ОПАЛЁННОЕ ДЕТСТВО

Текст статьи

ОСТАЛСЯ ЗА СТАРШЕГО

В этот день солнце светило так ярко, и даже совсем не верилось, что мой отец уходит на войну. Мама с папой думали, что мы ещё спим, а я лежал с сестрёнками и мы втроём тихо-тихо плакали.
Мы видели сквозь тюль, как папа долго целовал маму — целовал лицо, руки, и были удивлены тому, что он никогда её так крепко не целовал. Потом они вышли во двор, мама громко запричитала, повиснув у отца на шее. Тогда и мы выскочили, подбежали к отцу, обхватили его за колени. А он нас почему-то не успокаивал, только наклонился и обнимал всё крепче и крепче, прижимал к себе.
— Будет тебе, будет, Люба, — сказал отец немного нас, отстраняя от себя. — Детей напугаешь! Береги их! Постарайтесь выехать их Минска и, чем быстрее, тем лучше.
— Василь! — совсем по-взрослому обратился ко мне отец. — Ты остаёшься за старшего. Смотри, сын, когда вернусь, чтобы все были живы и здоровы. Матери во всём помогай, сестёр не смей обижать! Помни, ты теперь остаёшься за старшего, — повторил он мне.
— Годков бы ему поболее, — вытирая слёзы, сказала мама. — А то всего-то шесть...
— Уже шесть! — поправил мать отец. — Мужчина растёт, защитник! — и отец ласково потрепал меня за волосы.
— Правильно я говорю, сын? — спросил он у меня, наклонившись. — И не плакать больше. Хватит, Люба, слёз. Мне надо идти. Ждите писем. Сын, проводи меня до поворота.
Мы шли с отцом и ни о чём не говорили, просто шли молча. Я старался успевать в такт его шагов, но получалось плохо: отставал от отца. У поворота он ещё раз прижал меня к себе.
— На, сын, сохрани! — отец снял с шеи на нитке крестик и передал его мне.
— Обязательно сохраню, папка, — ответил я ему.
Мы попрощались. Тогда я не представлял и даже, не думал, как нам будет трудно без него. Там, у поворота, я долго стоял и махал ему вслед.

...Сразу как-то опустел наш дом, а пёс Полкан встретил меня воем. Мама выскочила на крыльцо и запустила в него ботинком, а мне стало, его жаль. Я обнял собаку, прижался к его мохнатой голове и хотел, было заплакать, но вспомнил наставление отца: «Ты теперь старший, береги мать и сестёр...»
Мама собирала чемоданы, складывала в них самое необходимое. Нас должны были эвакуировать. Сёстры, пока, видимо не осознавали всего случившегося, мирно играли со своими тряпичными куклами Манькой и Санькой. Да и малы они были, чтобы осознать, что такое война.
Кате было три, а Ленке — четыре. Мама их называла «погодки». Это оттого, что разница у них была всего один год, так потом мне объяснила она значение нового для меня и мудрёного слова.
— Сынок, как же мы теперь будем? — тихо спросила меня мама.
— Мам, но мы ведь не одни такие! У Лёшки, Сёмки, у многих моих друзей ещё вчера папки и братья ушли на войну, — ответил я ей.
...Нас довезли до шоссе и машина почему-то, заглохла. Водитель — дядя Коля долго не мог её отремонтировать. Потом вдруг появились самолёты, они летели низко-низко. Сначала я подумал, что это «наши», и стал приветствовать их своей белой панамкой, крича: «Ура- ура!»
— Ложись! Ложись, малец! — услышал я голос шофёра — Это — фрицы! Отойдите все от машины! Он, ведь, гад не разбирает: женщины, дети, старики. Сейчас точно начнёт бомбить, а то того хуже, расстреливать из пулемёта.
Я схватил в охапку Катю и Ленку: девчонки оказались такие тяжёлые! Раньше я их только по одной поднимал.
— Больно, Василь! — запищала недовольно Ленка.
— Терпи! — грубо ответил я ей.
Я только успел спрятать девчонок в кустах, когда, словно горошины, посыпались из самолёта бомбы. Вдруг мне показалось, что я увидел маму — она бежала к нам с чемоданами, но была ещё далеко от нас.
А бомбы свистели и падали, падали и свистели. Грохотало всё вокруг. Землёй засыпало меня и Ленку. Катя рядом сильно кричала и плакала. Она с детства боялась грозы, и думала, наверное, что это гром. Я зажмуривал глаза и закрывал ладонями уши, но даже в таком грохоте слышен был её испуганный крик.
— Ленка, откапывайся, откапывайся! — кричал я сестре. Мне, казалось, она так всё медленно делает.
— Чего ты копаешься, Ленка? Быстрее, быстрее надо! — отбросив с её платья землю, понял, что её просто оглушило. Она была вся как ватная, похожая на свою куклу Маньку.
— Мамочка, где ты? — и я что есть, силы закричал. — Что мне с ними делать? Но голоса мамы в ответ не услышал, отчего мне стало ещё страшней.
Откопав, наконец, Ленку и усадив ей на руки Катю, я окинул взглядом всё поле, но мамы нигде не было видно. Машина, в которой мы ехали, горела у дороги и дядя Коля, никуда не убегал, как мы, а лежал возле машины, широко раскинув руки.
— Дядя Коля, дядя Коля! — закричал я, но он не шевелился и не откликался...
— Надо обязательно к нему пробраться и, может быть, там найду и маму. Я, видимо, не так сильно кричу, как бы хотелось. Он просто меня не слышит.
— Ленка, Катя! Я пойду за мамой! А вы никого не бойтесь, сидите тихо-тихо! — стал шёпотом я уговаривать сестёр. Но эти противные девчонки, трусихи, вцепились в мою рубашку и не отпускали.
— Мы без тебя не останемся, Василь! Страшно! Тебе папка что сказал: нас не бросать, а заботиться, а ты? — с укором ответила мне Ленка и умоляюще посмотрела на меня.
— Тихо, сам знаю! Разнылась! Отпустите меня, девочки! Я быстро: только туда и обратно, хорошо? — пытался уговорить их. — С каким удовольствием тебя сейчас треснул бы, Ленка!
И девочки послушно разжали кулачки, высвободив меня от плена. Я ползком пробрался до первой воронки. Она была самая глубокая. Когда ближе подполз и заглянул туда, увидел наш чемодан. Я узнал бы его из тысячи: зелёную ручку мы с папкой вместе прикручивали, тогда ещё он мне поранил палец и было очень больно.
— Мама! — оглянулся и позвал я ещё раз. — Мамочка! — Если нашёл чемодан, то сейчас найду и маму, — подумал я.
Самолёты отбомбили и стали разворачиваться. Рядом со мной пули просвистели свою песню:
— Фив, фив, фив!
— Вот, гад, когда ты только улетишь? Папка мой вас всех перебьёт! Он знаешь, какой сильный?! — прокричал я самолёту вслед, показывая кулак.
...Маму я увидел совсем неожиданно. Она лежала вниз лицом, платье её задралось, отчего были видны чулки на резиночках.
— Мама, Мамочка! — бросился я к ней. Наконец-то я тебя нашёл! Сейчас, сейчас тебе помогу! Ты только потерпи!
Перевернув её, я испугался открытых, смотрящих не на меня глаз, совсем не добрых маминых, а глаз, измученных болью и тревогой. На груди её платья расплылось большое красное пятно. Приложив к нему руку, я сразу понял, что это была кровь. Её было так много, этой крови. Совсем не столько, когда я падал с горки: кровь тонкой струйкой бежала тогда по колену, а я терпел и не плакал.
— Мама, ты слышишь меня? Ты знаешь, Ленка тоже меня не слышит! Её оглушило. Я её с Катей оставил в кустах. Мамочка! — я попытался приподнять её голову, но она упала на траву, когда прикоснулся губами к щеке — она была ещё тёплая.
— Мама, вставай! Хватит лежать! Самолёт уже улетел, — закричал я, как только мог.
Но мамочка смотрела на меня и ничего не отвечала, ничего...
— Василь! — от этого голоса я вздрогнул. Когда повернулся, увидел тётку Марусю, нашу соседку.
— Боже, горе-то, какое! Люба, Любочка! — увидев маму, закричала тётка Маруся. — А девочки, сестрёнки твои где, Василь?
— Ленку и Катю я в кустах спрятал, а сам пошёл маму искать... Вот и нашёл..., — тихо ответил я, показывая рукой на мать. Ответил, так будто боялся разбудить её, только что уснувшую, а не умершую.
Тётка Маруся причитая и плача, обняла меня. Я уткнулся ей в кофту, расплакался...
По дороге в сторону Слуцка проезжала военная машина. Солдаты быстро стали оказывать всем помощь: кого перевязывали, кого успокаивали.
Маму и всех, кто попал под бомбёжку, похоронили в одной большой воронке. Я вернулся к Ленке и Кате, вытирая слёзы по дороге, помня, что плакать мне теперь нельзя, так просил отец, оставляя меня «за старшего». Ленка тихо плакала от страха, размазывая по грязному лицу слёзы, а Катя, долго не могла прийти в себя.
...Нас сдала в детский дом тётка Маруся — на станции Нежеть.
— Где мама, где наша мама? Когда она придёт? Когда выздоровеет? Почему её забрали дяденьки солдаты? — задавала мне нескончаемые вопросы Ленка.
А я не знал, что ей ответить... Как сказать им правду? Как? Как сказать, что маму убили?!

 

 

ТРУДОВАЯ БИОГРАФИЯ

Моя сестрёнка Олеся родилась двадцать первого июня...
Мы с отцом купили большой букет цветов, и пошли проведать маму и мою сестрёнку.
— Почему не брат? — сокрушался я. — Зачем, скажи, зачем нам с тобой, девчонка, папка? И какая от неё будет польза? Так хотелось брата!!!
— Сестра тоже неплохо! — успокаивал меня по дороге отец. — Ты её теперь будешь защищать, не давать своим друзьям в обиду. Когда она подрастёт, непременно будет пришивать тебе пуговицы, обеды научится вкусные готовить, да и по дому будет помощница. Так, что сестра — это не так плохо сын! — обнял меня отец.
— Как представлю, что вы её теперь больше любить будете — обидно становится, — не унимался я.
— О, да ты не простой, фрукт! Ревнуешь? — и отец любя потрепал меня за волосы.
— Не ревную, а предупреждаю! Любить не забывайте!
— Не волнуйся, брат, не забудем! — рассмеялся отец.
...Мы увидели маму в окне, в руках она держала небольшой свёрток, а в нём, как мне пояснил отец, и была моя сестра. Мама что-то говорила и показывала, улыбаясь на этот сверток-сестру, но, что она показывала? Первое впечатление от сестры у меня осталось совсем нерадостное, и кому из нас я так и не разобрал, что-то кричала и показывала наша мама?
— Это когда она научится пришивать мои пуговицы? — размышлял я, совсем не веря тому, что сказал мне отец.
Отца срочно утром вызвали на завод и он попросил меня сходить к маме и сестре, передать им яблоки, молоко. Только я никак не мог понять, как моя маленькая сестра сможет раскусить и съесть эти большие зеленые яблоки.
— Думаю, она не обидится, если поделится со мной яблоком, — решил я и откусил самое сочное и зеленое яблоко. Настроение немного улучшилось. Подойдя к больнице, с мудрёным названием: «Роддом №1», я увидел суетящихся людей в белых халатах. Одна тетенька чуть не сбила меня, проговорив:
— Не мешайся, мальчик, не мешайся! Уходи домой!
— Я к маме, — ответил я ей. И к Олесе, сестре моей, пришёл, она вчера только родилась. Меня отец прислал.
Женщина остановилась и вдруг прижала меня к себе, говоря:
— Господи, он же ещё ничего не знает! — потом отстранила меня и, глядя в глаза, спросила:
— Ты разве не знаешь, что война началась? Беги домой. Роддом мы уже эвакуировали. Беги, дитятко, беги! Нет здесь уже никого!
— А мама? — я крепко ухватился за её халат. Куда вы дели мою маму? — и я заплакал, почему-то, почувствовав, что уже никогда не увижу её.
— Алексей Андреевич, грузите последних! — командовал человек, одетый в военную форму. — Скорее, скорее! Поторапливайтесь! Времени нет, должны успеть проскочить, через час будет уже поздно! — отчего-то кричал этот военный человек.
— А мама моя, где? — плача я подошёл к нему.
Он посмотрел на меня, потом задумался и сказал, потирая лоб:
— Что же мне с тобой делать? Ты совсем один остался, малыш? — и он наклонился ко мне, вытирая мне слёзы.
— Нет, что вы, у меня папка есть. Он на заводе работает, — ответил я ему.
— Тогда беги домой, беги, сынок, скорей! Никого здесь не ищи! А отцу своему передай: всех женщин и детей сегодня утром эвакуировали ещё в десять часов утра. Всё понял? — переспросил у меня военный.
— Понять- то я понял, но как мы теперь найдём маму и сестру мою Олеську? — опять задал я ему вопрос.
— Мальчик, уходи! Всё что я знал, уже сказал тебе, — ответил уже сердито военный.
Но я опять преградил ему путь:
— Она такая красивая, у неё светлые волосы, голубые глаза. А Олеську я и не видел ещё... Может быть, вы видели их, когда была ваша эта эвакуация! — и я с трудом выговорил мудрёное слово.
Военный вдруг улыбнулся, но мне так же строго ответил:
— Нет, не видел такую женщину.
Он побежал к машине и на ходу взобрался в кузов, потом на повороте я увидел, как он машет мне рукой. Только не понятно было: звал ли он меня к себе, либо так прощался...
Дома меня ждал отец. С порога так хотелось рассказать ему о том, что видел и слышал, но отец многозначительно взглянул на меня. По его взгляду было всё понятно: он уже всё знает.
— Как же папка нам маму отыскать? — спросил я у отца, надеясь получить исчерпывающий ответ.
— Не знаю, сын!!! Завтра будут эвакуировать завод, а значит, мы поедем с тобой в город Свердловск.
— А если мама вернётся? Мы разве можем так с тобой уехать? Нет, ты как хочешь, а я буду ждать маму здесь,— совсем по- взрослому ответил я отцу.
Отец обнял меня и тихо сказал, смотря мне в глаза:
— Сынок, я обещаю тебе, что обязательно мы их найдём! А ехать просто необходимо: на войне, понимаешь, нужны самолёты, танки и патроны. Попробуем найти их через тех, кто сегодня проводил эвакуацию...
— Всё больничное погрузил на машины военный, да и где мы его найдём — он тоже при мне уехал? Я сам это видел, папка! А мы их победим? — вдруг спросил я у отца. И он понял, о ком я говорил.
— Даже не сомневайся! Сынок, и маму с Олеськой обязательно найдём, в это просто надо верить и набраться терпения... Нам сейчас ничего не остаётся делать, как ждать и верить в победу.
— А если мама нам будет письма писать на наш адрес? И почтальон тётя Поля их непременно принесёт только сюда? Тогда как? А мы не сможем ей ответить. Она точно подумает, что нас с тобой убили, или мы умерли? — спросил я и заплакал.
— Поплачь, сынок! Это меня тоже тревожит. Не стесняйся... Как хочется, чтобы это были твои последние слёзы... Мне надо на завод, а ты собирай вещи в наш большой кожаный чемодан.
...Только через год мы получили письмо от мамы. Моя сестра и мама в дороге сильно переболели и их пришлось оставить на какой-то станции. Потом долго-долго лечили в больнице. А я к тому времени работал уже на заводе, правда ростом был меньше всех и мне всегда подставляли стульчик к станку...
Так началась моя трудовая биография: опалённая войной, несчастиями и страданиями. С нами обращались как с взрослыми, советовались тоже как с взрослыми, и карточку мы получали «взрослую» — рабочую.

 

 

ДЕВОЧКА С РАЗНЫМИ БАНТАМИ

Каждое лето нас родители отправляли в пионерский лагерь. В этот год нам не пришлось отдохнуть: началась война...
Утром всех собрали, и директор лагеря объявил, что будет эвакуация. А наша воспитатель Ольга Петровна, собирая нас, почему-то всё время повторяла:
— Надо успеть уехать, надо успеть!!!
Нам объяснили, что те самолёты, которых мы видели утром, вовсе были не «наши», не советские. От них было всё небо чёрное, так их было много.
— Только почему их тогда не сбивали? И кто их пропустил на наше небо? — хотелось такой вопрос, задать мне и Пашке было, но всем сейчас было не до нас.
Ольга Петровна, увидев эти самолёты, всё время шептала одно и тоже:
— Как же мне вас сохранить, дети? Как же мне вас вывезти?
Нас всех разделили по десять человек и в этой уже поделённой группе, мы оказались с Пашкой самыми старшими. Малышне было по шесть - семь лет, а нам с Пашкой целых восемь... Поэтому мы смотрели на них свысока.
— Мальчики, помогите, пожалуйста, мне связать вещи, — попросила нас Ольга Петровна.
Какая гордость охватила нас, и мы наперегонки бросились выполнять боевой приказ.
Наш воспитатель складывала в большую наволочку какие-то кофточки и свитера.
— Ольга Петровна, кому нужны сейчас летом, эти тёплые вещи? Эти кофты и чулки? — спросили мы её удивлённо.
— Путь у нас неблизкий. Неизвестно, что нас с вами ждёт впереди, складывайте всё в наволочку. Ещё малышей в дорогу нужно собрать. Я очень надеюсь на вашу помощь, мальчики! — и с улыбкой смотря на нас, добавила: — Мужички вы, мои!
— Ольга Петровна, а как же родители? Они к нам в субботу должны были приехать, отец обещал билеты в цирк купить...
Она взглянула на нас, задумалась и, наконец, ответила:
— Серёжа, прости, но я ответить на этот вопрос никак не могу, потому что ничего не знаю. К кому приедут, а к кому и нет. Началась война...
— И мы тоже будем воевать? — радостно выкрикнул мой друг Пашка.
— Воюют только взрослые, а нам велено собрать в дорогу малышей, понятно!
— Можно выполнять? — и мы с Пашкой приложили руки к головам.
— Исполняйте! Разрешаю! — ответила нам в тон заданного вопроса Ольга Петровна.
...Какие всё же противные девчонки! В этом я убеждался неоднократно! Бантики, косички, платьица... То не так застегнул, то на левую сторону одел, то косичку заплёл неправильно, то бантик надо не красный, а синий! Честно сказать, процедура эта нас с Пашкой утомила. У Пашки получалось всё лучше, чем у меня, отчего я расстроился. Оно и понятно: у Пашки была младшая сестра — Катюня, и поэтому он быстрее меня одел всех своих четырёх девочек, а потом только стал помогать мне. Но к приходу Ольги Петровны все были одеты.
— Молодцы, ребята! — похвалила она нас, — Благодарность вам от лица командования в виде конфет. И она протянула нам по коробочке «Монпансье», от чего настроение моё сразу улучшилось.
Ещё она принесла два рюкзака с продовольствием и назвала их странным словом — «сухой паёк».
— А что такое «сухой паёк»? — сразу же переспросили мы её.
— Так положено, чтобы с голоду в дороге не умереть, одним словом — это продукты.
Машина, которая нас должна была вывозить, почему-то не приехала, и было решено добираться до города пешком.
Пересчитав малышню, мы взялись за руки, предварительно закинув на плечи рюкзаки с «сухим пайком» и пошли. Они оказались не такими уж лёгкими эти, рюкзаки, но мы с Пашкой даже виду не показали, что нам тяжело!
Когда вышли к дороге, увидели очень много людей. Все они, как и мы, шли, куда-то с баулами, чемоданами. И лица у всех были одинаковые: грустные-прегрустные.
Девчонки наши всю дорогу канючили! Одно слово «нюни»! Самую маленькую из них Оксану Прозерчук пришлось Ольге Петровне нести на руках, но почему-то её Ольга Петровна совсем не ругала, а только успокаивала:
— Девочка моя хорошая.
А надо было сказать так:
— Девочка моя противная, — подумали мы с Пашкой и зло посмотрели на Оксанку.
Так совсем незаметно мы все влились в поток и стали называться «беженцами».
Наконец Ольге Петровне удалось усадить нас на подводу, к какому-то проезжающему мимо вознице. Но пока нас рассаживала всех, среди нас не оказалось Оксаны.
— Мальчишки, дорогие мои! Вы её не видели?
— Нет. Ольга Петровна! — ответили мы, посмотрев друг на друга. — Она же всё время рядом была.
— Господи, куда она могла деться? — озираясь, испуганно спросила у нас Ольга Петровна. — Ребята, давайте покричим дружно: три, четыре.
И мы все заорали:
— Оксана! Оксана!
Но девочка не откликнулась. Мы с Пашкой заорали во всю силу, потом ещё и ещё. Всё впустую. Нам никто не ответил.
— Что, потеряли кого? — участливо спросил нас возница.
— Девочку, самую маленькую! Она совсем маленькая, у неё светлые волосы, глаза голубые, в синем сарафанчике. У неё ещё один бантик красный, а другой голубой! — со слабой надеждой продолжил я.
— Так у вас, почитай, у всех белые головы да голубые глаза, — ответил мне дядька. — Немного подожду и надо ехать. А вы давайте ищите, не стойте! От самой Польши текаем. Нашу деревню сожгли, — и дядька устало провёл рукой по лицу.
— Мальчишки, родненькие, давайте её поищем! Ты, Серёжа, вперёд пробеги, а Паша со мной пусть здесь посмотрит, да немножко назад возвратится, — совсем удручённо попросила нас Ольга Петровна.
Мы с Пашкой побежали в разные стороны, выполняя приказ нашего командира.
Пробежав довольно далеко вперёд и всё время крича, я понял, что впереди девчонки быть не должно. Я стал возвращаться к своей телеге. По пути я постоянно спрашивал у шедших людей про Оксану, описывал её как мог.
Но встречающиеся люди, отрицательно качали головой, либо проходили мимо, совсем не глядя на меня.
— Куда же она могла деться? Пропасть ведь не могла? Девчонка — это же не иголка. Кто-то должен был её увидеть.
И я ещё раз закричал:
— Оксана! Оксана! Оксана!
— Сестру потерял или мамку, мальчик? — остановилась возле меня женщина.
— Девочку! Она мне никто, но её просто необходимо найти! Мы все шли вместе, и вот потеряли только её... — ответил я женщине, вытирая предательски выкатившуюся слезу.
— Не мудрено потеряться! Смотри, сколько люду идёт? Какая она, твоя пропавшая девочка?
И я в который раз стал подробно объяснять, во что была одета Оксана, и что она была самая маленькая среди нас.
Женщина вдруг остановила меня, перебивая:
— Подожди, подожди! Видела я такую девочку! Её, плачущую, взяла на руки проходящая мимо женщина. Ты узнаешь её по ярко-зелёной шали. Но она давно обогнала меня и, видимо, с ней идёт впереди нас. Беги, может, догонишь?
— Спасибо, тётенька! — крикнул я ей уже на бегу.
— Удачи! — услышал я в ответ.
Пробежав приличное расстояние, успевая смотреть на всех попадающихся мне женщин с детьми и без детей, я с прискорбием отметил для себя, что не смог увидеть, именно такую женщину. Не было её, как будто совсем исчезла...
Как мне захотелось вернуться назад, к своим, потому что боялся теперь и их потерять, отстать и более никогда не увидеть ни Ольги Петровны, ни моего закадычного друга Пашку.
И всё-таки я повернул назад, считая, что поиски мои становились бесполезны.
— Куда могла пропасть эта женщина? Куда она могла деться? — в который раз я задавал себе один и тот же вопрос.
Вдруг взгляд мой остановился на молодой женщине, она несла на руках спящую девочку, завёрнутую в ярко- зелёную шаль. До боли знакомые, страшно мною заплетённые косички, разные бантики: один синий, другой красный...
— Оксана! — заорал я. Совсем не помню, как очутился возле женщины, чуть не сбил её, затем обхватил голову Оксаны руками, притянув к себе.
Женщина остановилась, а Оксанка проснулась и начала плакать.
— Что с тобой, мальчик? — спросила меня женщина. Но я её нисколечко не слушал. Смотрел на Оксану и слёзы сами покатились у меня из глаз.
— Плачь, плачь! Реви! — кричал я Оксане. — Понимаешь, я нашёл тебя, нашёл! И ты теперь никогда не потеряешься! Ты слышишь меня, или нет? — всё это я выпалил сразу, ни на минуту не останавливаясь, целуя её в пухленькие щёчки.
Женщина ещё более удивлённо смотрела на меня, а потом и вовсе отстранила от плачущей Оксаны.
— Мальчик, чего тебе? Эта девочка — твоя сестра? — спросила женщина, пытаясь хоть как-то успокоить Оксану. — Тише, тише!
— Нет не сестра, но я её вам тётенька не отдам! Она не ваша, а только потерялась! Мы все долго-долго ищем её: и я, и друг Пашка, и Ольга Петровна!
— Она шла одна по дороге и плакала, звала маму. Я подобрала её, точно зная, что ребёнок потерялся, — оправдывалась передо мной женщина.
— Спасибо! От нас всех спасибо! Вы даже не представляете, как будет счастлива Ольга Петровна? Давайте мне Оксану!
— Нет уж! Пойдём вместе! — ответила мне категорично женщина.
— Вы что мне не доверяете? — спросил я её обиженно.
— Доверяю, но так мне будет спокойнее. Меня тётей Лизой звать. Так, где же ваша Ольга Петровна? — поглядывая на меня, спросила женщина.
И мы двинулись с ней в обратную сторону.
— Далеко ты оставил своих-то? — с подозрением спросила меня тётя Лиза.
— Теперь не помню! Знаю только, что их всех посадил на подводу какой-то дядёнька, а нас: меня и моего друга Пашку послала искать эту противную девчонку Ольга Петровна, — и я смело указал пальцем на Оксану.
Вернулись назад. Но почему-то ни Пашки, ни Ольги Петровны, ни подводы не встретили.
— Что будем делать? — спросила меня, как взрослого, тётя Лиза.
— Получается, теперь я потерялся? И всё из-за этой дурочки! — сказал я, показывая пальцем на Оксану.
— Получается, так... — вздохнув глубоко, ответила на мой вопрос тётя Лиза.
— Но вы ведь нас не бросите? Не оставите? Скажите, честно, не оставите? Хоть до города давайте вместе дойдём! — попросил я её, умоляюще.
Так мы дошли до города. Тётя Лиза мне чем-то напоминала мамину сестру: такая же высокая и кареглазая. По дороге Оксана больше спала, уже не плакала. И мне почему-то стало спокойно, как будто и не было войны, эвакуации, и всего того ужаса, который я пережил, пока искал Оксану.
Ольгу Петровну я увидел в отделении милиции на вокзале, куда меня и Оксану привела тётя Лиза.
Она минут пять целовала нас, обнимала и, конечно, сильно плакала. Плакала с нами вместе и наша спасительница — тётя Лиза...

 

 

ЧУЖАКИ

Горел Минск и его округа... Третьи сутки слышались разрывы бомб и снарядов. Казалось, что небо сравнялось с землёй. Мирные жители спешно покидали деревни и города. И наша семья была не исключением, она тоже покидала свою деревню: соседнюю уже заняли немцы.
Бабушка полила хорошенько цветы на подоконниках, плотно закрыла окна и двери. Я как мог, отказывался ехать, пытаясь мотивировать свой отказ.
— Не могу я бабушка ехать, просто не могу! Без Люськи не поеду! Как она нас найдёт? Кто скажет ей, куда мы делись?
— Уймись, не тараторь! Без тебя тошно! — оборвал меня дядька Иван.
...Котёнком — белым и пушистым комочком принёс я Люську домой, выловив с пацанами в реке. Помню, тогда мне бабушка сказала: «Не мучайся, внучек, всё равно сдохнет, видать воды нахлебалась вдоволь... Худющая-то какая».
Но молока ей налила, а мне бросила тёплую свою шаль.
— На-ка, вот, укутай, замёрзла вся, трусится. Прижми к себе пошибче, согреть надо.
Котёнок выжил, и с ним я теперь не расставался: она спала со мной, по утрам будила, до школы провожала, благодарно урчала и тёрлась о мои ноги. Друг она была хоть и молчаливый, но верный!
— Внучек, мы оставим ей открытую форточку, и, поверь, она зайдёт, когда ей надо, — уговаривала меня бабушка.
— Да, что вы нянькаетесь с пацаном? Невидаль, кошка! Спасаться надо пока не поздно! — взглянув на меня, проговорил наш сосед дядька Иван. — Другую себе возьмёшь! Слава богу, кошкина мать не перевелась!
— Да как вы не понимаете, что не нужна мне другая! — продолжал сопротивляться я.
— Собирайся, внучек! — спокойно сказала бабушка. — А ты, Иван, не ори на дитя! Трудно сейчас всем, и большим и малым...
Она обняла меня и заплакала, вытирая фартуком глаза.
— Бабушка, а мы вернёмся?
Она взглянула на меня. Немного помолчала, затем, как бы взвешивая каждое слово, ответила:
— Вернёмся, внучек! Обязательно вернёмся! Как же мы без дома-то своего, без нашего родного дома?
Скрипнула калитка, и во двор вошла соседка. Она несла на руках свою внучку Катюшку.
— Акулина, беда у меня! Посмотри, что с ней? С ночи горит! Ничем не могу сбить температуру: уже и травами отпаивала, мёдом растирала, уксусное обёртывание делала — ничего не помогает. Сгорает просто от температуры девчонка! — и бабушка Агаша стала разворачивать одеяло.
Все у нас в семье, да и в деревне знали, что бабушка Агаша ей и за мать и за отца. Ровно год назад случилось это несчастье. Катюшкины родители попали в городе под грузовик, её успели отбросить, а сами уберечься не смогли...
Тогда всем селом переживали эту трагедию и дети и взрослые.
— Пойдем в дом! — испуганно взглянув на усталое и встревоженное лицо соседки, сказала моя бабушка. — Давно бы пришла, чего тянула?
— Ночью не хотела вас беспокоить. Да и думала, сама справлюсь. А на деле видишь, как, оказалось? — удручённо проговорила бабушка Агаша.
Они прошли в дом, а мы остались ждать на улице. Всё ближе и ближе были слышны взрывы. Что-то ухало и ахало в соседней деревне, слышались стрельба из автоматов и одиночные выстрелы...
— Уходить надо, в лес уходить! В деревни, я думаю, опасно будет заходить... — то ли себе, то ли нам с дедом сказал дядька Иван, выкуривая цыгарку. — Что же они там так долго?
Наконец бабушка вышла из дому, ещё больше встревоженная.
— Мы остаемся с Агашей. У девочки, по-видимому, корь. Тепло и тепло нужно, если повезем, обречём на смерть... Вся мечется бедняжка в бреду, температура почти сорок, — взволнованно проговорила моя бабушка. И тут же обратилась к моему деду:
— А вы уходите, нельзя оставаться, да и Лёня может заразиться... — посмотрев на меня, сказала бабушка.
— Вот беда, так беда! Мама, что же делать? Стреляют вокруг. Но как мы вас оставим? Сердце разорвётся от тревоги. Мама, мы останемся! — пыталась убедить бабушку моя мама.
— Нет, мой сказ! Уходите, уходите в лес. Лёньку береги, Анна! А теперь идите!..
Но уйти мы не успели. Все чётко услышали, как на окраине нашего села послышались выстрелы, кричали на непонятном мне языке люди, гудели машины.
Я посмотрел на деда и тот ещё крепче сжал двустволку в руках.
— Иван! Выходит, здесь воевать будем, коли уже немец в нашем селе.
— Акулина! Хуже ей! Совсем сознание потеряла. Господи, помоги! Помогите, люди добрые!
Моя бабушка и мама сразу побежали на крик, а весь наш скарб дед с дядькой Иваном поспешно стали прятать в сарай.
У дядьки Ивана, как мне объясняла бабушка, с рождения была только одна рука, но он от этого увечья не страдал. Научился хорошо владеть и одной рукой. Сейчас глядя на него, я ещё раз убедился в этом, а на ум пришли слова, сказанные моей бабушкой: «Ко всему человек привыкает, внучек. И к увечью тоже».
— Лёнька, чего задумался? Помогай, сынок! После будешь мечтать, — окликнул меня дед.
И я стал стаскивать мешки и баулы в сарай.
— А теперь, малой, спрячься! И не вздумай высовываться! Я к Акулине! — сказал мне и Ивану дед.
После того как он ушёл, мне стало страшно.
— Дядька Иван, а дядька Иван, — позвал я его. — Тебе страшно?
— Отчего ж, малец, ты думаешь, что мне не страшно? — подумав, продолжил. — Война, браток, всем и всегда страшно! Эх, жаль, что не успеем спрятаться в лесу... Там то всё равно понадёжнее было бы. Мы с твоим дедом все тропочки в округе знаем. До глухой пади надо дойти, а там у нас и избушка для охотников специальная и провиант кое-какой припасён. Не пропали бы... А тут девчонка со своей бедой. Уж больно жалко мне вас, когда болеете! Своих-то бог не дал, так к чужим всем сердцем прикипаю! — объяснял он мне. — Ты не обижайся на меня, крикнул давеча я на тебя! Так это не со зла, вырвалось.
— Да уже всё забыто... Ну, подумаешь, крикнул? Так и что? На меня по сто раз в день кричат, воспитывают мама и бабушка. И от деда достаётся!
Дверь распахнулась, и мы увидели в проёме моего деда.
— Дохтора надо! — сказал дед с горечью. — Погибает совсем девчонка! Иван, я в Ольховку. С ними останешься... Покуда я не вернусь, — и он, взглянув на дядьку Ивана, поспешно вышел. Затем вновь вернулся и передал свою двустволку Ивану. — Сам на рожон не лезь. Всё, пошёл я.
Дверь сарая тихо закрылась за ним.
Иван почувствовал моё настроение, стал меня успокаивать:
— Не робей, брат! Прорвёмся! Думаю, что до Ольховки они не успели дойти...
Правильно дед решил: в Ольховке докторица хорошая — все к ней за пятьдесят вёрст ходят лечиться, Ниной Ивановной кличут. Дед её лесом и выведет к нам. Не переживай! В лес они не сунутся, просто побоятся! Местные в наших лесах блуждают, а уж чужакам туда ходу нет.
Одновременно с его последними сказанными словами я услышал, как у нашего дома остановилось какая-то машина, послышались те же чужие голоса.
— Дядька Иван! Смотри, чужаки! — и я показал на щель, в которую можно было рассмотреть, что делалось во дворе нашего дома.
— Спрячься, Лёнька! Слышал, что дед наказал! Спрячься от греха подальше! Не высовывайся! Тише, малец! Тише!
Я спрятался за баулы, а дядька Иван приник к той же щели, просматривая двор.
«Чужаки» вошли в дом. Слышно было, как протопали сапоги по нашему крыльцу, затем хлопнула входная дверь.
Вытолкнули на порог бабушку Агашу и мою бабушку, затем маму. Бабушка Агаша крепко прижимала к себе внучку.
— Не троньте, дитя! Больное оно! Темтературит! Слышите, не троньте! — кричали моя бабушка и бабушка Агаша с мамой.
Катюшке закрывали голову одеялом.
«Чужак» сорвал одеяло, грубо оттолкнул бабушку Агашу и мою маму. Мама споткнулась о ступеньки и упала. «Чужаков» было двое.
— Ещё раз прошу, не троньте дитя! Люди вы или кто? Болеет ребёнок! — просила бабушка Агаша, закрывая собой Катюшку.
«Чужак» вдруг выхватил из рук ребёнка, и, держа её за волосы, перебросил через перила нашего крыльца. Катюшка сильно заплакала.
— Да что же ты делаешь, ирод? Дитё ведь неразумное! Что оно тебе сделало? — кричала моя мама, поднимая девочку.
«Чужак» теперь у мамы выхватил Катюшку и так же бросил её на землю. Девочка зашлась криком...
Он улыбался и эта процедура, видимо, доставляла ему огромное удовольствие.
Все женщины плакали, кричали, истошно орала Катюшка. Немец всё продолжал и продолжал подкидывать Катюшку за волосы, и так же бросал её о землю.
— Сволочи! Как же так можно? — сказал дядька Иван, и двинулся к двери сарая.
Я было за ним, но он с силой отбросил меня.
— Сидеть я сказал!
Он распахнул дверь и выстрелил сначала в одного немца, потом в другого. Они повалились, как снопы, и понятно было одно: дядька Иван убил их. Потом помог подняться бабушке Акулине и бабушке Агаше, маму поднял, она закрывала собой Катюшку.
— Господи, что они с ней сделали!? Акулина, Катюшка совсем не дышит! — испуганно проговорила бабушка Агаша.
— Заворачивай, девочку, Агаша! — Уходим в лес. Ждать здесь больше нечего. Они сейчас этих хватятся, а потом нас всех перестреляют, — сказал им на ходу дядька Иван. — Я за Лёнькой!
Я выбежал ему навстречу.
— Лёня, возьми баул с продуктами! Не забудь вещи тёплые! Уходим в лес. На крыльцо не смотри!!! — предупредил меня дядька Иван.
Теперь уже зная, кто такие «чужаки», стараясь не смотреть в сторону убитых немцев, мы пробрались огородами до леса, благо дом находился почти у его кромки.
Катюшка была без сознания. Иван поторапливал нас.
— Зря только деда отправили! — переживая, сказала моя мама.
— Он найдёт, нас, не волнуйтесь! — Сейчас бы с девчонкой ничего не случилось? Агаша, как она?
— Так же Иван... Без изменений... — ответила Ивану бабушка Агаша.
Пройдя по лесу, не зная, несколько вёрст, мы остановились отдохнуть. Уже темнело, когда все услышали крик бабушки Агаши:
— Девонька моя! Как же теперь я без тебя! Что же они с тобой сотворили, ироды?
Бабушка Агаша медленно спустила девочку с рук, затем стала неистово целовать её щеки, нос, маленькие ручки...
— Вот и всё... — тихо сказала моя мама.
— Не уберегли! Такая кроха! Господи, жалко-то как!!!
...У нас не было лопаты и с дядькой Иваном содрали палками травяной дёрн, затем руками выкопали небольшую яму.
Все стояли и плакали, и дядька Иван тоже... От земляного холмика долго не могли оторвать бабушку Агашу. Она лежала на нём, не в силах подняться, обнимая насыпанный бугорок руками.
А я ещё долго вспоминал тех двоих: перед глазами всплывала картина, как издевались они над маленькой Катюшкой. Издевались и улыбались...

 

 

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ НАСТОЯЩЕЙ ВОЙНЫ

За год до войны у нас умер отец. Нам, малышам, сказали, что у него не выдержало сердце. А как оно не могло выдержать? Этого мы понять никак не могли. Он был такой большой, красивый, высокий, а значит, и сердце должно было быть такое большое... Теперь за отца был наш дед Пахом. Он научил нас всему, что умел сам. Однажды мама пришла вся заплаканная:
— Война! — сказала она только одно это слово, опустившись без сил на деревянную лавку.
— Ну и что, что война! Мы в неё часто с мальчишками играем, — удивленно взглянув на неё, сказал я.
— Помолчи, сынок! Это настоящая война — не игрушечная! — и наш дед заходил по комнате от печки к углу, и назад, взволнованно ругая какого-то Гитлера.
...Страшно стало c первого дня войны. Я запомнил на всю жизнь этот первый день настоящей войны. Все куда-то бежали, сёстры мои, плакали, мама кричала на нас, но мы не обижались. Она накрывала Иришке голову своей сумочкой, когда бомбили. Самолёты летели так низко, я думал они к нам в сад на яблони сядут, словно большие птицы. Потом я увидел фашиста. Сначала я думал, что фашисты — это машины, самолёты, а увидел солдата в каске и на мотоцикле.
— Сашко, собери всех в дом, — сказал мне дед. — Будем в погребе прятаться от этих нехристей.
Исполняя дедово приказание, вдруг увидел, как этот «нехристь» бьёт бабу Феню в соседнем дворе. Она кричала и плакала, а он бил её сапогом в живот. Сёстры мои обнаружились в малиннике. Они сидели, закрыв голову руками, так их учила мама, когда мы прятались от бомбежек.
— Вот дурочки, зачем закрываете голову? Не бомбят ведь!
— А мы Шашко боимся, — ответила мне Иришка. Она так смешно не выговаривала букву «с», поэтому и имя моё произносила не Сашко, а «Шашко». Иришка была самая младшая из нас четверых, словно хвостик, цеплялась за всеми, ябедничала, капризничала, зная, что её любят больше нас и жалеют тоже больше нас. Ей всего было только три.
— Чего так долго? — спросил меня дед.
— Ничего не долго,— ответил я ему. Пока этих «куриц» нашёл! Опять ни за что из-за вас мне попало. Девчонки! И почему им всё разрешаете, а меня только ругаете и ругаете? — бросил я зло, смотря в сторону своих сестёр.
— Глаша, надо расчистить в погребе место. Будем прятаться, лишние банки с погреба повытаскивай, — обратился дед к маме.
— Я думаю, они пришли надолго. Минск, рассказывают беженцы, горит, весь в огне.
Вдруг мы все услышали автоматную очередь и звон разбитого стекла. Стреляли по окнам соседней хаты.
— Вот мерзавцы, что вытворяют? — испуганно сказал дед. — Глаша, уводи скорее детей. Прячьтесь, а я здесь останусь. Уходите! Детям скажи, чтобы тихо сидели в подполе. Кто знает, что у этих извергов на уме.
Я, и мама, собрав кое-какие вещи, спустились в погреб вместе с моими сёстрами.
— Теперь сидите тихо! — предупредила нас мама.
— Это чтобы они нас не нашли? — спросил я её.
— Ты бы хоть не задавал глупых вопросов. Большой уже, понимать должен! — качая головой, устыдила меня мама.
Через некоторое время мы услышали чужую речь в нашем доме.
— Они нас убьют, да? — опять я задал вопрос.
— Тише, сынок, помолчите все, тихо, дети!
Дед Пахом кому-то говорил:
— Нет в доме никого. Я только один, а невестка моя ушла в город со всеми бабами. Испугалась она.
— Врёшь, куда могла уйти это учительша, у неё детей четверо, — услышали мы знакомый голос нашего соседа.
— Да нет их, Петро! Ты ведь видел, как все уехали и Глаша с ребятами тоже! — настаивал на своём дед Пахом.
— Смотри, старик! Худо будет, если мы их найдём. Если появятся, придёшь и сообщишь в комендатуру новым властям, понятно? — послышался топот сапог, и хлопнула входная дверь.
— Геру офицеру поставишь сюда кровать и немедленно! — приказал Петро.
— Прямо сюда? — удивлённо спросил его дед.
— Приказы не обсуждать! Сказано тебе и всё! Не забудь приготовить чистую постель. К вечеру приду, проверю! Ты понял меня, старик?
— Хорошо! — ответил ему наш дед.
Как только они ушли, дед, приподняв крышку погреба, нам сказал:
— Уходить надо, Глаша! Ищут они тебя. Здесь квартировать будет офицер. Да и дети всё время тихо сидеть не смогут. Девчонки маленькие, плакать начнут. От греха подальше, к вечеру уходите в город к Николаю. Я пока начну собирать вам кое-какую одежонку.
— Слышал, сынок! Не можем мы здесь оставаться! Опасно! Коли дед так забеспокоился, значит, не зря...
— Мама я видел, как они били бабу Феню... Они и деда Пахома могут убить? Как мы его оставим? Кто ему воды наносит, кто дров порубает? Я его не оставлю! Вы с девчонками уходите, а мы с дедом останемся тут вас ждать. Вот, увидишь, скоро этих немцев прогонят! — в моих словах была такая уверенность, что мама улыбнулась.
Она обняла меня и я помог ей и девчонкам выбраться из погреба. Но уйти к деду Николаю мы не успели!
Во дворе рвался с цепи наш уличный сторож — пёс Рэмка, а это значило, что во двор входили чужие. Эти чужие с автоматами наперевес, прошли в наш сарай и стали стрелять в кур и уток.
...Дед наш выскочил из хаты, а мне приказал не высовываться!
— Что ж вы делаете? Зачем вам столько? Не пущу! — кричал он.
Его грубо оттолкнули всё те же люди в серой форме, припугнув автоматом. Они погрузили наших кур и уток, покидали поросят в кузов машины. Стали выводить корову. Зорька упиралась, но её больно стегали по бокам, тащили за рога, наконец, сломав ей один рог, добились желаемого.
Корова мычала, и от этого мычанья стали во весь голос плакать девчонки.
— Корову оставьте, корову не отдам! Кормилица ты наша! Внукам как без молока? Не отдам корову! Слышите, не отдам!! — слышали мы крики деда со двора, от этих криков кулаки мои сжались до боли. И мне так хотелось ему помочь... Но как? Мама крепко держала меня за руку, так крепко, что, казалось, сейчас оторвёт мне руку.
Потом вдруг услышали какой-то хлопок, затем кто-то споткнулся о поленицы дров и рассыпал их.
— Мамочка! Они будут тоже его бить, как бабу Феню! Отпусти меня! Отпусти! Может быть, он упал и не может подняться? Ведь кто-то же рассыпал во дворе дрова? — я умоляюще просил маму, но она всё так же крепко держала меня за руку.
— Нельзя, сынок! Не ходи! Дождёмся, пока они уйдут... Потом вместе с тобой пойдём и посмотрим. Девочки, перестаньте плакать! Тише! Тише, мои родные!
Во дворе протрещала автоматная очередь. Завыл и заскулил наш пёс так жалобно и неистово, что мама выпустила мою руку и прикрыла ладонями своё лицо. Я видел в окошко, как погрузили нашу корову в эту же машину и она, тронулась.
Когда стихли голоса, мы с мамой выбежали во двор, оставляя за плотно прикрытой дверью девчонок.
Дед Пахом лежал на поленицах дров. Он был тяжело ранен в живот. В курятнике не осталось никакой живности, он был пуст.
— Сашко, — как сквозь сон, услышал я голос мамы. — С кровати принеси простынь! Бегом, бегом! Да на деда не смотри, не смотри, милый!
Я не помню, как очутился снова возле матери, но зачем-то прихватил с собой простынь и две подушки.
— Сашко! — дед, увидев меня, обрадовано вскинул брови. — Ты...
Больше он ничего не успел сказать. Внутри у него что-то забулькало, захрипело, у губ появилась кровь, а глаза стали смотреть не на меня, а куда-то в одну точку.
— Папка, родненький! Не умирай! Не умирай! — закричала мама. — Прошу тебя, не умирай!!!
Она трясла его за плечи, отчего поленицы дров скатились деду на грудь.
— Что ты делаешь, мама? Ему же больно! — попытался я остановить маму и оттащить её руки от деда, но они так крепко держали его за плечи, что сделать было невозможно.
Она зашлась криком, от которого мне сделалось страшно. И я тоже заплакал.
— Мама! Мама! Тихо, не плачь, не надо! Девчонок напугаешь, — всхлипывал я.
Мама, откричав, зачем-то начала перевязывать уже мёртвого деда Пахома, а я побежал к скулящему Рэму.
Пёс лежал и ждал помощи. Ему прострелили ноги. Он скулил, а потом начал громко взвизгивать, когда увидел, что я к нему приближаюсь.
Обняв его, и прижав голову моего верного друга к себе, я не смог больше сдерживаться и разрыдался по-настоящему. Вернее и преданнее Рэма у меня не было друга. Собака, скуля и ища защиты, уткнулась мне своей мордой в ладони, тяжело и прерывисто дышала.
Мама, шатаясь, подошла ко мне.
— Что с ним, Сашко? Что с тобой, Рэмка? — обратилась она к псу.
— Мама, у него прострелены лапы! Давай забинтуем и перенесём в хату, — попросил я её.
— Нужно позвать дядю Трофима. Он у нас до войны, помнишь, козу вылечил? — смотря куда-то поверх нас, ответила мама.
Мы перебинтовали собаке лапы, как сумели и понесли в хату, но пёс оказался такой тяжёлый, что пришлось нам несколько раз отдыхать.
Собака немного затихла, уже не визжала, а стонала, глядя на нас своими умными коричневыми глазами.
— Терпи! Терпи! Не умирай! Не умирай, как дед Пахом! — уговаривал я собаку.
Мама опять заплакала и закричала:
— Изверги! Звери! Кто только вас породил? — запричитала она. — Будьте вы все прокляты!
К ночи многие из нашего села хоронили своих близких, тех, кто посмел оказать сопротивление «новым властям».
Дядя Трофим дал какое-то лекарство Рэму, тихо сказав при этом матери:
— Так будет лучше.
Собака сдохла. И мы похоронили Рэма в нашем яблоневом саду, где уже был один бугор — под ним лежал наш дед Пахом...
Я не плакал: жалел маму, а она жалела меня. Стояла в чёрном платке, закрыв ладонями лицо, прислонившись к яблоне, по стволу которой сочился сок, светлый, как слёзы.

 

 

ИСТЕРИКА

Я любила нашу улицу. В ней всё было красиво: и столетние акации, мимо которых при цветении невозможно было пройти, и беленькие, аккуратные домики с горшками ярких цветов на подоконниках. Идя каждый день в школу, я просто любовалась своей улицей и, казалось, не было для меня красивее и чище её.
Утром меня всегда отправляли за свежими булочками: так было принято — покупать их к чаю. И моя подруга Люба любезно согласилась составить мне компанию. Вдвоём нам никогда не было скучно. В школе, с первого класса мы сидели за одной партой. Люба могла рассмешить кого угодно, показывая фокусы, которым научил её старший брат.
А у меня не было ни братьев, ни сестёр, а так хотелось иметь такого брата.
У поворота нас, догнал Мишка Елизаров и на бегу крикнул: «Вы что, не знаете? Война началась!»
— Какая война? — спросили мы его хором.
— Какая, какая? Настоящая! Бегите домой! Хлебный магазин не работает: я там уже был... — остановился на миг Мишка, потом махнул рукой, помчался дальше по улице.
Нам ничего не оставалось, как возвратиться домой... Дома все только и говорили: «Война! Война!»
Стали прибегать наши соседи и твердили то же самое. За окном буйно цвели кусты сирени. Наш сад просто утопал в этих пенящихся белых и сиреневых гроздьях.
— Цветы и война! Разве может быть такое? — подумала я.
А на следующий день самому старшему из Любиных братьев принесли повестку в военкомат. Уходили на войну все наши соседи, дошла очередь и до нашего отца.
Он получил в бухгалтерии расчёт, принёс их маме.
— Это вам на первое время. Здесь немного, но ты, Арина, тяни! Будет тебе, будет! — отец прижал к себе всхлипывающую маму. — Не надо в дорогу слёзы лить. Зачем по живому плакать? Я не один ухожу. И ты не одна остаешься с таким горем. Если что прибить, отремонтировать — обращайся к деду Егору: он завсегда поможет. С ним я договорился... — прощался отец.
Мама вытерла слёзы, значит и мне нельзя было плакать: зачем расстраивать отца?
Отец поцеловал меня: «Трудно вам будет, девоньки! Ох, как трудно! Ждите писем. Да и сами писать, не забывайте отвечать».
В дверях он снова обнял маму и сказал ей тихо-тихо:
— Прощай, любимая! Будет тяжело пробирайтесь к моей сестре на Урал.
— Ольга, матери помогай! Да прошу, тебя за старенькой бабушкой Авдотьей присматривай! Сынам её тоже повестки пришли — всем троим... Чаще к ней заходите! Соседи ведь! — попросил меня и маму отец.
— Обязательно буду заходить. За всё, что сейчас сказал, не волнуйся... Ты только возвращайся... Мы тебя будем ждать...
— Хорошо! — ответил отец.
Он ушёл, не разрешив себя провожать, мы с мамой долго-долго стояли, глядя ему вслед, смахивая слёзы.
...Минск и Витебск стали бомбить. Казалось, что эти страшные бомбы падали ежечасно, ежесекундно. Земля вздрагивала от разрывов и днём и ночью.
Мы обосновались с мамой в нашем каменном погребе. Туда же спустили с соседкой и бабушку Авдотью. На принесённый из дома матрац уложили её. Она часто стонала, не от боли, нет! Ей так же, как и нам, было страшно.
Однажды, когда в очередной раз мама открыла люк погреба, она спустила к нам с Любой маленького мальчика. На вид ему было года три-четыре. Он был напуган и плакал, не переставая.
— Видимо, это шок! У нас даже валерьанки нет... Как же его успокоить?
— Попробуй, дочка, лаской! Действительно, он напуган.
Мальчик успокоился, но сколько мы с Любой не пытались с ним разговаривать, он упорно молчал. Иногда издавал такой звук, который был похож на мычание. К нам он привык, но от взрывов вздрагивал, писался и иногда терял сознание. Тогда мама и бабушка Авдотья сильнее прижимали его к себе.
— Кто же его родители? Нашла я его возле разбитого дома. Наверно, слишком он мал, чтобы говорить. Как же тебя звать, величать, малыш? — спросила мама, глядя на него.
— Мама, а если называть все мальчишичьи имена? На какое-нибудь он должен откликнуться в конце концов! — высказала я своё предположение.
Все сразу со мной согласились. Идея показалась хорошей.
Сначала мы с Любой вспомнили имена всех наших одноклассников. Но малыш молчал, и совсем не понимал, чего мы все от него хотим: на каждое из предложенных ему имён он поворачивался и смотрел на нас большими печальными глазами.
— Какой-то он бестолковый, мама! — заключила я после очередной попытки.
— Не бестолковый, а очень маленький! — ответила мне мама. — Ты вспомни себя.
Моя подруга Люба предложила, протягивая ему какой- либо предмет, обращаться к нему по имени.
— На, Серёжа, возьми! — так мы озвучили ещё с десяток имён. Вдруг, на имени Фёдор, мальчик вздрогнул и, протягивая руки, к моей маме заплакал.
А мы от радости захлопали с Любой в ладоши.
— Фёдор! Фёдор! Фёдор! — возбужденно кричали мы, улыбаясь.
Мальчик тоже впервые за десять дней знакомства с нами улыбнулся, а потом рассмеялся.
Так мы выяснили, как зовут нашего найдёныша, который стал мне, как брат.
Мама не разрешала нам с Любой покидать погреб, но видя, как затекают наши ноги, однажды позволила нам выбраться и походить по нашем саду, только очень осторожно.
— Аккуратнее, девочки! Беду увидите — сразу прячьтесь. Немного походите и возвращайтесь.
— Хорошо! — согласились мы с ней.
То, что мы увидели, навсегда останется в нашей памяти. Мама, оказывается, обманывала, говоря, что наверху всё хорошо...
Горели отдельные дома, дым, чёрный дым, застилал глаза. Его было столько, что дышать становилось всё труднее и труднее. Мы одновременно закашлялись с Любой. А от нашего сада ничего не осталось: торчали одни обгорелые пеньки. Не сохранились и те яблоньки, которые посадил перед самой войной отец.
Ещё несколько дней назад всё было зелено, благоухали цветы, а сейчас — всё выжжено. До самого песка, до желтой глины, чернозема мы не увидели. Сгорел напрочь дом бабушки Авдотьи. На его месте осталась только белая печь. И если бы мы не забрали в наш погреб бабушку Авдотью, то и она бы сгорела тоже. Большая часть стариков, как потом нам рассказывала мама, осталась в своих домах вместе с малышами, все думали, что их не тронут...
Огонь никого не пощадил. Немного поодаль от дома бабушки Авдотьи, мы увидели обгоревшего человека. Стало очень страшно... Дальше плохо помним, что было...
Очнулись у своего погреба. Спустились и почти два дня ни с кем не разговаривали.
Немцев мы не видели, но чувствовали их постоянно. Их кованые сапоги не раз грохотали по крышке погреба, тогда Фёдору мама зажимала рот, боясь, что он заплачет, и, наверняка, выдаст нас. Сначала Фёдор сопротивлялся, а потом привык...
Мама ушла ещё утром, когда мы спали. И вернулась только к вечеру, сообщив нам: «Надо выбираться. Здесь мы просто задохнёмся. Я нашла совершенно пустой дом через улицу».
Послышалось опять громыхание сапог...
Вдруг люк погреба открылся, и туда заглянул немецкий солдат в каске и с автоматом на шее.
Мама совсем не растерялась и, схватив его за автомат, затащила в погреб. Он пока падал что-то орал, но мы с Любой ничего не поняли. Испуганно закричала бабушка Авдотья, заплакал Фёдор...
А мы, не сговариваясь с Любкой, вытащив припасённые кирпичи, стали бить его ими в лицо. Били и не могли остановиться: не слыша никого и ничего. Мама с бабушкой Авдотьей еле-еле оттащили нас от него. Кровь была повсюду... На полу лежал мёртвый немец.
Меня и Любку потом била истерика: Любка хохотала, а я плакала... Только вот слёз у меня, почему-то не было. Руки потом долго тряслись, тошнило и выворачивало наружу...

 

 

НЕ СПАСЛИ

Когда я увидел танки, то сначала стал их считать, но так как я умел считать только до десяти, а их было во много раз больше, просто спрятались в лесу.
Долго боялся выйти из леса, кругом стреляли. Меня послал за земляникой в лес мой дед. Ушел я еще рано утром, когда густой туман окутывал меня словно молоком. Лучше других в нашей деревне я знал ягодные места и, конечно очень гордился этим, пацаны завидовали, а мне было не жалко рассказывать всем, где растет душистая и спелая ягода. В кустах калины я услышал, как кто-то застонал. Сначала думал, мне показалось, но стон повторился еще и еще.
— А вдруг там кто угодил в капкан? — предположил я.
Посидев немного и придумав, как обойти этот куст калины незаметно, решился осуществить свой дерзкий план. Рядом с этим кустом росла береза, если по ней взобраться наверх, то можно было увидеть того, кто там стонет. Так я и сделал. Под калиной лежал наш солдат. Нога у него была перебинтована, а поодаль валялся бинт в крови и разрезанный сапог.
— Товарищ командир! — окрикнул я его. — А, товарищ командир! Вы живы?— Но он мне не ответил.
— Надо спуститься, и обязательно помочь! — подумал я.
Спустившись с березы, я подполз к нему. Обнаружив, что у него не только была прострелена нога, но и плечо. Быстро сняв рубашку, попытался остановить кровь.
Солдат опять глухо застонал и очнулся.
— Кто ты? В деревне немцы или свои? — спросил он меня.
— Я, товарищ командир, из деревни Желтой, что на реке Березине. Не знаю, есть ли у нас немцы или нет? Но танки их точно видел, наверно часов в семь.
— Почему в семь?
— Так зяблики свистели, они всегда позже всех лесных птиц просыпаются, — попытался я объяснить, но солдат опять потерял сознание.
Дождавшись, когда он придет в себя, и, перевязав крепче его плечо, сказал ему:
— В деревню я, за подмогой. Мы тебя с дедом спрячем, а у бабушки попрошу марли и чего-нибудь поесть и попить. Голодный, наверно?
— А если все же в деревне немцы?
— Не волнуйся! Я мигом прибегу. В этом лесу — я король. Все тропки знаю. Что-нибудь с дедом придумаем. А ты лежи тихо и постарайся не стонать. Утро, а по утру знаешь, как далеко слышны разные звуки и стоны тоже, — предупредил я солдата.
— Хорошо, постараюсь не выдать себя, беги. Времени со мной не теряй.
Забросал его ветками березы, отойдя и посмотрев, я остался доволен маскировкой. И пулей побежал в деревню, стараясь не попасться никому на глаза. Перемахнув через плетень и очутившись, наконец, в своем дворе я пробрался на веранду.
— Внучек, мы думали уж что с тобой случилось, — встретили меня с порога дед и бабушка.
— Случилось не со мной. В доме никого нет? — не слушая деда, перебил я.
— Нет! А что случилось? — встревожился дед. — Пойдем, расскажешь.
— Дед я нашел нашего солдата, он раненый в лесу. Перебита нога и плечо, помощь нужна и немедленно. В деревне немцев нет?
Дед перешел на шепот:
— Да, заходили уже. Они в центре села, в бывшем сельсовете.
— Плохо! — Я обещал солдату, что мы с тобой за ним непременно придем. Ждет он, дед!
Дед зашагал по веранде, зачем-то закрыл дверь на крючок и после этого опять шепотом заговорил со мной.
— Далеко ты его оставил? Спрятать надо, но как? Ведь только двенадцать на часах, до вечера еще страх, как далеко!
— Я забросал его ветками. Он все время теряет сознание и стонет.
— Сделаем так: ты вернешься к нему. Скажешь, что заберем только вечером. Немцы у нас. Отнесешь ему поесть и воды. Ранен тяжело?
— Ранен тяжело. Если легко, сознание не терял бы, — взглянув на деда, сказал я.
— Согласен! Марфа собери еду и питье! Да побыстрее! — крикнул дед бабушке.
Бабушка не спрашивая: «Зачем?» — сразу стала собирать еду, завязывая ее в белую материю.
— Марлю отрежь. Скатай бинтом. Тоже в продукты положи, воду не забудь! — командовал дед.
И я опять отправился в лес, пройдя незамеченным, вдоль огородов. До заветной тропинки добрался быстро.
Шёл, озираясь, в лесу были слышны голоса. Я спрятался в старое дупло: его нашёл мой дед, оно было почти в рост человека. На поляну вышли немецкие солдаты с автоматами.
Они шли и возбужденно что-то говорили. Притаившись в дупле, заметил, как двое выволокли раненого. Я еле сдержал крик. Они тащили моего солдата, и непонятно было: жив он был или уже мертв.
Как мне хотелось их всех перестрелять из дедушкиной двустволки. Сильнее вжавшись в дупло и до боли сжав кулаки, понимая, что никак и ничем не смогу помочь солдату, я дождался, пока немцы пройдут, направляясь к нашей деревне, потом вылез из дупла и тоже вернулся домой.
Дед встретил меня у калитки:
— Знаю, поздно, внучек, видели.
— Поздно…, — сказал я, отрешенно смотря куда-то мимо деда.
— Не спасли…
Солдата этого повесили, нам в устрашение, рядом со зданием с новой для нас теперь вывеской «Комендатура»

 

 

ИГОРЬ

Война застала меня в санатории. У меня было больное сердце, и каждый год, как только приходили долгожданные каникулы, меня доктора отправляли в санаторий.
Утром я и мой друг Игорь всегда убегали в лес: послушать пение птиц, посмотреть, как просыпается лес, понаблюдать за норой лисицы и увидеть выводок.
Но сегодня мы услышали гул самолетов и начали играть «в войну», не подозревая, что где-то уже идёт настоящая война.
Нас спешно отправляли в Ростов. На город уже падали и падали бомбы. Взрослые рыли щели, строили баррикады, готовясь к уличным боям.
Меня и Игоря поставили сторожить длинные ящики, в которых были сложены бутылки с зажигательной смесью, подвозили песок и воду на случай больших пожаров. Город трудился молча, молчали и мы, методично, выполняя то, что нам поручат.
Наши мамы работали в госпитале для легкораненых. Во всех наших школах размещались госпитали.
Игорь был болен намного серьезнее, чем я, часто отдыхал, и тогда выступала бледность на его лице, синели губы. Лекарства у него закончились, а в аптеке теперь было трудно купить то, что было нужно.
Этим утром он был совсем бледный.
— Игорь! Ты так не вздрагивай и не пугайся, когда падают бомбы. Старайся быть поспокойнее, — уговаривал я его. — На нас они точно не упадут, ведь, посмотри, мы с тобой слишком малы и увидеть нас с такой высоты просто невозможно, — продолжал рассуждать я.
В квартале от нас опять сильно рвануло.
И Игорь опять потерял сознание. Я долго тормошил его, звал кого-то на помощь, пока на мое плечо не опустилась чья-то крепкая рука: «Чего кричишь, дитёнок?» — встревожено смотрел на меня дяденька в милицейской форме.
— Плохо ему. Все время сознание теряет, а я ничего сделать не могу. У него лекарства кончились... — и я показал на Игоря.
Милиционер, не раздумывая долго, схватил Игоря и побежал через дорогу к госпиталю. Я, конечно, за ним.
— Дяденька, куда вы? Там же солдаты лежат, туда детей не пускают и не берут, — кричал я ему на ходу.
— Теперь все солдаты, дитенок! — ответил мне милиционер.
Над Игорем долго колдовали врачи. Я пытался несколько раз заглянуть внутрь белой комнаты, но меня чуть ли не за шкирку оттуда выпихивали.
— После мальчик увидишься с братом, а сейчас не мешай, — успокаивала меня старенькая нянечка.
— Он и не брат мне вовсе! Но я должен его увидеть, пустите! Шуметь не буду. Просто Игорь мой друг и мне необходимо быть с ним рядом. Пустите, прошу, вас! — умолял я нянечку.
И она вдруг пошла мне на уступки. Приоткрыла дверь и тихонько пропустила меня туда.
На столе лежал Игорь, подавали кислород, на лице его была, одета какая-то штука и он дышал в неё. Я вспомнил, что когда было тоже плохо, мне давали дышать этой же штукой и через кислородную подушку.
Игорю делали уколы, потом поставили капельницу, потом её почему-то отключили и доктор, видимо, самый главный из всех докторов сказал: «Увозите...». Игоря накрыли белой простыней и повезли мимо меня.
— Стойте! — не выдержал я. — Ему надо лекарство, его нельзя сейчас на улицу выпускать. Он теряет сознание и делается бледным-бледным. Он болеет давно! — выкрикнул я.
И тот, который был самым главным доктором, опустился передо мной на корточки:
— Понимаешь, мальчик! Теперь у него уже ничего не болит. И ему уже не нужно лекарство. Мы не сумели запустить его сердце.
— И, — не выдержал я. — Вы хотите сказать, что Игорь умер? — спросил я доктора, отступая в глубину комнаты.
Доктор опять подошел ко мне.
— Это твой брат? — тихо спросил он меня.
— Нет, но так не должно быть! Вы понимаете, не должно! Он ещё вчера улыбался, Он, он…, — кричал я.
— Так бывает! — опять тихо ответил мне доктор.
— Он не солдат и не старенький дедушка, чтобы умереть. Умирают только старики, или я не прав? — продолжал кричать я.
— Не всегда старички! — объяснила мне женщина в белом халате. Ты знаешь его родителей? — взглянула она на меня.
— Отец воюет, а мама работает в госпитале — это через четыре улицы, — прошептал я.
— Вероника Львовна, возьмите адрес и сходите к его матери, — услышал я опять голос самого главного доктора.
— Может, он потерял сознание?! — Так у него бывало… Полежит, а потом приходит в себя, да поверьте, так было,— умоляюще взглянув на доктора, сказал я.
— К сожалению, мы бессильны были его спасти. Мне очень жаль, — и он прошёл в коридор, а за ним все люди в белых халатах.
Я долго плакал, уткнувшись нянечке в колени. Мне казалось, что эти белые стены и белые халаты должны были его ещё оживить.
— Поплачь, поплачь сынок, — сказала мне нянечка. Глядишь, может и легче тебе станет. Матери-то, какое горе! Какое горе пережить своего ребёнка!
В то утро я понял, что на войне умирают не только от пуль и снарядов, но и от разрыва сердца, просто от разрыва сердца. Маленькое сердце не выдержало огромной, большой войны.

 

 

МОЙ ДРУГ ЛЁНЯ САВОЧКИН

У меня с довоенных лет сохранилась одна фотография. Её я берег и никогда никому не давал к ней прикоснуться. На этой фотографии была вся наша семья: довоенная семья- папа, мама и дедушка с бабушкой....
Весь уклад семьи нарушился, когда вслед за отцом, ушла воевать и мама. Она работала на телеграфе, и ей даже не надо было переучиваться на военные специальности. Из письма мы узнали, что мама теперь — радист.
Всё время хочется есть. С другом Леней Савочкиным ходим в рожь, она растёт прямо за домами. Лёнька первый увидел легковой автомобиль. Решили удирать, кто куда. Меня у калитки выдернул немецкий офицер в зелёной форме.
— Пусти, гад! — пытался вырваться я. Но он крепко держал меня за рубашку. На мои крики выбежал из дома дед и бабушка.
— Пусти его. Внук — это наш, Богом прошу, отпусти!
Но немец с улыбкой снимает ремень. Валит меня на лавку и стегает так, что потом бегут красные круги у меня перед глазами.
Дед пытается меня защитить, но офицер сильно ударил его в живот. Больше я ничего не помню... После побоев я с трудом говорил и долго болел. Бабушка заваривала какие-то травы, делала примочки, но поправлялся я очень тяжело.
— Внучек, внучек! Ты уже давай поправляйся! Что я скажу твоим родителям, когда вернутся? — и бабушка сильно плакала подле меня.
В городе установили специальный режим. И все должны были отмечаться в комендатуре. К нам часто стали захаживать наши же городские жители, только звали их теперь полицаи. Они проверяли всё и всех. Никого не щадили.
Слышно было, как из соседнего дома они вывели и расстреляли всю семью. А в соседнем доме и жил мой друг Леня Савочкин. Леня спрятался в погребе и его не нашли, а потом поздно вечером я услышал у своего окна шаги и кто-то камешком попал в стекло.
— Санёк,— услышал я приглушенный голос. — Мне спрятаться надо. Сестру и брата забрали в комендатуру, остальных расстреляли, а я спрятался, меня не нашли.
— Залазь в форточку. Я пока встать не могу, болею, а бабушка тебя спрячет — это точно,— так же тихо ответил ему я.
Санёк залез в форточку.
— Ты, почему такой белый?— спросил я его удивленно.— Что стало с твоими волосами? Ты в штукатурке измазался или в муке?
— Если бы. Волосы стали такими после расстрела всех наших... Меня никто не узнаёт. К соседке пришел, а она прочь прогнала, говорит, что не знает меня. Ты бабушку свою подготовь, а то тоже испугается...
— Узнать можно, не волнуйся. Здесь поставим тебе раскладушку и всё будет нормально.
На улице послышалась чужая речь и выстрелы. Строчили из автомата, звенело разбитое стекло, залаяли собаки.
— Стреляют прямо по окнам. Удовольствие получают, гады. Лезь ко мне под одеяло. Не сиди у окна. Пуля она ведь не разбирает.
— Санёк, с кем ты разговариваешь? — в комнату со свечкой вошла моя бабушка.
— Лёнечка, детка! Мы думали… — и она замолчала.
— Вы думали, что нас расстреляли? Правильно думали! Из всех спасся только я один...
— Пойду поесть соберу и согрею тебе воды умыться, дитятко! — заботливо сказала бабушка. И тут она увидела седую голову Лёни.
— Господи! Сколько же ты пережил?! — вырвалось у неё.
— Саньке, знаешь, тоже несладко пришлось, третью неделю лежит не поднимается. Лечу сама, как могу...
— Бабушка, его ещё спрятать надо, — предупредил я.
— Этим займется наш дед. Он в сарае сеновал освободил. Корову-то всё равно эти изуверы прирезали. Там и постель тебе Лёнечка соорудим. Пойдем со мной, дитятко, пойдем!
— А ты, на-ка вот, помажь, мазь я сделала, раны быстрее затянутся,— я только киваю головой, зная, что с бабушкой спорить бесполезно.
— Такая беда, детки, что ни на земле, ни под землей не спасешься от этих нехристей,— вздыхая, сказала бабушка.
Лёнька поел варёной картошки, много сразу ему дед не дал, сказал, что понемногу надо, если он, Лёнька, себе навредить не хочет. Меня разбудил шум в доме. Кричал полицай Гришка.
— Я вас всех расстреляю, это гер офицер, семья коммунистов, у них и сын и дочь воюют против вас.
Слышно было, как топают по комнате чьи-то кованые сапоги.
От страха я окаменел. Вдруг занавеску кто-то дернул так, что она оборвалась сразу.
— Тиф, тиф!— успела крикнуть моя бабушка.
Слова эти действовали магически. Немец отскочил и направился сразу к выходу, что-то крича и махая руками.
Примерно через полчаса в дом ворвались полицаи, в руках держа канистры с бензином.
— Не смейте, не смейте,— кричала бабушка.
Они грубо оттолкнули её и деда. Чувствовался запах бензина и запах страха перед огнем. Я ещё сильнее накрылся одеялом.
— Не тронь, мальца, болен он! — пытался заслонить собой меня мой дед.
— Заразу здесь расплодили, сволочи! Приказано дома с тифозниками сжигать и точка. — Отойди, по-хорошему, дед! А то и тебя спалю с мальцом... Одной заразой меньше будет! Мне разницы нет! — смеялся полицай, выплёскивая остатки бензина на моё одеяло. Полицаев было двое: один из них мародёрничал, собирая в мешок все, что попадалось на глаза из продуктов, а другой подготавливал дом, чтобы его сжечь.
— Ишь, окопались! Власть им новая не по нутру!! Кончилась ваша власть... Где они ваши солдатики? Что, смыло их? Так бежали! Так бежали, что вас забыли с собой забрать! — злорадствуя, говорил Гришка.
— Замолчи, немецкий, ты холуй! Нет, и не было, у тебя ничего святого... И в кого ты такой выродок? Два брата воюют! Гнилая у тебя кровь! И душонка гнилая... Никчёмная! Трусливая душонка! — выкрикнул мой дед.
— Ты это зря сейчас сказал старик! Что ты топорщишься? Сейчас спалим вас, да и делу конец! Как и будет конец твоему воспитанию, старик!! Иван, закончил? — спросил Гришка у своего товарища.
И вдруг раздался выстрел. Затем другой. Стреляли у нас в доме из ружья моего деда.
Гришка рухнул на пол, из рук его выпала канистра с бензином...
Иван в другом углу, лежал, раскинув руки. Собранная картошка и лук покатились по всей нашей хате.
Посредине комнаты стоял Лёнька — это стрелял он. По щекам его катились слёзы. Он молча перезарядил ружьё ещё раз.
— Сынок! Молодец! Спасибо! — вырвались слова благодарности у моего деда.
И теперь, словно подчиняясь какой-то команде, сказал: «Спрячемся на заимке в лесу. Собирай парня. Дом сожжём с этим гнильём, как и было приказано...»
Сборы были недолгими. Уходя, дед подпалил дом. Как долго красные всполохи стояли у нас перед глазами.
Лёнька шёл впереди. Дед нёс меня на руках. Все шли молча, но думали об одном: «Как же нам теперь выжить в этом красно-кровавом зареве?»

 

 

СОЛДАТИКИ

Ещё вчера всё было как всегда. Дед сидел, лудил кастрюлю, мама пришла с ночного дежурства отдыхала, даже моя бабушка ходила тихо-тихо, а мы с братом всегда убегали к реке, чтобы своими играми не разбудить ее.
А сегодня маму и всех врачей отправили в глубокий тыл. Что такое госпиталь? Пока мне еще было непонятно. Знаю только, что мама туда направлялась начальником. Была она хирургом, когда у нас на улице кто-то болел, то всегда бежали за мамой, значит, все просто доверяли ей, а мы с братом этим гордились. Мама никогда никому не отказывала.
На плите всегда кипела кастрюлька со шприцами: на случай нужды или надобности тому, кто прибежит к нам искать помощи. Отец наш утонул, когда Ване был год. Мне было три...
Из рассказов мамы и дедушки я знал, что это был очень добрый и хороший доктор — он лечил детей и работал с мамой в одной больнице. Ваня его совсем не помнил, а я, почему-то запомнил его теплые ладони. И как он меня подкидывал вверх, когда мы играли с ним в «летчиков».
— Серёжа! Найди Ваню! Из дома никуда не выходите. Мама, собирайтесь... Поймите, надо ехать! Времени на уговоры у меня нет. Дали ровно два часа на сборы.
Мама выложила на стол продукты и новенькую форму.
— И куда мы, дочка? — взглянув на неё, тревожно спросил дед.
— Пока будем сопровождать воинский эшелон до Витебска и Лиды, а там как прикажут... — ответила мама и выбежала из дома.
Наконец в соседнем дворе я поймал брата. Он как всегда играл с кроликами, кормил их, целовал серые комочки, разговаривал с ними.
— Ваня, мы уезжаем! Мама просила тебя найти. Пойдём домой! — взяв брата за руку, и, не обращая внимания, что он начал мне сопротивляться, я всё же затащил его домой.
Сборы шли полным ходом: бабушка собирала вещи, а дед перевязывал валенки бичёвкой.
— Это ещё зачем? — спросил его я. — Лето на дворе. Жара стоит несусветная! Мы что ли до зимы домой не вернёмся? — обратился я ко всем, но бабушка и дед были заняты и не торопились мне ответить.
— Вы не слышите? — я сейчас спросил вас: — Мы надолго? — и опять мой вопрос повис в воздухе.
Дед перевязал валенки и только тогда взглянул на нас с братом.
— Кто теперь что знает, Серёжа? Никто тебе не ответит на этот вопрос. Сказано мамой — собираться, вот и собираемся. Позже я отвечу тебе внучек на все твои вопросы, не обижайся. Принеси лучше из чулана мешок, да ссыпь туда картошки, сколько войдёт. Помогай, внучек, помогай! — ответил мне дед.
Ваня побежал к своему заветному ящику: в нём хранились игрушки, которые благополучно переходили от меня брату.
— Серёжа! — позвал он меня. — Можно я возьму с собой всех солдатиков? И не дожидаясь моего согласия, стал набивать ими карманы брюк.
— Куда же столько? — остановил я его. — Хватит двух. Возьми самых любимых, ладно?— стал уговаривать я брата.
И совсем непонятно мне было, как это он согласился, даже не спорил и не капризничал.
— Двух, так двух, — и Ваня миролюбиво посмотрел в мою сторону. — только я возьму тех, что для меня сделал дед! Твоих не хочу... — категорично заявил мне мой брат.
— Хватит, и того что все твои рубашки донашиваю.
— Ладно, — улыбнулся я. — Как будто они дырявые, эти рубашки? Просто мне малые, а тебе как раз.
Послышался голос мамы:
— Через полчаса подадут эшелон. Значит, на станции надо быть к двенадцати. Успеем, мама?
— Должны успеть, дочка! Раз такой приказ вышел, — сокрушённо вздохнув, ответила маме бабушка.
— Мама, мамочка! — Иван, выбежав ей навстречу из комнаты, показал зажатых в кулачке солдатиков. — Я возьму с собой этих солдатиков? Мне Серёжа разрешил...
— Раз Серёжа разрешил тогда, конечно, бери! — улыбнулась мама.
— Он хотел больше, но я только двух разрешил.
— Мама, детей собрали?
— Ещё картошки набрал целый мешок, так мне дед велел. Правильно я сделал? — опять попытался я вклиниться в разговор взрослых.
— Ты всё правильно сделал! Молодец! Ты совсем большой, Серёжа, — похвалила меня мама.
— А я? — захныкал мой меньший брат.
— А ты ещё не дорос! — отпарировал я брату.
— Не ссорьтесь, мальчики! Не время сейчас для ссор. Я в больницу, а вы двигайтесь на вокзал. До отправления осталось минут двадцать.
Дед, бабушка и мама взяли чемоданы, а нам надели на плечи маленькие рюкзаки. Мы их всегда брали с собой, когда отправлялись в походы. Но сейчас они были тяжелее, чем тогда. Закрыли дом и направились к станции. По дороге шли с такими же чемоданами люди.
— Кирилл! — обратилась к моему дедушке соседка. — Говорят, что Нижнюю уже бомбили!? Ты не слышал?
— Если бы и слышал, то ничего бы не сказал... Зачем панику сеешь, Марья? Знаешь, как это называется: «Одна баба другой сказала... Нехорошо!» — пожурил соседку мой дед.
— Так я ведь, что? Как мне сказали, так я тебе и передаю! — обиделась соседка.
К маме подбежала какая то женщина и стала объяснять что-то насчёт шестого вагона: там нужна была мамина помощь.
— Сами справляйтесь, хорошо? Сердце прихватило — надо помочь. Серёжа, сынок, за братом присматривай!
— Иди! Не беспокойся! Справимся... Иди, ты там нужнее, — успокаивал маму дед. — Человеку плохо, беги, спасай!
— А нам разве хорошо? Я устал, — тихо проговорил мой брат.
— Мы с тобой Ваня не болеем, а остальное всё можно выдержать, — совсем по-взрослому ответил я ему. — Спусти рюкзак и отдохни.
— У тебя тоже такой же тяжёлый рюкзак? — спросил меня брат, ставя рюкзак на асфальт перрона.
— Ты как думаешь? Ёщё тяжелее, чем у тебя! Попробуй, подними?
— Марья, прячь детей! Скорее! Скорее! Самолёты! Давайте в здание вокзала, — прокричал бабушке наш дед.
Они летели все ровно и низко. На крыльях чернели кресты. Что это было, не знаю? Но оно отделилось от самолёта и со свистом упало в середину нашего эшелона. Начался пожар. И все куда-то сразу побежали. Бабушка держала нас с братом за руки, пытаясь пробиться сквозь толпу людей в здание вокзала. Дед остался с чемоданами у перрона. Кричали мне, кажется все, и дети, и взрослые. Взрывы слышались один за другим.
— Серёжа, я за дедом. Помогу ему перетащить чемоданы, — быстро сказала мне бабушка. — А вы, мои дорогие, здесь нас и маму ждите!
— Ба, я боюсь! — и Ваня вцепился в подол её платья.
— Ничего сынок, не бойся! С тобой Серёжа остаётся! А мне, видишь, к деду надо! — и она выбежала из здания вокзала.
Я видел, как бабушка споткнулась и упала. Оставив Ваню, поспешил ей на помощь. Она подвернула ногу, пыталась встать, но не смогла... К ней навстречу бежала уже наша мама и дед. Вместе мы еле-еле её подняли.
— Серёжа, а Ваня где? — настороженно спросила мама.
И в этот момент мы услышали страшный вой — это в здание вокзала попала бомба...
— Ваня! Сынок! Ваня!!!
Оставив нас, она стала пробираться сквозь клубы дыма. Воронка от бомбы была просто огромная.
— Только не это! Только не это! Дитятко наше!!! — прошептала бабушка, закрывая лицо руками.
Она увидела маму, которая несла Ваню. Он был мёртв...
...Ещё бомбили и бомбили... Ваня лежал у мамы на руках, а из карманов брюк вдруг выпали солдатики, его любимые солдатики.

 

 

НАТАШЕНЬКА

Я и моя подруга Юля никогда не забудем эту девочку. Она попала к нам в госпиталь, в августе 44-го. Шли ожесточённые бои.
Среди многочисленных раненых, поступающих в наш госпиталь, при разгрузке, в кузове машины я увидела маленькую девочку. Сначала даже не поверила! Привыкла сортировать бойцов, а тут ребёнок...
Она забилась в самый дальний угол кузова машины, смотрела на меня испуганно, но не плакала.
— Иди ко мне,— позвала я девочку и протянула руки. Но девочка отрицательно махнула головой.
— Иди, иди! Не бойся! — как можно ласковее позвала её я.
— Откуда в этом аду ребёнок?
И я опять протянула к ней руки.
— Как тебя звать, малышка? Ты чья?— спросила я у неё.
— Мамина,— услышала я в ответ, и девочка забилась в угол ещё дальше.
— Старшина, мы подобрали её по дороге, когда к вам пробирались. Еле-еле проскочили, так сильно бомбили... Когда выехали на шоссе, а она шагает прямо вдоль дороги, вот и подобрали, — ответил мне шофёр санитарной машины. — Как звать не знаю? Молчит, по дороге ни с кем не разговаривала. От сахара отказалась, потом мы ей сухарей дали, там они у неё в карманчике в пальто,— показал мне рукой на карман старый солдат. Юля подошла ближе к нашей машине.
— Вера, ты чего копаешься? Твоих всех уже распределили по палатам. Зоя Васильевна тебя искала. У тебя три тяжёлых. Ты слышишь меня, Вера?..
Я, не отвечая ей, указала вглубь машины.
— Смотри, какую помощницу нам с тобой доставили! Только вот в руки не даётся, сильно напугана.
Юля тотчас вскарабкалась в кузов машины и тоже попыталась взять девочку на руки, но та её больно укусила.
— Ой! Такого у нас ещё не было!— отдёрнула Юля руку. — Вот это номер!
— Девоньки, давайте, побыстрее! Там ждёт ещё партия раненых! Позор, с ребёнком справиться не можете! Мамы из вас никакие! Уговорите её, что ли? — сказал нам водитель.
И Юля решилась снова попробовать взять девочку на руки. Взять-то взяла, но девочка стала так сильно вырываться, плакать, кричать, кусаться, что Юля была вынуждена оставить свою затею.
— Что будем делать, подруга? — спросила она меня.
— Не знаю! — ответила я ей.
— Девоньки, в вашем хозяйстве есть кошка или собачка? — водитель взглянул на нас вопросительно, понимая нашу беспомощность. — Может быть, мы её таким способом выманим. Давайте, попробуем!
— Юля, ты слышала, когда она вырывалась, то звала какую-то Наташу?
— Да, верно.
— Тебя, Наташей зовут? — наклонилась к девочке Юля.
Девочка опять отрицательно покачала головой.
— Девоньки! — услышали они за спиной голос всё того же водителя. — Я вам собачку несу.
На руках у него была наша любимица — Муська.
— Это наша Муська! Она тоже войной покалечена. Видите: одного уха нет. Солдаты рассказывали, что ей его пулей отсекло.
Юля взяла Муську на руки и прижалась к ней щекой. Собака не понимая, чего от неё хотят, жалобно заскулила. И девочка расплакалась ещё больше. Она плакала совсем как взрослая, даже причитала, но что Вера и Юля так разобрать и не смогли.
— Намаялась, страдалица! Тише! Тише... — стал успокаивать девочку водитель.
И она вдруг протянула свои ручонки к нему, обхватила за шею, прижалась.
Девочка засунула ручку в карман пальто и вытащила фотографию с изображением девочки и женщины.
— Наташа и Наташенька, — девочка ткнула сначала на фото, а затем на себя, продолжая всхлипывать.
— Это твоя мама? — спросил её шофёр.
Она ответила только одними ресницами, прикрыв их.
— А это — Наташенька? Вот она, и вот, — показал водитель сначала на фото, а затем коснулся рукой девочки.
— Да, ты меня знаешь?
— Знаю, знаю, моя, хорошая! — водитель повернулся к нам.
— Всё оказалось очень просто, девоньки! Её зовут Наташенька. Видимо в семье её так звали, а эта, выходит мамка ей, — указал водитель снова на фото. — Вот и молодец, умница, дочка! Разобрались... Девоньки, мне ехать надо. Возьмите её.
Девочка прижалась к водителю ещё сильнее, плакать перестала, но нам с Юлей она явно не доверяла. Вдруг она потянулась к собаке и отчётливо сказала: «Барсик!»
— Нет, это Муська, — попыталась опровергнуть её слова Юля, и девочка опять горько заплакала.
— Барсика, убили, я забыла, — сказала она, повернувшись к водителю.
— Хорошая моя, сколько же ты перенесла? — тяжело вздохнув, сказал водитель. — Нет ничего страшнее детского горя...
Наташенька спрятала фотографию. Собака, наша умница Муська, лизнула ее прямо в нос, потом ещё и ещё раз, отчего девочка засмеялась, взяла Муську на руки, и опустилась с ней на землю, потом вытащила из кармашка сухарик. Поделила его пополам. Половинку взяла себе, а другую половинку протянула собаке. Муська, довольная, приняла угощение и в знак благодарности стала вилять хвостом.
— Вот и славно, — сказал шофёр. — Всё. Надо ехать. Задержался я у вас, девоньки.
Он сел в машину, хлопнув дверью. Но как только машина тронулась, девочка бросила Муську, и побежала за ней, плача и что-то крича вслед. Шофёр увидев её в зеркале, опять остановил машину. Наташенька быстро — быстро забралась к нему в кабину, и успокоилась только в его руках. Мы подумали, что она уснула, а оказывается — потеряла сознание. Перепугались тогда насмерть. С помощью нашатыря я и Юля привели её в чувство.
Шофёр уехал, а девочка с тех пор встречала и провожала все машины с ранеными. Говорить она почти не говорила, больше плакала, сидя на пенёчке у КПП.
...Шофёра привезли к нам израненного, состояние его было тяжёлым. Как-то проходя мимо палаты, где он лежал, я увидела Наташеньку. Она держала его теперь единственную ладонь в своей маленькой ладошке. Дежурила возле кровати до позднего вечера, шептала какие-то ей и только ей понятные слова, целовала его в небритые щёки.
— Сестрица! — как-то спросили меня в коридоре солдаты. — Это её отец?
— Нет, — ответила я. — Но видимо теперь роднее для неё нет никого на этом свете!
Илью Михайловича, так звали шофёра, комиссовали и отправляли в тыл.
Уезжали они вдвоём: он и Наташенька. Она теперь везде сопровождала его, крепко держась за полу его шинели.
...Вот так нежданно-негаданно он стал отцом Наташеньке. В Уфе у него своих ребятишек было пятеро. Но разве мог он оставить теперь эту кроху?
Мы с Юлей проводили их до станции. Вытирали глаза от слёз и не стыдились их.
— Прощайся, — сказал девочке Илья Михайлович.
Но она категорически отказалась:
— Не хочу!
И ещё крепче прижалась к нему.
— Война, война, девоньки, — за неё ответил Илья Михайлович. — Всем поменяла характеры, всех изменила, даже такую пичужку. Скоро всё встанет на свои места. Время, нужно время это забыть и пережить. Прощайте! В гости к нам приезжайте, будем рады...
Поезд тронулся. Мы с Юлей ещё долго стояли и махали уходящему составу вслед.
— В гости к нам приезжайте, будем рады! — кричал в открытое окно Илья Михайлович, обнимая Наташеньку.