Текст статьи
Вечный огонь на братских могилах советских солдат, сражавшихся за свою Родину, стал всенародным благодарением за проявленное ими мужество и храбрость, за несгибаемость духа и самопожертвование во имя Победы. Оплакиваемые матерями и вдовами, они ценой своей жизни спасли мир от фашистской чумы и навечно остались в памяти народной и в воспоминаниях друзей, родных и близких. Ещё живут среди нас, но быстро уходят в вечность, участники тех сражений. Они — живая история ратного подвига, совершённого народом победителем — в самой кровопролитной в истории всех времён войне.
Участниками той страшной войны были и мой отец, и его братья Андрей и Михаил, оставшиеся на поле брани.
Светлая память им, и всем тем, кто пал и не вернулся домой, и тем, кто сохранил в сердцах память об убиенных той войны…
ПОДАРОК СУДЬБЫ
Грусть и сожаление владели мною, когда я покидал отцовский дом. Казалось, я предавал тех, кто бесконечно был дорог мне, кто ждал меня, надеялся, верил, что всё же наступит час, когда я, их сын, вернусь и останусь, и продолжу бытие рода нашего тут, на этой земле, где, когда-то и произошло таинство, которое сотворило во временном пространстве вечности меня и мою жизнь.
С этими мыслями оставил я в то памятное дождливое утро наш дом. Отец проводил меня до автовокзала, и мы расстались, как всегда, без лишних слов и эмоций, не надеясь на скорую встречу.
«Пиши, чаще пиши!» — сказал он мне вдогонку, когда я входил в автобус…
С тех пор прошло много времени. Отец остался в моей памяти таким, каким я видел его в тот последний раз из окна отъезжающего автобуса, одиноко стоящим у обочины дороги и машущим мне рукой. Он улыбался, но в глазах была видна тревога. Чувство радости от нашей встречи сменялось в них грустью расставания, а обычная уверенность уступала не свойственной ему растерянности.
О, если бы я мог повторить, или вернуть то ушедшее время, я бы остался с отцом, и вернулись бы мы вместе домой, и, не обращая внимания на все превратности жизни, сошлись бы наши дороги воедино и никогда бы уже не расходились, и жили бы мы в согласии с собою и окружающим нас миром.
Но тогда я думал и поступал по-иному. Воспитанный в духе верности присяге и долгу, я, как и большинство моих сверстников, свято верил в истины, которые сегодня, по вине незадачливых наших кормчих, а вместе с тем и по нашей вине, преданы анафеме. Тогда забота о личном благополучии не была главным приоритетом в нашей жизни. Мы жили скромно и, не задумываясь, делили друг с другом достаток. Нас не смущала теснота общежитий и скудость нашего гардероба. Труд во благо общества приносил моральное и эстетическое удовлетворение, а вместе с ним и признание, и славу. Наше общество строило будущее, мы радовались его достижениям и стремились во всём быть первыми, уверовав в свою исключительную миссию. Каждый из нас гордился своим советским происхождением и твёрдо верил в незыблемость существующих государственных устоев. Но уже тогда проявлялись симптомы надвигающейся трагедии, которые мы не замечали, или, точнее, не хотели замечать.
К сожалению, прошлое навсегда остаётся в прошлом. И лишь закристаллизовавшиеся в памяти воспоминания, как всходы прорастают в сознании и теребят душу. И хотя я не живу прошлым, но и без него не представляю своего будущего. Оно всегда со мной, с ним я соизмеряю своё настоящее.
Вспоминаю, как в этом городе я пережил утрату самого близкого мне человека, моей матери, которая своей плотью материализовала мою душу и в суровое время войны уберегла меня. И потому я дважды обязан ей жизнью. Она ушла, оставив о себе память, омытую слезами её малых детей. Отец заменил нам мать и стал для нас самым близким другом Его жизнь в моем сознании — легенда, наполненная героикой прошедшей войны и прозой послевоенных будней. Я любил отца, это была любовь сыновья, мужская, немного скупая в проявлении эмоций, но глубоко проникшая в меня. Утрата его для меня невосполнима. И по истечении многих лет, я ощущаю, что его не хватает мне, и ещё больше его не хватает моим детям — его внукам. Иногда я перебираю с ними его ордена и медали, так живо воскрешающие в моей памяти отца. Он живёт во мне и остаётся ориентиром всей моей жизни.
…За окном моросил дождь. Усевшись в автобусе, я, не теряя координации в пространстве, оказался в виртуальном мире грёз, зримо и до мельчайших подробностей воспроизводя в мыслях всё то, что связывало меня с этой дорогой и с городом, к которому вёл мой путь.
Автобус, как шмель урчал мотором и медленно перекатывался с одного холма на другой, приближаясь к конечному пункту своего маршрута. Ещё один подъём и перед нами открылась панорама города, озвученная шорохом падающих капель дождя и шелестом листьев, освещаемое яркими вспышками молний, сопровождаемых раскатами грома и порывами ветра. Я воспринимал это, как патетические аккорды из неизвестной мне симфонии, предвещавшей что-то таинственное и драматическое.
Проторённые и покрытые булыжником ещё в позапрошлом веке улицы, со следами рельсов от трамваев, которые во время войны вывезли нерадивые румынские союзники вермахта, привлекали своей причудливой патриархальностью и кичливой чопорностью. Старинные архитектурные творения зодчих, утопали в зелени деревьев, кустов и цветов. Они наполняли пространство буйством ароматов и красок.
Я люблю этот город. Его романтическая аура, созданная давно ушедшим временем, обозначенным в истории славными именами полководцев А. Суворова и М. Кутузова, и именами родоначальников известного малороссийского театра М. Кропивницкого и И. Карпенка-Карого, чудом осталась неизменной, а в послевоенное время усилилась новыми именами, среди которых возвышается имя павлышского учителя, академика В.А. Сухомлинского.
«Хорошо бы задержаться тут» — мелькнула мимолётная мысль, но тут же сменилась другой, о том, что я должен вовремя явиться к месту службы. Однако в аэропорту, я узнал, что вылет моего рейса, двукрылой «аннушки», по метеоусловиям отложен до следующего утра. Погода, а вместе с ней и судьба подыграли мне и подарили то, о чём я давно мечтал.
Спустя время, я понял, что это было благоволением моей судьбы перед предстоящим испытанием. Оно уже надвигалось на меня и на всех тех, кому суждено было стать участниками будущей военной игры, а точнее авантюры, наполненной и радостью побед, и болью потерь и поражений, и разочарованием, и отчаянием, и изнеможением, доходящим до той грани, когда душа и та отягощалась телом и готова была покинуть его. Это всё мне предстояло в будущем, а сейчас я бродил по городу, вглядывался в лица прохожих, надеясь встретить знакомых или незнакомых, но когда-то повстречавшихся мне людей.
Я вспоминал детство и пору, когда вошёл в юность, когда одолеваемый чувствами впервые признался в любви, на крыльях которой взлетел и вдруг увидел необъятный мир. Одурманенный его красотой, я полетел к влекущему меня горизонту. К нему стремлюсь и сегодня, хотя уже давно осознал, что горизонт — это всего лишь граница нашей реальной возможности воспринимать и познавать окружающий мир, и при движении к которой, она, граница, удаляется, чуть приоткрывая неведомое, но всегда оставаясь недостижимой, загадочной, непознанной.
Промокший и взволнованный воспоминаниями я пересёк привокзальную площадь. Во время войны вокзал был разрушен, на его месте долгое время были руины — немые свидетели совершённых фашистами злодеяний. В середине пятидесятых он возродился, снова открыл свои двери, принял новые сотни тысяч отъезжающих, приезжающих, провожающих и встречающих. Влюблённых — праздно проводящих своё время, и одиноких — ищущих минимального приюта и защиты. Он всех принимал под свою крышу и одаривал светом, теплом и человеческим окружением.
До отправления поезда оставалось чуть больше часа. Немногочисленные отъезжающие кучковались возле своих вещей и непринуждённо разговаривали, часто поглядывая на часы, словно желая ускорить течение времени. Почти через каждые пятнадцать минут на большой скорости проходили гружённые составы, создавая на всём пути своего движения неимоверный грохот, от которого во все стороны распространялись сейсмические колебания почвы, вызывающие дребезжание стен и окон вокзала.
Железная дорога — это чудо техники! Созданная талантливыми русскими крепостными ещё во времена царствования императора Павла 1, она, в считанные годы, взошла на олимп технического прогресса. Воспетая и проклятая народом, она втащила патриархальную Россию в поджидавший её капиталистический век. По её рельсам Российское государство вошло, а точнее въехало в ХХ век, и, лишь войны да революции как могли сдерживали её будущий космический взлёт. Во время Отечественной она стала главной артерией сражающейся страны и привела её к Великой Победе.
Подошёл поезд. Я нашёл свой плацкартный вагон и, разместившись на верхней полке, стал засыпать, прислушиваясь к монотонному стуку колёс.
СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ
Проснулся я от необычной тишины, от которой звенело в ушах. Наш поезд стоял на каком-то полустанке. Неожиданно я услышал девичьи голоса, которые, словно весеннее половодье, заполнили пространство вагона, привлекая к себе внимание.
— В кассе не предупредили, что по воскресениям поезд не останавливается в Раздельной…
Две молодые особы, расположились на нижних полках, и возбуждённо разговаривали. Одна из них, приняв позу молодой «шляхтянки», словно с дешёвой кичевой открытки, поучала свою подругу. Солнечный зайчик, отразившись от бокового зеркала вагона, освещал её пушистые, то ли от начёса, то ли от завивки, волосы и, интерферируя, создавал вокруг её головы иллюзию мерцающего светового нимба. Трикотажная блуза на ней в лучах падающего света становилась полупрозрачной. Незнакомка была очаровательна. И даже слегка вздёрнутый её «куриный» нос и тонкие губы, не портили её лица. Я украдкой глядел на неё и даже позволил себе вольность, вообразив мысленно себя в её объятьях, ощутить блаженство своих грёз и почувствовать их внутреннюю гармонию.
«Нравится?» — неожиданно обратилась ко мне женщина, сидящая за откидным столиком нижней боковой полки и раскладывающая перед собой пасьянс. Её одежда, украшенная фольклорными цыганскими элементами, придавала ей некую загадочную романтичность. Тонкая чёрная косынка, разрисованная золотистым узором и небрежно завязанная на шее, покрывала её плечи и гармонично сочеталась с тёмно-вишнёвым жилетом, лицевая часть которого была расшита бисером. Цветная блуза со стоячим воротником, покрытая рубиновым намыстом и широкая удлинённая юбка в стиле Годэ, на стройной талии были охвачены черным поясом с малиновой пряжкой. Несмотря на слегка заметные морщины на лице, да пробивающуюся голубизну волос, незнакомка была элегантна и привлекательна. Оставив в прошлом молодость, она не рассталась со своей, щедро дарованной ей природой, женской красотой. И только глаза её были наполнены такой грустью, какая бывает у тех, кто перенёс в своей жизни невосполнимое горе и выплакал все слёзы, или находился в ожидании приближающегося чего-то страшного и трагического. Рядом с ней стоял чемодан зелёного цвета, красиво инкрустированный металлическими вставками, и небольшая корзина из отбеленных прутьев лозы, накрытая белым рушником. Утолщённый край её ребристой ручки был украшен пёстрым орнаментом. И женщина, одетая в стиле цыганского «кантри — лук», и окружающие её вещи, похожие на музейные экспонаты — казались мне фрагментам из картины, которую мне ещё предстояло увидеть во всей полноте.
Я легко спрыгнул со второй полки, желая тем самым продемонстрировать свою ловкость, чувствуя, что молодые особы украдкой наблюдают за мной.
«Laci ti teharin. Cai ama avas acana?» (Доброе утро. Где мы находимся сейчас? — цыг. яз.). Не дожидаясь от неё ответа на свой вопрос, я посмотрел в окно и непроизвольно произнёс: «Gojo vosdgial» (Красивый восход, — цыг. яз.).
С достоинством английской королевы, не отрывая взгляда от карт, она ответила:
— Avan bahtala romala. (Приветствие, цыг. яз.) Затем, словно для приличия, спросила:
— Sar san suto? (Как спалось?) — и посмотрела в окно. — Dadivas avala laci timpul. (Сегодня хорошая погода, цыг. яз.).
В это время подошёл молодой проводник. Он лукаво улыбнулся моим спутницам, как своим знакомым, и обратился к ним на певучей украинской мове:
— Будемо гальмувати в Роздiльнiй, чи зiйдете в Одесi?
Чувствуя себя хозяином вагона, проводник шутил, а они смотрели на него, чем-то обеспокоенные и было видно, что нуждались в его помощи. Ещё при посадке в вагон, он, шутя, сообщил им о том, что по воскресениям этот поезд не останавливается на станции, где им надо было делать пересадку.
— Вы, должны остановить поезд в Раздельной, — властно сказала понравившаяся мне «шляхтянка».
— Зупинемо, обов’язково зупинемо, — ответил проводник, довольный тем, что всё же смог обратить на себя внимание. Подобно Остапу Бендеру, он не скупился на слова и уверенно обещал остановить поезд на станции Раздельная, будто без его усилий поезд не остановится. Вскоре, мои спутницы перетащили вещи в тамбур, чтобы поближе быть к проводнику, и всё оставшееся время провели в компании с ним.
Оставшись наедине с колоритной соседкой, которую, как позже узнал, звали Терезой, я непринуждённо продолжил с ней разговор, в ходе которого она рассказала мне о себе, откуда она родом, попутно сообщив о том, что она едет посетить могилу мужа, погибшего во время Великой Отечественной. Слушая её, я проникся к ней уважением, и скоро, стал воспринимать Терезу, и всё связанное с нею, не как что-то второстепенное и случайное, а как мгновение незабываемое, по своей сути хотя и трагическое, но светлое, возвышенное и сокровенное, достойное того, чтобы поведать о нем миру.
Родилась Тереза в таборе. Там, с малых лет, старательно ломали её строптивый характер, приучая к особому порядку, регулируемому физической силой и суровыми законами, существовавшими в форме табу, позволявшими членам табора выживать и преодолевать все тяготы кочующей жизни. Вера в Бога была для Терезы той опорой, благодаря которой она бережно сохраняла «дыхание» жизни, создающее в её сердце тлеющий огонь ещё незнакомой будущей любви, с которой она терпеливо ждала встречи. Однажды, на каком-то жизненном перегоне, Тереза встретила молодого юношу по имени Михаил, и предложила ему погадать. На её просьбу озолотить ручку, он вынул пятидесятирублёвую банкноту. Тереза не ожидала такой щедрости. Она посмотрела ему в глаза, их взгляды встретились, и снизошла на них благодать земная, и соединила она их сердца, и никому уже не суждено было их развести. Подобное, говорят, случается, когда, по воле судьбы или случая, соединяются в единое целое блуждающие две половинки одного и того же божественного плода любви. И как плохо тем, кто в старости, оглядываясь на пройдённый путь, с горечью осознаёт, что так и не смог отыскать свою половинку в океане человеческих судеб.
Через месяц Тереза тайно покинула табор и ушла к Михаилу. Она его полюбила всем своим сердцем. Но родители не благословили их брак, увидев в нём некую несовместимость. Это хотя и омрачило молодых, но не стало причиной их раздора. Тереза и Михаил были счастливы. Им казалось, что они открыли новый, доселе неизвестный им, и только ими воспринимаемый волшебный мир, в котором бал правила только их любовь.
Вскоре у них родился сын, Михаил младший. Это событие примирило их с родителями и привнесло в отношения Терезы и Михаила что-то новое, ранее ещё неведомое им, но вместе с тем существовавшее реально и ждавшее своего часа. Они познали чувство отцовской и материнской любви к сыну и свою ответственность за его судьбу.
Выпавшему на их долю счастью суждено было быть прерванным войной. Тогда Тереза ещё не осознавала всей полноты надвигавшейся трагедии, и только её женское сердце подсказывало, что приближается, быть может, самая большая беда. И она пыталась противостоять ей теми доступными способами, которые познала от своих, живя ещё в таборе. Но, что могла предпринять Тереза, хотя и сильная духом и владеющая неким опытом, недоступным многим, и готовая к любой жертве ради сохранения своей семьи? Разве могла она в одиночку предотвратить надвигающуюся беду и противостоять самому дьяволу тьмы в лице вскормленных идеей расового превосходства фашистских орд третьего рейха. А они уже ступили на тропу войны и начали под аккомпанемент ржавой музыки исполнять свою пляску, которая вовлекала в свой круг всё больше и больше человеческих монстров, сея кругом смерть, муки и слёзы.
Вскоре, после начала войны, к ним приехали отец, Михаил старший и мать Варвара, чтобы проводить сына на фронт. И когда наступил час прощания, Тереза, следуя древнему обычаю предков, протянула Михаилу ремень. Это было то последнее, чем она могла как-то воздействовать на судьбу и уберечь мужа. Михаил знал о существующей древней цыганской традиции, но не мог он, хотя и унаследовавший властный характер отца, дедов и прадедов — казаков, не верящий ни в чёрта, ни в дьявола, ни в какие забобоны, позволить себе ударить ту, в коей души не чаял, которую любил и боготворил, ту, которая была для него воплощением и нежности, и любви, и веры, и надежды, ту, которая испила с ним из одной чаши волшебный напиток любовного греха и родила ему сына. Он взял из рук Терезы ремень, нежно поцеловал её, потом снял со стены гитару, протянул ей и, улыбаясь, произнёс: «Очи черные». Она посмотрела ему в глаза, как тогда, в первый раз, отвела молча гитару, и когда все приготовились её слушать, неожиданно бросилась к нему, уцепилась руками за его шею и тихо завыла: — Не пу-у-щу-у!
И, казалось, никакие силы не оторвут её от него, и не оторвали бы, если бы не заплакал их малыш, Михаил младший. С тех пор её пальцы уже никогда не касались струн гитары.
На следующий день, исполняя волю мужа, Тереза собрала их семейный скарб и переехала с сыном к его родителям. А через месяц старший Михаил тоже ушёл по призыву матери — Родины. Тереза провела его до пункта сбора. Несколько вёрст, которые они молча прошли рядом, остались у неё в памяти, как долгая истовая молитва.
И, может быть, дошли и были услышаны молитвы Терезы, Варвары, и многих других матерей, жён, сестёр, которые уберегли Михаила старшего и других, кто вернулся с той страшной войны, и Терезу, и её сына, и Варвару, и тех женщин, детей и стариков, которые оставались в своих домах, на своей земле. Незащищённые, поруганные и униженные фашистом — супостатом, они не покорились, выстояли. Но не все смогли сохранить себя и не все дождались освобождения.
В конце четвёртого года войны вернулся домой, весь израненный, но живой Михаил старший. Он уже знал, что его сын погиб, но ни в день приезда, ни в последующие дни не смог сказать об этом жене Варваре и снохе Терезе. А они ждали Михаила каждый час, каждый день, каждую неделю, каждый месяц...
Вместе с весной сорок пятого года пришла Победа, долгожданная, выстраданная, которая принесла и радость, и слёзы, и боль. Незадолго до этого Тереза получила извещение о гибели мужа, и время остановилось для неё...
Что же ты наделала война? Кому и зачем понадобилось отнимать жизнь её Михаила? Разве не молилась Тереза каждую ночь до изнеможения и не проливала слёзы, прося господа Бога уберечь и сохранить его? Разве не готова она была принести себя в жертву во имя спасения его? И как ей дальше быть, и во имя чего жить, и каков смысл этой жизни без него, без Михаила?..
И только Михаил старший, с не меньшей болью в сердце переносивший утрату единственного сына, не дал ни ей, Терезе, ни Варваре, потерявшим интерес к жизни, уйти из неё. Он отыскал могилу сына, сложившего голову на поле брани вблизи города Бендеры и в начале каждого лета приезжал с Варварой и Терезой, да со своим внуком Михаилом-младшим, на могилу к Михаилу — к сыну, мужу и отцу.
В одной из таких поездок Тереза познакомилась с Ионом и Вероникой. Отец Иона воевал и в сорок четвёртом погиб, и был похоронен в той же братской могиле, в которой лежал и её Михаил. Беда породнила их, став общей их бедой, и боль их стала общей для них болью.
А время беспристрастно отсчитывало свой ход, удаляясь, всё дальше от той трагической для них весны, принёсшей всем нам долгожданную Победу. Опорой их семьи был Михаил старший. Он понимал это каждой клеточкой своего сознания и не сдавался, цеплялся за жизнь, как мог, тянул лямку, осознавая всю меру ответственности, лежащей на его плечах.
Рос Михаил младший, согреваемый теплом его матери Терезы и бабушки Варвары. Он стал для них стимулом, благодаря которому, они пережили свою беду и вошли в новое время. Но, когда Михаил почти достиг возраста отца, снова пришла беда. Михаил младший пал на войне, но уже местного значения, хорошо известной всем нам, как события на Даманском — на советско-китайской границе.
Этого потрясения уже не смог пережить Михаил старший. Вслед за внуком, покинул он эту бренную жизнь, попросив перед смертью, вместо исповеди, прощения у жены и снохи. И стоят с тех пор на окраине их села два обелиска, установленные сельчанами на могилах двух Михаилов, деда и внука, освещаемые лучами солнца, ласкаемые дыханием ветра, омываемые дождём да слезами двух вдов — Варвары и Терезы.
И какой же силой человеческого духа надо было им обладать, чтобы их и на этот раз не сломила беда и сохранить веру в добро, и продолжать жить. Они заставили себя и дальше идти по дороге жизни, унося и сохраняя в своих сердцах светлые образы трех Михаилов — деда, сына и внука, память о которых освещала, выпавший на их долю, уж очень тернистый путь.
— А не скажешь ли ты, мой сокол, откуда знаком тебе язык моего племени? — спросила Тереза, пристально посмотрев мне в глаза. Некоторое время я молчал, смотрел на неё, затем перевёл взгляд в окно. Её рассказ был воспринят мною как исповедь, пронизанная человеческой скорбью. Слушая её, я не мог говорить о себе, о том, как в малолетнем возрасте попал в табор к цыганам, и вошёл в их жизнь, и прожил с ними довольно долго, и что нарекли они меня Михаилом, и о многом другом, хотя и не существенном, но сохранившемся в моей памяти.
Как ни странно, этим же именем называла меня и моя бабушка, мать моего отца. Её младшего сына, без вести пропавшего в той войне, тоже звали Михаилом. До последнего дня своей жизни она ждала его. Во мне она видела своего сына, для неё я был её Михаилом.
«Любой язык можно выучить, если на этом языке тебя не унижают» — ответил я, продолжая смотреть в окно и думая уже о своём, о том, как подростками мы отказывались изучать в школе немецкий язык, который тогда как и наши родители воспринимали как язык фашистов.
Тереза почувствовало мое состояние. Она разложила карты и сосредоточила своё внимание на них. Что-то в раскладе ей не нравилось, она снова тасовала карты и снова их раскладывала. Лицо её было чем-то озабочено и по мере того, как она гадала, покрывалось тенью беспокойства, которое появляется от ожидания чего-то тревожного. А поезд уже подъезжал к станции, где ей и мне надо было выходить, чтобы пересесть на другой поезд, следовавший в сторону Кишинёва.
— Лети, мой сокол, а то потеряешь свою жар-птицу, — как бы подводя итог нашему разговору, сказала она, имея в виду молодых особ, голоса которых доносились из тамбура и были слышны в вагоне. Я почувствовал, что ею было, что-то не досказано, но вагон уже остановился, и нам надо было выходить. Собрав свои вещи, я взял её чемодан и направился к выходу. Тереза молча, словно повинуясь, держа в руках свою корзину, последовала за мной.
Не пройдя и десятка шагов по перрону, она попала в объятия незнакомой мне женщины её возраста. Это была красавица Вероника, рядом стоял её муж Ион. Неожиданная встреча с друзьями, изменила настроение Терезы. Она улыбалась и о чём-то расспрашивала Веронику, не обращая внимания на окружающих, лишь изредка поглядывая то на меня, то на Иона.
— Теперь, пока не выговорятся, не умолкнут, — буркнул Ион и взял из моих рук чемодан Терезы, видимо хорошо знакомый ему по прежним её приездам, а затем своей дюжей рукой подхватил и её корзину и пошел к машине. Распрощавшись со мной, Тереза и Вероника пошли за ним, не умолкая и не сводя глаз друг с друга.
Я смотрел им вслед, удивлённый и восхищённый духовной красотой случайно повстречавшейся и ставшей мне родной и близкой, и в то же время, совсем незнакомой Терезы. Первоначальное чувство сострадания к ней, сменилось чувством восхищения и гордости за неё. Я подумал о том, что жизнь прекрасна, и она прекрасна благодаря присутствию в ней таких женщин, как случайно повстречавшаяся мне Тереза, или подобных ей, которые часто остаются незамеченными и не одариваемыми вниманием окружающих. А они живут рядом и наполнят нашу жизнь некой духовной субстанцией, сотворённой разумом природы для озарения человеческих душ. И благодаря им, сохраняется наш очаг, рождаются и растут дети, продолжается род человеческий.
Вдруг я снова увидел Терезу. Она возвращалась, это была уже другая Тереза. Подойдя ко мне, она посмотрела мне в глаза, словно хотела в чём-то удостовериться, прежде чем совершить что-то важное, находящееся за пределами моего понимания.
— Я прошу, я заклинаю тебя, Михаил, останься, жив...
Тогда я не понимал истинной цены произнесённых ею слов, прозвучавших в её устах как заклинание, обращённое не столько ко мне, сколько к той силе, которая прокладывает нашу дорогу жизни в пространстве вечного разума, добра и зла. Это было заклинание сильной человеческой личности, обладающей даром предвидения того, что находится далеко за пределом воспринимаемого нами временного горизонта, окружающего нас и наше настоящее. И каждый раз, когда я попадал в ситуацию, когда мне оставалось надеяться только на свою судьбу или на тот случай, который издавна называют в народе авось, я вспоминал и следовал её наказу.
Не скрывая своего волнения, Тереза коснулась руками моей головы, поцеловала, перекрестила и так же быстро, как пришла, удалилась, оставив меня среди снующей толпы, наедине с моими мыслями. А я так и не назвав ей своё настоящее имя, ещё долго стоял на перроне среди незнакомых мне людей, и мне уже казалось, что всё это, и Тереза, и Вероника с Ионом, и прелестная «шляхтянка» и её подруга, и молодой проводник существовали только в моём воображении, а не в реальности. Моё внутреннее состояние, вызванное случайной встречей, искреннее сопереживание Терезе были настолько волнующими, словно я участвовал в поединке добра со злом. Всё увиденное и услышанное мною этим утром вошло и в мою жизнь, и я уже не смог его забыть. Я сохранил Терезу в своей памяти, как образ женщины, достойный человеческого уважения, подобно проявляемому нами глубокому почитанию образа «скорбящей, любящей и терпеливой»… И каждый раз, проезжая станцию, где когда-то мы расстались, я смотрю на перрон и вспоминаю прошлое, и вижу Терезу, терпеливо ждущую своего Михаила.
30 ЛЕТ СПУСТЯ
Заканчивалось второе тысячелетие от Рождества Христова. Наша цивилизация болезненно входила в третье тысячелетие, желая унести с собою все свои ценности, созданные гением её умов. Но при этом она так и не сумела разрешить существующие в мире противоречия и преодолеть в обществе социальные контрасты и неравенство, расстаться со многими пороками, из-за которых уже не раз возникали разрушительные войны и революции. ХХ век, подобно смерчу, пронёсся и разрушил судьбы многих государств, а вместе с ними и судьбы их народов, смешал воедино честь и благородство с предательством и преступностью, а вершины духа человеческого с пропастью его падения. Мы стали свидетелями свершившейся глобальной катастрофы, беспрецедентного в истории самораспада нашей страны — единого и могучего Советского Союза, сокрушившего фашизм и устоявшего в развязанной Западом холодной войне.
Она пала под воздействием внутренней этнополитической эрозии и социальной и правовой распущенности её правящей политической элиты, наделённой неограниченной властью и неуёмным корыстолюбием. И, именно она, элита подмяла под себя и Конституцию, и Закон, и всю государственную систему управления, и в критический момент, что бы удержаться у власти, предала существовавшую идеологию, искусственно подменив её моралью не лучшего пошиба, а с нею предала и свою страну.
Как бы ни было горько признавать, что безо всякого внешнего военного нашествия, наше государство пало, похоронив под своими обломками мечту об обществе всеобщего равноправия и благоденствия, в котором человеческая жизнь была бы дороже всех других интересов, в том числе и государственных. Восторжествовали малые национализмы, строились унитарные сообщества, разъедаемые междоусобными партийными и клановыми сражениями, политическими спекуляциями, коррупцией, межэтническими противоречиями и нищетой, находящимися в состоянии, приближающемся к духовной, социальной и экономической амнезии и стагнации. И это всё происходило при пристальном внимании и соучастии наших «друзей», которые и определяли нашим кормчим, а вместе с ними и государствам «свободным и суверенным», появившимся при ими же стимулируемом распаде Советского Союза, место в новом мировом порядке.
В этом бурлящем от политического перегрева социоокеане перед мной, как и перед многими моими друзьями стал извечный вопрос: что делать? Я не стал перебираться на свою этническую родину, — определяемую согласно моей национальности, или географическую, — определяемую местом моего рождения, а остался в Кишинёве, куда приехал, по направлению на работу после окончания института и где состоялась моя трудовая биография. Тут когда-то жили и творили мои предки, имена которых ещё сохранились в истории этого края, тут родились мои дети, которым суждено пронести в будущее эстафету жизни моего рода.
Последние десять лет я работал в структуре госуправления в должности руководителя одного из его подразделений. Моим заместителем была, протежированная мною «шляхтянка», с которой когда-то, по воле случая, я оказался в одном вагоне. Её карьера вначале складывалась удачно, но после политических «обвалов», она, как и многие из нас, потеряла опору и вынуждена была сменить направление своей деятельности, а вскоре и некоторые принципы, определявшие её мораль. Не сложилась и её личная жизнь. И хотя у меня с ней внешне были нормальные отношения, даже более того, мне было приятно с ней работать, в критических ситуациях она определяла себя неоднозначно, а порой даже поступала предательски по отношению ко мне. Волею судьбы или случайного совпадения, ей было суждено стать косвенно причастной к обстоятельствам, благодаря которым, тридцать лет спустя, я вновь повстречался с Терезой.
…В Молдове в очередной раз произошла смена руководства. В кресло руководителя нашего учреждения была посажена некая дама, которая отличалась властолюбием, мелочным эгоизмом и за которой, к тому же, тянулся длинный шлейф прежних её неблаговидных деяний. Ссылаясь на указание «свыше», и дав мне понять, что это решение окончательное, она попросила меня добровольно уступить занимаемую должность моему заместителю, то есть той самой «шляхтянке».
Чтобы отвлечься от этих неурядиц, я уехал к своему другу на дачу, с которым мы особенно сблизились во время пребывания в середине восьмидесятых в одной из «горячих» стран негроидной Африки, куда его и меня забросила судьба.
От автобусной станции, мне предстояло пройти несколько километров пути по просёлочной дороге, держа в руках разваливающийся целлофановый пакет с провизией, наспех приобретённой перед отъездом, да неказистый букет цветов для хозяйки. Дорога была мне знакома. Пройдя некоторое расстояние, я остановился у монумента братской могилы, рядом с которым находилось кладбище. На противоположной стороне доживало свой век заброшенное здание, теперь уже бывшего книжного магазина, символизирующего то ли утерянный, то ли ушедший в прошлое наш просвещённый век. Разделив букет на две части, я положил цветы к подножью монумента. Время, да безразличие тех, кто в силу возложенных на них обязанностей, должен был обеспечить сохранность этих святых мест, оставили свой отпечаток.
Рядом, возле одной из могил, я увидел двух женщин. Словно повинуясь какой-то внутренней силе, я подошёл к ним и положил оставшиеся цветы на могилу. В одной из них я узнал Терезу. Несмотря на происки судьбы и прошедшего времени, Тереза сохранила характерную только для неё внешность. А ведь прошло тридцать лет с той поры, как мы расстались на станции Раздельная. Я смотрел на неё, вспоминая до мельчайших подробностей ту первую и единственную нашу встречу, и в какой-то момент почувствовал, что и она смотрит на меня.
— Михаил, ты это, ты жив? — с волнением произнесла Тереза, теряя равновесие и медленно оседая на могильную плиту. Я подхватил её, некоторое время мы стояли молча и смотрели друг на друга. Её спутница не могла ничего понять и лишь растерянно повторяла:
— Fereasca ne Domnul! Doamne-ajuta! (Спаси нас, Бог! Помоги нам, Господи! — по-румынски).
«Разве я мог нарушить твоё заклинание» — подумал я.
Мы молча продолжали стоять, не веря в то, что мы рядом, что по истечении стольких лет встретились, и что это не сон. Значительно позже, я понял, что эта встреча была неслучайной. Я нуждался в ней и благодаря ей я смог развязать узлы на нити моей запутавшейся судьбы.
— Это могила Иона, — сказала Тереза, — он погиб в июне девяносто второго, в Бендерах, поехал к сыну и не вернулся. Кому-то придётся в свой судный день держать ответ перед Господом.
«Рано или поздно виновные ответят за эту трагедию» — повернулся я к спутнице Терезы и узнал в ней Веронику, жену Иона. Я смотрел и не мог узнать в ней ту, каре окую красавицу Веронику, с которой когда-то познакомился на станции Раздельная. Да, судьба не пощадила её.
Молча, мы подошли к братской могиле, где были похоронены и отец Иона, и муж Терезы. В глазах Терезы заблестели слёзы. Почти шестьдесят лет прошло, а раны, нанесённые войной, и сегодня дают о себе знать.
— Ты принёс цветы, — не то, спрашивая, не то, констатируя, тихо сказала Тереза, увидев свежие цветы у подножья монумента.
Постояв немного молча, она наклонилась и набрала в целлофановый пакет несколько горстей земли.
— Завтра утром уезжаю. Как послание, привожу домой землю с могилы Михаила и рассыпаю её на могилах его сына, матери и отца.
Мы все жили вместе, но дьявол разделил нас. По его злой воле, земля, которую освобождал Михаил, сегодня стала для меня чужой. Трудно и больно мне это осознать. Тут осталась могила моего Михаила...
Вероника с сочувствием посмотрела на Терезу, перекрестилась, затем оглянулась словно хотела убедиться в том, что мы одни, и тихо промолвила:
— Cearta dintre oameni se insoteste, au reaparut cruzimile si cinismul nemaiintilnite pina acum, din nou s-a reaprins flacara razboailor, din nou omul il omoara pe om, uitind ca Dimnezeu ne este unul, unul pentru toti si ca doar El si numai El este imparatul sufletelor noastre si a tot ce-i viu de pe acest pamint. (Люди снова начинают браниться, снова проявляют жестокость и цинизм, снова разжигают пожар войны и снова убивают друг друга, забывая о том, что Бог у нас один на всех, и Он, и только Он, властелин наших душ, и всего живого, что населяет эту землю, — по-румынски.)
— Я провожу Вас.
В знак согласия Тереза кивнула мне головой.
— Не обижайся на меня за то, что называю тебя Михаилом, — сказала она — ты похож на него своей внешностью, и тем духом, который в тебе находится. Я даже подумала, не моего ли Михаила душа поселилась в твоём теле. И встречи наши, и тогда, и сегодня, неслучайны. Догорает моя свеча, пришло время и мне оставлять этот мир. Всё думаю о том, кто будет смотреть за могилой Михаила. С уходом Иона в мир иной, Вероника совсем стала немощной. Её, да и меня, уже покидают силы. Ну да ладно, на всё воля Божья.
Допоздна в этот вечер я находился в кругу Терезы и Вероники. В доме Вероники всё напоминало о его хозяине. С висевших над столом фотографий, улыбались Ион, его мать и отец, их дети. Вероника вынула из шкатулки и показала нам семейные фотографии и фронтовые реликвии — письма отца Иона, которые он посылал своей семье, находившейся во время войны в эвакуации. Их было немного. Тогда, не все письма находили своего адресата, были и такие письма, которые, как и люди, погибали на огненных фронтовых дорогах. Те, что остались, сегодня стали частицей большой истории Великой Отечественной, написанной в её окопах Солдатом — победителем.
Несколько строк одного из этих писем заставили меня пережит мгновения, которые сродни вечности. Более чем из полусотлетней глубины прошлого, случайно, как эхо минувшей войны, до меня дошли слова, написанные отцом Иона, о Михаиле, младшем брате моего отца. Я несколько раз перечитал скупые строки из времени, обагрённого той войной.
«…Ты должна помнить отца Василия, настоятеля нашего храма. Когда мы отступали, его младший сын Михаил, убежал на фронт. Эти три года мы были вместе, своими шагами отмеряли версты на фронтовых дорогах, то, отступая на Восток, то, наступая на Запад. Вчера на моих глазах он погиб. Подорвался на мине, и мы не нашли даже его останки. Чудом осталась лишь фотография его родителей, опалённая и изрешечённая осколками и обагрённая кровью. Верю, что будет возмездие за всех наших, фашистами убиенных. Придёт возмездие и за сына Василия — моего Михаила. Зло наказуемо…»
— Это было последнее его письмо, — сказала Вероника, — больше писем от отца Иона не приходило. Позже, мать получила извещение, в котором сообщалось, что он пал смертью храбрых при форсировании Днестра. Она ненамного пережила своего мужа. Умерла ещё в эвакуации, не увидев его могилы. После войны Ион поселился в нашем селе, тут и встретила я его. Свадьба у нас была. Потом появились дети. Ион любил своих сыновей, и относился к ним по — мужски, с достоинством и гордостью. До сих пор не могу поверить, что его уже нет. Каждый вечер жду Иона, мне кажется, что вот-вот заскрипит калитка и войдёт он и, как всегда, улыбнётся мне, а в доме станет тепло и уютно…
Было уже поздно. Мне предстояло расстаться с Терезой и Вероникой. С чувством сострадания и необъяснимой вины, я смотрел на этих милых женщин, у которых война забрала их суженных, которым они остались верны и после их смерти. Выплакав все свои слёзы, они прокляли эту войну, и прокляли все другие войны, и прокляли тех, кто развязывал эти войны, и тех, кто посылал убивать и тех, кто убивал их отцов, мужей и детей. Но они сохранили веру в своём сердце в самое святое — в Жизнь человеческую, ибо нет ничего ценнее на свете, чем жизнь малыша или девушки и юноши, мужчины и женщины, или жизни бедных стариков, порою забытых или обойдённых вниманием и заботой. И даже жизнь бродяги, растерявшего всё, и своих близких, и своих друзей, и оставшегося наедине с самим собою и небом, неповторима и бесценна. И человеку не дано право распоряжаться своею, или чужою жизнью, руководствуясь капризами, желанием власти, наживы или мести, и не дано ему право её убивать, ибо она, Жизнь, священна.
На следующий день я проводил мать Терезу до станции Раздельная, которая для меня уже стала заграницей. Мы расстались на том же месте, что и тридцать лет тому назад. Она обняла меня и тихо спросила:
— Ты, Михаил, счастлив?..
И не дожидаясь ответа, Тереза быстро поднялась по ступенькам вагона. Да и что я мог тогда ей сказать. Одолеваемый мыслями о прошлом и разочарованием от безысходности настоящего, столкнувшись с изменой своих и благородством чужих, я находился в полосе нарастающего, как снежный ком, потока проблем. Я хорошо понимал, что живу в сложный период общественных реформаций и потрясений, когда добро отступает под натиском зла. В этом противоречивом мире человеческих отношений я искал свою птицу удачи. Я повстречал людей, ставших мне близкими по духу, которые и в смутное время сберегли в своём сердце любовь к ближнему и сохранили веру в самое сокровенное — жизнь человеческую. И я верю, это и есть то возвышенное, что во все времена называют счастьем, и оно прорастёт БУДУЩИМ на человеческой ниве нашей цивилизации в новом, уже начавшем свой отсчёт, третьем тысячелетии.
