ПОБЕДИ ЗЛО ДОБРОМ!

Вступление

главный редактор еженедельника «Красная искра» (г. Боровичи),
член творческих союзов журналистов и писателей России.

«Есть блаженное слово — провинция, есть чудесное слово — уезд», — говорил забытый ныне писатель Аминад Шполянский, печатавшийся под псевдонимом Дон-Аминадо. И добавлял: «Столицами восторгаются, восхищаются, гордятся, умиляет душу только провинция».
В провинциальной глуши Боровичского края находил отдохновение Анатолий Константинович Лядов, здесь во времена Павла I отбывал негласную ссылку Александр Васильевич Суворов, отправившийся из боровичского имения Кончанское в свой самый триумфальный и самый горький Итало-Швейцарский поход, сюда приезжал Иоанн Кронштадтский, здесь в предвоенные и послевоенные годы подолгу гостил детский писатель Виталий Валентинович Бианки, назвавший боровичский край «Страной Див»…

Текст статьи

Краснов ВладимирЕсть у Боровичей и свой небесный покровитель — святой праведный Иаков Боровичский, мощи которого хранились в Боровичском Свято-Духовом монастыре, основанном в XIV веке. Монастырь в годы воинствующего атеизма был закрыт (сейчас он мало-помалу восстанавливается), мощи утрачены, но в заступничество «своего» святого боровичане верят до сих пор, относя к этому и тот факт, что за всю войну на тыловые Боровичи, где были расквартированы десятки госпиталей, работали для нужд фронта заводы и фабрики, не упало ни одной авиабомбы, не разорвалось ни одного снаряда, хотя до линии фронта рукой было подать.
Но и здесь, в тыловой провинциальной тиши, война оставила свои отметины, свои зарубки…
 

 

ГОРОД-ГОСПИТАЛЬ

На двадцать шестой день войны в Боровичи прибыла первая партия раненых. И в тихом, сомлевшем от июльского зноя тыловом городе повеяло ледяным дыханием фронта. В теплушках, оборудованных двумя ярусами деревянных нар, в иные дни прибывало до тысячи бойцов и офицеров с пулевыми и осколочными ранами, с ожогами и контузиями разной степени тяжести. Здесь их принимали и, согласно характеру ранений, оказывали первую помощь и развозили по госпиталям.
«Городом-госпиталем» называл Боровичи известный советский врач Александр Вишневский. Будучи главным хирургом Волховского фронта, Александр Александрович часто наведывался сюда «по казённой надобности». Это и не удивительно — в городе было расквартировано четыре походно-передвижных, двадцать два эвакогоспиталя и три батальона для выздоравливающих. Под них были отданы лучшие здания: школы, больницы, жилые дома, училища, техникумы, единственная в городе гостиница, монастырь, Дом пионеров и даже ресторан... Размещались они и на селе. В Ёгле, например. «Еду в Боровичи — там у меня отделение сердечных раненых...» — по-военному кратко отмечал он в своих дневниках и подробно описывал ход выздоровления сложных раненых, многих из которых хирург Вишневский оперировал лично.
Особенно тяжёлым было лето сорок второго, когда в город стали поступать солдаты 2-й Ударной Армии, вышедшие из окружения под Мясным Бором. В них, израненных, истощённых, грязных и больных, едва теплилась жизнь. Спасали и выхаживали даже самых ослабленных и безнадёжных. Об этом говорят и сухие цифры медицинской статистики: восемьдесят процентов из семидесяти с лишним тысяч человек, прошедших через боровичские госпитали вновь возвратились в строй. Но медики, увы, не всесильны, когда раны, как говорят теперь, «не совместимы с жизнью». Около четырёх тысяч солдат и офицеров навсегда остались лежать в братских могилах на городском кладбище.
В апреле 42-го Александр Александрович Вишневский записывал в дневнике: «Наблюдал разгрузку санитарной летучки в Боровичах. Проходит она хорошо. Санитары натренировались. Быстро снимают и нагружают машины. Транспорта достаточно. Сортировочный госпиталь организован неплохо; чётко, быстро оказывается помощь отяжелевшим в пути, все раненые проходят санитарную обработку».
Раненых в Боровичах выхаживал весь район. Из города и села им присылали продукты и медикаменты, читали им газеты, писали за них письма родным, устраивали концерты художественной самодеятельности. Самые «тяжёлые» и слабые нуждались в донорской крови. Донорами становились в основном девушки и женщины. К 43-му году, как отмечала в ту пору газета «Красная искра», их насчитывалось более пяти тысяч человек. Двести доноров находились в резерве. Но потребности фронта были так велики, что скромный донорский пункт, преобразованный в республиканскую передвижную станцию переливания крови, должен был работать на пределе сил. В первые месяцы войны поток раненых в иные дни доходил до тысячи человек. Всех надо было принять, разместить, всем помочь...
С этой, казавшейся временами непосильной, задачей город справился. Через расквартированные в Боровичах госпитали прошло в общей сложности около семидесяти тысяч человек. Восемьдесят процентов раненых вновь возвратились в строй.
Все это, казалось, в войну само собой разумеющимся, и труд врачей, медицинских сестёр, санитарок, нянечек, поваров, кладовщиков, завхозов, конюхов, возниц, парикмахеров, истопников и уборщиц до поры, до времени оставался в тени. Им писали с фронта, их благодарили спасённые, выхоженные ими бойцы, но их редко вспоминали по торжественным датам, редко воздавали должное их тихой каждодневной самоотверженности.
В дневнике, который Александр Александрович вёл с первого до последнего дня войны (в конце шестидесятых он вышел небольшим тиражом в издательстве «Медицина» и больше не переиздавался), то и дело упоминаются Боровичи. По этим записям, напоминающим иногда то извлечения из историй болезни, то скупую военную хронику, то бытовые зарисовки, то беглый перечень случившихся за день событий и сегодня можно почувствовать тот сбивчивый, напряженный пульс войны, который бился в те годы и в тихих, провинциальных Боровичах.
«30 июня 42 года. Приехал. Побрился, поел и вместе с Песисом и Макаровым отправились к командующему. Оказалось, что Мерецков и Запорожец уехали в Москву. Мы пошли к Кочеткову, он приказал собрать 9 июля совещание хирургов в Боровичах».
«6 июля. Утром в Боровичах проверял все доклады. Пришлось очень много поработать. Совещание будет в городском театре. Там устроена выставка, но, как назло, диаграммы перевраны. Пришлось переделывать».
«9 июля. В 11 часов открылось первое совещание хирургов Волховского фронта. Мой доклад был посвящён вопросам организации хирургической помощи раненым за первое полугодие этого года. Хотя бои велись в лесисто-болотистой местности в условиях бездорожья, значительное большинство пострадавших получило хирургическую помощь в сравнительно благоприятные сроки. За последнее время в медсанбатах было оперировано 60-65 процентов поступивших раненых.
Рассматривая допущенные врачами ошибки, я специально остановился на дефектах сортировки, в результате которых наблюдалась эвакуация нетранспортабельных и отправка в тыл легко раненых. Много неприятностей причинила небрежная медицинская документация. Мне казалось необходимым привести несколько наиболее разительных примеров. Любопытно, что прочтённый мной диагноз в одной из карточек передового района: «Ранение в перед и зад» — оказался для аудитории гораздо более убедительным, чем все мои предыдущие рассуждения».
«11 июля. Утром смотрели сортировочный госпиталь. Потом поехали в Кончанское — место ссылки Суворова. Его домик цел. Рядом — сельсовет и детский сад. Напротив дома — памятник Суворову. Пришла какая-то женщина и сообщила, что у них остался самовар Суворова. Показала нам самовар красной меди, видимо, действительно суворовских времён и предложила у неё закусить. Согрев воду, она вылила её в суворовский самовар, и мы напились чаю из этого исторического «прибора».
Вечером вернулись в Боровичи. Это — подлинный город-госпиталь. Здесь их развёрнуто двадцать два».
«21 августа. Погода становится лучше. В 10 часов вечера вылетели в Боровичи. Впервые лечу ночью. Прожектор осветил взлётную полосу, и мы взлетели. Похоже на ночную поездку на пароходе. Темно. Видна только луна. Прожектор показывает нам путь, двигаясь словно циркуль. На крыльях самолёта зелёные и красные фонарики. Подлетели к Боровичам и вдруг неожиданный выстрел. Оказывается, наш лётчик, прося разрешения на посадку, пустил зелёную ракету. На аэродроме прожекторами указали место посадки, и мы приземлились».
«25 октября. Ездил в Кончанское. Открывали музей-домик Суворова. Сделано это по инициативе Политуправления нашего фронта».
«Уже 11 дней из-за дождя сижу в Боровичах. Погода нелётная, и сегодня пришлось вернуться с аэродрома».
«17 декабря. ...Наконец, определено количество коек в наших фронтовых госпиталях. Их будет в Боровичах — 20000, в Рыбинске — 5000, в Тихвине — 17000, в Сясьстрое — 5000».
«22 мая 1943 года. Утром прибыл в Неболчи. Посмотрел свою комнату и отправился в Боровичи. Приехал и сразу же лёг спать».
«25 мая. Ночью летал немецкий самолёт и сбросил за городом четыре бомбы».
Фронт и в благополучному тылу давал о себе знать. В городе соблюдали светомаскировку, окна в учреждениях и госпиталях были крест-накрест заклеены газетной бумагой, ночью по улицам ходили патрули.
Дел в Боровичах главному фронтовому хирургу хватало. Он принимал участие в обходах, оперировал тяжелораненых, консультировал врачей, проводил планёрки и совещания... Операции с его участием часто проходили в эвакогоспитале №2747. Прославленному доктору ассистировала молодая выпускница Боровичской фельдшерско-акушерской школы Катя Васильева (по мужу Сушкова), работавшая в то время операционной сестрой.
— Главное госпитальное здание размещалось тогда в помещении первой средней школы на улице Коммунарной, — вспоминала Екатерина Васильевна. — Здесь же была операционная. Ранеными были забиты все палаты, люди лежали в коридорах, на полу, и все прибывали и прибывали с каждым санитарным поездом, с каждой «летучкой»... Дома мы почти не бывали, работали до полного изнеможения сил. Спали урывками, питались наскоро. Мама иногда приходила узнать, как у дочери дела. Как выдерживали — не знаю. Молодые были, все нам тогда было нипочём.
Александр Александрович Вишневский бывал в нашем госпитале часто. Ведущим хирургом у нас работал его друг, Михаил Михайлович Ляховицкий. У него он обычно останавливался, когда приезжал в Боровичи. С ним чаще всего и оперировал. А я ассистировала им: подавала инструмент, давала наркоз... Обычно на такие операции приглашали врачей, и по ходу дела Александр Александрович рассказывал хирургам, что он будет делать и почему. Работал он красиво, чётко, без суеты. Того же требовал от медперсонала. Его у нас любили. Он мог и пошутить, и похвалить, и поругать. Если ругал, то за дело, и не ругал даже, а внушал, настаивал, советовал. И жалел нас. Мы это чувствовали. Раненые его тоже любили. Он никому не отказывал в помощи. Даже врагам. Тяжелораненые немцы лежали у нас в полуподвальном помещении, где размещается теперь школьная раздевалка. Им оказывали такую же медицинскую помощь, как и нашим ребятам. Специальный приказ был отдан на этот счёт. И операции им делали, и перевязки, и кормили из общего котла. Мне тоже приходилось перевязывать их. Ненависти к ним, слабым и больным, уже не было, а вот брезгливость — была. И недоумение: что погнало их в чужую страну, что заставило убивать и грабить?
Добро не забывается. Для него нет сроков давности. С разных фронтов, армий, дивизий и полков в Боровичи летели треугольнички благодарных солдатских писем с приветами врачам, медсёстрам, нянечкам, завхозам, поварам... После войны такие письма ещё долго шли из разных концов необъятной нашей державы.
«В марте сорок второго из-под Мясного Бора я был доставлен в госпиталь, пролежал четыре месяца, а потом — в батальоне для выздоравливающих. — Писал на адрес Боровичского горисполкома Р. Кунафин из Уфы. — Затем вернулся на фронт, дошёл до Берлина и вот уже сорок лет работаю строителем... Когда в печати или на радио я слышу что-нибудь о городе Боровичи, со мной творится непонятное... Я переполнен чувством любви и нежности к вашему городу. Ведь все-таки я остался жив...»
Случались и другие адресаты. Несколько лет назад на имя главного врача городской больницы из немецкого города Гамбурга пришло письмо, напечатанное на машинке с небольшими отступлениями от русской грамматики. Написал его один из тех немцев, которые были спасены русскими врачами и медсёстрами. Он не лежал в госпитале № 2747 в те военные годы. Он из числа военнопленных, оказавшихся в Боровичах позднее. Вот его письмо:
«Уважаемый господин доктор, после Второй Мировой войны я попал в плен и в первое время находился в шахтном лагере для немецких военнопленных в Боровичах. В июне 1946 года я заболел паратифом. Там я лежал целый месяц в изолированной комнате для больных. Когда болезнь приблизилась к кульминационному пункту, наша русская докторша обещала мне поместить меня в больницу. Так и получилось, что меня перевезли 2 июля 46-го года в городскую больницу вашего города. Врачи освидетельствовали с результатом: «брюшной абсцесс в размере кулака». После того же меня сразу перенесли в операционный зал, где высокая, белокурая красивая докторша одна, без всякой помощи сделала операцию и это стало для меня спасением моей жизни. Я никогда не забуду, как это случилось. Я и сегодня ещё благодарю всех, кто содействовал спасению моей жизни. Надо ещё сказать, что было единственное такое происшествие в лагере — никого другого не выпустили. В моем случае, наверное, помогла переводчица, потому что я работал тоже переводчиком в лагере. Я владею русским языком. Родился я в старом Санкт-Петербурге. Наверное, теперь не найдутся те, кто описан выше, но я думаю вам будет интересно получить такую весть.
Вильгельм Винглер».
Неведомый нам Вильгельм Винглер, адрес и телефон которого значился в конце этого пространного послания, был не одинок в этом странном, но вполне понятном желании отыскать людей, проявивших к ним, врагам, добро и милосердие. В «Комсомольской правде» было опубликовано письмо из Германии, автор которого разыскивал русскую фельдшерицу из Боровичей, которая когда-то спасла ему жизнь. Ничего, кроме того, что её звали Катей, он не помнил. Мыслимо ли найти человека, песчинкой мелькнувшего когда-то в водовороте большой войны? Он и сам, наверное, сознавал всю тщетность своих поисков и все же... Все же послал неведомо куда это исполненное благодарности письмо. Среди сотен или даже тысяч женщин с обыкновенным русским именем Катя, внимательно прочитавших или просто пробежавших глазами это письмо, не нашлось лишь той, кому оно было адресовано...
Был в Боровичах ещё один госпиталь — госпиталь для военнопленных № 3810. Размещался он на территории Свято-Духова монастыря. Охрану внутри монастыря несли конвоиры-женщины. В приспособленных под палаты кельях лежали воевавшие против нас немцы, венгры, итальянцы. Осенью сорок четвёртого сюда привезли большую партию интернированных поляков. И их, и бывших врагов в этом госпитале терпеливо лечили и выхаживали. Как своих.
 

 

СОН-ТРАВА

Ранней весной, когда лес ещё тих и прозрачен, а в ямах и по омшаринам дымится серый, как солдатское сукно, снег, на борах, среди сосен, поднимаются дрожащие венчики сон-травы, чем-то похожие на зажжённые свечи. В старину считалось, что цветы эти, если положить их под подушку, предсказывают сонным добро и зло.
Сонных в лесу нет, есть мёртвые, а для них эти понятия утратили силу в тот день и час, когда жизнь покинула их, оставив им горестный удел навеки упокоиться в песках и суглинках временного погоста с рядами берёзовых крестов, похожих друг на друга, как арестанты. Тут бы и лежать им головой на восток, а ногами на запад, откуда незвано явились они и куда не суждено им было возвратиться.
Но война не кончается с победой одних и поражением других. Отголоски её ещё долго будут тревожить нас, напоминая о том, как ненадёжен и хрупок мир. Реки пролитой крови сметают нравственные заслоны, и хмель разнузданной вседозволенности ударяет в головы — нет ничего страшнее и опаснее этого не выбродившего хмеля, понуждающего нестойких разумом людей делать то, о чем ещё недавно они и помыслить не смели. Подтверждений тому сегодня хоть отбавляй: размах преступности и насилия, жестокие бессмысленные войны, которым, кажется, нет ни конца, ни края...
На этом кровавом «пире» осквернение чужих могил (вражьих же — не своих!) кажется пустяком, не стоящим внимания. Но как легко обмануться, не разглядев зла в поступках, которые никому как будто бы сейчас не угрожают! А ведь они-то, если вдуматься, и есть предвестники будущих бед и потрясений.
Казалось бы, ну какое нам дело до останков безвестных Эрихов и Гансов, отбывавших свои сроки в лагерях для военнопленных и умерших там от ран и болезней, так и не дожив до избавления от плена? И что нам до того, что не дождались их дома какие-нибудь Эльзы и Шарлотты? Своего горя не перегоревать. Но недаром Достоевский называл русских людьми весьма непрочной ненависти. При виде грязного, оборванного «завоевателя» с застывшей в глазах беспросветной тоской дрогнет жалостью отходчивое славянское сердце, и вот уже протягивают ему кусок хлеба или варёную картофелину: ешь, горемыка, да помни добро...
И самое удивительное, что помнят. Такова уж природа добра — даже самому чёрствому и неблагодарному не под силу забыть его. Как тут не вспомнить евангельскую истину: победи зло добром!
Полякам из Армии Крайовой, по нескольку лет отсидевшим после войны в советских лагерях, никакого резона не было вспоминать эти далеко не лучшие годы своей жизни и возвращаться туда, где настрадались они сверх всякой меры, чтобы ещё раз пережить то, что разумнее всего было бы забыть, раз и навсегда.
Но они только за тем и собирались в Россию, чтобы пройти по знакомым до горечи местам, разыскать могилы несчастных своих соотечественников, поклониться их праху, найти людей, помогавших им вынести тяготы лагерного быта с непосильной работой в шахтах и карьерах, холодом, голодом и мраком, чего, кстати сказать, с лихвой хватило и на долю тех, кто не сидел в лагерных бараках.
Гостей возили по музеям и памятным местам, как это принято по неписаным законам казённого радушия, им устраивали приёмы и встречи, а они, немолодые, много на своём веку изведавшие люди, как дети, рвались туда, где горбатились от зари до зари, спали вповалку на дощатых нарах, мерзли и голодали.
Надо было видеть их лица! Они улыбались, не скрывая невольных слез, о чем-то горячо говорили друг другу, мешая польские слова с русскими и вспоминая: вот здесь стояли бараки, вот тут был карьер, а сюда тачками возили глину... Они узнавали и не узнавали знакомые места, останавливали случайных прохожих, спрашивали:
— Вы помните лагерь для пленных? Он был где-то здесь... А не помните женщину, её звали Лиза, она хлеб нам приносила?
Но люди пожимали плечами: не помним, не знаем, недавно здесь живём... Так повторялось всюду, где они бывали. Под Боровичами, на Устье, с трудом отыскали старую учительницу и долго её не отпускали, расспрашивая и перебивая друг друга. Но мыслимо ли вернуть прошлое, мыслимо ли найти все, что там оставлено? Оно замерло в ликах, пожелтевших от времени фотографий, в выцветшей скорописи старых писем, в грустной тиши музеев и мемориальных комнат.
Со стенда в Боровичском краеведческом музее сквозь толщу прожитых лет белозубо улыбается ясноглазая Лиза Самсонова. Водопад струящихся по плечам волос, прищуренный в улыбке взгляд и лёгкая, как тень, печаль, застывшая в уголках рта... Такой она навсегда осталась для бывшего солдата Армии Крайовой, бывшего заключённого лагеря № 270 НКВД СССР гражданина Польши Юрия Берначека.
Несчастных доходяг-арестантов сердобольная Лиза подкармливала чем могла, делясь с ними то хлебом, то картошкой, то молоком. Ей и самой-то приходилось несладко. Муж погиб на границе в первые дни войны, оставив её с двумя малолетними сыновьями на руках. И вкалывала она наравне с мужиками (откуда только силы брались?), работая бригадиром угольщиков на шахте №105. И не ожесточилась душой и сердцем от той каторжно тусклой, беспросветной жизни, какой жили тогда не только пленные и арестанты…
Пан Берначек понимал, что прошло много лет, все изменилось, лагерей и шахт под Боровичами давно нет, а юная Лиза, как и он, успела состариться и поседеть. В конце концов она могла куда-то уехать, могла выйти замуж и сменить фамилию... Он все это прекрасно понимал — и все же... Все же не терял надежды повидаться с нею, поговорить, мысленно представляя, как покажет ей крохотную, обтрёпанную по краям фотографическую карточку с надписью «На добрую память», которую хранил все эти годы, опубликовав её лишь недавно в польской газете «Курьер». И газету со снимком и своей статьёй, названной коротко и безнадёжно «Где ты?», он захватил для неё. С тем и поехал в Россию.
Увы, дорога назад размечена не верстовыми столбами, а вехами потерь и утрат. И поезд в прошлое никогда не приходит по расписанию. Долгожданная встреча не состоялась, хотя Лиза Самсонова никуда не уезжала, и в Боровичах не составило труда навести о ней справки. Бригадира угольщиков в бывшем шахтёрском крае не забыли. «Да, была такая, жила отсюда неподалёку...» — вспоминали местные жители. Взволнованный пан Берначек, забыв, что ему не двадцать лет, нетерпеливо переспросил:
— А где она сейчас? Я могу её видеть?
— Она умерла, — помедлив, ответили ему. — Лет пять тому назад...
Он разыскал на старом погосте могильный холмик, увенчанный простым железным крестом, склонил перед ним побитую сединой голову, помолчал, вслушиваясь в печальный шёпот грустных кладбищенских лип, а потом собрал в пакетик горсть сухой, как прах, земли и, помолившись по-польски за упокой светлой русской души, в скорбном молчании вернулся к ожидавшей его машине.
В возвращении в прошлое мало радости и много печали. Самые горькие минуты пережили хозяева и гости, когда продирались сквозь непроходимый бурьян в поисках старых арестантских захоронений. Надо ли говорить, что в лучшем случае могилы были просто позабыты-позаброшены и едва угадывались на растерзанном лике матушки-земли, а в худшем — и язык не поворачивается сказать. По живучим советским традициям чего только не воздвигается на человеческих костях: и жилые дома, и дачи, и помпезные административные особняки... Будто нет другой земли, кроме той, что отдана мёртвым для вечного приюта.
Да что говорить о чужих могилах, когда по своим танком преет бульдозер, воплощая собой культ тупой железной силы. Бездумная война с мёртвыми обходится большими потерями для живых. Черствеют и ожесточаются люди, для коих нет уж ничего святого. Им ничего не стоит прийти на забытое военное погребалище с ломом и лопатой и не спеша, с перекурами, раскопать заброшенные могилы, благо никто в лесу не увидит, не схватит за руку, не усовестит.
А погребалищ таких на земле нашей несть числа. Одно из них прячется в лесной глуши в стороне от наезженных дорог. Не сразу поймёшь, что заросшие мхом и брусничником кочки — вовсе не кочки, а могилы несчастных пленников, обрётших в сосняке за Опеченским Посадом свой последний каторжный приют. И это над ними распускаются по весне сиреневые венчики сон-травы. Но ни сон, ни покой не снисходят на эту грешную землю. Лесной арестантский погост, точно кротами изрыт. Под ногами, рядом с обрывками колючей проволоки, жутко белеют дождями исхлёстанные человеческие кости. ГУЛАГ и для мёртвых остаётся ГУЛАГОМ, и после смерти, не смягчившись к участи бывших своих обитателей.
Присмотревшись внимательнее, понимаешь, что гробокопатели давно ведут здесь свой жуткий промысел. Разверстые могилы, напоминающие рваные штыковые раны, то желтеют свежим, ещё не обветрившимся песком, то бледно зеленеют чахлой кладбищенской травой, постепенно округляясь и оплывая... Сперва тут искали золотые коронки, кольца и цепочки, потом, когда на войну перестали смотреть из окопов, а заговорили о ней, как о трагедии победителей и побеждённых, изменились и цели поиска. За металлический жетон с личным номером владельца, по слухам, давали большие деньги. Это и повлекло в лес новую волну гробокрадов — так презрительно называли в старину разорителей чужих могил. Если первые ещё как-то таились, побаивались, не афишируя богопротивное своё занятие, то вторые подошли к делу цинично и просто, подогнав к лесному погосту машину и артельно перелопатив песчаный бугор вдоль и поперёк, даже не потрудившись скрыть следы своей «собачьей работы.
Нашли они там что или зря потели, отмахиваясь от кровожадных лесных комаров, не суть важно. По злому корыстному умыслу или в крайнем помрачении рассудка нарушили они таинство смерти, не заметив, что зашли туда, откуда трудно вернуться назад, в люди. Такова природа зла. Оно действует мгновенно, приводя в движение скрытный механизм разрушений, последствия которых рано или поздно дадут о себе знать.
Пришвин утверждал, что микроб злодея носится повсюду, он должен только к месту прийтись. А место это смутное время перемен точно нарочно ангажирует и готовит для любого злодейства, мыслимого и немыслимого. Но всегда, в противовес ему, добро ведёт свою неспешную кропотливую работу, плоды которой не так заметны, а иногда и вовсе остаются никому, кроме Бога, не ведомы. Но они все же есть. И маленькое доказательство тому письмо, адресованное старшему научному сотруднику Боровичского краеведческого музея Галине Александровне Александровой, которая всюду ездила с делегацией интернированных поляков, участвовала во всех их разысканиях и встречах, заслужив у них почтительное обращение «пани Галина». Письмо написано дочерью умершего в лагере №207 польского солдата. С любезного разрешения Галины Александровны приводим его почти полностью.
 

«Дорогая Галина!
Прошло уже несколько месяцев с моего пребывания в Боровичах, а я постоянно возвращаюсь мыслями и воспоминаниями к этим дням. Я должна была давно написать это письмо, но для меня писать на русском языке — это проблема, тяжёлое дело.
Вспоминаю, рассматриваю снимки, думаю. И, к моему изумлению, эти воспоминания наводят грусть по тем местам и людям, которых я там встретила. Эта экскурсия была самым важным событием в моей жизни. До сих пор Боровичи были только точкой на карте, а теперь стали знакомым мне красивым городом, где живут радушные, благосклонные люди. Ваше гостеприимность и сердечность совершили чудо: в моем сердце уже нет горечи, я спокойно думаю об этом холме над рекой Мстой, где под берёзками почивает прах моего отца. Я там была. Молилась и плакала над этой символической могилой, привезла в Польшу горсть земли — исполнилось требование сердца дочери.
1 и 2 ноября в Польше — праздник памяти об умерших. В эти дни на кладбище советских солдат в Мельце было много цветов и огней памяти. Приходили с цветами и свечками старые люди, которые помнят войну, но я видела и много молодых с ребятами. В этот день мы помнили не только о своих близких и их могилах, но также о всех, кто погиб на нашей земле.
Мне написал Ежи Бар, что в Ёгле первого ноября тоже были цветы и огни памяти. Я очень утешилась тем.
Галина, я в последнее время прочитала брошюру «Боровичи», просмотрела прекрасные фотоальбомы «Новгород», «Ленинград», книгу «Эхо из небытия». Слушаю радио на русском языке, хочу как можно больше узнать о вашей стране, о людях, истории и настоящей жизни, об экономике и проблемах.
Напиши мне о себе, о своей семье, о жизни и работе, которую ты любишь. Я это поняла, когда была в музее. Хочу ближе с тобой познакомиться.
Мне 53 года. Я работала библиотекаршей в заводской технической библиотеке. В прошлом году ушла на пенсию (за 35 лет работы). Теперь дома временами делаю переводы из русского, украинского, итальянского языков.
У меня муж, Мечислав (он работает инженером), двое взрослых детей: дочь Еоанна и сын Марцын, зять Павел и внук Пётр. Мой брат Ян со своей семьей живёт в другом городе на юго-западе Польши.
Будь здорова, Галина. Всего доброго.

Ева.

Р. S. Простите из-за погрешности, у меня плохое знакомство русского языка».
 

Вот такое письмо. Оно, действительно, не нуждается в толкованиях. И если есть в нем вполне простительные иностранцу отклонения от норм русской грамматики и орфографии, то нет и грана отклонений от самых высоких общечеловеческих правил.
Давно исчезли раскиданные по ближним и дальним окрестностям Боровичей барачные «посёлки» некогда могущественного ГУЛАГА. На их месте сумрачно шумят хвойные леса, шелестят пожухлой травой брошенные карьеры и пустыри. Поди разбери теперь, где были лагеря для интернированных и пленных с землянками и бараками, конюшнями и пекарнями, складами и жильём для охраны и комсостава, а где кладбища с истлевшими останками берёзовых крестов.
…По весне, когда сон-трава зажигает в лесу свои слабые сиреневые свечи, беззащитно колеблющиеся над последним пристанищем несчастных арестантов, почему-то вспоминается евангельское: победи зло добром!..

  Пусть знают и помнят потомки!

 
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(2 голоса, в среднем: 5 из 5)

Материалы на тему