Риббентроп не разоблачали «английскую плутократию», не обещали быстро и решительно покончить с ней. Уже был утверждён «план Барбаросса», уже шло накопление германских сил на Востоке, уже Гитлеру доложено о степени готовности к нападению на СССР, а Геббельс и Фриче все ещё надрывно кричали о предстоящем вторжении в Англию. Но чем больше они вопили, тем меньше бомбил Британские острова Геринг. Налеты на Англию настолько уменьшаются, что обозреватель газеты «Дейли телеграф энд морнинг пост» в конце января 1941 года пришёл к выводу: такое затишье почти наверняка связано с германскими приготовлениями к какому-либо новому большому наступлению, «Германия накапливает резервы опытных лётчиков».
К новому большому наступлению? Верно. Но против кого? Конечно, против Англии, упорно твердит Берлин. Нюрнбергский эпилог-4...
В феврале 1941 года германский официальный бюллетень «Динст аус дейчланд» писал: «В Берлине считают возможности вторжения настолько разнообразными, что англичанам будет весьма трудно ложными демонстрациями отвлечь внимание Германии от этой акции. В германских кругах указывают на ошибку Людендорфа, которому во время решающих боев на Западе не хватило людских и материальных резервов для нанесения удара на главном направлении. Это случилось потому, что он рассредоточил силы на отдалённых театрах. Германия, как заявляют в военных кругах, не допустит повторения подобной ошибки».
Это сообщение без всяких комментариев было полностью перепечатано в советской печати 23 февраля 1941 года. А Гитлер, выступая в тот же день с речью в Мюнхене по случаю годовщины основания нацистской партии, постарался усилить завесу тумана. Он снова и снова обрушивается на Англию, угрожает ей скорым вторжением:
— С марта и апреля англичане должны будут подготовиться к совершенно другим вещам. Тогда они узнают, проспали ли мы зиму, и кто лучше использовал время.
Эта часть речи Гитлера тоже была опубликована в советской печати.
Между тем с каждым днём все больше и больше немецких войск перебрасывалось на Восток, и это уже невозможно стало скрывать. Кейтелю пришлось издать новый приказ, который гласил, что «стратегическое развёртывание сил для операции «Барбаросса» должно быть представлено в свете величайшего в истории войн дезинформационного манёвра, с целью отвлечения внимания от последних приготовлений к вторжению в Англию...»
«Необходимо, — подчёркивал Кейтель, — как можно дольше держать в заблуждении относительно действительных планов даже те войска, которые предназначены для действия непосредственно на Востоке». Нюрнбергский эпилог-4...
По приказу Кейтеля и Иодля распускались слухи о каком-то десантном корпусе, который лишь временно находится на Востоке и, конечно, готовится к высадке в Англии. Для отвода глаз русской разведки Кейтель и Иодль распорядились прикомандировать к войскам, концентрируемым на Востоке, переводчиков... английского языка.
Настаёт весна 1941 года. Уже близок «день X» — роковой день нападения на Советский Союз. Но чем ближе он, тем изощреннее дезинформация. Кейтель приказывает печатать в массовом количестве и распространять в войсках, сосредоточенных на Востоке, топографические материалы по Англии. Срочно организовано «оцепление» определенных районов на побережье Ла-Манша, Па-де-Кале и в Норвегии — там якобы «размещены» немецкие ракетные батареи.
Тайна близкого нападения на СССР оберегается тщательно.
В этой связи вспоминается один весьма любопытный эпизод. На процессе в Нюрнберге допрашивали высокопоставленного чиновника министерства пропаганды Ширмейстера. Он рассказал, как Геббельс поддерживал усилия Кейтеля и Иодля по дезинформации. Весной 1941 года гитлеровский министр пропаганды созвал совещание своих подручных и повёл с ними такой разговор:
— Господа, я знаю, некоторые из вас считают, что мы вступим в войну с Россией. Я должен вам сегодня сказать, что мы выступим против Англии. Мы стоим накануне вторжения. Пожалуйста, согласуйте свою работу с этим. Вы, доктор Гласмейер, организуйте новое выступление против Англии.
В свою очередь Кейтель 2 марта 1941 года созвал обширную пресс-конференцию, на которой выступал представитель германского верховного командования Бате. Из подробного изложения его заявления в нашей печати видно, как он старался доказать, что германское командование никогда уже не совершит ошибки Вильгельма II, предпринявшего войну на два фронта. Бате назвал войну на два фронта «полной трагизма», говорил о «гнёте» такой войны. Он напомнил о сражении на Марне, когда все, казалось бы, складывалось в пользу Германии, но «наступление русских в Восточной Пруссии сорвало успех». Он говорил, что из-за войны на два фронта германское командование «все в большей степени лишалось... свободы действий». Нюрнбергский эпилог-4...
Бате возвысился прямо до патетики, заявив, что «в военной истории русских сильно недооценили. Никогда в полном объёме не было признано то, что сделал русский солдат, русская миллионная армия для англичан и французов в 1916 году... Брусилов своим наступлением создал для нас смертельную опасность на восточном фронте».
Когда сейчас, через двадцать пять лет, мне довелось прочитать в наших газетах отчёт об этой пресс-конференции, я испытал чувство горечи. Ведь печатание таких материалов без всяких комментариев, безусловно, настраивало советских людей на мирный лад. И как дорого обошлось нам это обманчивое спокойствие!
6 июня 1941 года в германском генеральном штабе было проведено одно из заключительных обсуждений предстоящей кампании. Кейтель представил на утверждение календарный план наступательных операций против СССР. Совсем мало осталось мирных дней. Наши военные разведчики непрерывно шлют в Москву тревожные донесения. А в печати вдруг 13 июня появляется хорошо известное теперь сообщение ТАСС о вполне добропорядочном отношении гитлеровской Германии к советско-германскому договору о ненападении.
Это сообщение было явным дипломатическим зондажем, рассчитанным на ответную реакцию германского правительства. Нюрнбергский эпилог-4...
Как же оно реагировало? Просто оставило заявление ТАСС без всякого ответа. Больше, очевидно, не было необходимости продолжать манёвры по дезинформации. Кейтель, пожалуй, мог бы только подкрепить «сообщения иностранной печати», на которые ссылалось ТАСС, ещё одним фактом: 14 июня 1941 года в имперской канцелярии в Берлине состоялось совещание по «плану Барбаросса», где докладывались данные о последних приготовлениях к нападению.
22 июня германские войска по всему фронту перешли в наступление. Кейтель не успевает переставлять флажки на карте. Он уже создаёт сапёрную часть для разрушения Кремля. Вот-вот падёт Москва.
В те дни начальник штаба ОКВ бурно демонстрировал свою преданность Гитлеру. Он как бы вымаливал прощение за минувшие колебания. Блестящая возможность выставить на показ перед фюрером свою глубокую уверенность в победе над Россией представилась ему 16 июля 1941 года. В этот день гитлеровская клика вновь собралась на совещание, где обсуждался вопрос о присоединении к Германии советских территорий. Кейтель был активным участником обсуждения. Теперь же, в Нюрнберге, сидя на скамье подсудимых, он только поёживается и делает вид, что начисто забыл о том июльском совещании. Но Руденко напоминает:
— Вы ведь помните, подсудимый Кейтель, что уже тогда, шестнадцатого июля, ставился вопрос о присоединении к Германии Крыма, Прибалтики, Волжских районов, Украины, Белоруссии и других территорий? Нюрнбергский эпилог-4...
Кейтель опускает глаза. Нет, он не помнит, был ли вообще на этом совещании. Да, кажется, был, только не с самого начала, где-то задержался и пришёл, когда уже говорилось не о том, что интересует господина обвинителя.
— Обсуждался вопрос о кадрах, об определенных лицах, которые должны быть назначены...
Кейтель не замечает, что подобная ссылка разоблачает его. Значит, он знал не только о том, что планировалась аннексия указанных территорий, но и то, что для них уже 16 июля 1941 года назначались губернаторы.

 

ШЕДЕВРЫ ГИММЛЕРА И ЛОЖЬ ИОДЛЯ

Нюрнбергский эпилог-4... И Кейтель, и Иодль прекрасно понимали, сколь тяжким являлось обвинение в подготовке и развёртывании агрессивных войн. Тем не менее было бы ошибочным полагать, что пуще всего эти люди боялись обвинения в агрессии. Как-никак, а развязывание войны — это сложнейший процесс, в котором участвует весь государственный аппарат, и, в сущности, в Нюрнберге не было ни одного подсудимого, который не обвинялся бы в этом. К тому же вон какое кадило раздули адвокаты: никто, мол, ещё не доказал, что агрессия является преступлением.
Кейтеля и Иодля гораздо больше беспокоило другое обвинение. То, о котором уже не скажешь, что оно спорно. То, вокруг которого не напустишь тумана.
Речь идёт о военных преступлениях и преступлениях против человечности. Здесь все гораздо яснее и проще. По этому поводу нет резолюций Лиги Наций, которые защита может отвести, заявив, что они так и остались нератифицированными. И не сошлёшься на пакт Бриана — Келлога, который одни называют «видением мира во всем мире», а другие окрестили идиллически — «международным поцелуем». Зато существуют международные конвенции, напоминающие уголовные кодексы и устанавливающие, какие действия воюющего государства являются нарушением международного права, то есть международным преступлением... Нюрнбергский эпилог-4...
Едва обвинитель перешёл к разделу военных преступлений, Кейтель почувствовал себя так, будто он на утлом челне оказался в бушующем океане.
Знал ли Кейтель, что такое международное право, что такое Гаагские и Женевские конвенции? Конечно знал. И не скрывал этого от суда, как, впрочем, не скрывали и другие подсудимые. Кейтель даже пытался объяснить суду, что теперь, собственно, любое военное столкновение сопровождается нарушениями законов и обычаев войны. В современные армии призываются многие миллионы людей — поди уследи за каждым из них, чтобы ни один в состоянии запальчивости не убил военнопленного или, польстившись на чужое добро, не ограбил мирного жителя. К тому же общепризнанно, что в корне изменились условия вооружённой борьбы; и они, эти новые условия-де, сами по себе препятствуют соблюдению законов и обычаев войны. Конвенции запрещают убивать или ранить мирных граждан. А попробуйте этого добиться, когда появилась бомбардировочная авиация, дальнобойная артиллерия. Авиация переносит ныне военные действия через головы воюющих армий, бомбит заводы и фабрики, нередко расположенные в густонаселённых городах. Разве можно в этих условиях избежать уничтожения гражданского населения? И кто сказал, что для государства, воюющего в условиях тотальной войны, солдат опаснее, чем, скажем, сталевар, готовящий броню для танка?..
Вот с таким «теоретическим» багажом выступили руководители германского вермахта перед лицом обвинений в тягчайших военных преступлениях. Ссылались они и на то, что в войнах, предшествовавших гитлеровской агрессии, также нарушались установленные законы и обычаи. Нюрнбергский эпилог-4...
А между тем Кейтель мог бы похвастать тем, что руководимый им штаб ОКБ привнёс в практику нарушений законов и обычаев ведения войны нечто принципиально новое. Он придал этим нарушениям государственно-организованный характер. Как уже говорилось, Кейтель не особенно вмешивался в процесс планирования операций — для этого существовали Иодль, Варлимонт и другие. Свою задачу он видел прежде всего в том, чтобы разработать такую систему методов ведения войны, которая обеспечила бы достижение преступных военно-политических целей агрессии. Здесь уже никто не мог превзойти Кейтеля.
Тот, кто стал служить Гитлеру, не мог не следовать основным его идеям и принципам. Кейтель хорошо знал, что Гитлер потребовал «развить технику истребления людей». Ему же, Гитлеру, принадлежало страшное слово «обезлюживание». Кейтель не был теоретиком ни в военном, ни в политическом плане, но этого и не требовалось для того, чтобы понять, что система «обезлюживания» вытекает из расовой доктрины германского фашизма. Кейтелю не раз приходилось присутствовать на секретнейших совещаниях, где Гитлер раскрывал свою программу: одни народы — польский, чешский, еврейский — вовсе уничтожить, другие — подорвать биологически. Начальник штаба ОКВ хорошо знал о так называемом «плане Ост», согласно которому предстояло истребить физически тридцать миллионов советских граждан. Гитлер не скрывал своих намерений превратить в германские колонии ряд стран Европы, в том числе, конечно, и Советский Союз.
Уразумев все это, Кейтель берет на себя разработку серии невиданных в истории войн кровавых приказов. Иодль планирует стратегические операции, он — военные преступления.
Уже в марте 1941 года штаб ОКВ разрабатывал приказ о массовом уничтожении советских военнопленных. 12 мая этот чудовищный документ был дополнен приказом о комиссарах, предписывавшим поголовное уничтожение политработников Советской Армии.
Даже рядовому германскому солдату было очевидно, что от него требуют преступлений, за которые, возможно, придётся отвечать. Кейтель отдаёт себе полный отчёт в этом и 13 мая 1941 года предусмотрительно подписывает новый приказ, запрещающий привлекать к ответственности военнослужащих вермахта за любые, даже преступные нарушения законов и обычаев войны. Нюрнбергский эпилог-4...
Каким образом можно оправдать подобные приказы? Не только туповатый Кейтель, но даже и изощренный Иодль не сумел ответить на этот вопрос.

В зале Нюрнбергского процесса демонстрируется фильм о нацистских зверствах.
Нет, нет, об этом вермахт, конечно, ничего не знал! Ко всем этим акциям Кейтель и Иодль никакого отношения не имели...
Не то чтобы Кейтель и Иодль отрицали самые факты. Они не спорят: возможно, существовали освенцимы и майданеки, где находили свою смерть миллионы людей. Но поверьте, господа судьи, военные не только не были об этом информированы, но и догадываться о подобных вещах не могли.
Иодль заявил на процессе:
— Сохранение в тайне уничтожения евреев и событий, имевших место в концлагерях, было шедевром засекречивания и обмана со стороны Гиммлера, который демонстрировал перед нами, солдатами, фотографии и рассказывал о садах и садовых культурах, произраставших в Дахау, в гетто Варшавы, в Терезиенштадте. Эти рассказы создавали у нас, солдат, впечатление, что все гетто и концлагеря являются глубоко гуманными учреждениями...
Хочу повторить: бывший начальник штаба оперативного руководства, каков бы ни был его нравственный облик, бесспорно являлся умным человеком. Тем более поразили меня эти его слова. Как можно говорить подобное в Международном трибунале, где обвинители располагали буквально тоннами документальных доказательств, раскрывавших тот неоспоримый факт, что Гиммлер меньше всего был озабочен созданием шедевров засекречивания для... Кейтеля и Иодля!
Вечером после того, как в зале суда демонстрировался документальный фильм о нацистских зверствах, доктор Джильберт нанёс очередной визит Кейтелю. Начальник штаба ОКВ ужинал в своей камере.
— Это ужасно, доктор! — сказал Кейтель. — Когда я вижу подобные вещи, мне стыдно, что я немец. Нюрнбергский эпилог-4...
И Кейтель стал с жаром объяснять Джильберту, что германский генералитет здесь ни при чем. Нет, Кейтель не спорил, что фильм документально точен. И вообще, что бы ни говорили об СС и гестапо, все правда. Это ведь дьявольские учреждения. Если уж хотите знать, то он, Кейтель, не имеет никаких претензий ни к следователю, ни к прокурорам, ни к судьям. Он давно уже отвык от такого нормального суда, от такой объективности. Но при всем том здесь, в Нюрнберге, в одном отношении с ним поступили крайне несправедливо: посадили рядом с Кальтенбруннером, этим исчадием ада, этим олицетворением Освенцима и Дахау! Кейтель просит поверить ему, что в тот момент, когда он демонстративно отвернулся от впервые появившегося на скамье подсудимых Кальтенбруннера и отказался подать ему руку, это не был театральный жест. Это естественная реакция человека благородных традиций, не желающего пачкать свою репутацию даже прикосновением к палачу...
Так ломали комедию руководители германского вермахта. Однако не долго. Обвинители довольно легко вывели их на чистую воду.
«План Ост» предусматривал уничтожение тридцати миллионов советских граждан, не говоря уже об истреблении всего еврейского народа. Кто же конкретно должен был осуществлять эту программу смерти? Такой вопрос в деталях обсуждался в ходе переговоров между ОКВ и главным управлением имперской безопасности, то есть как раз теми учреждениями, главы которых оказались рядом на нюрнбергской скамье подсудимых. Переговоры от имени ОКВ вёл генерал-квартирмейстер Вагнер, а от РСХА — его тогдашний глава Гейдрих, которого потом сменил Кальтенбруннер.
Уж как не по себе стало Кейтелю и Иодлю, когда Международный трибунал занялся выяснением всех деталей этого соглашения, заключённого буквально за две недели до нападения на СССР. Соглашение предусматривало, что армейское командование, будучи проинформированным о создании эйнзатцгрупп и эйнзатцкоманд, прикомандируемых к армиям и корпусам, обязуется сотрудничать с ними в деле массового уничтожения советского населения. Тогда Кейтель, очевидно, не опасался «запачкать свою репутацию» содружеством с палачами.
А вот ещё одна неприятность: в суде допрашивается видный чиновник СС Олендорф. Как уже известно читателю, он возглавлял эйнзатцгруппу «Д» на юге Украины, которая успела уничтожить 90000 советских людей. Олендорф заявил, что командование вермахта самым лояльным образом сотрудничало с ним. На этой почве совместной деятельности у него, Олендорфа, сложилась дружба с командующим 11-й армией фельдмаршалом Манштейном. Олендорф счел нужным сообщить, что он очень уважительно относится к фельдмаршалу и, в частности, со всем вниманием учел его просьбу: не производить массовые расстрелы ближе чем в двухстах километрах от ставки 11-й армии. Олендорф считался с такими странностями командующего, который в то же самое время не отказывался принимать от эйнзатцгруппы сотни пар часов и одаривать ими своих офицеров. Манштейн предоставил Олендорфу солдат для казней, а Олендорф исправно преподносил Манштейну часы и другие ценности, снятые с казнённых. И бывший фельдмаршал, по существу, сам признал это в своих показаниях. Один мародёр стоил другого. Нюрнбергский эпилог-4...
Кейтель мог твердить о «свиньях из СС». Иодль мог по-прежнему распространяться по поводу Гиммлеровских «шедевров засекречивания». Но оба руководителя вермахта были пойманы за руку. И за этим первым ощутимым ударом по нацистским военным главарям с нарастающей силой следовали другие.
Кейтелю предъявляют приказ под зловещим названием «Мрак и туман», стоивший жизни сотням тысяч людей. Для того чтобы устрашить население оккупированных территорий, приказ предписывал тайным образом вывозить мужчин и женщин в Германию, где они подвергались самому бесчеловечному обращению и в конечном итоге уничтожались в лагерях смерти. Спросите Кейтеля, какое отношение имеет этот варварский документ к доктрине тотальной войны, к тому, что «массовые жертвы на войне становятся неизбежными вследствие прогресса военной техники»? Он не сумеет ответить. Так почему же Кейтель — человек старых благородных традиций — поставил свою подпись под столь жестоким приговором сотням тысяч невинных людей?
Кейтель признает, что он понимал всю преступность этого приказа. Он даже будто бы тормозил издание его.
— Однако все мои старания были безуспешны, — добавляет Кейтель. — Мне даже угрожали...
Так вот оно, оказывается, в чем дело: Кейтель действовал под угрозой! А что это была за угроза? Может быть, тоже смерть, концлагерь или по крайней мере отстранение от должности. Да ничего подобного.
— Мне угрожали, — говорит Кейтель, — что в таком случае составление этого приказа будет поручено министру юстиции.
Поистине страшная угроза. Кейтель рискует потерять доверие фюрера. А сохранить его так просто — надо лишь поставить подпись под приказом «Nacht und Nebel («Мрак и туман»). И, не долго раздумывая, он ставит.
Убиты сотни тысяч людей! Ну и что? Зато у Кейтеля остаются по-прежнему добрые отношения с фюрером.
Так думал Кейтель тогда. Но как тяжко все это обернулось для него в Нюрнберге. Нюрнбергский эпилог-4...

Октябрь 1939 года. Только что отгремели залпы вермахта на истерзанной польской земле. Кейтель ведёт беседу с Гитлером. Он высказывает фюреру свои соображения по поводу того, какой должна быть оккупационная политика в Польше.
И опять, увы, в распоряжении Международного трибунала стенографические записи. А в них есть такие слова:
«Нельзя допустить, чтобы польская интеллигенция стала руководящим классом; жизненный уровень в этой стране должен быть низким. Мы хотим изъять оттуда рабочую силу».
Кейтель говорит с Гитлером о массовых расправах над польской интеллигенцией, о расстрелах наиболее видных её представителей. Надо интеллектуально обезглавить польский народ.
Подсудимый не может отрицать достоверность этой записи, хотя и стремится всячески выпутаться из пренеприятного положения. Он ссылается на то, что все это мысли Гитлера, а не его и что вермахт ничего не знал о них. Но тут же Кейтелю наносится очередной удар: обвинитель спрашивает, встречался ли он в то время с адмиралом Канарисом? Да, конечно, встречался. Вслед за тем обвинитель сообщает, что в его распоряжении имеется запись одной из бесед Кейтеля с Канарисом. Оказывается, Канарис сообщил тогда начальнику штаба ОКБ о массовых расстрелах поляков, об уничтожении представителей польской интеллигенции. Разумеется, сообщил бесстрастно, не испытывая малейших угрызений совести. Но, будучи человеком достаточно умным и просвещённым по части международного права, главарь немецкой военной разведки высказал в тот раз опасение, что «мир когда-нибудь заставит вермахт, перед чьими глазами прошли эти события, понести ответственность за них». Нюрнбергский эпилог-4...
И вот советский обвинитель предъявляет Кейтелю «Распоряжение о применении военной подсудности в районе «Барбаросса» и об особых мероприятиях войск». Это распоряжение, подписанное начальником штаба ОКБ за полтора месяца до нападения на СССР, предусматривает самые варварские способы расправы с советским гражданским населением. А вот ещё одно свидетельство заботы Кейтеля о том, чтобы гитлеровская программа выполнялась самым скрупулёзным образом. Руденко оглашает приказ ОКБ от 16 сентября 1941 года, в котором уже прямо говорится, что «человеческая жизнь на Востоке ничего не значит». Кейтель, который так пытался уверить суд в том, что «вермахт здесь ни при чем», требует в этом приказе:
«Искуплением за жизнь немецкого солдата в этих случаях, как правило, должна служить смертная казнь 50–100 коммунистов. Способ казни должен увеличивать степень устрашающего воздействия». Нюрнбергский эпилог-4...
Может быть, Кейтель не помнит этого приказа или совсем отрекается от него? Отнюдь нет! Кейтель лишь спорит о цифрах. Вот выдержка из стенограммы судебного заседания:
«Кейтель. Я этот приказ подписал, однако те цифры, которые там указаны, являются личными изменениями в приказе, именно личными изменениями Гитлера.
Руденко. А какие цифры вы представили Гитлеру? Нюрнбергский эпилог-4...
Кейтель. Пять — десять человек. Это — та цифра, которую я указал в оригинале.
Руденко. Значит, у вас расхождение с Гитлером было только в числе, а не по существу?
Кейтель. Смысл был таков, что для достижения устрашающего воздействия за жизнь одного немецкого солдата необходимо было потребовать несколько человеческих жизней...»

Так постепенно, под давлением бесспорных документальных доказательств рушилась избранная Кейтелем защитная позиция. Рушилась в целом позиция защитников германского милитаризма, пытавшихся свалить всю ответственность за совершенные зверства на новые условия, связанные с развитием военной техники.
Потерпела крах и другая «линия защиты». До поры до времени можно было говорить о том, что «во всем виноваты СС и гестапо», а «вермахт здесь ни при чем». Но когда документы, разоблачающие ОКВ и лично Кейтеля, стали сыпаться как из рога изобилия, Кейтель все чаще начал прибегать к стандартным и примитивным ссылкам на то, что он действовал как подчинённый, исполняя приказ начальника. Он утверждал, что в национал-социалистской Германии самым высшим принципом был принцип фюрерства, принцип беспрекословного повиновения приказу. Это не ново. ещё Иммануил Кант установил принцип высшего долга. Кейтель утверждает, что повиновение, бездумное повиновение стало национальной чертой немцев. Разве мир ещё не убедился, что для немцев не имеет значения, служит ли их труд достойной цели? Нюрнбергский эпилог-4...
Смысл этих рассуждений Кейтеля в том, чтобы убедить суд, будто он, как и все прочие немцы, служил своему сюзерену Адольфу Гитлеру. Он не спорил и готов был признать, что, возможно, хорошо служил плохому делу, но служил. Беспрекословно выполнял приказы, даже в тех случаях, когда суть предписания не совпадала с его, Кейтеля, убеждениями. Приказ есть приказ — таков высший кодекс чести потомственного офицера. Как жаль, что нельзя вызвать в качестве эксперта кёнигсбергского философа!
— Я не сделал ничего, помимо оформления письменного распоряжения Гитлера, — отвечает Кейтель на вопрос советского обвинителя о директиве ОКВ, предусматривавшей фактическое уничтожение Югославии как государства.
— Это был приказ, который дал мне Гитлер. Гитлер дал этот приказ мне, и я поставил свою подпись, — упрямо твердит бывший фельдмаршал, касаясь приказа, предоставлявшего немецким офицерам право расстреливать «заподозренных» советских граждан без суда и следствия.
— Я лишь передавал данные мне фюрером поручения, — снова повторяет он, когда Р.А. Руденко изобличает его как соучастника Геринга в издании директив о разграблении экономики оккупированных районов СССР. Нюрнбергский эпилог-4...
А может быть, все же Кейтелю приходилось принимать какие-то решения самостоятельно, без санкции Гитлера? Кейтель трёт себе лоб. Он «честно» пытается вспомнить, но, увы, тщетно.
Тогда на помощь опять приходят обвинители. Прежде всего они напоминают, что нацистские сатрапы на местах, когда у них возникало сомнение в выборе тех или иных средств расправы, неизменно обращались к нему, Кейтелю. А он на их запросы накладывал свои резолюции. Их было много, но так уж устроен почитатель Иммануила Канта, что моментально забывал о собственноручных резолюциях, как только высыхали чернила. В суде Кейтелю воспроизвели некоторые из них, и он совсем сник. Как и Геринг, бывший начальник штаба ОКВ начал говорить о «минутном возбуждении», в условиях которого писались многие резолюции. Но ни Геринг, ни Кейтель не могли привести ни одного случая, когда бы в состоянии «минутного возбуждения» они сделали доброе дело.
Резолюции, вышедшие из-под пера Кейтеля, могли быть начертаны лишь человеком, на все сто процентов уверенным в том, что военная судьба его не подведёт. Если уж им суждено стать когда-нибудь достоянием гласности, то разве только в музее воинской славы. Там будет увековечена решительность и исключительная энергия, которую проявил Вильгельм Кейтель для достижения победы. Нюрнбергский эпилог-4...
Но увы, военная судьба Кейтеля сложилась не совсем так, как ему хотелось. Вместо музея воинской славы он вкупе со своими резолюциями оказался в музее вечного позора.
...На советско-германском фронте в составе советских войск ведёт борьбу с германским фашизмом французская эскадрилья «Нормандия — Неман». Французские лётчики самоотверженно сражаются, понимая, что это и есть борьба за свободу и независимость их родины. Кейтель не может «достать» этих французских парней. Но он знает, что их отцы и матери, их родственники проживают на оккупированной территории, и он накладывает одну из своих знаменитых резолюций: провести тщательное расследование «относительно родственников тех французов, которые сражаются на стороне русских». Тот самый Кейтель, который в Нюрнберге заговорил о «грязных свиньях из СС», предписывает командующему во Франции координировать свои действия по преследованию семей антифашистов совместно с СС и полицейскими властями. Английский обвинитель сэр Дэвид Максуэл Файф зачитывает Кейтелю этот приказ и спрашивает:
— Можете ли вы, подсудимый, представить себе больший ужас, чем принятие жестоких мер против матери молодого человека, который сражается вместе с союзниками за свою родину? Можете ли вы себе представить что-либо ужаснее, чем это?
Кейтель некоторое время молчит, а потом говорит:
— Я могу себе представить большую трагедию. Я потерял собственных сыновей на поле боя. Нюрнбергский эпилог-4...
Обвинитель пресекает эту попытку Кейтеля уйти от ответственности:
— Вы предпочитаете говорить о другом вопросе. Гибель сыновей на войне — это ужасная трагедия. Принятие жестоких мер против матери, сын которой хочет сражаться на стороне союзников его родины, — мера чудовищная. Первое — это трагедия, второе — это предел всякой жестокости.
Обвинитель передаёт Кейтелю для ознакомления ещё один документ. Кейтель смотрит на подпись в конце его. Она принадлежит Тербовену — германскому наместнику в Норвегии.
Неужели и этому он писал что-нибудь такое, что оказалось достойным внимания в Нюрнберге? Да, писал. Тербовен сообщает в Берлин о том, что получил телеграмму от Кейтеля, «требующую издания декрета, согласно которому члены соответствующей группы, а если необходимо, и родственники должны нести ответственность за диверсионные акты, совершенные в данном районе». И Тербовен докладывает, что, по его мнению, лучшей и, по существу, единственной формой ответственности для заподозренных и их родственников должна быть смертная казнь.
Обвинитель обращает внимание подсудимого на его резолюцию: «Да. Это лучше. Кейтель». Тербовен получил то, что ему было нужно, — согласие начальника штаба ОКБ на расстрелы без суда. И не только патриотов, ведших партизанскую борьбу, но и их родственников.
Перед лицом неопровержимых доказательств Кейтель признает:
— Эту пометку сделал я.
Он не любил слова «резолюция». Ему больше нравилось совсем безобидное слово «пометка»...
Кейтель хорошо знал, что международное право требует гуманного отношения к военнопленным, что оно запрещает их убийство, издевательства над ними. Но 8 сентября 1941 года Кейтель подписал новый приказ о массовом уничтожении советских военнопленных. Гигантский размах преступлений, предусмотренный этим приказом, пугает даже начальника германской разведки адмирала Канариса. Адмирал опасается, как бы противник в порядке ответной акции не применил таких же мер в отношении германских военнопленных. Канарис пишет Кейтелю, что начиная с XVIII века общие принципы международного права об обращении с военнопленными «устанавливались постепенно на той основе, что пребывание в военном плену не является ни местью, ни наказанием, но исключительно превентивным заключением, единственной целью которого является воспрепятствовать данному военнопленному принимать дальнейшее участие в военных действиях. Этот принцип развивался в соответствии с точкой зрения, разделявшейся всеми армиями, о том, что убивать беззащитных людей или наносить им вред противоречит военной традиции... Приложенные к сему распоряжения об обращении с советскими военнопленными, базируются на совершенно противоположной точке зрения».
Кейтель и на этом документе сделал соответствующую «пометку»:
«Возражения возникают из идеи о рыцарском ведении войны. Это означает разрушение идеологии. Поэтому я одобряю и поддерживаю эти меры».
Воспроизведя в суде цитированные выше документы, Р.А. Руденко обращается к Кейтелю:
— Я спрашиваю вас в связи с этой резолюцией, вы, подсудимый Кейтель, именуемый фельдмаршалом, неоднократно здесь, перед трибуналом, называвший себя солдатом, вы своей кровавой резолюцией в сентябре тысяча девятьсот сорок первого года подтвердили и санкционировали убийство безоружных солдат, попавших к вам в плен? Это правильно?
Кейтель долго молчит. В данном случае он даже не может сослаться на «высший долг», на приказ Гитлера. Ему не остаётся ничего кроме как заявить:
— Я подписал оба приказа и тем самым несу ответственность в связи с занимаемой мною должностью. Я беру на себя эту ответственность.
Снова, в который уже раз, спадают воображаемые рыцарские доспехи и вместо героя «Песни о Нибелунгах», которого пытался строить из себя бывший фельдмаршал, перед судьями оказывается жалкий человек. Он охотно променял офицерскую честь на золотой значок нацистской партии. Нюрнбергский эпилог-4...
Рядовой солдат иногда может сослаться на то, что он не сознавал преступности своих действий, выполняя приказ начальника. Но какое право имели делать подобные заявления Кейтель или Иодль?! Разве они, находясь на вершине военной иерархии, не в состоянии были постичь сущность приказов Гитлера?
Обвинители решили напомнить им статью 47 германского военно-уголовного кодекса 1940 года, карающую исполнителя как соучастника преступления, если он сознавал преступный характер приказа или превысил данный ему приказ.
Затем последовало ещё одно напоминание: главари гитлеровской Германии, когда им было выгодно, сами решительно отвергали попытки оправдать любые действия ссылками на «выполнение приказа». Они не прибегали к этому в 1940 году, когда их авиация, пользуясь подавляющим превосходством в воздухе, подвергает разбойничьим бомбардировкам мирные города Европы. Геринг и Кейтель с явным удовлетворением потирали в то время руки, читая сводки об уничтожении десятков городов и многих тысяч человек гражданского населения. Варшава и Белград, Роттердам и Лондон познали преступные действия гитлеровских военно-воздушных сил. Буквально был сметён с лица земли английский город Ковентри, и нацистские военные преступники пустили гулять по свету новое жуткое слово «ковентрировать».
Но настал 1944 год. Люфтваффе потеряла господство в воздухе. Вопреки заверениям Геринга (не допустить появления в германском небе вражеской авиации), сотни американских и английских самолётов днём и ночью бомбят города Германии. Кейтель и Геринг бессильны что-либо противопоставить этим тотальным налётам. И тогда на выручку поспешил Геббельс. 28 мая 1944 года в газете «Фелькишер беобахтер» он выступил со статьёй и обрушил свой гнев на американских лётчиков, бомбардировавших немецкие города. Имея в виду дикую расправу, учинённую над участниками этих бомбардировок, оказавшимися в плену, Геббельс писал:
«Лётчики не могут ссылаться на то, что они, будучи солдатами, подчинялись приказу. Ни один военный закон не предусматривает безнаказанность солдата за гнусное преступление, совершенное им под предлогом выполнения приказа начальника, в случае если этот приказ находится в полнейшем противоречии со всеми нормами гуманности и всеми международными обычаями войны». Нюрнбергский эпилог-4...
По мере того, как обвинители приводят эти аргументы, Кейтель, видимо, все больше осознает тщетность попыток опереться на постулат о «высшем долге». Да, пожалуй, и кёнигсбергский философ вряд ли был бы доволен таким интерпретатором своего учения, как Кейтель, ибо кантовский «категорический императив» требовал от каждого человека таких норм поведения, которых тот сам готов придерживаться. В этом и заключалась кантовская максима. Кейтель же был далёк от этой максимы. ещё дальше от неё находился Геббельс.
И вот наносится завершающий удар: один из обвинителей вновь возвращает Кейтеля к событиям 1944 года.
Заговор против Гитлера потерпел поражение. Заговорщики, среди которых немало генералов, перед так называемым «народным судом». Некоторые из них пытаются спасти свою жизнь, ссылаясь на то, что действовали по приказу вышестоящих военных начальников. Главный гитлеровский судья Фрейслер неистовствует, бьёт кулаками по столу (это все зафиксировано в специально заснятом фильме) и, обращаясь к подсудимым, кричит:
— Кто дал вам право прятаться за приказ, чтобы избавить себя от ответственности за чудовищные преступления, за заговор против главы государства? Никакой приказ не оправдывает тягчайших преступлений.
И ведь именно Гитлер утвердил приговор суда, который отверг ссылки на приказ как средство оправдания.
Да, совсем плохо стало Кейтелю после этого напоминания. Не помогли разглагольствования о том, что слепое подчинение приказу это «национальная черта» немцев, неистребимая, хоть и огорчительная, сторона их характера. Ведь ещё Иоганн Вольфганг Гёте с негодованием обвинял немецкого филистера в том, что «он искренне подчиняется любому безумному негодяю, который обращается к его самым низменным инстинктам, который поощряет его пороки и поучает его понимать национализм как разобщение и жестокость». Нюрнбергский эпилог-4...
Кейтель наконец осознал, что ставка на «приказ свыше» бита по всем линиям. Никто не верит, будто человек, занимавший столь большой государственный пост, действительно был связан «приказом свыше».
И тогда Кейтель с Иодлем пускаются в новую авантюру. Придумывает её, разумеется, Иодль. Он первым заявляет Нюрнбергскому трибуналу: конечно, они с Кейтелем понимали, что Гитлер вынуждает их выполнять самые бесчеловечные, самые преступные приказы, и потому прибегли к закамуфлированной форме саботажа. В чем он состоял? А вот в чем: подписывая такие приказы вместе с Гитлером, и Кейтель и Иодль считали будто бы необходимым дать понять командующим на местах, что лично они не будут настаивать на исполнении их. Для этого в текст вписывались условные фразы вроде таких: «Согласно тщательно взвешенному желанию фюрера» или «Прилагаемые директивы соответствуют мнению фюрера». Нюрнбергский эпилог-4...
Версия была не из сильных. Тем не менее доктор Нельте с готовностью ухватился за неё. В своей защитительной речи он заявил:
— Получатели такого письма знали из формулировки, что речь снова идёт о приказе фюрера, от которого нельзя уклониться, но делали вывод, что надо выполнять этот приказ по возможности мягко.
Однако ни адвокат, ни его подзащитные не смогли доказать, что «условные фразы» хоть в какой-то мере тормозили или смягчали действие преступных и жестоких приказов.

 

ПАЛАЧ В РОЛИ ГУМАНИСТА

Нюрнбергский эпилог-4... Некоторое время назад мне попалась книга «Роковые решения». Это воспоминания группы германских генералов о второй мировой войне.
В наши дни, когда солдаты бундесвера высаживаются для учений в Англии и во Франции, когда делаются попытки создать объединённые ядерные силы НАТО, определенным кругам на Западе чрезвычайно важно изгладить из памяти народов преступления гитлеровского вермахта и его военачальников.
Этой цели и служат опусы, подобные «Роковым решениям».
Особенно много говорится в них о том, что если вермахт и допустил кое-какие нарушения военной этики на Востоке, то уже на Западе-то, мол, война велась со всей галантностью рыцарских времён. Однако факты, предъявленные нюрнбергскими обвинителями Кейтелю и Иодлю, начисто опровергают такого рода утверждения. Вот один из них.
Гитлеровский концлагерь Саган. Среди заключённых группа пленных английских лётчиков. Условия в лагере ужасные. Каждый день смерть, смерть, смерть. Лётчики отваживаются на побег. Решено прорыть тоннели с территории лагеря за ограду, минуя сторожевые посты. В течение короткого времени прорыто 99 тоннелей. Это был титанический труд, который удалось завершить к марту 1944 года. Бежало 80 английских лётчиков. Нюрнбергский эпилог-4...
Об исчезновении военнопленных командование лагеря сообщило в Берлин. Имперская уголовная полиция объявила всеобщую тревогу. Розыск проводился во всех уголках Германии и завершился тем, что бежавшие английские офицеры, за исключением трех, были задержаны. Большинство их схвачено в Силезии. Некоторые сумели достичь Киля и Страсбурга. В кандалах, под сильной охраной англичан доставили в Герлицкую тюрьму.
Кейтель срочно созвал совещание. Он готовился принять самые крутые меры, настолько крутые, что некоторые из его подчинённых, опасаясь будущей ответственности, выразили сомнение, стоит ли им впутываться в столь опасную историю. Кейтель настаивал:
— Господа, все эти побеги должны прекратиться. Мы должны показать пример. Мы примем самые строгие меры. Я могу лишь сказать вам, что лица, совершившие побег, будут расстреляны. Вероятно, большинство из них уже мертво.
Присутствовавший на совещании генерал фон Гревенитц выступил с возражением:
— Но это невозможно. Побег не является позорным поступком. Это специально предусмотрено Женевской конвенцией.
Кейтель не нуждался в подобных разъяснениях. Он и сам хорошо знал, что международное право рассматривает военный плен лишь как предохранительную меру, имеющую своей целью воспрепятствовать дальнейшему участию пленённого в боях, не допускает применения к нему уголовного наказания за побег. Напротив, во всем мире любая попытка военнопленного вернуться в ряды своей армии всегда рассматривалась как исполнение высокого патриотического долга. Однако возражение Гревенитца вывело Кейтеля из себя. Нюрнбергский эпилог-4...
— Они будут расстреляны! — кричал начальник штаба ОКВ. — И вы опубликуете объявления об этом в тех лагерях, где содержатся военнопленные, поставив их в известность, что такая акция была предпринята в качестве устрашающего примера для других военнопленных, которые захотели бы совершить побег.
А когда Кейтелю ещё раз осторожно напомнили о Женевской конвенции, он совсем потерял самообладание и произнёс те самые слова, которые затем преследовали его в течение всего Нюрнбергского процесса:
— Мне наплевать! Мы обсуждали этот вопрос в присутствии фюрера, и приказ не может быть изменён.
Кейтель пытался предстать перед своими подчинёнными по-прежнему уверенным во всех своих действиях и, безусловно, лояльным слугой фюрера. Но в действительности в 1944 году уже и его начал точить червь сомнения, и гитлеровский фельдмаршал решил на всякий случай поменьше оставлять следов своей преступной деятельности. Свидетельством тому служит такой эпизод. Генерал Вестгоф, прежде чем вывешивать в лагерях объявление о расстреле любого военнопленного, намеревающегося бежать, попытался заручиться письменной резолюцией начальника штаба ОКВ. Однако Кейтель к концу войны стал более осторожен, чтобы не сказать труслив. На докладной Вестгофа он написал: «Я не сказал определенно «расстрел», я сказал передать полиции или гестапо». Нюрнбергский эпилог-4...
Поразительное лицемерие! Как будто Кейтель не знал, что и без того давно уже действует так называемый «Приказ-пуля» («Кугельбефель»). Согласно этому приказу задержанные при попытке к бегству военнопленные подлежат передаче гестапо, которое в свою очередь имеет предписание об их расстреле. Правда, «Кугельбефель» касался лишь советских военнопленных. Новым же своим распоряжением Кейтель распространял эту меру и на военнопленных западных стран.
История с расстрелом английских лётчиков вызвала большой резонанс в Нюрнберге. Волнение охватило и скамью подсудимых, особенно военную её часть. Кейтель и Иодль, Геринг и Дениц, так много твердившие на процессе о благородных военных традициях, прекрасно поняли, какой удар нанесла их демагогии преступная расправа над беззащитными пленниками.
Английский обвинитель Робертс спрашивает Иодля:
— Согласитесь ли вы со мной (я не употребляю слишком сильного выражения), что расстрел этих лётчиков являлся типичным убийством?
И Иодль, позабыв о чувстве солидарности со своим шефом, заявляет:
— Я вполне с вами согласен. Я считаю это явным убийством.
Кейтель бросает на Иодля взгляд, полный ненависти, хотя понимает, конечно, что другую квалификацию его поведению дать трудно.
А тут ещё неожиданно вмешивается Геринг. Бывший кайзеровский ас никак не желал, чтобы его имя ассоциировалось с хладнокровным убийством пленных лётчиков. Казалось бы, после всех тех тягчайших преступлений, которые совершены самим Герингом, какое значение может иметь убийство ещё нескольких десятков человек? Но старый актёр, вошедший в роль с первого же дня процесса, с большей лёгкостью готов принять обвинение в уничтожении миллионов русских, евреев, поляков, чехов, чем признаться в убийстве лётчиков-англичан, своих «товарищей по оружию».
Давая показания о совещании у Гитлера, где решалась судьба этих несчастных, Кейтель проговорился, что в числе присутствовавших там находился Геринг. Бывшего аса это вовсе не устраивало. Во время перерыва он вцепился в Кейтеля, как стервятник. Потом рассказывали, что Герингу удалось «дожать» Кейтеля. Тот обещал выступить с опровержением и действительно выступил. Но сделал это с тупой прямолинейностью.
— После моего допроса, — заявил бывший фельдмаршал, — я имел возможность побеседовать с рейхсмаршалом Герингом. Он сказал: «Вы ведь должны помнить, что меня там (на совещании у Гитлера. — А. П.) не было». И я тогда вспомнил, что он прав.
Впрочем, не исключено, что Кейтель схитрил. Опровергая в такой форме свои прежние показания, он, возможно, хотел дать понять суду, что подвергся давлению со стороны Геринга. Нюрнбергский эпилог-4...
А вот ещё один пример кейтелевской «гуманности».
Идёт допрос свидетеля Мориса Лампа. (До сих пор у меня перед глазами измождённое лицо и полный муки взгляд этого бывшего узника Маутхаузена. Когда он давал свои показания, в зале стояла настороженная тишина. Защита не решилась задавать вопросы.) Ламп рассказывает, как 6 сентября 1944 года в лагерь смерти прибыл транспорт с сорока семью английскими, американскими и голландскими офицерами. Это тоже были лётчики, подбитые в бою, спустившиеся с парашютами и взятые в плен. Их поместили в бункер, лагерную тюрьму. Потом комендант лагеря объявил всем один приговор: смерть. Кто-то из американских офицеров попросил при этом, чтобы его казнили, как подобает казнить солдата. От коменданта лагеря последовал ответ:
— Вас забьют до смерти. Удары хлыстом, только удары...
Сорок семь полураздетых пленников босиком повели к каменоломне. Их казнь осталась в памяти у всех, кому удалось выйти из Маутхаузена. Это была картина Дантова ада.
Внизу у лестницы на плечи несчастных накладывали камни, которые они должны были нести наверх. При первом подъёме вес камней составлял от 25 до 35 килограммов. Подъем сопровождался ударами хлыстов... При втором, третьем, четвёртом подъёмах вес камней увеличивался и удары хлыста дополнялись ударами сапога, резиновых дубинок. В истязаемых бросали даже камни.
— Это длилось двое суток, — рассказывал Ламп. — Вечером, когда я шёл в свою бригаду, дорога, ведущая в лагерь, была дорогой крови. Двадцать один труп лежал на ней. Двадцать шесть человек умерли на следующее утро.

 

«ОПЕРАЦИЯ ГУСТАВ»

В течение судебного процесса, как уже знает читатель, многие подсудимые вступали между собой в ссоры, доходившие порой до взаимного разоблачения. Кейтель и Иодль в этом смысле составили, кажется, исключение. Только однажды было замечено, что Иодль, который неизменно обедал с Кейтелем за одним столом (его называли «стол командования»), демонстративно отказался сидеть рядом со своим бывшим шефом. Нюрнбергский эпилог-4...
Как выяснилось позже, демонстрация Иодля объяснялась разоблачениями в суде действий Кейтеля в связи с так называемым «делом Жиро». Под конец войны до Кейтеля дошли какие-то смутные слухи о том, что французский генерал Вейган, служивший правительству Виши, собирается покинуть Францию. Возможно, и впрямь этот предатель интересов Франции, немало послуживший Берлину и тому же Кейтелю, решил, что в обстановке приближающегося поражения Германии лучше сбежать. Однако никаких доказательств готовившегося побега ещё не было. Кейтелю только померещилось, что Вейган может вдруг оказаться в Северной Африке и примкнуть к движению Сопротивления.
Высказав эти свои опасения Канарису и его заместителю генералу Лахузену, Кейтель даёт указание устранить Вейгана.
А тут новая неприятность; из лагеря военнопленных в Кенигштейне неожиданно бежит шестидесятилетний Жиро. Кто бы мог подумать, что в таком возрасте генерал решится спуститься на верёвке с сорокапятиметровой высоты!..
Во время допроса Лахузена обвинитель спрашивает, что скрывается за выражением «операция Густав»? И Лахузен отвечает:
— «Густав» был шифром, который употреблял начальник штаба ОКВ в качестве условного обозначения, когда разговор касался генерала Жиро... В сущности, этот приказ сводился к тому, что Жиро следует устранить таким же образом, как и Вейгана.
Обвинитель. Когда вы говорите «устранить», что вы под этим подразумеваете?
Лахузен. Я подразумеваю то же самое, что имелось в виду в отношении генерала Вейгана. То есть его нужно было убить...
На процессе вскрылось, какую изобретательность проявил Кейтель, разрабатывая план поимки и убийства Жиро. И это было чрезвычайно неприятно бывшему фельдмаршалу. Человек, не испытывавший никаких сомнений в том, что массовое уничтожение военнопленных вполне оправдано «условиями войны», почувствовал себя очень неловко, когда суд заинтересовался историей «устранения» Вейгана и Жиро. Как-никак Кейтеля обвиняли в убийстве (причём без всякого «приказа свыше») людей из той же профессиональной среды, что и он сам. Здесь уже не сошлешься на рыцарские традиции.
Вечером после допроса Лахузена в камеру Кейтеля зашёл Джильберт и застал его в сильном расстройстве.
— Это «дело Жиро»... — бормочет Кейтель. — Конечно, я знал, что оно всплывёт... Но что я могу по этому поводу сказать? Я не сомневался, что вся эта история вызовет и у вас, доктор, большие сомнения, как у благородного человека и офицера. Да, эта история очень затрагивает мою честь... Я могу спорить против обвинения в агрессии, могу сослаться на то, что в данном случае лишь исполнял свой долг, так сказать, исполнял приказ. Но эта история с убийством — не знаю, как я в неё попал... Нюрнбергский эпилог-4...
А на следующий день Кейтель впервые столкнулся с открытым осуждением его действий соседями по скамье подсудимых: опустел «стол командования», за которым в течение многих месяцев вместе с Кейтелем сидели Геринг, Иодль, Редер, Дениц. Никому из них раньше и в голову не приходило подвергать остракизму друг друга, если вдруг в суде выяснялось, что один повинен в уничтожении нескольких миллионов людей в концлагерях (Геринг), другой — в потоплении пассажирских судов в море (Дениц), третий — в отдаче приказа о четвертовании пленных партизан (Иодль). Лишь после того, как стала известна роль Кейтеля в убийстве французских генералов Жиро и Вейгана, все они отвернулись от него.
Джильберт осторожно завёл об этом разговор с Иодлем.
— Есть вещи, которые несовместимы с честью офицера, — сказал Иодль.
— Как, например, убийство, — подсказал Джильберт.
Иодль некоторое время молчал, затем тихо ответил:
— Конечно, это несовместимо с честью офицера. Кейтель мне рассказывал, что Жиро находился под наблюдением... Но ни слова об убийстве. Знаете, такие вещи в военной истории случались, однако я бы никогда не подумал, что один из наших собственных генералов...
Не закончив фразы, Иодль опускает глаза.
— Я замечаю, — продолжает Джильберт, — что вы больше не сидите за «столом командования».
— Ах, вы это заметили доктор? — оживляется Иодль. — Да, это так. Но я не хочу бить лежачего. Особенно после того, как мы сели в одну лодку...
Нет необходимости придавать серьёзное значение этим словам Иодля. На каком основании он вдруг решил удивляться тому, что «один из генералов» вермахта мог быть замешан в грязной истории с Жиро? Как будто все прочие многочисленные провокации Кейтеля и самого Иодля против целых народов, в результате чего погибли миллионы людей, были в большей мере совместимы с пресловутой «офицерской честью».
Важнее другое: хотя Кейтель и Иодль «сели в одну лодку», положение их к моменту завершения судебного разбирательства было различно. Кейтель во многом признался, а признаваясь, тупо ссылался на приказ. Но и в тех случаях, когда он отрицал свою вину, поразительная наивность его аргументации лишь убеждала всех в виновности Кейтеля. Нюрнбергский эпилог-4...
Иодль повёл себя умнее. Он оказался изощреннее, изворотливее Кейтеля.

 

«ОДИССЕЙ» XX ВЕКА

Иодля защищал профессор международного права Экснер — один из немногих адвокатов в фиолетовой мантии. Мне казалось странным, что этот старый ученый, как любил именовать себя Экснер, избрал в качестве подзащитного начальника штаба оперативного руководства, по существу, руководителя личного штаба Гитлера.
Сам Экснер тоже, видимо, чувствует необходимость дать суду объяснения по этому поводу. Но какой горькой, чтобы не сказать чудовищной, иронией обернулись они в ходе процесса!
Свою защитительную речь Экснер начал довольно эффектно:
— Я познакомился с Иодлем двадцать лет тому назад в доме его дяди — философа Фридриха Иодля — в Вене. Там у нас состоялась беседа относительно воспитания кадровых офицеров. То, что мне тогда говорил молодой капитан, было так серьёзно, чисто и так далеко от всего того, что называют милитаризмом, что я навсегда запомнил наш разговор. С того времени я не встречался с ним, до тех пор, пока совершенно неожиданно этой осенью не получил приглашения защищать его здесь, на суде. Моей первой мыслью было: «Этому храброму солдату надо помочь». Но я колебался, так как не являюсь профессиональным защитником. Когда я, однако, увидел его в здании суда в первый раз, он мне сказал слова, которые рассеяли все мои колебания. Он сказал: «Будьте уверены, господин профессор, если бы я чувствовал хоть каплю вины, я бы не ваял вас себе в защитники». Господа судьи, я думаю, так может говорить только джентльмен, но не преступник!.. Нюрнбергский эпилог-4...
«Джентльмен» Альфред Иодль в годы первой мировой войны служил в артиллерии, а потом стал генштабистом. Он слыл очень способным офицером генерального штаба и вскоре выдвинулся там на ключевые позиции. Занимая специально созданный для него пост начальника штаба оперативного руководства ОКВ, неутомимый генерал-полковник руководил разработкой всех операций вермахта.
Язвительный, острый на язык, достаточно образованный в своей сфере, чтобы не лезть за словом в карман, он избрал совсем иной метод защиты, чем Кейтель. Прежде всего решил, что обвинители не получат от него ни одного признания. Иодль был глубоко уверен в том, что Кейтель делает ошибку, признаваясь, хотя бы и с оговорками, в некоторых из своих преступлений.
Я уже говорил, что на весах нюрнбергского правосудия вина Иодля в принципе была не только не меньше, а в определенном смысле даже больше, чем вина Кейтеля. Умный враг всегда опаснее. В Иодле народы мира должны были видеть главного закопёрщика военных авантюр гитлеровской Германии. Это в его мозгу рождались планы разбойничьих нападений на другие страны. Это он готовил агрессии против Австрии и Чехословакии, против Греции, Югославии. Это ему прежде всего народы СССР «обязаны» появлением на свет «плана Барбаросса». Нюрнбергский эпилог-4...
И все-таки своими показаниями на процессе Иодль стремился создать впечатление, будто он всего лишь стратег, будто не имеет никакого отношения к тягчайшим преступлениям нацизма. Более того, он якобы, где только было возможно, стремился их прекратить.
Неплохо зная военную историю, он очень часто обращался к ней, чтобы доказать, что многие провокации (Иодль называет их военными хитростями), к которым прибегала военная верхушка нацистского рейха, уже были известны в прежние времена. Когда заходила речь о провокационных манёврах, организованных ОКВ против Австрии, Кейтель ссылался на приказ Гитлера, а Иодль — на историю.
— Мне кажется, — заявлял он, — что подобные маневры отнюдь не идут вразрез с нормами права. Вообще в игорном доме истории как в политике, так и в войне всегда пускают в ход крапленые карты.
Старый профессор, друг философа Фридриха Иодля, доктор Экснер поспешил поддержать своего подзащитного. Обращаясь к суду, адвокат просил верить ему, что «такие хитрости» обычны с тех пор, как греки построили своего троянского коня. Одиссей, автор этой идеи, потому и восхвалялся античными поэтами как «многоумный», а не был заклеймён ими как «преступник».
— Я, — продолжал доктор Экснер, — не вижу в поведении Иодля также ничего аморального... В отношениях между государствами действуют другие моральные принципы, чем в воспитательных институтах для христианских девиц. Нюрнбергский эпилог-4...
Единственное достоинство приведённых сентенций Иодля и его адвоката состоит, пожалуй, в том, что они вовсе не нуждаются в комментариях.
Иодля спросили о провокациях в отношении Чехословакии. И он с откровенным цинизмом назвал их просто «инцидентами», «соображениями генерального штаба», которым сам Иодль не придал бы никакого значения, если бы к ним прибегли, скажем, французы.
Что угодно, только не признавать своей вины. Я замечал, сидя в зале суда, как бывший начальник штаба оперативного руководства ОКБ кривился от злости, когда его шеф оказывался вынужденным делать те или иные признания. Иодль был уверен: признания не лучший способ защиты. Конечно, в руках обвинителей много документов за подписью Иодля. Но он всегда был хитрее, предусмотрительнее Кейтеля и редко делал на бумагах такие прямолинейные, не допускающие толкования резолюции, какие позволял себе фельдмаршал.
Иодлю предъявляют обвинение в том, что по приказу генерального штаба расстреливались взятые в плен партизаны. Обвинитель приводит выдержки из этого приказа. Там, в частности, говорится, что «всякое сопротивление будет пресекаться не путём судебного преследования виновных, а при помощи распространения такого террора, который единственно будет в состоянии искоренить всякое стремление к сопротивлению». Потом оглашается ещё один приказ, подписанный Иодлем, где он требует «усиления мер по борьбе с бандами», то есть с партизанами. «Необходимо с этой целью, — предписывает Иодль, — использовать службу безопасности и тайную полевую жандармерию». Приказом декретируются «коллективные меры против всего сельского населения, в том числе поджоги населённых пунктов».
Если бы предъявили такой документ Кейтелю, он, видимо, промолчал бы или сослался на то, что действовал как подчинённый. Ответы Кейтеля в подобных случаях угадывались наперёд. Они были стереотипны:
— Я подписал этот приказ, так как мне было дано соответствующее указание. Нюрнбергский эпилог-4...
Или:
— Я это подписал, и я это признаю здесь.
Или, наконец:
— Я не могу вам сказать больше того, что я подписал этот приказ и что тем самым я взял на себя определенную долю ответственности.
Иодль ведёт себя иначе. Он старается найти любой повод, чтобы затеять дискуссию, и притом обнаруживает порой неплохое знание международного права (очевидно, за время процесса его натаскал в этом отношении адвокат — профессор Экснер).
Огласив приказ о расправах над пленными партизанами, обвинитель обращается к Иодлю с вопросом:
— Это ужасный приказ, подсудимый, не правда ли? Нюрнбергский эпилог-4...
— Нет, господин обвинитель, — отвечает Иодль, — это вовсе не ужасный приказ. Ведь нормами международного права предусмотрено, что население занятых областей должно выполнять предписания оккупационных властей, а всякий бунт, всякое сопротивление войскам, оккупировавшим эту страну, запрещается и носит название партизанской войны. Средства борьбы с этой партизанской войной не указаны в нормах международного права. Здесь в силе принцип: «Око за око, зуб за зуб». И это даже не немецкий принцип.
Как ни отвратительна, как ни цинична такая тирада Иодля, она свидетельствовала о том, что он в курсе не только международно-правовых норм, но и того, что называется доктриной международного права. Дело в том, что в буржуазной правовой науке длительное время шёл спор: разрешает ли Гаагская конвенция партизанское движение на оккупированной территории? И как раз немецкая школа международного права, отражая агрессивные вожделения пруссачества, стояла на позиции непризнания законности партизанского движения. Вот Иодль и решил использовать этот спор, чтобы затеять дискуссию на процессе.
Однако и с хитроумным Иодлем случались курьезы. Только что он пытался обосновать расправы с захваченными партизанами, убеждал, что партизаны должны рассматриваться как бунтовщики, подлежащие расстрелу. Позиция чисто полицейская, но все-таки позиция. И вдруг — крутой поворот: обвинитель перешёл к другим вопросам. Иодль изобличается в том, что он систематически визировал приказы, нарушающие международное право. Новые обвинения вытеснили из головы подсудимого прежнюю его аргументацию. Защищаясь, Иодль старается вспомнить примеры уважительного, с его стороны, отношения к законам и обычаям войны. Память у него хорошая. Недаром Кейтель во время допросов частенько говаривал:
— Не помню, спросите Иодля, у него память лучше...
Иодль вспомнил, что после расстрела британских лётчиков он «твердо решил покончить с явными и демонстративными нарушениями международного права». С этой целью летом 1944 года был разработан документ под заглавием «Памятка о борьбе с бандами» (так именовались партизаны), где предписывалось рассматривать партизан как обычных солдат и предоставлять им при захвате режим военного плена. Нюрнбергский эпилог-4...
— Я не представил этой «Памятки» ни фельдмаршалу Кейтелю, ни фюреру, — похвалялся Иодль, — так как эта «Памятка» противоречила всем приказам, которые были изданы до того времени.
Иодль мобилизует всю свою изворотливость, тужась доказать, что в нацистской Германии именно он, и только он, заботился о человеческих понятиях права:
— С первого мая тысяча девятьсот сорок четвёртого года... управление Канариса было упразднено, а отдел разведки с группой референтов по вопросам международного права перешёл в моё подчинение. Я принял тогда решение не допускать более нарушений международного права с нашей стороны. Начиная с этого дня до окончания войны я так и действовал. В этой инструкции (сиречь «Памятка о борьбе с бандами». — А. П.) я заявил о том, что все банды и их сообщников, даже тех, которые были в гражданской одежде, следует рассматривать как регулярные войска и как военнопленных.
Иодль очень надеялся, что в Нюрнберге этот документ принесёт ему большие дивиденды. Как-никак «Памятка» действительно появилась на свет за его подписью. Но многим ли рисковал германский генштаб, издавая её?
Общеизвестно, что наиболее мощным партизанское движение было на советских оккупированных территориях. К лету же 1944 года, как признал и сам Иодль, «русские партизанские районы находились уже перед фронтом». Другими словами, к тому времени советская территория была полностью освобождена от немецких захватчиков и партизанские отряды в подавляющем своём большинстве влились в регулярную армию. Реально (и это Иодль тоже признал) в «Памятке» речь шла «о бандах, существовавших в то время во Франции и Югославии». Но летом 1944 года во Франции под напором союзных войск вторжения германские дивизии только и делали, что отступали. Аналогичное положение вскоре сложилось и в Югославии, откуда агрессоры были изгнаны совместными усилиями Советской и югославской Народно-освободительной армий. Таким образом, изданная Иодлем «Памятка» уже не имела практического значения. В сущности, она ничего не отменяла и не изменяла, а потому и не могла сыграть никакой роли в положении Иодля на процессе. Вспомнив о ней, Иодль лишь ещё раз продемонстрировал свою изворотливость и предусмотрительность. Даже в самых сложных условиях начальник штаба оперативного руководства ОКВ не забывал на всякий случай заметать следы. Вот этим он и отличался от более прямолинейного Кейтеля. Тому бы и в голову не пришла подобная затея.
Нам уже известен приказ Кейтеля от 12 мая 1941 года о поголовном расстреле пленных комиссаров и политработников Красной Армии. Политработники и комиссары были военнослужащими, ничем не отличающимися от других. Они, естественно, носили форму и в случае захвата подлежали режиму военного плена. Но Кейтелю, как он сам изволил выразиться, было «наплевать» на все это.
Иодль тоже не проявлял милосердия к этой категории советских военнослужащих. Он даже напомнил, что Германия имела свой опасный опыт деятельности комиссаров в период Баварской республики. Однако бережёного Бог бережёт. Ссылаясь на то, что русские в отместку могут применить аналогичные меры по отношению к германским лётчикам, Иодль предлагал тогда обойти требование Гитлера и воздержаться от издания такого приказа. Ему представлялось более целесообразным просто расстреливать комиссаров и объявлять это репрессалией, то есть ответными действиями за нарушение международного права, якобы совершенного русскими. Волки-то в любом случае оказываются сыты. А в архивах, между тем, сохранилась собственноручная резолюция Иодля, которую защита, конечно, пробовала трактовать как подтверждение его отрицательного отношения к приказу об уничтожении комиссаров. Нюрнбергский эпилог-4...
Эти заранее подготовленные алиби и неплохая осведомлённость в сфере международного права, безусловно, помогали Иодлю вести свою особую линию защиты.
Вряд ли кто в наше время решится оправдывать практику заложничества. Заложник — это человек, который ни в чем не повинен, но должен быть казнён либо за действия, которые совершены другими лицами, либо для того, чтобы своей смертью устрашить других, не склонившихся перед оккупантами. Зверская эта практика осуждена во всем цивилизованном мире.
Когда Кейтелю предъявляли приказы ОКВ о расстреле заложников, он молчал, мучительно долго молчал, а потом преподнёс свой обычный стереотип:
— Приказ есть приказ.
А Иодль? Как он реагировал на это обвинение? То ли сам, то ли по подсказке многоопытного профессора Экснера он затеял дискуссию по поводу того, запрещает ли безоговорочно международное право взятие и расстрел заложников. Не могу не привести здесь краткую выдержку из стенограммы:
Робертс (английский обвинитель). Раз вы затронули этот вопрос, я утверждаю, что нигде в международном праве вы не найдёте положения, которое бы оправдало расстрел заложников в качестве законной меры.
Иодль. Однако совершенно точно, что нигде в категорической форме не говорится и о запрете убийства заложников.
Как это ни странно, но в данном случае оба — и обвинитель, и подсудимый — были правы. Робертс — по существу, Иодль — формально. Здесь не место вдаваться в юридический анализ, но скажу, однако, что минимально добросовестное толкование четвертой Гаагской конвенции приводит к единственному выводу о незаконности заложничества {11}. Нюрнбергский эпилог-4...
А вот ещё пример того, как Иодль использовал любую возможность, любую недоговорённость в международном праве, чтобы оправдать свои тягчайшие преступления.
18 октября 1942 года ОКВ издаёт за подписями Гитлера и Кейтеля приказ о немедленном расстреле без суда и следствия участников коммандос.
Коммандос — это отряды смельчаков, которые сбрасывались англичанами с самолетов или высаживались с кораблей для выполнения особых, обычно диверсионных заданий на оккупированных территориях. Они носили военную форму и уже по одному этому должны были рассматриваться как солдаты. Тем не менее Кейтель подписал приказ об их расстреле.
А Иодль? Какова была его позиция? Он и на этот случай кое-что припас для своего обеления. Оказывается, перед изданием приказа о расстреле участников отрядов коммандос, штаб Иодля представил Кейтелю записку, в которой высказывалась мысль о необходимости решить предварительно некоторые вопросы:
«1. Имеем ли мы сами намерение сбрасывать на парашютах диверсионные отряды в районах войск противника, находящихся за линией фронта, или также в районах глубокого тыла?
2. Кто будет сбрасывать на парашютах большее число диверсионных отрядов — противник или мы?»
Иодль пытался убедить суд в том, что он и на сей раз был в оппозиции, потому что стремился руководствоваться международным правом. Но разве принцип «кто будет сбрасывать больше?» — высший критерий для оценки законности репрессивных мер?
Утопающий, говорят, хватается за соломинку. И в самый последний момент Иодль обнаруживает такую спасительную соломинку в уже цитированном документе. Настаивая на том, что он был против издания приказа о немедленном расстреле коммандос без суда и следствия, бывший начальник штаба оперативного руководства ОКВ ссылается на следующие слова, содержащиеся в его записке:
«Придаём ли мы значение предварительному аресту отдельных членов этих отрядов с целью их допроса разведкой вместо их немедленного умерщвления?»
Иодль, оказывается, напоминал: боже упаси, не забудьте допросить пленного, заставьте его дать показания, а потом уже можете казнить.
И это говорится в оправдание!

19 февраля 1945 года. Советская Армия приближается к Берлину. Гитлеровцы звереют с каждым днём. В ставке у Гитлера происходит совещание. Рассматривается вопрос: следует ли Германии открыто отказаться от Женевской конвенции. Вопрос сам по себе довольно странный. Кому неизвестно, что германское командование на протяжении всей войны отбрасывало прочь любые конвенции, стеснявшие его действия. Нюрнбергский эпилог-4...
Судя по протоколу, под Женевской конвенцией участники совещания понимали все международное право. Дениц и Иодль говорили о войне на море, о возможности торпедирования торговых кораблей без предупреждения и оглядывались почему-то на Женевскую конвенцию, хотя в ней, как известно, речь шла только о режиме пленных и раненых. Но дело не в этом. Обратим внимание на тогдашнюю позицию Иодля.
Читатель помнит, что он заявил трибуналу о своей решимости после убийства британских лётчиков не допускать больше нарушений международного права. И 19 февраля 1945 года Иодль действительно возражал против открытого отказа от ограничений международного права. Начальник штаба оперативного руководства объяснял Гитлеру, что Германия в прошлом была непредусмотрительна. Он ссылался при этом на 1914 год: «Мы торжественно объявляли войну всем государствам... таким образом, возложили на свои плечи всю ответственность за войну перед всем внешним миром». Иодль был убеждён, что всегда нужно находить какие-то предлоги, чтобы, напав на то или иное государство, приписать инициативу нападения жертве агрессии. Высказав это своё кредо, он сделал вывод: «В той же степени сейчас (то есть в 1945 году. — А. П.) было бы неверным отказаться от обязательств, налагаемых международным правом, которые мы приняли на себя, и, таким образом, вновь выступить перед внешним миром в качестве виновных». И чтоб уж ни у кого из присутствовавших на совещании не осталось никаких неясностей в отношении его, Иодля, точки зрения, он уточнил: «Соблюдение принятых на себя обязательств ни в коей мере не требует, чтобы мы налагали на себя ограничения, которые мешали бы нам вести войну».
Итак, «нарушайте Женевскую конвенцию, но не говорите миру о том, что так поступаете». Этими словами Дениц как бы суммировал все сказанное Иодлем, и хитроумный генерал-полковник подтверждает, что гросс-адмирал правильно понял его.
Вот так на практике выглядела «борьба» Иодля за соблюдение норм международного права. Нюрнбергский эпилог-4...

Я уже говорил о поведении на Нюрнбергском процессе Риббентропа, о его вызывавших чувство омерзения заискиваниях то перед одним, то перед другим из обвинителей. Этот «великий мастер реальной политики» почему-то уверовал, что если он станет вести себя именно так в эти десять месяцев процесса, то умилённые обвинители будут готовы позабыть все его преступные деяния на протяжении последних десяти лет.
Иодль рассудил иначе. Несмотря на все уловки защиты, несмотря на искусно создаваемое алиби, он все-таки понимал, что решение его судьбы меньше всего зависит от того, как он станет отвечать на вопросы обвинителей и судей, будет ли вести себя с внешним достоинством или униженно. Он предпочёл первое и при любом подходящем случае применял «наступательную тактику». Линия поведения Иодля во многом напоминала поведение Шахта. Точно так же, как Шахт ловко использовал в интересах своей защиты мюнхенские мотивы в политике Англии и Франции, Иодль сумел использовать некоторые не вполне благопристойные моменты в боевой деятельности англо-американских вооруженных сил.
Английский прокурор Робертс предъявляет Иодлю обвинение в варварской, без всякого предупреждения бомбардировке Белграда. Но, задавая этот вопрос, он не учёл того, на что давно обратил внимание Иодль. Англичанин не заметил осторожности, проявленной главным американским обвинителем Джексоном при допросе Геринга. Тот в течение нескольких дней потрошил подсудимого № 1, однако ни разу не коснулся тотальных воздушных бомбардировок, осуществлявшихся люфтваффе.
Я помню, как поразило меня это обстоятельство. После окончания допроса Геринга я спросил у американского обвинителя, почему среди множества обвинений, предъявленных им бывшему рейхсмаршалу, не фигурировало обвинение в бомбардировке германской авиацией мирных городов? И Джексон ответил:
— Видите ли, как-то неудобно, находясь здесь, в Нюрнберге, где не осталось почти ни одного целого здания, кроме того, в котором мы заседаем, обвинять немцев в бомбардировках. Нюрнбергский эпилог-4...
Да, хорошо известно, что на последнем этапе войны англо-американская авиация без всякой военной необходимости бомбила многие германские города, в результате чего погибло несколько сот тысяч человек гражданского населения. Достаточно вспомнить бомбардировку Дрездена, во время которой было убито много тысяч граждан. Джексон исходил из того, что возлагать на весы Фемиды даже тяжкие преступления нацистов можно только «чистыми руками».
Английский обвинитель Робертс не учёл этого и задал Иодлю вопрос:
— Как вы думаете, сколько гражданского населения, сколько тысяч людей погибло во время бомбардировки Белграда без предупреждения?
И Иодль не замедлил с ответом:
— Я не могу этого сказать, но не больше, чем десятая часть того числа, которое было уничтожено в Дрездене, когда вы уже выиграли войну.
Ещё раз Иодлю удалось воспользоваться аналогичным просчётом английского обвинителя, когда тот извлёк на свет белый документ под названием «Продолжение войны против Англии». Автор этого документа Иодль писал: «Если политические мероприятия окажутся безрезультатными, то волю Англии к сопротивлению придётся сломить силой». И в числе других мер для этого бывший начальник штаба оперативного руководства ОКВ предлагал «террористические налёты на основные английские населённые пункты». Нюрнбергский эпилог-4...
Огласив документ, обвинитель Робертс спрашивает Иодля:
— Здесь говорится о террористических налётах на основные английские населённые пункты. Вы хотели бы сказать что-нибудь в оправдание этой фразы?
— Да, — отвечает Иодль, — я признаю тот факт, что здесь выразил ту мысль, которую впоследствии англо-американская авиация осуществила с таким совершенством.
Такие внешне эффектные ответы на некоторые вопросы английского обвинителя позволили Иодлю, правда ненадолго, отвлечь внимание от того факта, что разрушение мирных городов производилось германской авиацией задолго до налётов союзной авиации. Это были хотя и редкие, но удачные для Иодля минуты процесса.

 

ИОДЛЬ «ВЕСЬМА СОЖАЛЕЕТ»

Но вот английского обвинителя сменяет заместитель главного советского обвинителя Ю. В. Покровский. Он предъявляет Международному трибуналу документ ОКВ, в котором предписывается «сровнять Ленинград а землёй, полностью разрушить его с воздуха и земли». Документ подписан Гитлером и Иодлем. Нюрнбергский эпилог-4...
Кейтель, если бы этот документ подписал он, ответил бы обвинителю, что, конечно, не одобряет такого варварского акта, но приказ фюрера есть приказ в последней инстанции. Иодль тоже остаётся верен своей тактике. Он ищет объяснения. Ищет и находит его.
Воодушевлённый собственными ответами Робертсу (которые, кстати, очень понравились Герингу), он собирается нанести удар и советскому обвинителю. Начинается поединок.
Я наблюдаю за Иодлем. В его глазах блеск. Время от времени он многозначительно посматривает на скамью подсудимых. Юрий Владимирович Покровский спокоен, хотя понимает, что Иодль просто так не сдастся. И вот подсудимый начинает разъяснять ему, будто план разрушения Ленинграда возник не сам по себе, будто немцы такого и в мыслях не имели бы, если б не одно обстоятельство, увы, вынудившее их к подобной мере. Иодль хотел бы напомнить господину советскому обвинителю печальные для немцев события, когда они вошли в Киев. Германские войска, заняв столицу Украины, разместили свои штабы и службы в центре города. И вдруг все эти дома (Иодль подчеркнул, именно те дома, в которых разместилось командование) взлетели на воздух. «Большевистские фанатики», отступая из Киева, оказывается, минировали многие здания, и город, таким образом, стал ловушкой.
После этого между Покровским и Иодлем возник спор по поводу даты захвата немцами Киева. Я слушал их полемику, и мне не совсем было ясно, к чему она.
Иодль сообщил, что в первые дни сентября германское верховное командование получило сведения от фельдмаршала фон Лееба о взрывах в Киеве. Покровский тут же уличил Иодля в искажении факта: Киев был захвачен немцами позднее, а потому в Берлине не могли получить в начале сентября такое донесение от фон Лееба. Иодль настаивает:
— Насколько я помню, Киев был занят в конце августа. Мне кажется, это было двадцать пятого августа или около этого. Нюрнбергский эпилог-4...
Покровский. Не припомните ли вы, когда Гитлер в первый раз сказал о том, что намерен стереть Ленинград с лица земли?
Иодль. Извините, господин обвинитель, я все время ошибался, называя эту дату. Приказ фюрера датирован седьмым октября. Очевидно, ваши данные правильны. Я ошибся на один месяц. Мы заняли Киев действительно в конце сентября. Сведения от Лееба поступили к нам в первых числах октября. Я ошибся. Весьма сожалею.
Можно было подумать, что Покровский только и стремился уличить Иодля в незнании даты захвата Киева. Но это, конечно, не так.
Иодль готов согласиться с тем, что приказ об уничтожении Ленинграда был подписан им 7 октября 1941 года. Как-никак 7 октября это позже, чем дата захвата Киева, и это позволяет сделать ссылку на события в Киеве. Подсудимый сам охотно цитирует этот документ. Действительно, там имеется ссылка на речение фюрера о том, что «капитуляция Ленинграда, а позже и Москвы не должна быть принята даже в том случае, если бы она была предложена противником». До того, как города будут взяты, «они должны быть превращены в развалины артиллерийским огнём и воздушными налётами».
Одно лишь слово подводит Иодля. Приказ о разрушении Москвы и Ленинграда начинается так: «Фюрер снова решил, что капитуляция...» «Снова!» А что же было раньше, и когда это было?
Советский обвинитель помогает Иодлю освежить память. Он предъявляет документ № Л-221 — протокол совещания у Гитлера от 16 июля 1941 года. Читатель уже знает, что это как раз то самое совещание, на котором шла распродажа советских территорий. В протоколе указывается, что на Ленинградскую область «претендуют финны». А дальше черным по белому записано указание Гитлера «сровнять Ленинград с землёй» и только после этого «отдать его финнам».
Покровский передал протокол Иодлю. Тот внимательно всматривается в текст. Обвинитель спрашивает, нашёл ли подсудимый цитированное место и убедился ли в том, что это было задолго до того, как стали известны события на Крещатике.
Иодль. Да, это было за три месяца до того дня. Нюрнбергский эпилог-4...
Покровский. Это было значительно раньше того дня, когда произошли какие-либо пожары и взрывы в Киеве, не так ли?
Иодль. Совершенно правильно.
Такое признание свидетельствовало о полном поражении Иодля. Его, как мелкого мошенника, поймали за руку. И может быть, именно в тот момент он вспомнил старую истину, что лжецу нужна очень хорошая память, даже лучше, чем та, какой славился сам Иодль. После этого скандала бывший начальник штаба оперативного руководства ОКБ, видимо, стал склоняться к тому, что в линии поведения, избранной Кейтелем, есть и свои достоинства. Во всяком случае, Иодль понял: в только что закончившемся поединке с советским обвинителем он положен на обе лопатки. Не в первый и далеко не в последний раз.
Много свидетелей прошло перед Международным трибуналом. На некоторых из них подсудимые полагались всецело. Но я уже рассказывал о любопытных ситуациях, которые складывались иногда в результате чрезмерных усилий таких свидетелей помочь своим друзьям на скамье подсудимых. Читатель помнит конфузы с Мильхом, Боденшатцом. Нечто аналогичное случилось и с одним из свидетелей, вознамерившихся обелить Иодля. Нюрнбергский эпилог-4...
Им был генерал танковых войск фон Форман. Некогда он вместе с Иодлем служил в штабе сухопутных сил. Желая, видимо, помочь своему бывшему сослуживцу, фон Форман показал, что ещё до захвата Гитлером власти Иодль в товарищеских беседах весьма критически отзывался о фюрере, «часто употреблял по отношению к Гитлеру такие выражения, как «шарлатан», «преступник». Свидетель выразил надежду, что суд учтёт «антигитлеровские настроения» Иодля.
Доктор Экснер, оглашая некоторые места из показаний Формана, намеренно опустил ту часть, где Иодль дает далеко не лестные оценки Гитлеру. Однако советский обвинитель разгадал манёвр адвоката. В ходе допроса Ю. В. Покровский напомнил Иодлю как раз эту часть показаний Формана и спросил: подтверждает ли тот все сказанное свидетелем?
— Я убеждён, что он перепутал две вещи, — пытается увернуться Иодль. — Я, правда, говорил очень часто, что считаю фюрера шарлатаном. Но у меня не было никакой причины считать его преступником. Слово «преступник» я употреблял очень часто, но не по адресу Гитлера, а по адресу Рема. Того я неоднократно называл преступником, таково было моё мнение. Нюрнбергский эпилог-4...
— Значит, вы считали, что преступником был Рем, а шарлатаном фюрер, это правильно? — продолжает допрос обвинитель.
Иодль. Да, в такой форме это правильно. Так я считал в то время.
Обвинитель. Чем же объяснить, что вы согласились занимать руководящие посты в военной машине германского рейха, после того как к власти пришёл человек, которого вы сами назвали шарлатаном?
Иодль. Тем, что с течением времени я убедился в том, что Гитлер не шарлатан, а гигантская личность...
Итак, Иодль называл Гитлера шарлатаном в 1933 году. Затем, как известно, последовал разгром демократии в Германии, создание концлагерей, массовые казни немецких патриотов, разработка агрессивных планов, разбойничьи нападения на многие страны, чудовищный террор на оккупированных территориях. Именно эти обстоятельства, очевидно, и побудили Иодля изменить своё первоначальное мнение и считать, что перед ним действительно «гигантская личность». Впрочем, все это весьма логично: как раз такой «шарлатан» и такая «гигантская личность» нужны были прусским милитаристам. Да, прав Джефри Нокс, который, будучи председателем Международной комиссии в Сааре, сказал:
— Мы должны прежде всего понять, что нацистская партия до тех пор, пока её не подобрали руководители прусской военщины, была всего лишь жалкой шайкой сводников и бродяг, не имевшей ни малейшего значения.
Нокс утрирует, но совершенно очевидно, что, не будь Людендорфа, Бломберга, Кейтеля, Иодля и им подобных, Германия осталась бы Германией, а мир был бы избавлен от Гитлера. Иодль называл Гитлера шарлатаном, но, как только этот удачливый шарлатан пришёл к власти, он поторопился впрячься с ним в одну упряжку. Нюрнбергский эпилог-4...
Мы ещё увидим, как Иодль снова «прозреет» и вновь назовёт своего фюрера преступником. Оба они, и Кейтель, и Иодль, будут чрезвычайно раздражены, что здесь, на процессе, их якобы вынуждают отвечать не только за свои действия, но и за преступления Гитлера.

 

«ОН ОБМАНУЛ НАС! ОН ОСТАВИЛ НАС ОДНИХ!»

8 августа 1945 года Кейтель, давая показания следователю и стараясь представить себя идейным человеком, говорил о своей приверженности Гитлеру. Но на процессе он изменил курс и уже почём зря ругал своего фюрера. Кейтель осуждал, в частности, как бесчестный шаг самоубийство Гитлера. Нюрнбергский эпилог-4...
— Если Гитлер хотел быть главнокомандующим, — заявил бывший фельдмаршал Джильберту, — то он должен был бы им оставаться до конца. Он отдавал нам приказы. Он говорил: «Я беру ответственность на себя!» А теперь, когда настало время, чтобы отвечать за все это, он нас оставил одних...
А дальше следовали уже причитания:
— Это несправедливо... Он обманул нас! Он говорил нам неправду. Таково моё убеждение, и никто не может разубедить меня в этом. Он обманным образом заставлял нас воевать.
Какая чудовищная смесь лицемерия и истерики! Гитлер обманул легковерного Кейтеля! Того самого Кейтеля, который своими приказами требовал уничтожить сотни тысяч людей и в ответ на протесты своих же подчинённых писал: «Мне наплевать».
Различными методами осуществляли свою защиту Кейтель и Иодль. Но в одном они сошлись. Оба пытались убедить суд, что многолетнее сотрудничество с Гитлером было для них цепью трагических противоречий, рискованных попыток смягчить нрав фюрера и уменьшить тяжёлые последствия многих его приказов.
Почему же тогда эти благородные зигфриды не ушли в отставку? Доктор Нельте сообщил суду, будто Кейтель пять раз пытался покинуть свой пост, а один раз даже принял решение покончить жизнь самоубийством. Но весь ход процесса в Нюрнберге неопровержимо доказал, что у Кейтеля даже и мысли такой не возникало.
Много позже я прочёл в сочинениях известного западногерманского историка Герлица, будто Кейтель не решался уйти в отставку лишь потому, мол, что опасался, как бы руководство вермахтом не захватили эсэсовцы. Экая низкопробная ложь! Надо отдать справедливость Кейтелю — сам он до такой ахинеи в Нюрнберге не договорился. И не мог договориться. Как-никак именно по его поручению генерал Вагнер подписал от имени ОКБ соглашение с СС о сотрудничестве в массовом истреблении советского населения...
Иодль тоже хотел создать впечатление, что вступал в решительные схватки с Гитлером по поводу тех или иных приказов. Нет, он не согласен, что с Гитлером нельзя было спорить, что ему не полагалось противоречить:
— Я много, много раз в самой резкой форме противоречил ему. Нюрнбергский эпилог-4...
Но, как на грех, каждый раз оказывается, что споры между Иодлем и Гитлером касались главным образом вопросов оперативно-стратегического характера.
В августе 1942 года Иодль решился выступить перед Гитлером в защиту генерал-полковника Гальдера. Сам Иодль признал, что и в данном случае «дело касалось оперативной проблемы». Он ничего не добился, лишь привёл Гитлера в бешенство, и, о ужас! — «с этого дня Гитлер больше никогда уже до самого конца войны не ел с нами вместе». Более того, подсудимый утверждает:
— Начиная с этого дня на каждом докладе об обстановке стал присутствовать офицер СС. С этого дня появились восемь стенографов, которые записывали каждое поизносившееся слово. Фюрер вообще не стал подавать мне руки. Он со мной больше не здоровался или же едва здоровался. Он попросил фельдмаршала Кейтеля сказать мне, что больше не может со мной работать и что я буду заменён генералом Паулюсом, как только тот возьмёт Сталинград.
Вот ведь до чего дошло! Но долго ли длилась такая немилость? Долго ли находился начальник личного штаба Гитлера под таким дамокловым мечом? Иодль неохотно отвечает:
— Такое положение продолжалось до тридцатого января тысяча девятьсот сорок третьего года.
Что это за сакраментальная дата? Ах, это же десятая годовщина прихода Гитлера к власти. 30 января считалось в нацистской Германии праздником. В этот день Гитлер награждал наиболее близких из своих подручных. И в числе их оказался и Иодль, тот самый Иодль, которого Гитлер якобы боялся и готов был отрешить от должности. 30 января 1943 года фюрер жалует генерал-полковника Иодля высшей партийной наградой (запомним: партийной, а не военной!) — золотым нацистским значком.
Плохо, очень плохо выглядел Иодль в тот момент, когда должен был стыдливо признать это. Как-то сразу поблекли все его прежние аргументы в свою защиту. А некоторые выглядели теперь просто смешными.
Много было допрошено в Нюрнберге разных гитлеровских генералов. И все они, даже те, которые выгораживали Кейтеля и Иодля, не отрицали факта, что именно эти два лица до последнего дня были самыми близкими Гитлеру военными людьми. Когда 20 июля 1944 года в бункере имперской канцелярии раздался взрыв, Иодль оказался одним из первых, кто неистово поздравлял чудом уцелевшего Гитлера. И вдруг в Нюрнберге тот же самый Иодль пытается доказывать, что он всегда чувствовал себя чужим в ставке Гитлера. Почему?
— Потому, что это была не военная главная ставка, а гражданская ставка, где мы, солдаты, являлись только гостями. А ведь не так-то легко находиться пять с половиной лет в гостях... Нюрнбергский эпилог-4...
Я слушал эти «откровения» Иодля, слушал Кейтеля, и у меня возникал вопрос: «Когда, на каком этапе им стало ясно, что для Германии война проиграна, когда оба «тевтонских рыцаря» действительно перестали верить в победу?»
— Война была проиграна после Сталинграда, — заявил в своих показаниях Иодль.
А Кейтель, оказывается, пришёл к печальным выводам ещё раньше. Для него уже после поражения под Москвой стало ясно, что эту войну нельзя выиграть «чисто военными средствами».
Как же вслед за тем повели себя эти германские стратеги? Попытались ли они убедить Гитлера (с которым, как заявил Иодль, «можно было спорить») принять меры к прекращению кровопролития, к спасению миллионов людей от напрасной гибели? Нет, таких попыток с их стороны не было. И Кейтель, и Иодль вместе с Гитлером продолжали азартную игру. Они, как и прежде, вероломно обманывали своих соотечественников и обрекали на неимоверные страдания другие народы. Это Розенберг, Штрейхер, Геринг могли ещё верить в чудо (недаром ведь толстый Герман пригоршнями глотал таблетки героина — перед глазами наркомана часто вставали картины фантастических побед). Но Иодль и Кейтель были достаточно трезвы и в меру подготовлены для того, чтобы задолго предвидеть страшную и неотвратимую катастрофу. Тем не менее они продолжали гнать сотни тысяч немцев в огонь уже проигранной войны.
Иодля спросили в Нюрнберге: зачем надо было бессмысленно затягивать кровавую бойню, воевать до последнего человека? Оказывается, эта мысль «тревожила» и самого Иодля. У него был уже готов ответ на вопрос. Гитлеровская камарилья (к которой, разумеется, Иодль себя не причислял) совершила тягчайшие военные преступления (о которых он узнал якобы главным образом на суде) и этим вызвала к себе ненависть всего мира. Нюрнбергский эпилог-4...
— Конечно, — рассуждал Иодль, — нет ничего удивительного, что Гитлер и Геббельс, имея все это на своей совести, настаивали на продолжении военных действий. Сейчас я вижу все очень ясно. Они знали, что так или иначе их повесят, и решили уже тогда совершить самоубийство, если война будет проиграна. При таких условиях легко настаивать на продолжении военных действий до полного разгрома.
В отношении Гитлера и Геббельса тут многое, пожалуй, верно. Ну а что же сам Иодль?
7 ноября 1943 года, когда Красная Армия, развивая наступление, вышвырнула нацистскую армию из Киева, в Мюнхене состоялось совещание гаулейтеров. Начальник штаба оперативного руководства ОКВ генерал-полковник Иодль выступил с речью. Перед ним сидели крупнейшие руководители нацистской партии на местах. Их собрали для того, чтобы, с одной стороны, проинформировать о военной обстановке, а с другой — проинструктировать, как бороться с теми «вредными элементами», которые ведут «подрывную работу» в тылу. Не любопытно ли, что в качестве инструктора избрали не Геринга, не Геббельса, не Кальтенбруннера, а именно Иодля.
Что же сказал он гаулейтерам? А вот что:
— В конце концов, господа гаулейтеры, ведь это в ваших районах, среди жителей этих районов сосредоточиваются и пытаются внедряться в наш народ пораженческие идеи, вражеская пропаганда, ложные слухи. По всей стране шествует злой дух подстрекательства. Все трусы пытаются найти выход, или, как они называют, политическое решение. Они говорят: «Мы должны вести переговоры, пока у нас что-то ещё осталось». И все эти лозунги используются для того, чтобы осудить естественное стремление народа считать эту войну борьбой до конца. Капитуляция обозначает конец нации, конец Германии.
Стенограмма этой речи сослужила Иодлю дурную службу в Нюрнберге. Она ещё и ещё раз раскрыла его лживый, фарисейский характер, ещё и ещё раз изобличила Иодля как матерого военного преступника. Нюрнбергский эпилог-4...

 

ИСТОРИЯ ПОДВОДИТ ИТОГ

Наконец суд завершил исследование доказательств по делу Кейтеля и Иодля. Теперь каждый из них, освободившись от необходимости готовить и осуществлять свою защиту, может сам подвести итоги, предаться воспоминаниям.
Любопытно, что почти все подсудимые стали вспоминать, а точнее, напоминать в Нюрнберге, сколь много они сделали для установления взаимопонимания с Западом. Геринг неоднократно высказывал сожаление, что ему не удалось договориться с Америкой. Он верит «западным демократиям», и потому сам сдался в плен американцам. Гесс ещё в 1941 году показал свою приверженность Западу, полетев в Лондон. Риббентроп много распространялся о том, что самой заветной мечтой своей считал установление англо-германской дружбы, и, видя в Англии свою вторую родину, он адресует последнее письмо Уинстону Черчиллю. А Кальтенбруннер? Тот прямо сообщил на процессе о своих связях с американской разведкой.
Иодль решил, что и он должен напомнить Западу о собственных заслугах. Вот что рассказывал начальник гитлеровского штаба в Нюрнбергской тюрьме доктору Джильберту.
7 мая 1945 года в Реймсе он подписал акт о капитуляции с западными державами. Во время подписания этого акта Иодль предложил отозвать германские войска с Восточного фронта на Запад, с тем чтобы они сдались «не русским, а союзникам», и просил для организации этого манёвра оставить четыре дня между подписанием перемирия и вступлением его в силу, «тогда войска отойдут организованно в английскую и американскую зоны». Нюрнбергский эпилог-4...
По словам Иодля, ему дали на такую «операцию» сорок восемь часов. За это время полковник немецкого генерального штаба проехал на американском танке по передовой линии Восточного фронта и отдал частям приказ на отступление.
— Таким образом, — заключил Иодль, — я спас семьсот тысяч человек от захвата в плен русскими. Если бы у нас было четыре дня, я мог бы спасти больше.
Между прочим, мне самому пришлось столкнуться с этой тактикой Иодля и убедиться в «лояльности» наших американских союзников. Это было 8 мая 1945 года. Командир 9-й пластунской казачьей дивизии генерал Метальников срочно вызвал меня и ещё двух офицеров к себе на КП. Он сообщил, что немецкое командование в Реймсе подписало акт о капитуляции и что сегодня в 23.00 заканчиваются военные действия. Завтра утром, 9 мая, должны капитулировать войска, противостоящие нашей дивизии. Генерал назначил меня уполномоченным для приема капитуляции в районе 36-го стрелкового полка.
В тот же вечер я выехал на место. Мы договорились обо всем с командиром полка полковником Орловым и к утру закончили последние приготовления. Но в назначенное время представители войск противника не явились. И тут выяснилось, что в течение ночи немецкие части скрытно отошли на запад. Видимо, здесь тоже побывал посланец Иодля на американском танке. Нюрнбергский эпилог-4...

Пришёл черед для последних слов подсудимых.
Вильгельм Кейтель сразу обращает внимание суда на то, что он признал свою ответственность в границах своего «служебного положения». Относительно собственной причастности к преступлениям германского фашизма бывший фельдмаршал сказал:
— Я далёк от того, чтобы умалять долю моего участия в случившемся.
Однако тут же Кейтель делает беспомощные попытки хоть как-нибудь смягчить свою вину.
«Человеческая жизнь в оккупированных областях ничего не стоит...» Признавая, что он так говорил и в таком духе инструктировал подчинённых, Кейтель называет эти слова «ужасными», но утверждает, что они являются лишь синтезом приказов Гитлера.
Но, как бы то ни было, бывший начальник штаба ОКВ оказался одним из немногих подсудимых, признавших себя виновными. В последнем слове перед лицом трибунала он довольно четко сформулировал эту свою позицию, итог всех размышлений в Нюрнберге.
В своё время на вопрос защитника, отказался ли бы он от участия в дележе лавров в случае победы, бывший фельдмаршал ответил:
— Нет, я был бы, безусловно, горд этим. Нюрнбергский эпилог-4...
Тогда последовал другой вопрос доктора Нельте:
— Как бы вы поступили, если бы ещё раз попали в аналогичное положение?
— В таком случае, — заявил подсудимый, — я лучше избрал бы смерть, чем дал бы втянуть себя в сети таких преступных методов.
Тем не менее и в последнем слове Кейтель все время упирал на то, что был лишь послушным исполнителем приказов.
— Трагедия состоит в том, — сказал он, — что-то лучшее, что я мог дать как солдат, — повиновение и верность — было использовано для целей, которые нельзя было распознать, и в том, что я не видел границы, которая существует для выполнения солдатского долга. В этом моя судьба.
Чтобы оценить степень лицемерия этого кажущегося искренним заявления, я мысленно представил себе, что случилось бы, если бы предположение, заключённое в первом вопросе адвоката, стало реальностью. Нетрудно было предугадать поведение Кейтеля — пожинателя победных лавров — его верноподданническую покорность Гитлеру, лёгкость, с какой он подписывал бы снова любые приказы, декретировал любые бесчинства и зверства. Совесть? Какая там совесть! Фюрер утверждал, что совесть — это химера, и от неё Кейтель давно избавился.
Нет, не трагедию видел бы Кейтель в «повиновении и верности» Гитлеру, как твердит теперь, а огромную свою заслугу, за которую он мог бы ждать от фюрера новых и новых милостей.
Но приключилась беда — осталась без дела команда подрывников, подготовленная для взрыва московского Кремля. Германия разбита. Вермахт разгромлен. Гитлер мёртв. Кейтель на скамье подсудимых. Надо отвечать за содеянное. Кейтель оказался бессильным перед фронтальным наступлением неопровержимых доказательств. И он сдался, капитулировал так же, как капитулировал вермахт. При том, в отличие от Иодля, Кейтель отказался от фальшивой позы.
А Иодль?
Даже в своём последнем слове он прибёг к отвратительным приёмам лжи. Говорил так, будто не было второй мировой войны, не было Нюрнбергского процесса, не было тысяч и тысяч документальных доказательств, не было Освенцима и Дахау, Орадура и Лидице:
— Господин председатель, господа судьи! Моя непоколебимая вера заключается в том, что история более позднего времени выскажет объективное и справедливое суждение о высших военных руководителях и об их соратниках. Ибо они и вместе с ними вся германская армия стояли перед неразрешимой задачей, а именно: вести войну, к которой они не стремились, которой они не хотели, находясь под руководством верховного главнокомандующего, доверием которого они не пользовались и которому они сами не вполне доверяли...
Трудно определить, чего было больше в последнем слове Иодля: ложной патетики или лицемерия. Иодль вдруг, видите ли, осознал, что война «решала, будет существовать или погибнет любимое отечество». Но «любимое отечество» могло существовать и без войны. Война нужна была для того, чтобы погибли другие отечества. Нюрнбергский эпилог-4...
Иодль пытался уверить трибунал в том, что он и другие генералы «служили не аду и не преступнику, а своему народу, своему отечеству».
Снова ложь. Он сам называл Гитлера шарлатаном и преступником и все же служил ему. Нельзя одновременно служить и преступнику, и народу!

 

«ДЛЯ ЧЕГО Я РОДИЛСЯ?»

Читатель знает, что между судьями Нюрнбергского трибунала возникли разногласия по поводу кары некоторым подсудимым. Но эти разногласия никак не касались Кейтеля и Иодля. Чудовищны были их преступления, беспощадным оказался и приговор. Приказы сверху не могли рассматриваться как смягчающие вину обстоятельства для тех, кто сознательно, безжалостно, без всякой военной необходимости пролил реки человеческой крови.
И вот приговор оглашён: смерть через повешение. Кейтеля уводят. Уводят и Иодля, также осужденного к смерти. Нюрнбергский эпилог-4...
Но когда ушли в небытие главные герои позорной и преступной драмы, казённый боннский историк Герлиц, уже известный читателю, решил подложить мину под Нюрнбергский процесс. По крайней мере, в той его части, которая была посвящена Кейтелю и Иодлю.
«Судьи в Нюрнберге, — пишет Герлиц, — пытались отыскать истину. Что касается обоих солдат, которых они предали проклятию, остаётся открытым вопрос, можно ли вообще масштабами земного суда измерить то, как они выполняли свой долг, или об этом, как о человеческом заблуждении, вынесет свой непостижимый приговор высший судия на небесах».
Вся книга Герлица — это крик души убеждённого милитариста, это стремление спасти репутацию гитлеровского вермахта. Герлиц подробно говорит о «солдатском повиновении», которое Кейтель считал главной причиной своей «трагедии». И издатели книги вынесли эту проблему даже на суперобложку: «Судьба немецкого фельдмаршала служит примером для понимания смысла и границ солдатской верности своему долгу в тот век, который и сегодня пытается защищать дисциплину, порядок и право».
Так сегодня в Бонне пытаются сделать кейтелевское повиновение образцом для бундесвера, а его «непоколебимую верность» Гитлеру примером для офицеров, служащих ныне под началом вчерашних гитлеровцев. Нюрнбергский эпилог-4...
Как хорошо, что Нюрнбергский процесс раскрыл перед всем миром истоки и истинный смысл этой верности, показал, что кейтелевское «повиновение» — это горы трупов невинных людей, пепел разрушенных городов, муки и смерть миллионов людей.
Книга Герлица вышла в 1963 году, то есть почти через двадцать лет после Нюрнберга. Но в 1946 году, когда происходил процесс, ни один, даже самый завзятый милитарист на Западе не осмеливался подвергать сомнению справедливость приговора Кейтелю и Иодлю.
В камере Кейтеля была обнаружена записка, недатированная и, видимо, предназначенная для использования в последнем слове. Кейтель искал хоть какое-нибудь объяснение своему «послушанию». В записке говорилось: «Традиция и особенно склонность немцев сделали нас милитаристской нацией». О каких традициях говорит Кейтель, о каких склонностях? Какие традиции заставили Кейтеля выполнять жесточайшие приказы?
Генерал Пауль Винтер как-то напомнил Кейтелю старую цитату Мартвица: «Выберите неповиновение, если повиновение не приносит чести».
Этого Кейтель сделать не мог. Это бы значило отказаться от самого себя.
Что такое национал-социализм с его расовой теорией? Это программа агрессии, программа массовых убийств, уничтожения целых народов. В той же самой записке, обнаруженной в камере (о ней сообщается и в книге Герлица), Кейтель констатировал: «Мы, солдаты, признали также, что национал-социалистские идеи необыкновенно способствовали солдатскому воспитанию». Нюрнбергский эпилог-4...
Можно сказать, круг замкнулся! В один из наиболее тяжких для Кейтеля дней процесса, когда оглашались показания Редера, бывший начальник штаба ОКВ вечером в своей камере писал защитнику доктору Нельте:
«Вы должны знать, что я пойму, если после всего того, что вы услышали обо мне, вы сложите с себя защиту такого запятнанного человека. Мне стыдно перед вами».
Так Кейтель ещё двадцать лет назад безоговорочно ответил на вопрос, который в 1963 году вновь поставил в заглавии своей книги Герлиц: «Фельдмаршал Кейтель — преступник или офицер?» Конечно преступник, как бы ни стремились сегодня в Бонне обелить «старого немецкого фельдмаршала, погибшего от руки палача».
1 октября 1946 года доктор Джильберт в последний раз зашёл в камеру Кейтеля. Осужденный стоял спиной к двери. Затем он зашагал по камере и остановился в дальнем углу. Глаза его были полны ужаса.
— Смерть через повешение... — проговорил он охрипшим голосом. — Я думал, что меня пощадят.
Ему предложили свидание с женой. Он отказался:
— Я не могу предстать перед ней.
А перед кем мог предстать бывший фельдмаршал Кейтель? Перед своими сыновьями, погибшими на войне, которую с таким рвением готовил их отец? Перед немецким народом, миллионы сынов которого сложили свою голову для того, чтобы полковник Кейтель стал фельдмаршалом Кейтелем? Перед народами Европы? Но разве не Кейтель дал команду: «Германия, огонь!» И как радовался он, когда перед победоносным вермахтом падали сражённые блицкригом Польша, Норвегия, Греция, Бельгия, Голландия, Франция. Как ликовал, когда лилась кровь сотен тысяч советских людей. Как мечтал, что златоглавый Кремль станет его очередным КП, с которого можно будет подать команду «Огонь!» по Индии, по Ираку, по всему миру.
Записи Джильберта рассказывают и о том, каким образом воспринял приговор Иодль. Нюрнбергский эпилог-4...
В своём последнем слове Иодль всячески куражился, во многом копируя Геринга со всем его арсеналом лицемерия и напускного геройства. Он, в частности, заявил:
— Я покину этот судебный зал с так же высоко поднятой головой, с какой я вошёл в него несколько месяцев назад.
Но вот Джильберт в камере Иодля через несколько минут после оглашения приговора. Куда девалась актёрская игра, куда девалась ирония, наглая, самоуверенная и сардоническая улыбка блестящего генштабиста?
— Смерть через повешение! — вторит он Кейтелю. — Этого я не ожидал... Смертный приговор... Хорошо, кто-нибудь должен нести ответственность, но это... — губы его задрожали, голос прерывался. — Я не могу этого понять!
Однако и в этот драматический момент у Иодля все же хватило сил на ещё одну лицемерную сцену. Человек, который требовал «четвертовать и медленно поджаривать на кострах» партизан, который хладнокровно за чашкой кофе читал донесения об уничтожении варшавского гетто, об убийстве тысяч детей, этот человек проявил вдруг сентиментальность.
На столике в камере он поставил фотографию. На ней изображены его мать, и он сам годовалым ребёнком.
— Для чего я родился? — спрашивает Иодль у зашедшего к нему немецкого парикмахера Виткампа, задумчиво рассматривая фотографию. — Почему я тогда же не умер? Сколь многого я мог бы избежать... Для чего я жил?
Когда мне рассказали об этой глубокомысленной тираде, рассчитанной, очевидно, на потомков, меня охватило желание отвезти Иодля в Освенцим и показать ему там груду детских ботиночек, платьиц, распашонок и даже кукол, с которыми несчастные малыши играли до последней минуты...
А Кейтель? Тот просил тюремного врача Пфлюкера передать органисту (в тюрьме был орган) его просьбу не играть больше песенку «Спи, дитя, спи, усни», потому что она вызывает беспокойные воспоминания. Нюрнбергский эпилог-4...
Воспоминания Кейтеля!.. Да, этому человеку было что вспомнить. Слово «пруссак» давно уже стало в военной истории синонимом грубой силы, звериной жестокости. Великие писатели Франции запечатлели гнусные «подвиги» пруссаков во времена франко-прусской войны. Пруссаки снова обнажили свой хищный оскал в дни героического боксёрского восстания китайского народа. А сколько памятников зверства оставили пруссаки после первой мировой войны?
Зачем я привожу здесь эти общеизвестные истины? Затем лишь, чтобы с глубоким убеждением сказать: ни в ком из подсудимых не аккумулировались так отвратительные черты пруссачества, как в Кейтеле и Иодле.
Трудно угадать, какие картины приходили на память Кейтелю, когда в Нюрнбергской тюрьме органист играл «Спи, дитя, спи, усни». Может быть, в эти минуты он вспоминал погибших своих сыновей. А возможно, перед его мысленным взором возникала одна из многочисленных фотографий, демонстрировавшийся на суде: вооружённые немецкие солдаты ведут на расстрел большую колонну людей, и впереди этого скорбного шествия — мальчишка лет пяти, с глазами, полными ужаса, и поднятыми вверх руками. Очевидно, совсем недавно он каждый вечер засыпал под убаюкивающие звуки колыбельной песенки «Спи, дитя, спи, усни». А вот теперь его и тех, кто напевал ему эту песенку, вооружённые дяди злыми окриками подгоняют в могилу.
Мало ли что мог вспомнить Кейтель. Вся его «служивая жизнь», вплоть до последних дней войны, была преисполнена жестокости.
Последние дни войны... Уже и Гитлера нет в живых. Но Кейтель продолжает гнать в мясорубку новые и новые тысячи немцев, совсем ещё детей. Вот он мчится на машине по сокращённой до предела линии фронта. Навстречу попадается отступающая часть. Кейтель отлично знает, что война проиграна, Берлин взят советскими войсками, любое сопротивление не только бесполезно, не только бессмысленно, но и преступно. Каждая человеческая жизнь, загубленная в эти часы перед полной катастрофой третьего рейха, новое преступление германского командования. Но Кейтель останавливается посреди дороги, набрасывается на офицеров отступающих подразделений, грозит им всевозможными карами, если солдаты вновь не будут брошены в огонь. Кейтель сталкивается лицом к лицу с мальчишками, которых только несколько дней назад забрали от матерей. Оби застыли на дороге и со страхом наблюдают за тем, как этот «старый господин в монокле» распекает тех, кому они обязаны беспрекословно подчиняться. Ах как бы юнцам хотелось, чтобы фельдмаршал, посмотрев внимательно в их сторону, вдруг крикнул:
— А вы здесь что делаете, мальчишки? Вон по домам!
Но нет, фельдмаршал Кейтель погнал и этих немецких детей в огонь, на смерть. Нюрнбергский эпилог-4...
Я не думаю, чтобы тюремный органист мог вызвать у Кейтеля жалость к загубленным и искалеченным им жизням десятков и сотен тысяч детей. Звуки и слова песенки «Спи, дитя, спи, усни», скорее всего, порождали у него не сожаление, а новые приступы животного страха. И он не выдерживает, просит органиста прекратить игру.
А в это время в соседней камере Иодль упорно всматривается в фотографию. Новый, на этот раз последний приступ лицемерия.
16 октября 1946 года по приговору Суда Человечества Вильгельм Кейтель и Альфред Иодль были повешены.
То был приговор не только Кейтелю и Иодлю. Это — исторический приговор пруссачеству, германскому милитаризму.

 

 

V. ЗЛОВЕЩАЯ КАРЬЕРА ВЕНСКОГО АДВОКАТА

НЕДОУМЕНИЯ ИСЧЕЗАЮТ

Нюрнбергский эпилог-4... Когда я впервые вошёл в зал, где происходил Нюрнбергский процесс, и оглядел скамью подсудимых, у меня как-то сразу возник вопрос: неужели же этими двумя десятками людей ограничивается круг главных военных преступников гитлеровской Германии? На скамье подсудимых сидел Юлиус Штрейхер, но отсутствовал Шверин фон Крозиг. Несмотря на всю омерзительность Штрейхера и его дел, я, вероятно, не мог бы согласиться с тем, что в нацистской иерархии он занимал такое же важное место, как министр финансов. Я видел на скамье Фриче, но не видел гитлеровских фельдмаршалов Кессельринга и Рундштедта. И хотя Фриче, один из организаторов нацистской человеконенавистнической пропаганды, бесспорно, заслуживал суда и наказания, тем не менее на первом судебном процессе главных немецких военных преступников я предпочёл бы видеть этих фельдмаршалов. Ведь без них Гитлер не мог бы ни прийти к власти, ни подготовить вермахт к войне, ни взорвать границы многих соседних государств и повергнуть в прах цветущие города Европы.
Помнится, я обратился с возникшим у меня вопросом к А. Н. Трайнину. Все-таки он участвовал от имени Советского правительства в выработке соглашения о суде над главными военными преступниками. И я получил разъяснение, которое называется у нас, юристов, аутентичным. Союзные власти решили, что на первом судебном процессе главных немецких военных преступников скамья подсудимых должна представлять все звенья механизма нацистского государства. Сюда надо было посадить и самых главных лидеров гитлеровской Германии (Геринг, Гесс), и главных руководителей нацистской дипломатии (Риббентроп, Нейрат), и высшее командование агрессивного вермахта (Кейтель, Иодль, Дениц, Редер), и верхушку нацистских идеологов (Розенберг, Штрейхер), и тех, кто возглавлял экономическую подготовку агрессивной войны (Шахт, Функ, Шпеер), и тех, кому принадлежит незавидная репутация основоположников зверского режима на оккупированных территориях (Франк, Зейсс-Инкварт). Нюрнбергский эпилог-4...
Но позвольте, мог спросить человек, вошедший в зал суда в первые дни процесса, а где же представители карательных органов «третьей империи»? Где те, кто верховодили такими зловещими учреждениями, как СС, СД, гестапо? Где они?
Гиммлера нет. К сожалению, английские офицеры, к которым советские солдаты доставили подозрительного человека, оказавшегося Генрихом Гиммлером, видимо сами того не желая, дали ему возможность отравиться.
В опубликованном списке преданных суду Международного трибунала значился Эрнст Кальтенбруннер, правая рука Гиммлера. Но его тоже нет.
Со смертью Гиммлера Кальтенбруннер, естественно, выдвигался на первое место, если говорить о представительстве карательных органов «третьей империи» на нюрнбергской скамье подсудимых. Ведь именно он после Гейдриха стал начальником главного управления имперской безопасности, ему непосредственно подчинялись и гестапо, и СД, и полиция безопасности, и уголовная полиция.
Ни для кого не являлось секретом, что Кальтенбруннер арестован. Тогда почему же не ведут его в зал суда? Неужели и он последовал примеру своего шефа? Неужели опять оплошность какого-нибудь офицера охраны? Нюрнбергский эпилог-4...
Нет, дело совсем не в этом. Все оказалось гораздо проще: бывшего главаря гестапо хватил лёгкий мозговой удар, и пришлось временно заменить ему скамью подсудимых койкой в тюремной больнице и тележкой паралитика. Жестокий и надменный у власти, он оказался жалким трусом в поражении, неспособным выдерживать даже трудности тюремной жизни. Едва порог камеры переступал наблюдавший его врач Келли, как Кальтенбруннер бросался к нему со слезами, сотрясаемый рыданиями, обуреваемый страхом.
Странно было видеть этого верзилу шести футов росту, костистого, с тяжёлой, будто приставной квадратной челюстью, ищущим утешения и сострадания у тюремного врача. Ведь сам он немногим более полугода назад не замечал слез, которые лились из миллионов глаз, не слышал стонов и рыданий, надрывавших миллионы человеческих сердец!
Да, совсем недавно Эрнст Кальтенбруннер был могущественным сатрапом, по слову и жесту которого лишались жизни огромные массы людей. Незадолго до самоубийства, 30 апреля 1945 года, Гитлер облёк его новыми полномочиями — назначил главнокомандующим войсками Альпийского укреплённого района с центром в Альтаусзее. Этот укреплённый район так и не был создан. Фюрер, намеревавшийся отсидеться там в ожидании более благоприятной ситуации, предпочёл в конце концов самолично умертвить себя. Но Кальтенбруннер не последовал за фюрером. Напротив, он твёрдо решил сделать все возможное и даже невозможное, чтобы как можно дольше продержаться в этом изменчивом мире.
Первым делом в сельской гостинице «Ам зее» был устроен госпиталь для раненых эсэсовцев. Задача состояла в том, чтобы «затеряться» среди них, пока подоспеют войска союзников. Успех замысла должны были обеспечить личный врач обергруппенфюрера, пролезший в медперсонал госпиталя, и последующая пластическая операция. В предвидении великих перемен обергруппенфюрер обзавёлся новым именем и тщательно забинтовался, скрывая свою внешность.
Однако вскоре выяснилось, что оставаться в госпитале небезопасно, и, подгоняемый паническим страхом, Кальтенбруннер ночью бежал в горы. К полудню, окончательно выбившись из сил, он набрёл на лесную избушку, которая и оказалась для него последним по собственной воле выбранным пристанищем. Здесь беглец был схвачен солдатами американского дозора. Предполагают, что встречей с ними Кальтенбруннер обязан в первую голову одному из своих приближенных, заплечных дел мастеру капитану Скорценни, который такой ценой спас собственную шкуру. Нюрнбергский эпилог-4...
Так на высокогорных тропах Альп, в заснеженной лесной избушке начальник гестапо сделал завершающий шаг, приведший его уже прямиком в Нюрнберг, все дороги и тропы которого были помечены для него одним путевым знаком — к виселице.

 

ИНКВИЗИТОР ОБЕЩАЕТ «СКАЗАТЬ ВСЮ ПРАВДУ»

10 декабря Эрнст Кальтенбруннер занял наконец своё место на скамье подсудимых, слева от Кейтеля.
Я уже рассказывал, какой приём оказали ему недавние единомышленники и соратники, как они вдруг решили поразить суд своим откровенным презрением к обер-палачу, демонстративно повернувшись к нему спинами.
Разумеется, Кальтенбруннер не был настолько глуп, чтобы не понять зловещего смысла этого приёма. Подавленность его перешла в полную депрессию. В последующие дни Кальтенбруннер, однако, оправился от первого испуга и перешёл к тактике, которой держался уже до конца процесса. Нюрнбергский эпилог-4...
Для начала этот матёрый волк решил выступить с общей декларацией. Пусть не думают судьи, что он не понимает сложности своего положения.
— Во-первых, — сказал Кальтенбруннер, — я хотел бы заявить суду, что полностью осознаю всю тяжесть предъявленного мне обвинения. Я знаю, что на меня обрушилась ненависть всего мира. Так как Гиммлера, Гейдриха, Поля и других нет в живых, я должен здесь, перед лицом всего мира и суда, давать ответ за все их деяния. Я полностью сознаю, что обязан здесь сказать всю правду, чтобы весь мир и суд были в состоянии правильно и до конца понять события, имевшие место в Германской империи, правильно оценить их и вынести затем справедливый приговор...
Такое заявление произвело впечатление. После того как суд уже выслушал показания Геринга, Риббентропа, Кейтеля, всячески пытавшихся извратить историческую правду, отрицавших совершенно очевидные факты, прибегавших для этого к самым недостойным приёмам, позиция Кальтенбруннера обещала внести нечто новое в ход процесса. Обещала, но не внесла...
Прошли долгие, напряженные месяцы Нюрнбергского процесса. Допрошены все подсудимые и свидетели, предъявлены бесчисленные документы. Затем, как и в любом суде, подсудимые получили право на последнее слово. Вот и Кальтенбруннеру подставили микрофон, и тот, кто хотел «сказать всю правду», чтобы мог быть вынесен «справедливый приговор», заявил:
— Обвинители возлагают на меня ответственность за концентрационные лагеря, за уничтожение евреев, за действия эйнзатцгрупп и так далее. Все это не соответствует ни предъявленным доказательствам, ни истине... Нюрнбергский эпилог-4...
Нещадно эксплуатируя терпение судей и обвинителей, Кальтенбруннер стал «разваливать» весь фундамент обвинения:
— Вопреки общераспространённому мнению, я решительно и категорически заявляю, что не знал о деятельности Гиммлера... В вопросе о евреях я также долго заблуждался... Я никогда не попустительствовал их биологическому уничтожению...
Кальтенбруннер просит судей Международного трибунала поверить ему, что, как только он узнал «о злоупотреблениях в гестапо» (о большем и подозревать не мог!), немедленно попытался покинуть свой пост и отправиться на фронт, но его просьбу об этом Гитлер отклонил. Начальник имперского управления безопасности не хочет казаться уж слишком наивным и отрицать самые преступления. Он прибегает к другому приёму:
— Сегодня, после разгрома империи, я вижу, что меня обманывали.
Кальтенбруннер вовсе не оспаривает того, что миллионы людей уничтожены нацистами, но сам-то он проклинает эту политику и, находясь здесь, на этом историческом процессе, мечтает лишь о лучшем будущем для людей. Нюрнбергский эпилог-4...
— Я от души приветствую ту идею, — заключает бывший шеф гестапо, — что истребление народов должно быть заклеймено международным соглашением как преступление и должно строжайшим образом наказываться!
Слушая его, можно было подумать, будто кто-то когда-то разрешал уничтожать миллионы людей, будто убийство даже одного человека не является тяжким преступлением по любому, в том числе германскому, уголовному кодексу.
И совсем уж под конец Кальтенбруннер ещё раз пролил слезу: его сегодня так жестоко обвиняют здесь лишь потому, «что нужно найти замену отсутствующему Гиммлеру и другим лицам, полной противоположностью которых» он являлся.
Что же оставалось думать, прослушав первые заявления доктора Кальтенбруннера и его последнее слово? Сам Кальтенбруннер хотел, чтобы судьи поверили в его душевную чистоту, в благородство его побуждений, одним словом, в его алиби. Здесь много говорилось о преступлениях СС и гестапо. Но как можно допустить, чтобы человек, выросший в доме адвоката и сам посвятивший себя этой гуманной профессии, мог иметь что-либо общее с такими отвратительными преступлениями. Гуго Кальтенбруннер, отец Эрнста Кальтенбруннера, один из уважаемых венских адвокатов, положил (и не без успеха!) много сил на воспитание своего сына в духе уважения к законам и правам гражданина. Нюрнбергский эпилог-4...
Таков был портрет начальника главного управления имперской безопасности, нарисованный им самим. Но подлинный портрет шефа гестапо выглядел совсем иначе. Он оказался начисто лишённым тех привлекательных черт, о которых так распространялся в Нюрнберге венский адвокат и берлинский палач. У судей Международного трибунала на основании многочисленных доказательств сложилось своё мнение о докторе Кальтенбруннере. И так уж не повезло этому «доктору права»: их мнение решительно расходилось с собственным его мнением о себе. Настолько расходилось, что Международный трибунал счёл за лучшее освободить человечество от «палача с юридическим дипломом», как однажды охарактеризовал Кальтенбруннера Шахт.
Я уже писал о том, что Кальтенбруннер был, пожалуй, самым «трудным» подсудимым в Нюрнберге. И вовсе не потому, что доказать его вину было сложнее, чем, скажем, вину Геринга или Кейтеля. Отнюдь нет. Обвинителям не пришлось затратить слишком много труда, чтобы исчерпывающими, точными и в высшей степени убедительными доказательствами обосновать обвинение доктора Кальтенбруннера. Это было очевидно для всех, в том числе и для самого подсудимого. Что угодно можно сказать об Эрнсте Кальтенбруннере, кроме того, что он банально глуп. Кальтенбруннер понимал, что обвинители позаботились о нем очень хорошо. Как шефу гестапо, ему было даже как-то странно наблюдать за такой скрупулёзностью в сборе доказательств. Непривычной показалась и вся обстановка нормального суда, состязательного публичного процесса.
Положение Кальтенбруннера в определенном смысле было сложнее положения таких подсудимых, как Геринг или Риббентроп, Гесс или Шахт. Те обвинялись прежде всего в преступлениях против мира, в агрессии. Перед ними открылись какие-то возможности для полемики (например, по поводу того, являлась ли агрессивная война преступлением в то время, когда она развязывалась). И подсудимые, и их защитники могли напустить здесь такого тумана, в котором, по их мнению, обвинители и судьи совсем могли заплутаться. У тех было немало поводов уцепиться за Мюнхен, за политику западных держав и таким образом попытаться создать конструкцию смешанной ответственности. Нюрнбергский эпилог-4...
А Эрнст Кальтенбруннер? С его именем самым теснейшим образом связаны Освенцим и Майданек, Треблинка и Дахау. Здесь возможности для дискуссий весьма ограничены. Здесь надо сказать либо «да», либо «нет». Третьего, как говорится, не дано. И доктор Кальтенбруннер, который ничего так не хотел, как пережить Нюрнбергский процесс, сделал выбор. Он твёрдо решил, что признание своей вины лишь ускорит развязку, единственную и неотвратимую в данных обстоятельствах. Только полное отрицание её может создать хоть какие-нибудь шансы на спасение.
Став на этот путь, Кальтенбруннер нещадно эксплуатировал свой опыт буржуазного адвоката. Началась борьба. Но нельзя сказать, что в ней диапазон средств защиты был слишком широк.
Международный трибунал не очень интересовался подробностями родословной Кальтенбруннера. Тем не менее подсудимый старался побольше рассказать о своей жизни в Австрии — жизни обыкновенного буржуа, о своём воспитании в семье профессионального «поборника права и законности», о своей адвокатской деятельности в Вене.
А обвинители? Не то чтобы они совсем забыли о венском периоде жизни Кальтенбруннера. Но ими были выбраны из этой жизни лишь те эпизоды, которые наиболее ярко рисовали портрет будущего шефа гестапо и от которых сам Кальтенбруннер охотно отказался бы «в интересах ускорения процесса». Обвинители коротко (тоже, разумеется, в интересах ускорения процесса) напомнили, что ещё в 1934 году доктор Кальтенбруннер угодил в тюрьму за активное участие в нацистском заговоре против австрийского правительства Дольфуса, а в 1935 году он, как один из руководителей австрийской СС, был лишён права заниматься юридической практикой. Нюрнбергский эпилог-4...
Звезда венского адвоката стремительно понеслась к зениту лишь после 12 марта 1938 года. Когда Гитлеру удалось срубить голову Австрийской республике, доктор Кальтенбруннер был назначен государственным секретарём по вопросам безопасности в национал-социалистском кабинете Зейсс-Инкварта. Через несколько часов после аннексии Австрии он уже приветствовал на Венском аэродроме Генриха Гиммлера и сердечно заверил последнего, что австрийская «СС ждёт его дальнейших приказов».
В благодарность за заслуги на посту руководителя австрийской СС фюрер возвёл доктора Эрнста Кальтенбруннера в ранг бригаденфюрера, а затем и группенфюрера.

 

«ОН НЕ ЛЮБИЛ СВОЁ ПОЛИЦЕЙСКОЕ ПОПРИЩЕ»

Январь 1943 года стал самой заметной вехой в карьере Кальтенбруннера. Чехословацкие патриоты убили Гейдриха, и Гитлер назначил своего земляка на пост высшего полицейского чиновника третьего рейха, вверив ему главное управление имперской безопасности. Нюрнбергский эпилог-4...
Когда обвинители дошли до этого назначения, подсудимый поспешил «просветить» судей Международного трибунала насчёт того, какую действительно роль играл он на новом месте. Дело в том, оказывается, что в составе РСХА (главного управления имперской безопасности) находились и гестапо, и СД, и уголовная полиция, и внешняя разведка. Кальтенбруннер уверяет, будто он согласился принять пост начальника этого зловещего учреждения при одном непременном условии: если лично будет заниматься лишь службой иностранной информации, то есть разведкой (слово шпионаж бывший адвокат не любил). Кальтенбруннер просит господ судей поверить ему, что, вступая в новую должность, он без всяких обиняков заявил Гиммлеру о нежелании брать на себя функций «исполнительной власти» (гестапо, полиции, СД):
— Я не мог, господа судьи, разделять с Гиммлером и Гейдрихом ответственность за то, что они натворили в империи. Моё имя, моя честь и моя семья являлись для меня слишком священными...
Итак, служба информации, и только служба информации — вот скромный удел Эрнста Кальтенбруннера. А пост начальника главного управления имперской безопасности — это всего лишь пустой номинал. Нюрнбергский эпилог-4...
Но Кальтенбруннер не очень-то обольщается в отношении того, что судьи с ходу клюнут на эту его версию. Надо чем-то подкрепить её. Опыт адвоката подсказывает ему необходимость выставить свидетелей. Один из них, видный чиновник доктор Нейбахер, в своих показаниях «вспоминает», что Кальтенбруннер говорил однажды, будто он трижды отказывался принять под своё начало РСХА, но в конце концов вынужден был сделать это, так как последовал приказ.
— Кальтенбруннер сказал мне, — заявил Нейбахер, — что не любит своё полицейское поприще, ничего не понимает в этом деле, не чувствует к нему никакого призвания и в действительности интересуется лишь вопросами внешней политики. Нюрнбергский эпилог-4...
И хотя лорд Лоуренс заметил при этом: «То, что Кальтенбруннеру не нравилось его официальное положение, не может играть никакой роли», сам подсудимый и его адвокат продолжали гнуть свою линию. Следующий из свидетелей, вызванных по их просьбе, ближайший сотрудник начальника РСХА Вильям Хеттль доверительно сообщил трибуналу почти то же самое, что и Нейбахер:
— Кальтенбруннер не имел специальной подготовки в полицейских делах и не питал к ним интереса. Главное своё внимание и весь свой интерес он сосредоточил на службе заграничной информации.
Но, как бы то ни было, Кальтенбруннер принял пост начальника РСХА. Более того, в первых же своих показаниях суду он признался, что знал, чего «натворили» в империи Гиммлер и Гейдрих.
Кальтенбруннера резонно спросили, как же он, для которого имя, честь и семья были «слишком священными», решился возглавить такое кошмарное учреждение, каким являлось РСХА, и почему не подал в отставку, когда воочию убедился в его злодеяниях? На это последовал ответ, так часто повторявшийся затем с очень незначительными вариациями и Франком, и Розенбергом, и Шахтом. Великий инквизитор, обрядившись в тогу праведника, стал убеждать трибунал:
— Самый важный вопрос, который необходимо было, с моей точки зрения, решить, — это вопрос о том, улучшит ли дело моя отставка... или же я, находясь на этом посту, должен сделать все, чтобы в действительности изменить те условия, которые стали здесь известными... С моей точки зрения, я мог воздействовать на Гитлера, Гиммлера и других лиц и потому совместил со своей совестью обязанности начальника РСХА. Я считал своим долгом лично выступить против несправедливости.
«Можете улыбаться, можете негодовать, — всем своим видом показывал Кальтенбруннер, — но только забота о жертвах гитлеровского произвола понудила меня остаться на посту шефа гестапо».
В зале действительно улыбались. Глядя на Кальтенбруннера и слушая его, многие, наверное, вспомнили великую праведницу Марию Египетскую, которой собственным телом пришлось рассчитываться с гнусным лодочником-перевозчиком: кто же вправе усомниться в том, что она если и впала в великий грех, то для того лишь, чтобы успешнее творить праведные и святые дела в будущем. Нюрнбергский эпилог-4...
Продолжая свою линию на отращивание ангельских крыльев, Кальтенбруннер рассказал суду, как решительно он боролся против гитлеровского приказа «Кугельбефель», предписавшего расстрел военнопленных:
— Я заявил Гиммлеру, что этот приказ фюрера является новым подтверждением нарушения самых элементарных принципов Женевской конвенции. Я просил Гиммлера сделать соответствующее представление фюреру. Я даже подготовил для Гиммлера проект письма на имя фюрера с ходатайством об отмене этого приказа.
Слушая Кальтенбруннера, нельзя было не поражаться. Создавалось впечатление, что процесс начался именно с его показаний. Кальтенбруннер вёл себя так, будто ему ещё не пришлось присутствовать при допросах Геринга, Риббентропа, Кейтеля, многих свидетелей. А между тем на его глазах обвинители уже не раз разоблачали неуклюжие попытки этих господ лгать, извращать очевидные факты.
Кальтенбруннер слышал генерала Боденшатца, показания которого своей неприкрытой ложью вызвали дружный смех зала и досаду на лице самого Геринга. Кальтенбруннер лицезрел дурацкие кривляния фельдмаршала Мильха, вознамерившегося вдруг доказать, будто Германия не могла желать войны, так как она, мол, и готова к ней не была. Кальтенбруннер, наконец, не мог не обратить внимания на хохот в зале по поводу наиболее выдающихся шедевров лжи Кейтеля и Риббентропа. Он и сам едва сдерживал себя от того, чтобы не расхохотаться, когда в зале суда зачитывали ответы Ванситарта на опросный лист Риббентропа. В душе Кальтенбруннер, конечно, радовался этим «успехам» своих соседей: он не забыл той жестокой сцены, которую они разыграли 10 декабря, когда шеф гестапо впервые появился на скамье подсудимых.
Да, Кальтенбруннер имел все возможности усвоить тот несложный факт, что если уж и прибегать ко лжи как к методу защиты, то не надо злоупотреблять этим средством. В смысле тактическом положение Кальтенбруннера было более выгодным, чем, скажем, положение того же Геринга или Риббентропа. Допросы их должны были научить кое-чему начальника РСХА.
Кальтенбруннер часто бравировал на суде тем, что, в отличие от других подсудимых, он-то был юристом. Потомственным юристом! Если поверить ему, то основные противоречия между ним и Гиммлером как раз и возникли на той почве, что он, Кальтенбруннер, мыслил и действовал юридически, то есть на почве законов, а узкий полицейский ум Гиммлера ненавидел законность, не терпел даже упоминания о праве. Кальтенбруннер похвалялся тем, что он был первым юристом, занявшим ответственный пост начальника РСХА. Увы, и это не пошло впрок.
Началось всесокрушающее и безжалостное наступление документов и свидетелей; и длилось оно до тех пор, пока лжец не оказался загнанным в угол. Тем не менее было бы несправедливым сказать, что обвинители заставили его капитулировать. Кальтенбруннер в течение всего процесса продолжал вести безуспешные арьергардные бои, точь-в-точь, как вели их его же эсэсовцы в последние дни «третьей империи» (хотя и бессмысленно, но отстреливавшиеся). Нюрнбергский эпилог-4...
С каждым днём процесса, с каждым новым ударом обвинителей Кальтенбруннер выглядел все более омерзительно, а методы защиты, к которым он прибегал, все чаще и чаще вызывали возмущение в зале суда.
Вот обвинитель от США Гаррис зачитывает показания Германа Пистера. Кто он такой, этот Пистер? Может быть, Кальтенбруннер его не помнит или попросту не знает? Нет, Кальтенбруннер его и знает, и отлично помнит, потому что такой лагерь, как Бухенвальд, затеряться в памяти не может, а Герман Пистер был комендантом этого лагеря. Но ведь Герман Пистер — верный человек, который если и не лизал сапоги начальнику РСХА, то потому лишь, что это считал излишним сам начальник... А Вилли Лиценберг, начальник отдела имперского управления безопасности? Этот уж и вовсе работал бок о бок с Кальтенбруннером и не раз, прямо-таки с ловкостью опытного камердинера, отворял перед ним двери служебных кабинетов.
Кальтенбруннеру хочется верить в то, что эти люди не подведут и будут умнее Боденшатца или Мильха. Но, на беду, они оказались намного умнее, чем подозревал их шеф. Первые же слова их показаний, зачитанных Гаррисем, рассеяли все иллюзии Кальтенбруннера, который, как и все сатрапы, плохо знал душу своих подручных.
Они, как и их шеф, всецело прониклись единственным стремлением — выжить, во что бы то ни стало выжить. И конечно, не считали, что ложные показания в пользу Кальтенбруннера будут самым остроумным способом для собственного спасения.
Кальтенбруннер утверждает, будто никакого отношения не имел к приказам «о превентивном заключении» в концлагеря без суда и следствия. Но Герман Пистер торопится сообщить суду, что эти приказы подписывались именно Кальтенбруннером. А так как они поступали из РСХА прямёхонько в его, Пистера, руки, то он даже может напомнить шефу, что для такого рода приказов существовали специальные красные бланки.
Показания коменданта Бухенвальда спешит подтвердить и Вилли Лиценберг. Он просит суд поверить ему, что «все приказы и ордера на превентивное заключение... имели подпись Гейдриха или Кальтенбруннера».
А кто такой Адольф Путгер? Нет, этого Кальтенбруннер не знает и не помнит. Но гораздо хуже то, что Адольф Путгер — надсмотрщик лагеря Маутхаузен — знает Кальтенбруннера. И не только по его письменным приказам о казни заключённых, но и по личным встречам: генерал СС и полиции Кальтенбруннер несколько раз посещал лагерь. Вот каким он запомнился надсмотрщику Путгеру: примерно сорока лет, рост от одного метра семидесяти шести сантиметров до одного метра восьмидесяти сантиметров, на лице несколько глубоких шрамов от рапиры — метки дуэльных потех немецких буршей. Нюрнбергский эпилог-4...
Да, сомнения нет — это портрет Кальтенбруннера. И хозяину, разумеется, не пристало узнавать своё изображение в последнюю очередь.
Значительное количество изобличительных документов обвинители предъявляли бывшему начальнику РСХА ещё в период предварительного следствия. Но было немало и таких, которые предъявлялись уже во время суда, неожиданно для Кальтенбруннера, и требовали от него немедленного ответа, без подготовки. Вот это-то и вызывало «праведный» гнев «доктора права».
— Господин обвинитель! — восклицал он. — Зачем это? Оно меня все равно не сломит, а если нужна правда, то я уже поклялся помочь установить её.
Но это лишь пустые декларации. На деле же Кальтенбруннер продолжал гнуть свою линию хитроватого и все-таки примитивного юриста-провинциала, который твёрдо усвоил одно: что бы ни говорил обвинитель, отрицать. Отрицать в целом, отрицать по мелочам, симулировать провалы памяти, придираться к неточностям, имеющим пятистепенное значение, изображать оскорблённую добродетель, когда речь идёт о преступлениях, от которых стынет кровь в жилах.
Вот американский обвинитель полковник Эймен заговорил о трагедии варшавского гетто. Но помилуйте, какое отношение это имеет к доктору Кальтенбруннеру? Доктор признает, что трагедия была, однако во всем здесь повинен Гиммлер.
Полковник Эймен парирует. Он ссылается на показания Карла Калеске, адъютанта начальника полиции и СС в Варшаве генерала Штрупа. Адъютант показал, что его шеф получал приказы «по операции в гетто» непосредственно от Кальтенбруннера. Нюрнбергский эпилог-4...
Какой это Карл Калеске? Кальтенбруннер знать такого не знает и фамилии такой никогда не слышал. Штруп ему известен, но от знакомства со всеми его адъютантами увольте, пожалуйста.
Полковник Эймен задумывается, неторопливо перебирает бумаги в своей папке и затем очень медленно, будто сожалея, говорит:
— Если бы здесь был Штруп, то он, по-видимому, мог бы сказать правду относительно всего, что касается варшавского гетто. Не так ли?
При этих словах Кальтенбруннер сразу заёрзал на месте, опасливо посмотрел на дверь, откуда вводят свидетелей. Он почувствовал подвох. Ведь совсем недавно приключилась пренеприятная история с Паулюсом, который, как по мановению волшебной палочки, появился в этом же зале через две-три минуты после того, как Руденко назвал его фамилию. Голос подсудимого, совсем ещё недавно такой бодрый и решительный, становится вялым, беспомощным. С неуклюжим притворством Кальтенбруннер заявляет, что был бы рад увидеть сейчас Штрупа; из слов господина обвинителя можно предположить, что он находится здесь...
Нет, на сей раз чуда не произошло. Вопрос полковника Эймена был всего лишь хорошо рассчитанным тактическим ходом. Но зато в руках у обвинителя имелись письменные показания генерала Штрупа, и он зачитал их вслух, бросая из-под очков взгляд на подсудимого:
«Оберштурмбанфюрер доктор Хан был в то время начальником полиции безопасности Варшавы. Приказы не передавались Хану мною, они поступали от Кальтенбруннера из Берлина. В июне или в июле того же года я вместе с Ханом посетил управление Кальтенбруннера, и Кальтенбруннер сообщил мне, что хотя мы и должны работать совместно, но все основные приказы для полиции безопасности должны исходить от него...»
Подсудимый хорошо знал, о каких приказах идёт речь. Он помнил, что именно по его приказам проводились акции по уничтожению тысяч людей в варшавском гетто. Нюрнбергский эпилог-4...
Но Кальтенбруннер причастен не только к кровавым делам в варшавском гетто. Он ведь следил за уничтожением евреев во всей Польше.
Новый удар Кальтенбруннеру наносит уже советский обвинитель Лев Николаевич Смирнов. Как только он упоминает фамилию Крюгера — главного полицейского начальника оккупированной Польши, — подсудимый торопится сообщить трибуналу, что этот Крюгер подчинялся непосредственно Гиммлеру; начальник РСХА ничего общего с ним не имел, всегда считал его «свиньёй и преступником», а потому даже «выступал за устранение Крюгера от занимаемой должности в генерал-губернаторстве».
Но Л. Н. Смирнов все-таки «припас для лжеца один любопытный документ. Это — дневник Франка, где подробнейшим образом описывалось одно из совещаний в Варшаве, обсуждавшее вопрос о судьбе уцелевших ещё в Польше евреев. И как на грех, указано, что участниками этого совещания были и Кальтенбруннер, и Крюгер. Причём записи не оставляют сомнений в том, что последний обращался к начальнику РСХА как к своему прямому шефу.
Кальтенбруннер пытается уйти от этого документа. Он не хочет признать, что именно его Крюгер просил представить Гиммлеру отчёт о мероприятиях против евреев. Как черт от ладана бежит Кальтенбруннер от Крюгера.
Чтобы читатель лучше представил себе поведение подсудимого, пожалуй, стоит ещё раз привести здесь выдержку из стенограммы процесса:
«Смирнов. Минуточку. Но почему все-таки Крюгер действовал через вас?
Кальтенбруннер. Как статс-секретарь, по линии полиции безопасности в генерал-губернаторстве он подчинялся непосредственно Гиммлеру.
Смирнов. Я вас прошу ответить коротко — просил ли вас Крюгер представить отчёт Гиммлеру или нет? Это все, о чем я вас спрашиваю.
Кальтенбруннер. Насколько я знаю, на этом совещании присутствовало много чиновников администрации, и каждого, кто был близок к фюреру или Гиммлеру, кто-нибудь о чем-нибудь просил. Нюрнбергский эпилог-4...
Смирнов. Я вас прошу ответить на вопрос: «да» или «нет»...
Кальтенбруннер. Этого я не знаю.
Смирнов. Не знаете? Тогда я вам задам другой вопрос...
Председатель (обращаясь к подсудимому). Что вы ответили на последний вопрос? Я вас (обращаясь к обвинителю) попрошу повторить последний вопрос... Задайте ему вопрос и добейтесь, чтобы он на него ответил».
Легко сказать «добейтесь»! Доктор Кальтенбруннер обнаруживал блестящие способности петлять вокруг да около, когда это выгодно ему.
Бывший начальник РСХА, как мог, отбивался от вопросов Смирнова. Он угадывал, что самое страшное ещё впереди. Ведь в уничтожении миллионов людей первостепенную роль играли гитлеровские концлагеря, а Кальтенбруннер а обвиняют в том, что он не только знал о разработанной во всех деталях программе массовых убийств, но и являлся одним из главных её исполнителей. Кальтенбруннеру известно: у обвинителей имеются показания свидетелей о том, что он посещал лагеря уничтожения и лично наблюдал за тем, как производилось там умерщвление людей. Однако не так-то просто заставить его самого признаться в этом. Нюрнбергский эпилог-4...
— Враки все это, — ничуть не смущаясь заявляет Кальтенбруннер. Пару раз будто бы Гиммлер действительно рекомендовал ему съездить в концлагеря. — Но я никогда не принимал участия в таких инспекционных поездках, — упирается шеф гестапо. — Мне доподлинно было известно, что для меня, как и для других лиц, которых Гиммлер приглашал посетить лагерь, выстраивались «потёмкинские деревни».
Если на приведённый монолог «ангела во плоти» Кальтенбруннера, которого палач Гиммлер норовил ввести в заблуждение, зал не ответил гомерическим хохотом, то этому может быть только одно объяснение: когда речь идёт о нацистских концлагерях, смеяться невозможно.
11 апреля 1946 года о массовых убийствах в концлагерях с Кальтенбруннером заговорил Джильберт.
— О, — встрепенулся Кальтенбруннер, — я могу доказать, что ничего общего с этим не имею. Ни приказов я не давал, ни чужих приказов по этому поводу не исполнял. Вы даже не представляете себе, доктор, насколько все это было секретно даже от меня.
— Откровенно говоря, — заметил Джильберт, — я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог поверить вам в том, что вы, начальник РСХА, не имели ничего общего с концлагерями и ничего не знали о программе массовых убийств.
— Это все результат газетной пропаганды! — негодует Кальтенбруннер. — Вам я могу сказать, что, когда прочитал газетную передовую «Эксперт по газовым камерам захвачен» и американский лейтенант объяснил мне, что это значит, я просто поразился. Как смеют они так говорить обо мне?! Заверяю вас, что с тысячи девятьсот сорок третьего года я отвечал только за деятельность внешней разведки. Англичане даже хотели меня убить именно за эту мою деятельность, а вовсе не потому, что считали меня связанным со зверствами. Нюрнбергский эпилог-4...
Нет, Кальтенбруннер решительно не желал оставлять роль страдальца и праведника, одолеваемого злым роком. Но ничего из этого не получалось. По мере того как суду предъявлялись все новые доказательства, сентиментальные украшения опадали с Кальтенбруннера сами собой, и перед теми, кто имел возможность наблюдать его, предстал мечущийся во все стороны, до смерти перепуганный человечек, жаждущий прежде всего спасти своё телесное «я».
При всем том доктор Кальтенбруннер был отменно вежлив в обращении с судьями и обвинителями, полагая таким образом внушить им, что в его лице они как-никак имеют дело с «коллегой». Заметив, например, что весь английский персонал Международного трибунала, обращаясь к председательствующему, неизменно называет его «милорд», Кальтенбруннер тоже стал придерживаться этого этикета, хотя старому аристократу Джефри Лоуренсу такое обращение к нему отпетого палача было явно не по душе. Нюрнбергский эпилог-4...

 

НЕОЖИДАННЫЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ ДОКТОРА КАУФМАНА

Неприятности каждого подсудимого начинались обычно с того момента, когда к допросу приступал обвинитель. Допрос же защиты был, пожалуй, самой приятной стадией процесса: подытожив его, можно было сказать, что подсудимый ни в чем или почти ни в чем не виновен. Но у Кальтенбруннера неприятности начались уже с допроса адвоката.
Я уже говорил, что основная линия поведения Кальтенбруннера состояла в том, чтобы начисто отрицать не только свою причастность к истязаниям и убийствам в концлагерях, но и даже сколько-нибудь значительную осведомлённость в таких делах. А адвокат Кауфман начал допрос своего подзащитного именно с этого: знал ли он о существовании Освенцима, знал ли он, что в этом лагере производилось уничтожение ни в чем не повинных людей, которых поставлял туда Эйхман? Причём Кауфман требовал предельно лаконичных ответов — «да» или «нет», вследствие чего положение Кальтенбруннера, несомненно, осложнялось: он лишался возможности петлять, пользоваться хитроумными манёврами. Нюрнбергский эпилог-4...
Что Эйхман одна из самых мрачных фигур гестапо, один из непосредственных и главных исполнителей программы массового истребления евреев, было хорошо известно в Нюрнберге, и потому любая связь с этим человеком не очень украшала подсудимого. Кальтенбруннер, во всяком случае, не торопится афишировать свои отношения с ним. Он был бы, конечно, рад, если бы удалось убедить судей в том, что ни в период своей деятельности в Австрии, ни потом, в Берлине, ничего общего с «этим Эйхманом» не имел и вообще мало о нем знает. Но как назло, именно адвокат сталкивал их вместе.
— Я спрашиваю вас, — настаивал доктор Кауфман, — когда вы познакомились с Эйхманом?
Постепенно выясняется, что у Кальтенбруннера нет никаких оснований отрекаться от этой одиозной персоны, что они земляки и старые приятели. Отец Эйхмана работал директором электростроительной компании, а отец Кальтенбруннера — её юрисконсультом. В школе Эйхман учился вместе с братьями Кальтенбруннера. Нюрнбергский эпилог-4...
Любознательность адвоката не знала границ. Следующим вопросом он уже ставит своего подзащитного на грань нокаута:
— Когда вы узнали, что Освенцим является лагерем уничтожения и каково было ваше отношение к этому?
Едва оправившись от изумления, Кальтенбруннер начинает бормотать что-то невнятное о Гиммлере, Гейдрихе, но адвокат резко обрывает своего подзащитного:
— Давайте прямой ответ на вопрос. Каково было ваше отношение к этому факту, когда вы о нем узнали? Отвечайте ясно и кратко.
Такое поведение адвоката было не очень привычным. Возможно, Кауфман рассчитывал на то, что Кальтенбруннер имеет какую-нибудь выгодную для себя версию ответа. Возможно. Но явно чувствовалось, что подзащитный не в восторге от его вопросов.
Стараясь любой ценой уйти от цепкой хватки защитника, который неожиданно обернулся дотошным прокурором, Кальтенбруннер вновь ударился в словесную эквилибристику. Однако доктор Кауфман опять настиг его:
— Мы все ещё не знаем, что вы действительно сделали, когда узнали об Освенциме. Что вы тогда сделали, я вас последний раз спрашиваю?
Ситуация, надо сказать, прямо-таки пикантная. Куда ни шло, терпеть такое от обвинителей... Но надо же дожить, чтобы собственный адвокат хватал за горло! Нюрнбергский эпилог-4...
Я вспоминаю, с каким нескрываемым любопытством наблюдали подсудимые за тем, как потрошит своего подзащитного адвокат Кауфман. Геринг укоризненно качал головой. При этом трудно было понять, что именно он осуждает — то ли глупую позицию Кальтенбруннера, то ли поведение адвоката.
А вот доктор Зейдль вполне определенно возмущался странной позицией защитника. Едва объявили перерыв, как он поспешил к Кауфману и минут десять весьма экспансивно разговаривал с ним.
Честно говоря, меня самого несколько удивила тактика защиты. Во всяком случае, последний вопрос Кауфмана — это не адвокатский вопрос. Боже, сколько злости было в глазах Кальтенбруннера, когда он смотрел на своего адвоката! Лицо его очень ясно выражало одну мысль: «Жаль, что этот доктор Кауфман не попался мне раньше, в гестапо». Нюрнбергский эпилог-4...
Джильберт рассказывал нам, что во время завтрака Кальтенбруннер коротко бросил ему:
— Я видел, как полковник Эймен смеялся, схватившись за бока. Вы можете сказать ему, что я поздравляю его с победой надо мной. Это он нашёл мне такого глупого защитника...
О позиции доктора Кауфмана я ещё буду говорить дальше. Здесь же, справедливости ради, ограничусь лишь одним замечанием: Кальтенбруннер сам выбрал своим защитником доктора Кауфмана. Полковник Эймен никакого отношения к этому не имел.

 

ТЕНИ ОСВЕНЦИМА И МАУТХАУЗЕНА

Против Кальтенбруннера выступили в едином строю свидетели и документы. Документы — все из архивов, а свидетели — разные. Иные из них — бывшие сослуживцы и друзья Кальтенбруннера — не прочь были помочь ему, но тем не менее тоже топили его, опасаясь за собственную шкуру. Нюрнбергский эпилог-4...
Вот Рудольф Гесс, бывший начальник лагеря в Освенциме. В своё время он пытался скрыться, но был пойман и заключён в тюрьму. С неприкрытым цинизмом профессионального убийцы Гесс рассказывает суду о преимуществах «своего» лагеря в сравнении с таким «отсталым» комбинатом смерти, как Треблинка. В Треблинке, например, чтобы уничтожить две тысячи человек одновременно, нужно было десять газовых камер, а в Освенциме для этого количества достаточно было одной. В Треблинке обречённые знали, что они умрут.
— А у нас, — деловито поясняет Гесс, — жертвы думали, что их подвергнут санитарной обработке.
Несравненно лучше была разработана в Освенциме и сама технология отбора жертв. Заключенных, прибывавших эшелонами, прежде всего направляли к врачу, который тут же на месте принимал решение: пригодных к работе отсылал в лагерь, остальных — на фабрики истребления.
С виду Гесс отнюдь не звероподобен. На его лице нет явных признаков кретинизма. Но когда в тюремную камеру к нему зашёл Джильберт, он поспешил предвосхитить его вопрос:
— Вы хотите знать, нормальный ли я человек?
Ещё бы, убийца трех миллионов человек имеет право на такое предположение!
— А что вы сами по этому поводу думаете? — поинтересовался Джильберт.
— Я абсолютно нормален. Даже отправляя на тот свет миллионы людей, вёл вполне нормальную семейную жизнь.
Джильберт пытается выяснить, думал ли когда-нибудь Гесс, что люди, которых он уничтожал, были в чем-то повинны и потому заслуживали такой судьбы? Его собеседник отрицательно покачал головой:
— Мы, эсэсовцы, никогда не задумывались над такими вопросами. И кроме того, считалось общепринятым и бесспорным, что евреи должны отвечать за все.
Джильберт захотел уточнить, почему же это считалось общепринятым. Нюрнбергский эпилог-4...
— Почему? — удивился Гесс. — Да мы ведь никогда ничего другого не слышали... Все наше военное и идеологическое воспитание убеждало нас в том, что мы должны защищать Германию от евреев...
Было бы несправедливостью в отношении Кальтенбруннера сказать, что только его одного охватил животный страх при появлении Рудольфа Гесса за свидетельским пультом. Этот свидетель заставил содрогнуться всех, кто сидел на скамье подсудимых. То была каинова печать на лбу каждого из них, паспорт всему нацистскому режиму, живое воплощение человеконенавистнического лозунга Гитлера: «Надо развить обезлюживание».
Можно смело заявить: ни один документ и никто другой из свидетелей не нанёс такого удара по скамье подсудимых, какой нанёс своими показаниями Рудольф Гесс. Вот уж когда представлялась возможность до конца познать, что такое «потёмкинские деревни» по-нацистски.
Слушая Гесса, я невольно подумал, сколько раз перевернулся бы в гробу граф Григорий Потёмкин, если бы узнал, с чем ассоциируются его наивные попытки обмануть матушку Екатерину! Нюрнбергский эпилог-4...
Напрасно доктор Кальтенбруннер силился убедить суд, якобы сам он ни сном ни духом не ведал, что творилось в лагерях типа Освенцим. Обвинители не замедлили потребовать от Гесса уточнений: кто же отдавал приказы об арестах и водворении миллионов людей в концлагеря, о их наказании и массовых казнях? Хладнокровный убийца ответил без колебаний:
— Сначала Гейдрих, а затем все приказы о превентивном заключении, о ссылке, наказаниях и особых казнях подписывал Кальтенбруннер либо начальник гестапо в качестве заместителя Кальтенбруннера.
Таким образом, бывший комендант Освенцима полностью подтвердил показания бывшего коменданта Бухенвальда. И легко можно было заметить, как съёжился при этом его некогда могущественный суверен Кальтенбруннер. Он усиленно стал растирать виски, пряча своё костлявое лошадиное лицо в потных ладонях.
Я писал эти строки как раз в тот момент, когда в Бонне было объявлено, что с мая 1965 года по ФРГ прекращается «за давностью» всякое судебное преследование нацистских военных преступников. Как юрист, я знаю, что это такое — давность. Уголовные кодексы всех стран мира включают в себя это понятие. Но кому же из юристов не известно, что срок давности предусмотрен для обычных уголовных преступлений таких, как кража, хулиганство, ограбление, нанесение телесных повреждений, бытовое убийство. Не представляет исключения из этого общего правила и уголовный кодекс ФРГ, на 67 параграф которого сослалось боннское правительство, собираясь амнистировать нацистских военных преступников.
Но ведь ни один юрист в мире не осмелится утверждать, что чудовищные преступления Кальтенбруннера, Гесса и им подобных можно подвести под разряд обычных преступлений и распространить на них общеуголовную давность. Гесса поймали, а могли и не поймать, как не поймали Эйхмана в течение пятнадцати лет, как не пойманы ещё до сих пор тысячи других тяжких военных преступников. Гесс признал в Нюрнберге, что под его руководством было уничтожено около трех миллионов человек. Я помню приглушенный стон в зале после такого признания. Это, наверное, столько, сколько уголовные преступники во всех странах мира не убили за многовековую историю человечества! Нюрнбергский эпилог-4...
Перед Международным трибуналом прошли палачи и поменьше калибром. Из них мне запомнился, в частности, эсэсовец Олендорф, начальник эйнзатцгруппы «Д». Этот заявил, что на юге Украины, в районе Николаева, он успел убить только... девяносто тысяч человек.
Кто же из юристов осмелится утверждать, что составители уголовных кодексов, в том числе и германского уголовного кодекса, принятого в 1871 году, могли, хотя бы мысленно, представить себе возможность таких преступлений? Какой из парламентов, вводивших эти кодексы в действие, предполагал, что включённые в них положения о давности могут быть применены в отношении убийц миллионов людей? Не обязательно быть правоведом, чтобы понять, что давность применима только в отношении таких преступлений, которые предусмотрены самим уголовным кодексом.
Если бы обыкновенная мерка уголовных кодексов подходила для оценки действий гессов и олендорфов, юристам не потребовалось бы разрабатывать совершенно новые уголовные законы, в которых речь идёт, увы, не о воровстве, не о хулиганстве, не о нанесении телесных повреждений и не о единичных убийствах, называемых бытовыми. Не нужно было бы вводить в уголовно-правовой лексикон слово «геноцид», этот неологизм, родившийся в огне освенцимских топок. Не пришлось бы, чтобы измерить масштабы гитлеровских преступлений, пускать в обращение и ещё одно доселе неизвестное в юриспруденции понятие — «преступления против человечества».
Именно потому, что гитлеровские преступления не умещаются в рамки обычного уголовного кодекса, оказалось необходимым разработать особую юрисдикцию в Уставе Международного трибунала. Каким же нужно обладать феноменальным неуважением к правовым нормам, чтобы теперь ставить все с ног на голову и применять к нацистским преступникам общеуголовную давность! Нюрнбергский эпилог-4...
Но вернёмся в нюрнбергский Дворец юстиции. Рудольф Гесс был далеко не единственным из свидетелей, который своими показаниями способствовал разрушению весьма шаткой конструкции защиты Кальтенбруннера. Кроме Освенцима существовали и другие комбинаты смерти. Был и печально знаменитый Маутхаузен. И там подвизался в качестве коменданта некто Цирайс.
В последние дни войны Цирайса убили. Но что такое? Кальтенбруннеру явно послышалась его фамилия. Это уже отдавало мистикой. Однако никакой мистификации обвинитель Эймен не допустил, оглашая в суде показания палача из Маутхаузена. Кальтенбруннер напрасно торопил своего защитника опротестовать эти показания, сообщить суду, что Цирайса нет в живых. Протестовать не пришлось. Эймен сам объявил, что комендант Маутхаузена уже получил своё. Но обвинитель должен огорчить доктора Кальтенбруннера и сообщить суду, что, будучи смертельно раненным, Цирайс успел дать весьма ценные показания. Когда его спросили, чьими указаниями он руководствовался, заталкивая тысячи людей в газовые камеры, последовал ответ:
— Это делалось по приказу главного управления имперской безопасности, по приказам Гиммлера или Гейдриха, а также обергруппенфюрера СС Мюллера или доктора Кальтенбруннера. Последний являлся начальником полиции безопасности.
Так разваливались «кальтенбруннеровские деревни», и вместо них перед взором тех, кто находился в нюрнбергском зале суда, возникали длинные серые бараки лагерей смерти, дымящие трубы лагерных крематориев.
Предсмертная исповедь Цирайса была дополнена ещё одним немым свидетелем. Полковник Эймен, памятуя настойчивые просьбы Кальтенбруннера поверить ему, что он никогда не бывал в лагерях смерти, предъявил фотографию. На ней — лагерь Маутхаузен, и там стоят рядом Цирайс, Гиммлер, Кальтенбруннер.
Не успел подсудимый оправиться от этого удара, как в зале суда появляется свидетель Алоис Хельригель. Сколько ни всматривается Кальтенбруннер, он не может его узнать. О чем собираются допрашивать этого человека? Какая новая опасность таится в нем?
После первых же вопросов выясняется, что Хельригель австриец, до войны жил в Граце. Кальтенбруннер не в состоянии вспомнить этого «земляка». И тем не менее они встречались именно в Австрии. А местом встречи был все тот же Маутхаузен. Нюрнбергский эпилог-4...
Этот свидетель, так же, как и Путгер, с которым Кальтенбруннера уже успели познакомить обвинители, тоже выполнял в Маутхаузене обязанности надсмотрщика. И показания его лишь дополняют то, что суд уже слышал от Путгера. Алоис Хельригель спокойно повествует:
— Осенью тысяча девятьсот сорок второго года Эрнст Кальтенбруннер посетил Маутхаузен. Я был тогда на посту и видел его дважды. Он вошёл в помещение, где находилась газовая камера, вместе с Цирайсом, комендантом лагеря, как раз в тот момент, когда отравляли газом заключённых.
Казалось бы, довольно. И судьям, и всем присутствовавшим ясно, сколь низкопробно лжёт доктор Кальтенбруннер. Все имели возможность убедиться, что «потёмкинские деревни» строились не для него, а он сам пытался строить их для судей Международного трибунала. Но обвинители, как видно, задались целью вывернуть лжеца наизнанку. Тут же после показаний Хельригеля оглашаются показания истопника маутхаузенской кремационной печи Иоганна Кендута. Этот истопник отлично помнит, как в один из своих наездов в Маутхаузен «Кальтенбруннер со смехом вошёл в газовую камеру. Затем привезли людей из барака, и были продемонстрированы все три вида казни — отравление газом, повешение и расстрел в затылок». Под конец Иоганн Кендут добавляет: «После этого мы должны были оттащить трупы».
Кальтенбруннер вскочил с места. Он начисто отвергает эти показания. Он напоминает и суду, и обвинителю, что трудно ожидать объективности от человека, который сам был узником концлагеря, сам перенёс все лишения лагерной жизни. В любом суде мира показания свидетеля, заинтересованного в исходе дела, не считаются объективными и доказательными.
На какое-то мгновение мне показалось, что полковник Эймен в смятении. Но нет. Он явно предвидел демарш подсудимого и подчёркнуто спокойным тоном, без всякого нажима уточняет позицию Кальтенбруннера в отношении Цирайса. Тот, как известно, был не узником Маутхаузена, а тюремщиком, и, стало быть, подсудимый не может заподозрить его в необъективности.
Кальтенбруннер предчувствует новый подвох, однако отступать уже поздно. Против свидетельств по этому поводу Цирайса он не возражает. И тут вдруг выясняется, что они точь-в-точь совпадают с показаниями Кендута.
«Около пятнадцати заключённых из категории имевших взыскания, — вспоминает Цирайс, — были отобраны унтершарфюрером Винклером для того, чтобы показать доктору Кальтенбруннеру три способа умерщвления: выстрелом в шею, через повешение и умерщвление газом. Среди предназначенных к экзекуции были женщины — им отрезали волосы, затем убивали выстрелом в шею... Носильщики трупов присутствовали при казни и должны были отнести тела в крематорий. После казни доктор Кальтенбруннер отправился в крематорий, а позднее — в каменоломни».
Я видел, как исказилось лицо Кальтенбруннера, как он сник, поражённый почти дословным совпадением показаний узника Маутхаузена и его коменданта. Но тут же, тревожно оглянувшись, он выпрямляется: надо играть роль оскорблённой добродетели, а фигура, согбенная под тяжестью улик, плохо служит этой цели. Нюрнбергский эпилог-4...
Однако полковник Эймен не обращал внимания на примитивные уловки Кальтенбруннера. Да и на скамье подсудимых его глупая тактика вызывала совсем неблагоприятную для него реакцию. Кейтель, взглянув на Кальтенбруннера, что-то шепнул Герингу, а тот лишь махнул рукой, и выражение его лица как бы говорило: «Ну что вы хотите от этой полицейской дубины». Ширах тихо посмеивался, тоже переговариваясь с соседями. Но вдруг рейхслейтер встрепенулся. Ему послышалась собственная фамилия. Это ещё что такое?
Оказывается, виной всему было излишнее любопытство обвинителя. Как бы мимоходом он спросил свидетеля Алоиса Хельригеля, не приходилось ли тому встречать в Маутхаузене ещё кого-нибудь из подсудимых? И лагерный надсмотрщик спокойно ответствовал, что в числе высокопоставленных визитеров был и гаулейтер Вены фон Ширах.
Эймен. Помните ли вы его внешность настолько, чтобы опознать?
Хельригель. Я полагаю, что в последнее время он, вероятно, изменился, но думаю, что все-таки узнаю его.
Эймен. Когда вы его там видели?
Хельригель. Это было осенью тысяча девятьсот сорок второго года...
Эймен. Взгляните на скамью подсудимых и скажите, можете ли вы узнать там Шираха?
Хельригель. Да.
Эймен. Где он находится?
Хельригель. Он сидит во втором ряду, третий с левой стороны...
Тут уж и Бальдур фон Ширах перестал ухмыляться. Как ветром сдуло с его лица ироническое выражение. Зато нетрудно было заметить, с каким злорадством посмотрел на него Кальтенбруннер. Нюрнбергский эпилог-4...
А Хельригель между тем продолжал. Он сообщил, что, будучи в Маутхаузене, Ширах наблюдал казнь, жертвы которой именовались «парашютистами». «Парашютистами» потому, что сначала их избивали, топтали ногами, а затем приказывали сбрасываться с обрыва, высота которого достигала сорока метров.
Явно взволнованный столь неожиданным поворотом дела, Ширах в перерыве подозвал своего защитника доктора Заутера. Состоялось небольшое совещание, после чего адвокат «взялся» за Хельригеля. Началось обычное по своим приёмам «ниспровержение» свидетеля.
Сначала доктор Заутер решил доказать судьям, что перед ними явный эсэсовец, ещё «довоенной формации». А трибунал и без того не обольщался, не принимал Хельригеля за антифашиста.
Убедившись, что таким приёмом ничего добиться нельзя, Заутер стал искать «противоречия» в показаниях свидетеля. Выяснив у Шираха некоторые подробности визита в Маутхаузен, адвокат спрашивает Хельригеля:
— Был ли тогда Ширах в Маутхаузене один или ещё с кем-нибудь?
Свидетель отвечает:
— Ширах был в сопровождении других лиц. Было их примерно десять человек, и среди них я узнал Шираха и гаулейтера Ниберейтера.
Тут-то Заутер и «поймал» свидетеля, заявив суду, что Шираха сопровождали «не десять, а двадцать человек».
Однако маутхаузенский надсмотрщик не был лишён чувства юмора и заметил по этому поводу:
— Видите ли, я тогда не считал их... не знал, что это мне понадобится.
Надо было слышать, каким взрывом смеха разразился при этом зал! А в перерыве, все ещё смеясь над случившимся, судья Биркетт рассказал мне английский анекдот.
В некоем суде слушается дело об убийстве. Судья, обращаясь к свидетелю, спрашивает:
— Свидетель, вы были на месте происшествия?
— Да, ваша честь.
— И видели труп?
— Разумеется, ваша честь.
— Не помните ли, что около трупа лежал пистолет?
— Да, ваша честь, это был кольт.
— Свидетель, я понимаю, что времени с тех пор прошло много, но, может быть, вы все-таки помните, на каком примерно расстоянии от трупа лежал пистолет?
— Один метр семьдесят шесть сантиметров, ваша честь.
— Свидетель, это же было шесть лет назад. Как же это вы могли запомнить все с такой точностью?
— Видите ли, ваша честь, когда я увидел труп, а рядом с ним пистолет, то сразу сообразил, что будет суд и какой-нибудь болван непременно спросит меня об этом. Потому-то я и измерил расстояние от трупа до пистолета...
Мы долго ещё смеялись над потешным этим анекдотом и незадачливым адвокатом Шираха.

Свидетели по делу Кальтенбруннера, как я уже говорил, были разные: и узники, и тюремщики, и высокопоставленные чиновники нацистского аппарата. Я мог бы вспомнить ещё многих из них, и каждое новое имя — это новый рассказ о чудовищных злодеяниях великого инквизитора Кальтенбруннера, в сравнении с которым средневековые палачи выглядели жалкими подмастерьями. Нюрнбергский эпилог-4...
Я мог бы ещё раз назвать здесь узника Маутхаузена испанского фоторепортёра Франсуа Буа, показания которого сопровождались демонстрацией леденящих кровь фотографий, где чаще других посетителей Маутхаузена мелькали две фигуры: рейхсфюрера СС Гиммлера и доктора Кальтенбруннера с золотым партийным значком на груди — личным подарком фюрера «за особые услуги». Мне хорошо запомнились очень точные слова Буа о том, что Кальтенбруннер, ещё будучи начальником полиции и СС Австрии, посещал Маутхаузен достаточно часто «для того, чтобы решить, как лучше организовать такие же лагеря во всей Германии и в оккупированных странах».
Я мог бы, наверное, по памяти воспроизвести от начала до конца жуткий рассказ этого же свидетеля о пленных русских офицерах, которым выдали однажды новую одежду, постелили на койки белоснежные простыни, сунули в зубы по папиросе, а затем, запечатлев все это на плёнку (должно быть, для Красного Креста!), отвели в газовую камеру. Комедия гуманного обращения с военнопленными в нацистском лагере продолжалась не более нескольких минут!
Я мог бы, наконец, пересказать потрясающие показания судьи СС, сотрудника имперского управления уголовной полиции Моргена о том, как в Освенциме с ведома и санкции Кальтенбруннера умерщвлялись тысячи людей. И, вспомнив это, добавить, что Морген не из тех, кого подсудимый вправе заподозрить в предвзятости или мстительности.
Но сколько бы новых имён я ни назвал, сколько бы ни привёл новых фактов, это никак не изменило бы общую картину поведения Кальтенбруннера на процессе. Несмотря ни на что, он не выходил из роли и с феноменальным упорством, с феноменальной тупостью твердил «нет».
Эта нелепая тактика вызывала у всех наблюдавших её только два вида реакции: возмущение и смех. Даже бывшие «коллеги» Кальтенбруннера, сидевшие рядом с ним на скамье подсудимых, и те не могли понять этого абсурдного упорства.
Как-то во время перерыва Фриче довольно-таки откровенно выразил своё изумление:
— Он пытается показать себя человеком, который не причинит вреда даже мухе. Я удивлён, что адвокат разрешает ему проводить такую линию.
А Яльмара Шахта вздорная тактика Кальтенбруннера не только шокировала, но и приводила в беспокойство:
— О, эти отрицания всего и ложь! Это действительно заставляет нас чувствовать себя неудобно, потому что бросает тень на нас всех.
Дениц же по-солдафонски прямо объявил однажды Герингу:
— Ему должно быть стыдно за себя. Нюрнбергский эпилог-4...
Разумеется, адмирал имел в виду не столько злодеяния шефа СС и гестапо, сколько убогую, безмозглую его линию ангельского самообеления на процессе.
Оправившийся вскоре после своего фиаско при допросе свидетеля Хельригеля, доктор Заутер осведомился у подзащитного, не желает ли тот задать какие-нибудь вопросы Кальтенбруннеру. Ширах ответил с нескрываемой досадой:
— Не беспокойтесь, господин адвокат. Он не может сам себе помочь, так чем же поможет нам или кому-нибудь другому...
Вот как оценили тактику поведения Кальтенбруннера даже сами подсудимые.
Безумный страх перед смертью совершенно ослепил бывшего начальника РСХА, извлекши на поверхность лишь то, что было подлинной его сутью, — жалкую душу палача, надменного в дни власти, постыдно трусливого при первом жестоком испытании.

 

ГИММЛЕР ПРОТИВ КАЛЬТЕНБРУННЕРА

Я уже привык к тому, что германские генералы, вызванные защитой в трибунал, чаще всего выгораживали, вернее, пытались выгородить Геринга, Кейтеля, Иодля, Редера, Деница. Правда, позже, когда допрос переходил в руки обвинителей, эти «свидетели» под давлением бесспорных доказательств вынуждены были менять ориентацию и, начав за здравие, кончали за упокой. Так было с Мильхом, Боденшатцем и другими.
Но вот к свидетельской трибуне идёт человек небольшого роста в партикулярном платье. Он опасливо озирается на скамью подсудимых. Вид у него весьма респектабельный, лицо, я бы сказал, даже приятное. Если бы мне пришлось только по наружности определять его профессию, скорее всего, я склонился бы к мысли, что это — гелертер средней руки, приват-доцент института. Многие на скамье подсудимых с большим, очень большим интересом следили за этим человеком.
— Посмотрите на Кальтенбруннера, — шепнул мне американский капитан Прайсмен, сидевший рядом со мной.
Лошадиная физиономия Кальтенбруннера, казалось, ещё больше вытянулась, нижняя челюсть отвисла. Нетрудно было заметить, что он взволнован.
Да, это был очень интересный свидетель — и никакой, конечно, не гелертер, не доцент, а шеф шпионов — начальник шестого управления РСХА. Имя его Шелленберг, возраст — на вид лет тридцать пять. Рассказать ему, разумеется, было о чем. И Кальтенбруннер легко мог догадаться, что коль скоро он вызван не защитой, а обвинением, то одно уже это не сулит ничего хорошего.
И все-таки поначалу у Кальтенбруннера, видимо, теплилась какая-то надежда. Я говорю об этом уверенно потому, что позднее, когда заблуждаться уже было невозможно, он явно обмяк и, стиснув голову руками, устало прикрыл глаза. Нюрнбергский эпилог-4...
Что же, собственно, подогревало на первых порах надежды Кальтенбруннера?
При допросе Шелленберга полковник Эймен сосредоточился на сверхсекретном соглашении ОКВ (генерал-квартирмейстер сухопутных войск Вагнер) с РСХА (Гейдрих). Соглашение это было заключено незадолго до нападения на СССР, и говорилось в нем о закреплении за каждой армией так называемых эйнзатцгрупп, прямой задачей которых являлся террор, массовое уничтожение людей на оккупированных советских территориях. Речь шла о прямом союзе вермахта и СС.
Шелленберг спокойно рассказывал о ходе переговоров, в которых он участвовал лично, о существе соглашения и первоначально, пожалуй, даже не подозревал, какой удар он наносит таким подсудимым, как Кейтель, Иодль, и, в то же время, какой бальзам льёт на душу начальника РСХА. Кальтенбруннер явно получал компенсацию за неприятную сцену, разыгравшуюся на скамье подсудимых 10 декабря, когда тот же Кейтель демонстративно повернулся к нему спиной. Шелленберг своими показаниями девальвировал ценность этой ханжеской сцены, смысл которой состоял в том, чтобы продемонстрировать непричастность немецких генералов и вермахта в целом к зверствам СС и гестапо.
Допрашивая Шелленберга, полковник Эймен не пошёл дальше вопроса о соглашении между ОКВ и СС. Я очень сожалел, что он так ограничил свою задачу. Но, видимо, у американского следствия на этот счёт были определенные соображения.
Рамки допроса несколько неожиданно расширил адвокат Кауфман. Намерения его были достаточно ясны: выудить у Шелленберга подтверждение версии, будто Кальтенбруннер, занимая пост начальника РСХА, фактически был всего-навсего разведчиком.
— Скажите, — обратился Кауфман к свидетелю, — намекал ли вам когда-нибудь мой подзащитный, что по личной договорённости с Гиммлером он освобождён от исполнительной власти, что ему поручена лишь служба информации? Нюрнбергский эпилог-4...
— Нет, — категорически ответил Шелленберг, — я об этом никогда не слышал, и то, что мне фактически стало известно, свидетельствует об обратном.
Адвокат неосторожно стал тянуть свидетеля за язык, потребовал уточнить, что конкретно он имеет в виду. И Шелленберг охотно удовлетворил любопытство доктора Кауфмана. В конце войны в РСХА возник вопрос, как быть с концлагерями, к которым приближались войска союзников: эвакуировать ли их в глубь Германии и продолжать процесс уничтожения узников или не эвакуировать, а сдавать союзникам.
— Мне, — показывает Шелленберг, — с большим трудом удалось добиться разрешения рейхсфюрера СС не эвакуировать концлагеря. Но Кальтенбруннер, поддерживая непосредственный контакт с Гитлером, обошёл этот приказ Гиммлера и, таким образом, нарушил слово в международном масштабе.
От Шелленберга потребовали разъяснения, что он имеет в виду, ссылаясь на какое-то «слово в международном масштабе». Суть дела, оказывается, вот в чем: Гиммлер, тогда уже вступивший в контакт с западными державами, пообещал им, что концлагеря не будут эвакуированы. Это его обещание Шелленберг и рассматривает как «слово в международном масштабе».
Ну а зачем понадобилось свидетелю так чернить своего непосредственного начальника Кальтенбруннера? Ведь даже обвинитель не понуждал его к этому.
Ларчик, с первого взгляда такой таинственный, такой загадочный, открывался довольно просто.
Между Гиммлером и Кальтенбруннером в течение всех лет их «сотрудничества» все более и более развивалось соперничество. В руководстве карательных органов нацистской Германии действовали, в сущности, две враждующие партии — берлинская и австрийская. Если Гиммлер олицетворял берлинскую группу, то Кальтенбруннер, земляк Гитлера, стоял во главе австрийской. Мы уже знаем, что Эрнст Кальтенбруннер начал свою карьеру в среде австрийских национал-социалистов, что 13 марта 1938 года по личному указанию Гитлера он был включён в состав правительства Зейсс-Инкварта, а в конце 1942 года, когда убили Гейдриха, фюрер перевёл его из Вены в Берлин и назначил заместителем Гиммлера. Гиммлер не был в восторге от этого назначения, ибо видел в Кальтенбруннере приставленного к нему агента Гитлера. Этот соглядатай стал особенно несносен в последние месяцы войны, когда Гиммлер за спиной Гитлера начал предпринимать некоторые меры по установлению контактов с западными державами. В начале 1945 года рейхсфюрер СС откровенно признался ближайшему своему подручному Шелленбергу, что не может принять одного важного иностранца, поскольку это отдало бы его «на милость Кальтенбруннера». А в марте того же года Гиммлер поручает начальнику шестого отдела встретиться с прибывшим в Германию швейцарским президентом Мюзи и при его посредстве установить связь с американцами.
Кстати, совершенно аналогичные задания выполняли в это же время в Швейцарии и верные люди Кальтенбруннера. Только они действовали через президента Красного Креста — Буркхардта.
И, как ни враждебны были обе клики, надо прямо сказать, что в этих переговорах они с абсолютным единодушием пускали в ход один козырь: жизнь и судьбу заключённых в обмен на уступки западных союзников при капитуляции Германии, включавшие, разумеется, и сохранение жизни эсэсовской элите.
Каждый из главарей этих двух группировок зорко следил за соперником и старался опередить его в сделке с реакционными кругами Запада. И как только одному казалось, что другой близок к цели, делалось все, чтобы подложить под него мину. Нюрнбергский эпилог-4...
Шелленберг порекомендовал Гиммлеру не разрушать заводы фау при концлагерях на юге Германии и передать их целехонькими наступающим американским войскам. Гиммлер согласился с ним, рассчитывая таким образом упрочить свои позиции в переговорах с американцами. Но стоило только пронюхать об этой затее Кальтенбруннеру, и она пошла прахом. Для начальника РСХА не имело никакого значения, что в результате его соперничества с Гиммлером погибнет ещё несколько десятков тысяч людей. Он добился от Гитлера приказа об эвакуации заводов и лагерей внутрь Германии, что на практике сулило заключённым лишь одно — газовые камеры. Кальтенбруннер не мог допустить, чтобы Гиммлер опередил его в переговорах с Западом.
Вопрос же о том, что, ведя такие переговоры, они продают «обожаемого фюрера», мало волновал «высокие» враждующие стороны. Как Гиммлер, так и Кальтенбруннер давно уже решили, что спасение собственных жизней гораздо важнее каких-то обветшалых заклинаний о присяге, о верности и т. п. Впрочем, фюрер сам поучал: совесть — это химера, избавиться от которой чем скорее, тем лучше. А раз так, то нечего стесняться, если заодно с совестью, о которой Гиммлер и Кальтенбруннер знали только понаслышке, приходится избавляться и от Гитлера. В этом рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер и обергруппенфюрер Эрнст Кальтенбруннер полностью сходились, проявляя в то же время обоюдную готовность прикончить друг друга. И право же, лишь грандиозным лицемерием были утверждения Кальтенбруннера на суде, будто вражда между ним и Гиммлером проистекала из того, что он, Кальтенбруннер, юрист и потому-де, стоял на позициях законности, а Гиммлер измывался над правосудием.
Для Кальтенбруннера, конечно, не был неожиданностью тот ушат грязи, которым обдал его гиммлеровский холуй Шелленберг. У «великого инквизитора» тоже нашлось, что сказать об этом человеке.
— Шелленберг, — проникновенно объясняет суду Кальтенбруннер, — был ближайшим другом Гиммлера, посредничал между Гиммлером и шведским графом Бернадоттом. Он в последнюю минуту через господина Мюзи установил связи в Швейцарии, с помощью которых небольшое количество заключённых евреев было выпущено из концлагерей. Делалось это для того, чтобы заручиться добрым именем за границей.
Через организацию раввинов Северной Америки Шелленберг добивался опубликования в крупных американских газетах статей о Гиммлере, где тот был бы представлен в лучшем свете. И бывший начальник РСХА уверяет, что со своей стороны он сделал все возможное, чтобы раскрыть Гитлеру глаза на «эти махинации».
Кальтенбруннер делает вид, что его возмущала сепаратистская тактика Генриха Гиммлера. Но сам-то он тоже рыскал по всей Европе в поисках контактов с американцами. Не кто иной, как Хеттль, показал на суде, что Кальтенбруннер говорил с ним «о своей готовности поехать в... Швейцарию и лично начать переговоры с американским уполномоченным». Правда, Хеттль пытался убедить суд, что начальник РСХА решился на это только для того, «чтобы предотвратить тем самым дальнейшее бессмысленное кровопролитие». Однако мы дальше увидим, как эти слова поразительно не согласуются с последними действиями шефа гестапо.
Хеттль сказал много хорошего в адрес своего поверженного повелителя. И Кальтенбруннер как-то успокоился. Ему явно казалось, что Хеттлю удалось нейтрализовать свидетельства Шелленберга. Стремясь развить этот мнимый успех, подсудимый сам стал убеждать судей в том, что он так много раз и с таким риском для себя пытался ускорить капитуляцию. Он ведь сразу после разгрома Паулюса на Волге твердо уверовал в то, что «война, безусловно, проиграна для Германии». Нюрнбергский эпилог-4...
Скамья подсудимых обычным образом реагировала на это словоблудие. Геринг презрительно посмотрел на Кальтенбруннера и опять махнул рукой. Франк что-то нашёптывал Розенбергу, кивая на новоявленного миротворца. А вечером, уже находясь в камере, тот же Франк заявил Джильберту:
— Он говорит, что был убеждён в проигрыше войны Германией. Но это не мешало ему преследовать тысячи немцев за пораженческие настроения, бросать их в концлагеря...
Во время допроса Кальтенбруннера сильно, должно быть, икалось небезызвестному американскому резиденту в Европе Аллену Даллесу. Имя его многократно называлось в суде и самим подсудимым, и свидетелями. Ведь именно с ним Кальтенбруннер вёл переговоры, добиваясь сепаратного соглашения о прекращении войны на Западе. Излишне напоминать читателю, что наши тогдашние союзники держали это в глубокой тайне от Советского Союза.
В Нюрнберге бывший шеф гестапо всячески рекламировал свои связи с американцами во время войны. Он уверовал в то, что теперь это может благотворно сказаться на его репутации и его судьбе.
— Да, — твердил Кальтенбруннер, — было предпринято очень много поездок Хеттлем и другими лицами... Сошлюсь на один свой разговор с графом Потоцким: я просил его связаться с разведывательными кругами и передавать информацию англичанам и американцам в Швейцарии.
Но обвинители и судьи хорошо понимали, что скрывалось за этими «откровениями» Кальтенбруннера, безошибочно угадывали, чего он добивается. Судебный процесс шёл своим чередом.
Оглашаются показания шведского графа Бернадотта. И снова «великий инквизитор» слышит ненавистную ему фамилию Шелленберга. Оказывается, Шелленберг предупреждал шведа, что «Кальтенбруннер имеет большое влияние на Гитлера, очень опасный человек и связываться с ним нельзя ни в коем случае».
Потом вдруг прозвучало ещё более страшное для подсудимого имя: Курт Бехер. Только этого ещё не хватало! Может быть, начинаются слуховые галлюцинации?
Увы, обвинитель действительно назвал Курта Бехера и с разрешения судьи тут же стал читать его показания:
«Я, Курт Бехер, полковник СС, заявляю под клятвой следующее. Между серединой сентября и серединой октября 1944 года Гиммлер издал приказ, которым запрещалась ликвидация евреев. По моему мнению, после этого дня Кальтенбруннер и Поль несут полную ответственность за дальнейшие убийства заключённых... Во время моего посещения концентрационного лагеря в Маутхаузене 27 апреля 1945 года, в 9 часов утра комендант лагеря полковник СС Цирайс сообщил мне под строжайшим секретом, что Кальтенбруннер дал ему приказ умерщвлять в лагере по крайней мере тысячу человек ежедневно».
Пока обвинитель читал этот документ, я, не отрывая глаз, следил за выражением лица Кальтенбруннера. Он очень нервничал — беспокойно поглядывал в сторону судей, закусывал нижнюю губу, усиленно растирал квадратный подбородок. Эти показания вконец разрушали версию, будто начальник РСХА, вопреки стараниям Гиммлера, стремился в конце войны спасти узников концлагерей. Более того, по утверждению Курта Бехера, выходило, что их ангелом-спасителем являлся Гиммлер.
Но как ни отчаянно было положение Кальтенбруннера, сдаваться он и не думал. Бывший венский адвокат мобилизовал последние резервы крючкотворства в поисках выхода и, кажется, нашёл его.
Да, да, пусть не удивляется суд, но как раз эти показания радуют его, Кальтенбруннера. Ведь приказ Гиммлера, о котором говорил Бехер, является результатом усилий Кальтенбруннера.
Такой поворот дела был настолько неожиданным, что даже доктор Кауфман задал своему подзащитному вопрос:
— Не хотите ли вы утверждать, что преследование евреев прекратилось благодаря вашему вмешательству?
И Кальтенбруннер отвечает без обиняков:
— Я твёрдо убеждён в том, что эти преследования прекратились главным образом благодаря моим действиям... Я не думаю, чтобы нашёлся хотя бы ещё один человек, который бы прожужжал на сей счёт все уши Гиммлеру; с такой откровенностью, с таким самоотречением беседовал по этому вопросу с Гитлером...
Но ведь Бехер уличал Кальтенбруннера и в том, что он отдал Цирайсу приказ об уничтожении не менее тысячи заключённых в сутки. Надо было как-то дезавуировать и это. И Кальтенбруннер с ликующим видом заявляет, что теперь, когда суд узнал (с его слов, конечно!), «как в действительности обстояло дело», настало время сказать о самом полковнике Бехере. Это человек, через которого Гиммлер проводил свои самые грязные комбинации. В частности, Курт Бехер по поручению Гиммлера вёл переговоры с представителями западных держав об обмене узников концлагерей на грузовые автомашины. А чтобы там, на Западе, не опасались возможности использования этих автомашин против собственных армий, Бехер предлагал оборудовать их специальными устройствами для эксплуатации на снежных просторах России. На «живой товар» из концлагерей Бехер пытался выменять и дефицитное промышленное сырье.
Давая эти показания, бывший шеф гестапо пылал «благородным» негодованием. Его, видите ли, всегда глубоко возмущали эти коммерческие операции Гиммлера и Бехера, наносившие «урон престижу рейха за границей». Нюрнбергский эпилог-4...
Я внимательно слушал Кальтенбруннера и все время ловил себя на одной мысли: на что рассчитывает этот человек? Неужели он всерьёз полагает, что достаточно сказать правду о Гиммлере, чтобы суд принял это как его собственное алиби?

 

КАЛЬТЕНБРУННЕР ПОСЫЛАЕТ В НОКАУТ КАЛЬТЕНБРУННЕРА

А каковы же подлинные факты, освобождённые от тех одежд, в которые норовили обрядить их приспешники Гиммлера, и от тех, что усердно напяливали на них Кальтенбруннер и иже с ним?
Апрель 1945 года. Бои идут под Берлином. Гитлеру осталось жить считанные дни. Разбегаются, как крысы с погибающего корабля, его приспешники. Покинув имперскую канцелярию, бежал на юг Геринг; у него свой план спасения: он хочет раньше других капитулировать перед Западом. Уже отращивает бороду Роберт Лей, готовясь стать почтенным бюргером Эрнстом Достельмайером. Уже наводит справки Иоахим Риббентроп, разыскивая своих бывших компаньонов по торговле шампанскими винами.
Войска союзников сжимают кольцо. Они торжественно предупреждают начальников концлагерей, чтобы те, хоть в последний момент, учли всю меру своей ответственности перед человечеством и покончили с кровавыми преступлениями.
А чем же был озабочен в эти дни Кальтенбруннер?
Сначала послушаем его самого. Прежде всего, уверяет он, его занимали переговоры с президентом Красного Креста относительно освобождения евреев и других заключённых концлагерей. Протекали они успешно. Настолько успешно, что 19 апреля в три часа утра Кальтенбруннер сам выехал из Берлина через Прагу в Линц «с тем, чтобы встретиться в Инсбруке с представителями Буркхардта». Прямым результатом этой поездки явилось освобождение многих сотен заключённых.
Так представляет дело сам начальник РСХА. А обвинители все-таки упорно держатся иного мнения о последних его усилиях. И снова на стол трибунала ложатся свидетельские показания — в этот раз господина Бертуса Гердеса.
К ним обращается и защитник Кальтенбруннера. Осторожно, без всякой адвокатской активности он цитирует их и спрашивает подзащитного, все ли тут изложено правильно. Судя по выражению лица и интонации вопроса, доктор Кауфман заранее уверен, что Кальтенбруннер ничего убедительного исторгнуть из себя не сможет. Нюрнбергский эпилог-4...
Бертус Гердес — бывший гауштабсамтлейтер при гаулейтере Мюнхена Гислере. Из документа, предъявленного суду, явствует, что в середине апреля 1945 года Гердесу позвонил его шеф и попросил находиться на месте. В томительном ожидании он провел весь остаток дня, весь вечер, а ночью Гислер сообщил, что получена директива от Кальтенбруннера, предлагающая немедленно разработать план ликвидации концлагеря в Дахау и двух еврейских трудовых лагерей в Ландсберге и Мюльдорфе. Лагеря в Ландсберге и Мюльдорфе рекомендовалось ликвидировать с помощью германского воздушного флота, который, однако, должен был сойти за авиацию союзников. Эта кровавая авантюра имела закодированное название: «Вольке А-1» («Облако А-1»).
Когда она должна была уже фактически проводиться в жизнь, Гердеса, по его собственному выражению, «буквально осаждали курьеры от Кальтенбруннера». Это были главным образом офицеры СС, и все они угрожали «самыми страшными карами, в том числе казнью», если он, Гердес, проявит малодушие, уклонится от выполнения «жёстких мер», предписанных Кальтенбруннером. И все-таки Гердес предпочёл нарушить волю начальства.
Почему? Что это с ним вдруг произошло?
Свидетель утверждает, что совесть не позволила ему реализовать ужасную директиву, которую Кальтенбруннер дополнил затем приказом «волькебрандт» — о ликвидации ядом всех заключённых лагеря Дахау, кроме арийцев из западных стран.
Но откуда это у палача Гердеса вдруг появилась совесть? Раньше-то он не жаловался на её тиранию! Верно, раньше такого не случалось, а тут вдруг случилось. Ведь был апрель 1945 года. Со дня на день могли нагрянуть союзники. И хотя рука Кальтенбруннера была ещё достаточно длинной, чтобы отправить к праотцам какого-то гауштабсамтлейтера, Гердес все же сообразил, что она час от часу становится короче, а русские и американцы час от часу приближаются. Он изловчился, сославшись на нехватку бензина и бомб для самолётов, на трудности с доставкой яда.
«Тогда, — по свидетельству того же Гердеса, — Кальтенбруннер дал в письменном виде инструкцию в Дахау перевезти всех западноевропейских заключённых в Швейцарию, а остальных отправить пешком в Тироль, где должна была состояться окончательная их ликвидация...»
Слушая эти показания, бывший начальник РСХА напрягся до предела. Он весь подался вперёд. Стиснутые руки побелели. В какое-то мгновение мне показалось, что Кальтенбруннер уже готов если не к признаниям, то к полупризнаниям. Но я жестоко ошибся. Едва судья Лоуренс дал ему слово для ответа, как он тотчас принялся все отрицать. И не просто отрицать, а с «психологическими мотивировками»:
— Я не мог вынашивать в своём сердце таких безумных приказов, если в то же самое время в другом месте отдавал приказы противоположного содержания.
Где же правда? Неужели Кальтенбруннер действительно отдавал какие-то приказы «противоположного содержания»?
Да, отдавал. Но как раз в этом и состояла мерзостная, шитая белыми нитками хитрость «великого инквизитора». Одной рукой он приказывал уничтожить сотни тысяч людей, другой — спасти несколько тысяч. Нюрнбергский эпилог-4...
Надо было видеть, как приосанился Кальтенбруннер, когда Кауфман стал читать показания сотрудников Красного Креста — профессора Буркхардта, доктора Бахмана, доктора Майера. Они подтверждали, что в апреле сорок пятого года заключили с Кальтенбруннером соглашение, на основании которого сотни французов, бельгийцев, голландцев были переправлены на родину, что Кальтенбруннер разрешил им посещение еврейского лагеря Терезиенштадт, а прочие такие же лагеря позволил снабдить медикаментами и продовольствием.
Подсудимый обводит торжествующим взглядом и обвинителей, и судей. Ему кажется: он уже убедил суд и всех присутствующих в зале, что в последние дни третьего рейха жил и действовал с чистой совестью и чистыми руками. Кому-кому, а руководителям Красного Креста суд не может не верить!
И суд, конечно, верит им, но не верит самому Кальтенбруннеру. Разве из этих свидетельских показаний следует, что он и вправду, пусть даже в самые последние дни войны, жил и действовал с чистой совестью и чистыми руками?
Увы, рано возликовал Кальтенбруннер. Выслушивая показания сотрудников Красного Креста, обвинители уже были готовы к завершающему удару.
В каждом нацисте парадоксально сочетались чудовищный преступник с не менее чудовищным бюрократом. Кальтенбруннер не оказался исключением. Буквально до самого последнего часа он хранил копии документов, на которых запечатлена его подпись. У него уже не было ни секретарей, ни стенографисток. Но, мотаясь по всей Германии, он таскал свою канцелярию в карманах. И вот в этой-то карманной канцелярии французским следователем Анри Моннере был найден документ, который обвинитель Гаррис предлагает вниманию суда:
«Радиограмма группенфюреру и генерал-майору СС Фогелейну в ставку фюрера. Информируйте рейхсфюрера СС и доложите фюреру, что все мероприятия, направленные против евреев, а также заключённых в концентрационных и политических лагерях в протекторате, проводятся под моим личным наблюдением. Кальтенбруннер». Нюрнбергский эпилог-4...
Да, это было неотразимое доказательство. Так Кальтенбруннер-бюрократ послал в нокаут Кальтенбруннера-палача.

 

ПОСЛЕДОВАТЕЛЬ ГЕНЕРАЛА МЕЛАСА

Я уже говорил, что довольно часто и в дни Нюрнбергского процесса, и после него мне приходилось выслушивать недоуменные вопросы: почему так затянулся процесс? Ведь вина гитлеровских сатрапов была настолько очевидна, разоблачительных документов было такое обилие, что, в сущности, у подсудимых не оставалось выбора: на все пункты обвинения они должны были отвечать одним-единственным словом «да».
Не скрою, мне и самому поначалу казалось, что дело пойдёт именно так. Но получилось иначе. В действительности процесс представлял собой сплошной поединок между обвинением и защитой, которая использовала всякую возможность подвергнуть сомнению любой разоблачительный документ, дать ему иное, менее убийственное для подсудимых толкование.
Надо, конечно, иметь в виду, что при всем цинизме нацистского правительства в официальных бумагах нельзя было встретить таких недвусмысленных определений, как агрессия (говорилось: решение территориальных споров!) или расстрел военнопленных (говорилось: особое обращение!). Подсудимые и защитники не только цепко хватались за такие двусмыслицы, но и сами всеми силами норовили создавать их. Школа, методы буржуазной защиты, диапазон её крючкотворства оказались настолько широкими, что давали возможность для попыток извратить истину даже на таком судебном процессе.
По наглости приёмов защиты Кальтенбруннер был, бесспорно, на первом месте, равно как его защитник доктор Кауфман занимал в этом смысле одно из последних мест. Собственно, наглость была характерна для всех подсудимых, но, пожалуй, ни у одного из них она не сочеталась с такой чудовищной глупостью, как у Кальтенбруннера. Нюрнбергский эпилог-4...
По этому поводу мне невольно вспоминается интересное наблюдение Евгения Викторовича Тарле. Анализируя характер австрийского главнокомандующего Меласа, который дважды встречался на поле боя с Наполеоном и оба раза был бит, Тарле писал, что, видимо, одной из причин этих поражений был способ мышления Меласа. Трагедия весьма недалёкого генерала Меласа заключалась в том, что, готовясь к очередной баталии, он представлял себе, будто против него воюет такой же Мелас. Наполеон же, даже в предвидении встречи с Меласом, вёл себя так, словно ему предстоит битва с таким же Наполеоном.
Кальтенбруннер явно уподобился Меласу. Он неизменно исходил из того, что его противник находится на одном с ним уровне интеллектуального развития. Нелепая его уверенность, что обвинители и судьи молча проглотят любой вздор, прослеживалась изо дня в день. Как ни парадоксально, Кальтенбруннер даже в этом умудрился превзойти себя. Воистину, уж если кто может превзойти глупость, так только она сама!
Речь зашла о приказе Гитлера относительно казни бойцов коммандос. Приказ этот был преступным, ибо пленённые бойцы коммандос, одетые в военную форму своей армии, имели право на статус военнопленных.
Знал ли об этом приказе Кальтенбруннер? Да, говорит он, знал. И даже протестовал, добиваясь его отмены.
Кальтенбруннер запускает такую утку, рядом с которой гигантская птица Рухх из «Тысячи и одной ночи» выглядит жалким воробышком. Да будет известно почтенному суду, что произошло в ставке фюрера в феврале сорок пятого года:
— Я совершенно открыто заявил, что... не буду выполнять ни одного приказа Гитлера подобного содержания... Перед лицом этого властного и всемогущего человека, равного которому не было в империи, я не мог сделать большего.
Осчастливив человечество столь фантастическим признанием, Кальтенбруннер гордо вскинул голову и поглядел в сторону судей. Смотреть в сторону подсудимых он не решился.
А что они?
А ничего: подсудимые уже привыкли к этим дурацким вывертам бывшего шефа гестапо. Возможно, их даже забавляла безграничная глупость Кальтенбруннера. Ведь ни один из них не решился бы плести подобную ахинею.
Я вспоминаю, как Джексон, возмущённый попытками Шахта прикинуться противником гитлеровской программы агрессии, бросил ему:
— Так почему же вы, доктор Шахт, не встали и не заявили Гитлеру, что не будете выполнять его приказы о финансировании программы вооружения?
Шахт при этом кротко улыбнулся, выдержал паузу и мягко, почти вкрадчиво сказал:
— Господин обвинитель, если бы я тогда ответил так, как вы мне советуете, то мы не имели бы возможности вести теперь здесь этот приятный диалог. Вместо диалога был бы монолог. Я бы тихо лежал в гробу, а пастор читал молитву.
В данном случае Шахт не лгал, как не лгал и Геринг, отвечая на аналогичный вопрос доктора Келли в тюремной камере. Келли спросил бывшего рейхсмаршала:
— Ведь верно, что вас в Германии называли «йесменом»?
Геринг тогда тоже улыбнулся и многозначительно вздохнул: да, его так называли, потому что он всегда говорил своему обожаемому фюреру только «йес» («да»). Но, чуть помедлив, бывший рейхсмаршал не без юмора заметил собеседнику:
— Я хотел бы, доктор, попросить вас, чтобы вы назвали мне в Германии хотя бы одного «ноумена» (человека, говорившего «нет». — А. П.), который не лежал бы в земле на глубине трех метров. Нюрнбергский эпилог-4...
Хотел того Геринг или не хотел, но этим своим ответом он, как и Шахт, дал страшную аттестацию нацистскому режиму. Факт остаётся фактом: ни «верный паладин» фюрера, ни его «финансовый чародей», ни кто-либо другой из подсудимых, кроме бывшего шефа гестапо, не решился утверждать, что открыто выступал против приказов Гитлера. Такие заявления могли поощряться только глупостью в масштабах, освоенных доктором Кальтенбруннером.
Впрочем, как уже говорилось, положение у Кальтенбруннера было в определенном смысле более сложным, чем у других подсудимых. Риббентроп, к примеру, мог ссылаться на Мюнхен, генералы — на приказ, Шахт — на участие в заговоре. Все это создавало если не алиби, то хоть бы его призрак. А на что мог ссылаться бывший начальник главного управления имперской безопасности?
Конечно, и у него оставался самый честный путь — полное признание. Но как раз этот-то путь и не устраивал доктора Кальтенбруннера, ибо он был кратчайшим путём к виселице, требовал мужества и твёрдости, то есть таких качеств, которые более всего оказались чужды сановному убийце, шефу гестапо.
Что же оставалось в итоге? Только звериная изворотливость, петляние в лабиринте судебных доказательств. И Кальтенбруннер петлял. Он цеплялся за малейшую описку, малейшую обмолвку. Он отрицал своё знакомство с заведомо известными ему людьми, если только обвинитель допускал какую-то мизерную неточность, называя их имена. Но особенно он изощрялся по части толкования нацистских терминов — в родной стихии гитлеровской канцелярщины доктор Кальтенбруннер чувствовал себя как рыба в воде. И однажды у него получилось даже что-то отдалённо похожее на удачу.
Обвинитель полковник Эймен предъявил письменные показания Иозефа Шпациля, в которых речь шла об «особом обращении», и при этом всплыли два новых слова: «Вальзертраум» и «Винтерштубе». Хорошо было известно, что на нацистском жаргоне термин «особое обращение» означает расстрел, уничтожение. По первому впечатлению получилось, что «Вальзертраум» и «Винтерштубе» — названия ещё двух лагерей смерти. Но почему же лицо Кальтенбруннера явно просветлело, почему глаза его утратили свой неизменно тревожный и вместе с тем злобный блеск?
Оказывается, «Вальзертраум» и «Винтерштубе» — это фешенебельные отели для альпинистов в Вальзертале и Годесберге. Там в годы войны содержались видные политические деятели некоторых оккупированных стран. И Кальтенбруннер с жаром принялся объяснять, что лица, угодившие туда, получали продукты по тройной дипломатической норме, то есть в девять раз больше, чем рядовые немцы, что каждому из них ежедневно полагалась бутылка вина, каждый имел свободную переписку с семьёй и пользовался многими другими благами. Свои пояснения он закончил почти торжествующе: теперь, мол, трибунал может наконец достаточно ясно представить себе, что означали трагические слова «особое обращение», когда они исходили лично от Кальтенбруннера. Да, ему, конечно, известно, что приказы Гитлера и Гиммлера об «особом обращении» означают расстрел без суда и следствия. Но он-то сам никакого отношения к этим приказам никогда не имел. Он если и пользовался таким термином, то лишь в том смысле, какой был уместен в отношении обитателей «Вальзертраума» и «Винтерштубе». Если господа судьи сомневаются в справедливости его утверждений о тамошнем режиме, то они могут обратиться хотя бы к Франсуа Понсэ — он как раз там находился во время войны. Нюрнбергский эпилог-4...
Таким образом, показания Иозефа Шпациля, предъявленные обвинением, неожиданно сыграли на руку Кальтенбруннеру. Никакого существенного влияния на дальнейший ход процесса это, разумеется, не оказало, но какой-то минимальный повод для проволочки подсудимый получил. Он буквально норовил схватить судей за горло:
— Я хочу просить вас о том, чтобы вы не отклонялись от этого документа и чтобы в протоколах было записано, что эти два заведения были предназначены мною для лиц, с которыми особенно хорошо обращались. Лучше, чем с немцами. Это очень важно для меня.
Повторяю, все эти заклинания Кальтенбруннера никого не могли сбить с толку, потому что десятки и сотни других документов изобличили его как ревностного исполнителя приказов об «особом обращении» в их истинном, а не юмористическом смысле. Тот же полковник Эймен предъявил трибуналу письмо Кальтенбруннера бургомистру Вены бригадефюреру СС Блашке. В письме сообщалось, что на пути к Вене находится транспорт с двенадцатью тысячами евреев, из которых на различных работах может быть использовано не более трех тысяч шестисот человек. А куда предназначаются остальные, «нетрудоспособные»? Какая участь уготована им? Автор письма предупредительно уведомляет своего адресата, что все они, в том числе «женщины и дети... содержатся в готовности для применения к ним «особого обращения».
Что в письме шла речь об «особом обращении», ничего общего не имеющем с тем, которого удостоился господин Понсэ, было совершенно очевидно. И Кальтенбруннер начисто отрёкся от авторских прав на это письмо.
— Позвольте, — возразил Эймен, — но здесь стоит ваша подпись.
— Нет! — отговаривается Кальтенбруннер. — Здесь стоит действительно какая-то подпись чернилами или факсимиле, но это не моя подпись.
Начинается длительная процедура сопоставления подписей, и в конце концов Кальтенбруннер «уступает»: подпись действительно его, но не собственноручная, а факсимиле, которым мог воспользоваться любой чиновник четвёртого отдела. Тогда обвинитель обращает внимание подсудимого на то, что в предъявленном письме перед подписью автора той же рукой написано ещё нечто и это «нечто» исключает факсимиле. Кальтенбруннеру снова показывают документ, он смотрит на это «нечто», и цвет лица его принимает то багровый, то синюшный оттенок. Перед подписью тем же почерком выведено слово «твой». Нюрнбергский эпилог-4...
Обвинитель обращается к Кальтенбруннеру:
— Не правда ли, подсудимый, было бы нелепо предположить, что факсимиле воспроизводит и такое интимное обращение к адресату, как «твой»? Не так ли?
Психологически это был очень точный удар, и только Кальтенбруннер мог, ничтоже сумняшеся, пытаться парировать его. Он пустился в длинные и совершенно абсурдные разглагольствования о том, что все, мол, знали о дружеских отношениях между ним и Блашке, а потому какой-нибудь чиновник вполне мог сам добавить это злополучное словцо «твой».
Зал, естественно, отреагировал на столь могучий всплеск интеллекта доктора Кальтенбруннер а дружным смехом. Но подсудимый как ни в чем не бывало продолжал отпираться. И обычно очень корректный полковник Эймен не выдержал. Он заявил без обиняков:
— Подсудимый, сейчас вы лжёте так же, как лгали относительно всех вопросов, по которым давали показания. Нюрнбергский эпилог-4...
Слова эти были сказаны с такой резкостью, с такой убеждённостью, что даже Кальтенбруннер, этот фигляр на ролях попранной добродетели, не решился возражать.

Аркадий Полторак: Нюрнбергский приговор — это дамоклов меч, который всегда будет висеть над головами тех, кто вновь попытался бы нарушить спокойствие народов и ввергнуть человечество в новую войну. После того как был оглашён этот приговор и все покинули судебный зал, один французский журналист сфотографировал уже пустую скамью подсудимых. На следующий день он зашёл ко мне и подарил экземпляр этой фотографии. Мы оба посмотрели на неё. И фотография будто заговорила: «Помните уроки истории, господа! Не забывайте Нюрнберг!»

«ПОМНИТЕ УРОКИ ИСТОРИИ, ГОСПОДА! НЕ ЗАБЫВАЙТЕ НЮРНБЕРГ!»

«Интер-Пресса»  ✰  МТК «Вечная Память» ✰  Авторы конкурса ✰  Лауреаты конкурса ✰  Журнал «Сенатор»