Текст статьи
Ночью, 4 февраля 1943 года, в шторм, высадился основной десант на побережье посёлка Южной Озерейки, в 30-ти километрах юго-западнее Новороссийска. Наступали по пояс в воде — поднималась она больше метра, прижатые многослойным пулемётным огнём, десантники в бушлатах шли вперёд. Цель одна — освобождение Новороссийска.
В бинокль комбат Кузьмин видел, как высадился его передовой отряд морских пехотинцев. Из первой роты приполз связной. Только двум ротам удалось зацепиться за взгорок метров в ста от берега.
— Почему такой огонь? — спросил комбат связного.
— Не могу знать, товарищ комбат. Слева от взгорка бьёт, терпежу нет…
Двигаться дальше мешает пулемётный огонь — ожили огневые точки противника.
— Опять не подавили береговую оборону, — вздохнул комбат. Он понимал, что в таком случае нужно идти вперёд, не останавливаясь.
Взять высоту, преграждавшую дорогу к пункту сбора с парашютным десантом, удалось только лобовой атакой под утро. Их дважды контратаковали, но высоту удалось отстоять.
Комбат лежал на этой высоте — взгорке, наблюдая за расположением сил противника. Он только отдал приказ первой роте идти к Глебовке, когда его точно ударил кто по боку палкой. Сперва он не понял, оглянулся. Никого рядом не было. Поднялся на локтях и тотчас же со стоном опустился на землю. От пронизывающей боли Кузьмин едва не потерял сознание.
Взвод, пробившийся в район Абрау-Дюрсо, вынес на руках своего комбата и был подобран нашими торпедными катерами.
Олег Кузьмин лежал на спине. Малейшее движение причиняло ему нестерпимую боль. Из медсанбата на другое утро Олега привезли в госпиталь, переехавший следом за войсками. В приёмном покое, когда его на носилках вытаскивали из санитарной машины, встретила его знакомая медсестра Аня. Она подошла, вскинула удивлённо брови. Олег улыбнулся.
— Узнаете? Вот и я попал к вам…
— Что с вами?
— Ещё не знаю. Руки как будто работают. — Олег пошевелил пальцами. — Нам, видно, не миновать вас.
Раненных в госпитале было немного. Поместили его в крохотной комнатке с маленьким окном.
Рана Олега оказалась опасной. Врач обещал — если у него не будет заражения, через пару месяцев поправится. Но нужна операция. К вечеру температура поднялась до сорока. Болело горло. Пришёл терапевт, осмотрел.
— Э, дружок, да у тебя ангина! И лёгкие мне не нравятся… Простудился наверное?
— Да нет. Разве только по воде бродил… Так это не в первый раз.
— Так-то оно так! На фронте нечего, а у нас расслабились… Это бывает. Там на нервах все держатся. Нервы, есть, нервы! Они нас поддерживают, но и подводят.
Терапевт установил двухстороннее воспаление лёгких и ангину. Олег то приходил в себя, то впадал в забытьё. Он испытывал слабость, но сознавал, понимал, что происходит вокруг, но когда начинал говорить, нёс несусветное, и сиделка шептала доктору:
— Бредит снова…
Олег делал над собой усилие, пытаясь произносить то, что думает, но язык не подчинялся и был как деревянный. Потом была операция. И только одного не мог осознать Олег — сколько дней он в госпитале. Он обрывочно вспоминал, как в батальон перед десантом приехал комдив, пасмурный, молчаливый. Предупредил, что назавтра высоту надо взять, во что бы то ни стало, не то сорвётся наступление по всему фронту…
Он открыл глаза. Перед ним стояла Аня в белой шапочке. Он хотел спросить её о войне, но, назвав Лидой, заговорил о чем-то другом. Сознание вновь уходило. Словно вдалеке услышал голос медицинской сестры:
— Мне не впервой, доктор. Все меня называют кто Лидой, кто Верой.
Олегу почудилась невысказанная боль в Аниных словах. Захотелось ободрить, сказать что-то тёплое. Он зашептал. Доктор сказал:
— Пойдёмте, ему опять стало хуже. Дайте камфару.
Олег ощутил, что остался один, что около него никого нет. На другой день он получил письмо с фронта от старшего политрука его батальона Николая Коленова. В письме сообщалось, что он жив и вместе с командиром второй роты младшим лейтенантом Семичевым и группой бойцов вышел из окружения в ночь с 7 на 8 февраля в Мысхако и присоединился к десанту майора Куникова. Немного оставшихся в живых попали в плен, остальные пали смертью храбрых.
Он глубоко вздохнул «Так, значит, кончилось. Десанта нет больше. Письма с дому меня не найдут. Адресат выбыл…» В глубине души он понимал, что главной причиной трагедии десанта было знание гитлеровцев о предстоящем десанте в этом районе. Жить не хотелось. Он снова потерял сознание.
Очнулся Олег ещё через несколько дней от суматохи в коридоре, от шёпота за дверью. Кто-то прорывался, кто-то здоровался. В госпиталь приехал член военного совета, обходил палаты раненых. Его сопровождал медперсонал. В полуоткрытую дверь видел Олег незнакомых офицеров в белых халатах и хромовых сапогах. Стояли они спиной к нему, окружив генерала.
Член военного совета беседовал с раненными. Затем зашёл в палату Олега.
— Как ваша фамилия? — спросил он Олега.
— Капитан — лейтенант Кузьмин.
— Что с вами?
— Зацепило, малость, товарищ генерал. При высадке десанта в Южную Озерейку.
— Жалобы есть?
— Одна… Не пришлось довоевать. Хочу туда к ним на берег. — Слезы предательски потекли по исхудавшим, давно не бритым щекам комбата.
Член военного совета повернулся к адъютанту, стоявшему рядом с аккуратной папкой под мышкой.
— Оформить награждение.
— Слушаюсь.
Член военного совета повернулся к начальнику госпиталя.
— Капитан — лейтенант Кузьмин. Ранен в последние дни в десанте. Состояние тяжёлое. Почти не приходит в сознание.
— Знаю, знаю. Командовал 142-м батальоном. — Генерал тихо подошёл к койке, присел на табурет и мягко спросил:
— Вы меня слышите, товарищ Кузьмин?
— Да, — тихо ответил Олег.
— Поздравляю вас с правительственной наградой, орденом Красной Звезды. Вы заслужили его, товарищ Кузьмин.
— Служу Советскому Союзу…
Он попытался встать.
— Лежите, лежите! — Член военного совета протянул руку, пытаясь удержать Кузьмина, который хотел ещё раз приподняться.
— Лежите. Быстрее поправляйтесь… — Генерал поднялся и вышел из палаты.
— Состояние Кузьмина сегодня мне совсем не нравиться, — сказала главный врач Людмила Михайловна, устало опускаясь в кресло под белым чехлом.
Врачи и медицинские сестры молчали. — Его надо спасти, — думал каждый. Все знали, что десантники трое суток героически сражались в окружении, с большими потерями вырвались из него и ушли в горы, унося с собой раненых. Несколько десятков человек из состава этой группы удалось снять с берега катерами.
Двадцатишестилетний капитан Кузьмин был ранен в позвоночник. Осколок снаряда повредил спинной мозг. Когда Кузьмину сделали операцию, у него двигалась только голова и руки. Было ясно, что поставить на ноги его будет трудно.
Лучше всех знал это сам Кузьмин. Но в отличие от других раненых не ныл, не жаловался и вообще вёл себя так, точно с ним ничего особенного не произошло.
Он просил свежие газеты.
— Давайте все, какие есть. Я всякие люблю, — с улыбкой ответил он на вопрос, какая из газет его интересует.
Вечером, когда сестра пришла к нему с лекарством, он ласково погладил её руку и шутя сказал:
— Ты, Анечка, лучше скажи, где же у вас радио? Что за жизнь без музыки? Так дело не пойдёт… Я без музыки… без наших русских песен жить не могу. Радио не дадите — сам петь буду! Берегитесь тогда…
Потом он охотно делился с товарищами по палате, с врачами и сёстрами всем, что ему особенно нравилось, что волновало в газетах или радиопередачах.
А лучше всего любил Кузьмин шутку. Казалось, что обречённый капитан знал, что дни его сочтены, спешил жить и ни одного мгновения жизни не хотел отдавать своему недугу. Он был для всех примером жизнерадостности, веры в победу. Став всеобщим любимцем и душой госпиталя, Кузьмин олицетворял жизнь, и понятие смерти никак не вязалось с его именем. Вот почему не бывшие, по сути дела, новостью слова Людмилы Михайловны о состоянии Кузьмина заставили похолодеть сердца стоявших перед нею врачей и медсестёр.
— Надо узнать, — после долгой паузы продолжала Людмила Михайловна, — только осторожно… нет ли у него каких-либо просьб или личных пожеланий. И постараться их выполнить.
— Пусть Людмила Михайловна сама поговорит… Её он больше всех уважает, — предложил один из врачей.
— Говорит, что я на его жену похожа, — пояснила смутившаяся Людмила Михайловна и добавила: «Могу и я узнать».
Людмила Михайловна ушла к Кузьмину.
Она вернулась через час и, недоуменно пожав плечами и разведя руками, рассказывала:
— Слушал — слушал меня, улыбнулся и говорит:
— Эх, доктор, есть у меня одно желание, да не хочется лишними хлопотами вас донимать — без моих капризов дел у вас по горло… Тут я и пристала — скажи да скажи. Сначала не хотел, а потом вроде бы решился… Я-то думала — серьёзное что-нибудь, а он закрыл глаза и отвечает: «Я хотел бы скушать тарелку украинского борща… Такого, какой до войны моя жена готовила…»
— Тарелку украинского борща? — переспросили недоуменно врачи.
— А вы узнали, как его жена тот борщ варила?
— Расспросила, на всякий случай.
— Так надо сварить украинский борщ для Кузьмина…
Сварить украинский борщ оказалось нелегко.
Все основные магистрали, по которым осуществлялось снабжение, были в ту пору парализованы. В городе не хватало продовольствия. В продскладах не нашлось всего, что требовалось для борща по рецепту Кузьмина. Между тем об украинском борще думали, им жили в госпитале. В конце концов, он стал для его людей своего рода проверкой сил и способностей.
— Неужели мы не сварим тарелку украинского борща для такого героя? Да грош нам цена, если мы такого пустяка не сделаем, — говорили друг другу люди.
— Есть у меня дома, — сказала пожилая санитарка две головки чеснока. Для детей берегу… на всякий случай. Одну принесу.
Она мигом слетала домой, и головка чеснока лежала на столе у повара.
Поступок этот воодушевил многих.
— А у меня ведь несколько моркошек имеется, — вспомнила про свои закрома Людмила Михайловна.
— Значит, и моркошка есть…
Один из врачей предложил два корня свёклы.
— Больше нет. Последние, — как бы извиняясь, пояснял он, передавая бережно завёрнутые в бумагу уже пожухлые корнеплоды.
Таким образом удалось собрать почти все продукты. Недоставало только душистого и горького перца.
— Спросим у повара: может быть, без него можно?
— Нет, надо найти где-то. Украинский борщ — это такая заноза: не положишь один какой-нибудь пустяк — и все не то. Неискушённый человек, может быть, и не заметит, а такой знаток, как Кузьмин, сразу скажет: «Не то…»
Когда о положении с борщом доложили начальнику госпиталя, Иван Петрович встал.
— Так, — сказал он, — начинайте варить, а перец я попробую разыскать сам.
Весть о десяти горошинах душистого и десяти горошинах горького перца, доставленных вскоре Иваном Петровичем, была встречена личным составом госпиталя как сообщение о крупной победе на фронте.
Полную чашу радости этой победы люди испытали, когда уже все позабывшему Кузьмину предложили тарелку желанного борща.
— Украинский борщ? — с изумлением прошептал он, и бледное лицо его заулыбалось, карие глаза заблестели.
— А ну-ка, чернявая, давай пробу сниму.
С видом знатока, дегустирующего блюда, он съел одну, потом другую ложку горячей, пахучей, приятной на вкус жижицы — темно-красной, посыпанной мелко нарезанной зеленью — и воскликнул:
— Вот это да!.. Такого и жена-украинка… на что была мастерица… и то не варила.
Его глаза наполнились слезами благодарности.
Опорожнив с помощью сестры тарелку, растроганный Кузьмин довольно вытер ладонью губы, улыбнулся какой-то своей мысли и с гордостью заключил:
— Ну, можно ли сломить, поставить на колени людей, сваривших такой борщ!..
С того дня здоровье Олега Кузьмина пошло на поправку.
