Текст статьи
Суд в Токио-1... Сегодня многие пишут, что почти половина россиян в возрасте от 18 до 24 лет ничего не знает о Нюрнбергском процессе. Да, может быть, хотя это не совсем верно, мы по своей работе знаем об этом более точно, чем кто-либо. Ещё в 2005 году, когда мы начали проводить первый Международный творческий конкурс писателей и журналистов «Вечная Память», ещё тогда, в 2005 году, многие люди в России просто не знали о дальневосточной войне СССР против милитаристской Японии, не говоря о Международном Военном Трибунале для Дальнего Востока, известном как «Токийский процесс». Кстати, в отличие от Нюрнбергского процесса, он проходил более 30 месяцев — с 3 мая 1946 года по 12 ноября 1948 года. Это был суд над главарями-руководителями японского милитаристского правительства, но почему-то в списке осужденных так и не оказался император Хирохито?..
Открывать эту малоизвестную тему (или неизвестную) для большинства граждан России в рамках нашего конкурса мы тогда попросили ныне покойного академика РАН, директора Института Дальнего Востока РАН Титаренко Михаила Леонтьевича, — нашего друга, единомышленника и партнёра по проведению конкурса «Вечная Память». Благодаря ему нам удалось начать открывать всю историю Дальневосточной эпопеи Второй мировой войны вместе с малоизвестной историей её главного героя — Маршала Советского Союза А.М. Василевского. До того времени он был настолько неизвестен в России, что о чем даже американцы говорили в своих фильмах об уничтожении Квантунской армии на материковой части Дальнего Востока — в Маньчжурии и Корее. А сегодня, накануне 20-летия МТК «Вечная Память», редакция журнала «СЕНАТОР» предлагать своим читателям книгу «Суд в Токио» председателя Верховного Суда СССР, бывшего помощника главного обвинителя от СССР на Нюрнбергском процессе и заместителя обвинителя от СССР на Токийском процессе Льва Николаевича Смирнова и его соавтора, журналиста-международника, Евгения Борисовича Зайцева. Суд в Токио-1...
Надо отметить, что Международный Военный Трибунал для Дальнего Востока — это международный военный суд над японскими преступниками, проходивший в Токио с 3 мая 1946 года по 12 ноября 1948 года. Для проведения процесса был сформирован специальный судебный орган, в состав которого вошли представители одиннадцати государств: США, Китай, Великобритания, Австралия, Канада, Франция, Нидерланды, Новая Зеландия, СССР, Индия и Филиппины.
В качестве обвиняемых к участию в процессе было привлечено 29 человек, главным образом из числа высшего военного и гражданского руководства Японской империи. В ходе процесса было проведено 818 открытых судебных заседаний и 131 заседание в судейской комнате; трибунал принял 4356 документальных доказательств и 1194 свидетельских показания, из которых 419 были заслушаны непосредственно трибуналом. Семеро обвиняемых, включая двух бывших премьер-министров Коки Хирота и Хидэки Тодзио, были приговорены к смертной казни через повешение и казнены 23 декабря 1948 года во дворе тюрьмы Сугамо в Токио. 15 обвиняемых были приговорены к пожизненному заключению, ещё трое — к разным срокам заключения. Двое обвиняемых умерли во время процесса, один был признан невменяемым в связи с психическим заболеванием (пропагандист Сюмэй Окава), один (бывший премьер-министр Фумимаро Коноэ) — покончил жизнь самоубийством накануне ареста...
ЗАГОВОРЩИКИ БЕРУТ СТАРТ
По странной прихоти истории два события, внешне малозначительных и в свое время не вызвавших широкого внимания, произошли в Маньчжурии, в городе Мукдене. Целая эпоха разделила эти события, эпоха, как многим тогда казалось, беспросветно мрачная и, что уж, бесспорно, беспрецедентно кровавая в отнюдь не безоблачной и не бескровной истории человечества...
В ночь на 4 июля 1928 года на Пекинском вокзале было пустынно. У салон-вагона специального состава стояли трое — китайский маршал Чжан Цзолинь, его японский военный советник генерал Нанао и адъютант советника полковник, тоже японец, Кэндзи Доихара. Поезд должен был отойти с минуты на минуту. Маршал попрощался со своими спутниками, которые задерживались в Пекине по срочному делу, и вошёл в салон-вагон. Поезд тронулся. Красные сигнальные огни хвостового вагона последний раз сверкнули и скрылись за поворотом пути. Тогда Напао и Доихара неторопливо направились к выходу и сели в машину. На следующий день они тоже должны были выехать в Мукден. Суд в Токио-1...
Но встретиться с Чжан Цзолинем им больше не довелось: 4 июля 1928 года, когда поезд уже находился в пригороде Мукдена, произошёл взрыв. Хотя состав двигался довольно быстро, взрыв пришёлся именно на тот участок пути, на котором в тот момент находился салон-вагон. Маршал и все, кто следовал вместе с ним, погибли. Состав в целом не пострадал. Лишь один вагон сошёл с рельсов.
Необычные обстоятельства катастрофы давали основания полагать, что дело не обошлось без опытных подрывников.
Хоронили Чжан Цзолиня торжественно. Гроб был установлен на артиллерийском лафете, и конная упряжка медленно везла его через весь Мукден, запруженный любопытными. Рядом с сыном маршала Чжан Сюэляном шли глава японской правительственной делегации на похоронах, барон, генерал Хаяси, военный советник маршала Напао и командующий японской армией в Маньчжурии генерал Хопдзё. Гроб сопровождали многочисленные офицеры из штаба японской армии в Маньчжурии и среди них — капитан Кавамото и адъютант Напао полковник Доихара.
Только один человек не почтил память Чжан Цзолиня своим присутствием, хотя, казалось, положение его к этому обязывало. Говорили, что Сюмэй Окава — председатель правления японской акционерной компании Южно-Маньчжурской железной дороги — заболел от потрясения: ведь злодейское убийство китайского маршала произошло как раз в том месте, где дорога, принадлежавшая компании, пересекает другую, идущую на Пекин. Читатели могут справедливо заметить, что это странное совпадение вряд ли могло явиться поводом для столь сильного потрясения. Возможно, Сюмэй Окава был человеком со слабой нервной системой. Это порождало немало странностей в его поступках и поведении. Известно, например, что, будучи любителем и знатоком мировой литературы, он не признавал Шекспира, так как считал, что многие пьесы этого автора изобилуют ситуациями, неправдоподобными по своей изощрённой жестокости и цинизму...
Токийские газеты в связи со смертью Чжан Цзолиня писали тогда, что погиб большой друг Японии, что маршал стал жертвой китайских бандитов-террористов. Штаб же японской армии высказался по поводу этого события еще более определенно. В его сообщении было указано, что убийство маршала совершено партизанами, подчинёнными гоминдановскому правительству в Нанкине, с которым правитель Маньчжурии вплоть до своей гибели вёл непримиримую самоотверженную борьбу.
Мировое общественное мнение тех лет, приученное к тому, что китайские милитаристы нередко быстро всплывали на поверхность и так же неожиданно сходили со сцены, не придало этому событию большого значения. Да и прошлое покойного было весьма неприглядным.
В самом начале нашего века в Маньчжурии бесчинствовали вооружённые уголовники, объединившиеся в многочисленные шайки и прозванные хунхузами. Главарём одной из таких шаек был и Чжан Цзолинь. Во время русско-японской войны в 1904-1905 годах в Маньчжурии японское командование использовало хунхузов для рейдов по русским тылам, где они совершили немало кровавых преступлений. Чжан Цзолинь был тогда в число первых, кто перешёл со своими шайками в услужение к японцам. Это определило его дальнейший путь. Став японской креатурой, Чжан Цзолинь впоследствии был принят в китайскую армию и быстро сделал карьеру. В 1916 году, действуя по наущению своих хозяев, он попытался объявить независимость Маньчжурии, чтобы превратить её в японскую колонию такого же типа, какой была в те времена Корея. Суд в Токио-1...
Пекинское правительство срочно назначило его военным губернатором Мукдена и этим на время купило его лояльность. Однако вскоре Чжан Цзолинь, — правда, без объявления формальной независимости Маньчжурии — стал фактическим слугой Токио, а не Пекина. Маневрируя, торгуя шпагой, оборотистый маршал к 1928 году уже хозяйничал не только в Маньчжурии, но и в Пекине, куда перенёс свою резидентно. А когда в начале лета 1928 года войска гоминьдана, побеждая северных милитаристов и помогавшие им японские части, стали приближаться к Пекину, Чжан Цзолинь, понимая, что ему не удержаться, решил вернуться в Маньчжурию. Это решение он принял вопреки советам японских друзей и, как мы уже знаем, вскоре погиб.
Кто мог тогда подумать, что это событие — первый шаг в осуществлении мрачного заговора против мира, заговора, который созрел тогда на Дальнем Востоке, а несколько лет спустя получил могучую поддержку в лице участников аналогичного заговора, возникшего уже в центре Европы!.. Кто мог тогда предвидеть, что гибель матёрого китайского милитариста — первый, пускай небольшой, шажок на пути ко Второй мировой войне!..
Прошло 17 лет. Гасли последние искры гигантского военного костра. 19 августа 1945 года советские войска, входившие в состав Забайкальского фронта, стремительно преследуя еще сопротивлявшиеся соединения Квантунской армии, вышли на подступы к Мукдену. В целях разведки и для захвата мукденского аэродрома было принято решение выбросить авиадесант. Транспортные самолёты под охраной истребителей взяли курс на столицу
Маньчжурия. Полет был коротким. Город, лежавший на удивительно ровной местности, возник внезапно. Истребители прошли над ним на бреющем полете. Японская зенитная артиллерия молчала. Лётчики спокойно осмотрели аэродром. По лётному полю между скелетами сожжённых самолётов метались люди в военной форме. Суд в Токио-1...
Убедившись, что сопротивления не будет, командир звена истребителей дал по радио указание транспортным самолётам идти на посадку. Двести гвардейцев-десантников заполнили опустевший аэродром. Их командир, судя по всему, бывалый офицер, сразу же приметил среди множества обгоревших остовов исправный транспортный самолёт с японскими опознавательными знаками. Он либо только что прилетел, либо должен был покинуть аэродром: трап еще не был убран. Мгновенно оцепив ситуацию, командир десантников с несколькими автоматчиками и переводчиком бросился к самолёту. Пассажиры, оказавшиеся японскими генералами, тоже, видимо, решили не терять времени. Один за другим стали спускаться по трапу. Ступив па землю, каждый молча бросал оружие к ногам десантников и покорно поднимал руки.
Среди этой группы людей в мундирах цвета хаки резко выделялся высокий китаец в роговых очках и отличию сшитом костюме, облегавшем стройное, худощавое тело. Белоснежная рубашка и такой же платок в нагрудном кармане, холеное лицо, — словом, этот человек выделялся каким-то нелепым пятном на фоне разбомблённого аэродрома, на фоне огрубевших, обветренных лиц советских десантников. Этот китаец, возвышавшийся на целую голову над своими спутниками, сразу отделился от них, быстрыми широкими шагами направился в сторону советского офицера, приблизился к нему и заговорил.
— Лейтенант, переводите! — приказал командир десантников.
— Человек этот говорит, что он — император Маньчжоу-го Генри Пу И. Он передаёт себя в руки советского командования. Просит отделить его от японских генералов. Суд в Токио-1...
Император явно опасался за свою жизнь. Видимо, он слишком многое знал.
— Императора в мой самолёт, под охрану экипажа. Об остальных дам указание, когда установлю личности, — распорядился командир десантников.
На лице бывалого воина не было и тени удивления. Можно было подумать, что захват в плен императоров — дело для него привычное. Вероятно, не удивился бы он и в том случае, если бы Генри Пу И сказал о себе всю правду. Ведь он был не только императором Маньчжоу-го, но и последним императором всего огромного Китая.
Немало новых качеств приобрёл за долгие годы войны советский офицер — командир десантников, действовавших под Мукденом. Зато одно утерял начисто — способность удивляться. Слишком много пришлось ему повидать: и пленного немецкого фельдмаршала, и обгорелый труп Геббельса, и заискивающих перед русскими солдатами эсэсовцев, и благословлявших их на «подвиги» священнослужителей, и нечеловеческую жестокость, которой противостоял массовый героизм...
Среди спутников Пу И оказались две высокопоставленные персоны: министр двора бывшего маньчжурского императора, японец, генерал Ёсиока, а также епископ синтоистской церкви и одновременно генерал жандармского управления Квантунской армии Таракасуки.
Эти два события, случившиеся в Мукдене в 1928 и в 1945 годах — убийство маршала Чжан Цзолиня и пленение императора Маньчжоу-го Генри Пу И, — на первый взгляд казались весьма далёкими друг от друга. И тем не менее они находились в тесной и прочной связи. Однако для того, чтобы её обнаружить и раскрыть всему миру, потребовался целый год.
Первое открытое заседание Международного военного трибунала для Дальнего Востока состоялось 3 мая 1946 года в зале бывшего японского военного министерства, расположенного на холме над развалинами Токио.
Несколько месяцев с чисто американским размахом продолжался ремонт этого обширного и пышного зала, для того чтобы подготовить все необходимое к ведению исторического процесса. Суд в Токио-1...
Одиннадцать судей расположились на возвышении на фоне своих национальных флагов (СССР, США, Китая, Великобритании, Франции, Австралии, Голландии, Индии, Канады, Новой Зеландии и Филиппин — стран, которые участвовали в войне против Японии). Несколько ниже находились столы для представителей обвинения и защиты, стенографов и переводчиков. По другую сторону огромного зала, тоже па небольших возвышениях, па двух длинных скамьях расположились обвиняемые под охраной дюжих американских военных полицейских («эм-пп») в белых шлемах и гетрах.
Направо — места для двухсот корреспондентов, иностранных и японских. Над ними — галерея для трёхсот представителей союзников и двухсот японцев.
Здесь, в этом здании, рождались и приводились в исполнение планы агрессии. Здесь же заговорщиков против мира, спокойствия и человечества должно было настичь справедливое возмездие.
Итак, круг замкнулся. Но сложный механизм международного правосудия действовал на малых оборотах. Потребовалось еще четыре месяца, прежде чем в сентябре Трибунал подошёл к событиям второй половины двадцатых годов.
Представитель объединённого обвинения держав-участниц процесса господин Дарсей в стадии вступительной речи продолжает приводить доказательства по обвинению подсудимых в заговоре против мира, то есть в подготовке, развязывании и ведении агрессивных войн. Вот он кладёт на стол судей документ обвинения за номером 169, в свое время документ особой секретности и важности, ныне известный историкам как «меморандум Танака» от 7 июля 1927 года. Суд в Токио-1...
Барон генерал Гиити Танака — в Японии, как и во многих странах, принято сперва называть имя, потом фамилию — был в те годы премьер-министром и одновременно министром иностранных дел. В своём меморандуме он излагал только что вступившему на престол императору Хирохито программу-максимум японской внешней экспансии. Прежний император Ёсихито умер 25 февраля 1926 года. Новый император Хирохито открывал новую эру японского летоисчисления, эру Сева, длящуюся и поныне и сменившую эру Тайсё (в Японии период царствования каждого императора носит свое название).
Дарсей цитирует некоторые наиболее характерные места этого меморандума:
«Япония не сможет устранить затруднения в Восточной Азии, если не будет проводить политику «крови и железа». Но, проводя эту политику, мы окажемся лицом к лицу с Соединёнными Штатами Америки... Если мы в будущем захотим захватить в свои руки контроль над Китаем, мы должны будем сокрушить США... Суд в Токио-1...
Но для того, чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Маньчжурию и Монголию. Для того чтобы завоевать мир, мы должны сначала завоевать Китай. Если мы сумеем завоевать Китай, все остальные азиатские страны и страны Южных морей будут нас бояться и капитулируют перед нами...
Имея в своём распоряжении все ресурсы Китая, мы перейдём к завоеванию Индии, Архипелага, Малой Азии, Центральной Азии и даже Европы. Но захват в свои руки контроля над Маньчжурией и Монголией (то есть МНР и так называемой Внутренней Монголией, входящей в состав Китая. — Авт.) является первым шагом, если раса Ямато желает отличиться в континентальной Азии».
Таким образом, согласно плану, составленному премьер-министром генералом Танака, предусматривалась постепенная, так сказать, поэтапная агрессия с целью нового гигантского передела мира в пользу Японской империи. И первым шагом на этом пути должен был стать захват Маньчжурии, МНР и Внутренней Монголии — своего рода трамплин и плацдарм для дальнейшей экспансии.
Генерал Танака не обошёл молчанием и вопрос, касающийся Советского Союза:
«В программу вашего национального роста входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить наши мечи с Россией на полях Монголии в целях овладения богатствами Северной Маньчжурии».
Через два года Танака ушёл в отставку, но его план, как мы увидим, продолжали осуществлять с удивительной последовательностью разные японские правительства. Причём этот зловещий и редкий по цинизму документ был лицемерно окрещён японскими правящими кругами «позитивной политикой Танака».
Почему же первым шагом, предложенным в плане Танака, был захват Маньчжурии? Чтобы понять это, достаточно бросить взгляд на карту: Маньчжурия огромным клином глубоко вдаётся в территорию Советского Союза. Протяжённость советско-маньчжурской границы 3,5 тысячи километров. Граница эта соседствовала в тот период с самыми плодородными и наиболее густонаселёнными областями советского Дальнего Востока. Почти на самой границе расположены крупные советские города Благовещенск, Хабаровск и другие. При этом Маньчжурия занимает центральное положение по отношению к окружающим территориям Советского Союза. Все это позволило бы вооружённым силам агрессора при наличии соответствующих коммуникаций наносить удары по коротким операционным направлениям в любом пункте соседствующих советских территорий. В случае успеха могли быть перерезаны важные советские коммуникации — Амурская и Уссурийская железные дороги, проходящие вблизи советско-маньчжурской границы, и водные пути, которые непосредственно служат пограничными рубежами, а в конечном итоге — отсечено от СССР советское Приморье.
Не менее важным элементом первого этапа «плана Танака», как мы видели, был также захват «Монголии», подразумевавший оккупацию китайской автономной области Внутренней Монголии и территории суверенного государства Монгольской Народной Республики. Захват Внутренней Монголии, а также маньчжурского и корейского плацдармов, как показывает даже беглый обзор карты, выводил, кроме того, японских милитаристов в район Великой китайской степы, на подступы к Пекину, откуда было весьма выгодно в стратегическом отношении нанести мощные удары по Северному и Южному Китаю, там, где располагались его крупнейшие города, морские порты п наиболее развитые промышленные районы. Суд в Токио-1...
Овладение же Монгольской Народной Республикой в случае успеха сулило агрессору возможность перерезать Транссибирскую железнодорожную магистраль и, выйдя в районы Иркутска и озера Байкал, отторгнуть Дальний Восток от Советского Союза.
Таким образом, направленность «плана Танака» предельно ясна, но у читателя может возникнуть естественный вопрос: что связывает указанный план с началом нашего рассказа о гибели диктатора Маньчжурии, прислужника японцев Чжан Цзолиня? Дело в том, что в годы, предшествовавшие смерти маршала, его политическая ориентация претерпела существенные изменения. Это диктовалось не принципиальными соображениями, а только заботой о личной карьере. В 1928 году китайские милитаристы, среди которых Чжан Цзолинь играл решающую роль, получив звание «правителя Китая», временно объединились в борьбе против национально-революционных сил и захватили Северный Китай с его центром Пекином. Тогда-то у японцев появились первые основания для тревоги. К изумлению правящих кругов Страны восходящего солнца, Чжан Цзолинь и его клика стали все активнее заигрывать с Америкой, устанавливать связи с Англией. Китайский маршал обзавёлся даже американским советником Свайнхэдом. А сам проявлял все меньше желания играть прежнюю роль безропотного японского агента. Чжан Цзолинь и его окружение начинали понимать, что японское господство создаёт непреодолимые препятствия для капиталистического развития Китая и, следовательно, лишает их поддержки китайской буржуазии, а значит, и надежды стать «национальными» вождями Китая. Маршал надеялся благодаря игре на империалистических противоречиях Японии, США и Великобритании в Китае занять в стране ключевые позиции. Суд в Токио-1...
Японцам несложно было разгадать эту игру. Чжан Цзолиня обвинили в неумении вести борьбу с национально-революционными силами, в сдаче Пекина, в строительстве в Маньчжурии железной дороги, конкурирующей с японской Южно-Маньчжурской железной дорогой, в секретных переговорах с американцами и еще во многих других грехах.
Премьер Танака в начале лета 1928 года предъявил Чжан Цзолиня список японских претензий. Свыше двадцати лет бывший хунхуз тесно общался со своими японскими хозяевами, многие годы служил им верой и правдой и все-таки плохо знал тех, с кем имел дело. Чжан Цзолинь уклонился от выполнения требований барона генерала Танака. И тогда... Но здесь надо снова вернуться в пышный зал японского военного министерства в Токио, где заседает Международный военный трибунал.
У свидетельского пульта солидный, убелённый сединой семидесятидевятилетний адмирал Кэйсукэ Окада. Ему есть что вспомнить, чем поделиться. С 1920 по 1936 год он неизменно занимал в различных правительствах Японии ответственные посты — был помощником военно-морского министра, военно-морским министром, высшим военным советником, военным министром и, наконец, в 1934-1936 годах — премьер-министром.
Богатая биография в эпоху, богатую событиями, опаснейшими для дела мира. Но, к сожалению, её обладатель — отнюдь не сторонник того, что правда в суде всегда необходима. Он скорее склонен полагать, что полуправда, а нередко и ложь — это именно то, что полезно знать судьям, сторонам и публике.
Вот Кэйсукэ Окада рассказывает, как Чжан Цзолинь в 1928 году, потерпев поражение в борьбе с гоминьданом, вынужден был отвести свои войска в Маньчжурию. «К этому времени, — продолжает Окада, — японская армия в Маньчжурии и её штаб во главе с генералом Хондзё... считали, что сотрудничество и переговоры с Чжан Цзолинем по поводу японских интересов — слишком медленный путь. Они не хотели ждать окончании переговоров и с нетерпением искали возможность применить военную силу для занятия Маньчжурии».
Кажется, ясно: руководство Квантунской армии во главе с Хондзё, недовольное Чжан Цзолинем, не верит в переговоры с ним и жаждет военного решения — оккупации Маньчжурии. Дальше Окада свидетельствует, что с той же целью «группа офицеров этой армии... составила заговор для убийства Чжан Цзолиня... 4 июля 1928 года она организовала крушение поезда, в котором Чжан Цзолинь ехал из Пекина в Мукден, положив на путь взрывчатый материал. Чжан Цзолинь был убит в этом крушении, как п предполагалось». Суд в Токио-1...
В этих словах вроде бы пет оснований для кривотолков. Однако именно здесь свидетель начинает петлять. Оказывается, офицеры-заговорщики, устранив Чжан Цзолиня, «сумели совершенно изолировать (?) генерала Хондзё и отрезать (?) его от всех сношении с армией».
Зачем было «изолировать» и «отрезать» Хондзё, который, как ранее показал сам Окада, был ярым сторонником полного разрыва с маршалом и военной оккупации Маньчжурии? Этого, разумеется, свидетель сказать не мог. Не сказал оп также, как практически в условиях жёсткой военной дисциплины, особенно характерной для японской армии, нескольким офицерам удалось «изолировать» своего командующего от событий, происходивших в то время.
Зато свидетель показал, что слишком явная и бесцеремонная расправа с Чжан Цзолинем вызвала недовольство императора и парламентских кругов. Премьер-министр Танака, военный министр генерал Сиракава и сам Ока да, в то время морской министр, решили поэтому произвести расследование и принять против виновных «строгие дисциплинарные меры». Но даже это скромное намерение осуществить не удалось. Почему? Окада разъясняет, что, когда «вопрос был перенесён на обсуждение в военное министерство, он встретился там с такой сильной оппозицией со стороны генерального штаба и других офицеров, что Танака был не в состоянии ничего сделать».
Трудно и тут поверить свидетелю. Конечно, генерал Танака — автор японского манифеста агрессии и передела мира — сам не был заинтересован в розыске и наказании тех, кто шёл по начертанному им пути. Ведь Чжан Цзолиня убили за то, что он попытался сбросить с себя доспехи японской марионетки в Китае.
Еще меньше соответствует исторической правде утверждение Окада, что «неспособность кабинета (кабинет Гиити Танака. — Авт.) контролировать и дисциплинировать армию вызвала его уход в отставку в июле 1929 года».
В действительности причиной ухода кабинета Танака был ряд неудач, постигших это правительство, проводившее агрессивную политику в Китае и Маньчжурии.
И все же Окада показал, что убийство Чжан Цзолиня — дело рук японской военщины, результат неуступчивости китайского маршала японским требованиям. В свете «меморандума Танака» это и не устраивало защиту.
Перекрёстный допрос ведёт американский адвокат Уоррен:
Вопрос: Вы много говорите о так называемом убийстве Чжан Цзолиня в Маньчжурии. Имеете ли вы личные сведения об убийстве Чжан Цзолиня?
Ответ: Я был военно-морским министром. В то время было произведено полное расследование этого дела, и мне думается, что информация, которую мне удалось получить, была точная.
Уоррен (переводчику): Зачитайте ему, пожалуйста, вопрос и попросите его ответить на вопрос, были ли у него личные сведения относительно инцидента.
Обвинитель Дарсей: Господин председатель, мне кажется, свидетель ответил на вопрос.
Председатель: Пусть он ответит еще раз, чтобы не было сомнений. Суд в Токио-1...
Окада: У меня личных сведений нет.
Вопрос: Тогда все ваши показания по этому вопросу сделаны понаслышке, не так ли?
Ответ: Да...
«Во всяком случае, мы это поймём», — последовала ироническая реплика председателя.
Так полная и точная правительственная информация по поводу убийства Чжан Цзолиня, находившаяся в распоряжении Окада как министра, была приравнена защитой к простым слухам. К использованию таких дешёвых софизмов защита прибегала в ходе этого процесса неоднократно.
Как же были использованы материалы «полного расследования» обстоятельств убийства Чжан Цзолиня, о котором показал Окада в ответе на вопрос адвоката Уоррена? Эти материалы японским правительством так и не были преданы гласности. Виновники же убийства никогда не наказывались и продолжали преуспевать. Почему? На этот вопрос дал ясный ответ сам Окада, ссылаясь на слова военного министра в кабинете Танака: «Принятие мер к наказанию ответственных за это событие лиц заставит открыть народу то, что армия желает в настоящее время скрыть».
Откровенное разъяснение!
Кто же конкретно был организатором и исполнителем этого убийства?
Японский генерал Рюкити Танака (однофамилец, но не родственник премьера Гиити Танака) в период Второй мировой войны служил в военном министерстве, возглавляя бюро военной службы и дисциплины. Бюро осуществляло контроль и наблюдение за моральным состоянием и поведением армии. Армия же вела себя недостойно и в мирное время, и в период воины. Японская военщина не только нарушала все этические принципы, но и совершала многочисленные преступления. Никто никого за это не карал, но бюрократический механизм действовал, сведения обо всех темных делах концентрировались в ведомстве генерала Рюкити Танака. В его же распоряжении находился архив бюро за довоенные годы. Короче, память почтенного генерала являлась своеобразной копилкой государственных секретов, разглашение которых было весьма нежелательно для скамьи подсудимых.
Да, для защиты и подсудимых Рюкити Танака был дьявольски неприятным свидетелем, и не только потому, что многое знал. Показания этого генерала по ряду вопросов выгодно отличались от показаний других японских свидетелей своей правдивостью.
Итак, речь шла об убийстве Чжан Цзолиня, и обвинитель господин Сэккет поставил ряд вопросов свидетелю Рюкити Танака. Их диалог зафиксирован в стенограмме.
Вопрос: Проводилось ли какое-либо официальное расследование обстоятельств этого убийства?
Ответ: Да, официальное расследование было проведено.
Вопрос: Откуда вы это знаете?
Ответ: В 1942 году, когда военное министерство было переведено из места, называемого Миякэдзака, в Итигая, у меня была возможность... прочитать документы из папки экстренных дел... Среди этих документов оказались и документы, относящиеся к делу Чжан Цзолиня.
Вопрос: Вы знаете приблизительно, когда был сделан отчёт о вышеупомянутом инциденте?
Ответ: Если я не ошибаюсь, в августе 1928 года (долго же «выдерживались» дела в этой «экстренной» папке! — Авт.).
Вопрос: Если вы знаете, скажите: кто лично составлял этот отчёт?
Ответ: Генерал-майор из токийской военной полиции по приказу военного министра того времени.
Вопрос: Вы читали этот отчёт? Суд в Токио-1...
Ответ: Да.
Вопрос: Вы знаете, где он сейчас находится?
Ответ: Если он не потерян, он должен быть в папке экстренных дел начальника отдела военной службы в военном министерстве.
Как и следовало ожидать, этому документу не повезло: господин Сэккет сообщил, что, по данным японского правительства, «местонахождение документа неизвестно, поэтому он представлен быть не может».
Папка с делом об убийстве Чжан Цзолиня разделила судьбу множества других секретных и совершенно секретных документов, касавшихся деятельности генерального штаба, военного министерства и министерства иностранных дел. Японские военные преступники не повторили ошибки, допущенной нацистскими главарями Германии, которые не успели уничтожить свои архивы, и они оказались в руках обвинителей на Нюрнбергском процессе. Японцы учли эту ошибку партнёров по «оси», о которой летом 1945 года сообщала печать западных государств.
Япония согласилась на безоговорочную капитуляцию 14 августа 1945 года, но лишь 30 августа первые американские авиадесантные части начали приземляться в районе Токио. В эти 16 дней над крышами уцелевших правительственных зданий в Токио стояли тучи дыма: это сжигали многочисленные и разнообразные совершенно секретные документы, изобличавшие руководителей японской империи в тягчайших преступлениях против мира, человечности, законов и обычаев ведения войны. Секретная документация уничтожалась не только в столице, но и на периферии — везде, где тогда располагались штабы японских соединений, части сухопутных, морских и воздушных подразделений. Предавали огню секретные документы в лагерях военнопленных, тюрьмах, префектурах и губернаторствах, в полицейских п жандармских управлениях. Разумеется, не случайно подсудимые и свидетели в один голос твердили, что вообще не было правительственных указаний об уничтожении документов, интересующих Международный военный трибунал.
Но это была лишь отговорка с целью снять с подсудимых ответственность за этот факт. До предела централизованный и бюрократизированный японский государственный аппарат (особенно в годы Второй мировой войны) всегда ждал указаний сверху и никогда не проявлял инициативы снизу, особенно в столь важном вопросе, как уничтожение документации государственного значения и особой секретности. Но опровергнуть эту версию вескими доказательствами и найти конкретных виновников, уничтоживших следы совершенных преступлений, Трибуналу не удалось. Суд в Токио-1...
Это, естественно, серьёзно затрудняло работу обвинителей и судей, однако не воспрепятствовало делу правосудия. Во-первых, немало важнейших документов в спешке и панике тех дней уничтожить не успели или забыли, и они попали в руки союзных держав. Во-вторых, в канун войны и в военные годы не дремали разведки союзных держав, и обвинению были переданы фотокопии многих совершенно секретных документов важного государственного значения. На фотокопиях отлично читались подписи подсудимых и ряда свидетелей. Опровергать подлинность таких документов они и не пытались, так как хорошо знали, что криминалистическая экспертиза без труда могла уличить их во лжи. В-третьих, в руках обвинителей оказалась многочисленная документация, изъятая в германском МИДе. Она полностью изобличала японских руководителей в совместном заговоре с нацистскими главарями, направленном на развязывание агрессивной войны и на совершение военных преступлений. И наконец, в-четвертых, отсутствие многих документальных доказательств восполнялось свидетельскими показаниями.
Итак, генерал Рюкити Танака подтвердил, что он лично читал материалы расследования, связанные с убийством Чжан Цзолиня. Естественно, что обвинитель господин Сэккет предложил Танака подробно рассказать о содержании упомянутого документа. И вот что он ответил:
— Убийство Чжан Цзолиня планировалось старшим штабным офицером Квантунской армии полковником Кавамото... Квантунская армия, в соответствии с политикой кабинета Танака, должна была обеспечить быстрейшее улаживание маньчжурского вопроса... Целью являлось избавиться от Чжан Цзолиня и установить новое государство, отдельное от нанкинского правительства (тогдашнее центральное правительство Китая, возглавляемое гоминьданом. — Авт.) во главе с Чжан Сюэляном (речь идёт о сыне и наследнике Чжан Цзолиня. В то время это был молодой человек, только что получивший в Японии военное образование. Японцы полагали, что Чжан Сюэлян симпатизирует им и окажется покладистее отца. — Авт.). Другими словами, создать повое государство под японским контролем, государство мира и порядка, которое стало бы чем-то вроде Маньчжоу-го в дальнейшем.
В результате, — продолжал показания Танака, — 4 июля 1928 года поезд, шедший из Пекина, был взорван в районе пересечения Южно-Маньчжурской и Пекин-Мукденской железных дорог. Взрывом Чжан Цзолинь был убит. В этом покушении, в котором использовался динамит, участвовали часть офицеров и неофицерский состав из двадцатого сапёрного полка, прибывшего в Мукден из Кореи, и среди них капитан Одзаки.
Вопрос: Вы знали полковника Кавамото лично?
Ответ: Да, очень хорошо.
Вопрос: Вы разговаривали с ним когда-нибудь об убийстве маршала Чжан Цзолиня?
Ответ: Да, в Маньчжоу-го в 1935 году. Суд в Токио-1...
Вопрос: Что он вам лично сказал относительно убийства маршала, о причинах и целях, которые этим убийством преследовались?..
Ответ: Полковник Кавамото сообщил мне, что, если бы был произведён срочный сбор Квантунской армии (то есть мобилизация. — Авт.), то тогда уже был бы ликвидирован «маньчжурский инцидент» и было бы создано новое государство Маньчжоу-го (то есть в июле 1928 года, а не в марте 1932 года, как это фактически произошло. — Авт.).
Вопрос: В ваших разговорах с Кавамото об убийстве маршала говорил ли он что-нибудь о японском контроле в Маньчжурии?
— Естественно, — ответил свидетель и тем самым дал повод для новых огорчений обвиняемым и защите. — Поскольку полковник Кавамото был большим сторонником нового государства, независимого государства Маньчжурии, он говорил... что новый режим должен быть поставлен под контроль и руководство Японии, чтобы развивать н укреплять это государство для японской национальной обороны...
Полковник Кавамото являлся, разумеется, только исполнителем. Его программа была программой тех, кто его послал и вложил в руки взрывчатку. Ведь свидетель Рюкити Тапака, как уже известно, показал, что в этом случае Квантунская армия действовала в соответствии с политикой правительства.
Если нужны были еще доказательства правильности такого утверждения, то обвинение располагало ими в изобилии.
На скамье подсудимых в числе других японских дипломатов заслуженно получил свое место и Тосио Сиратори. На процессе было оглашено одно его письмо, касавшееся захвата Маньчжурии и связанного с этим фактом выхода Японии из Лиги Наций. Тогда, в ноябре 1935 года, Сиратори был посланником в Швеции и свое письмо адресовал посланнику в Бельгии Арита. Презрительно заявляя, что «примиренчество — только средство дипломатии, причём чисто технического характера», Сиратори критиковал в письме японских сторонников умиротворения и иронически вопрошал: «Обладают ли они достаточной решимостью, чтобы вернуть Маньчжурию Китаю, вернуться в Лигу Наций и принести свои извинения миру за совершенное преступление?» Совершенно очевидно, что Сиратори имел в виду не каких-то отдельных преступников. За них не приносят «извинения миру», их просто судят. Он явно говорил о преступлениях, совершенных Японией как государством в лице её правителей.
Многие годы ближайшим советником японского императора был генро (пожизненный советник императора) князь Сайондзи. Князь имел привычку вести дневник, ежедневно диктуя своему секретарю Кумао Харада. К моменту Токийского процесса и Сайондзи, и Харада уже не было в живых. Но к великому сожалению подсудимых и адвокатов, дневник Сайондзи сохранился и, хуже того, попал в руки обвинения. Он фигурировал на процессе в качестве доказательства под названием «Мемуары Сайондзи-Харада».
Авторы считают излишним подробно рассказывать о тех огромных усилиях, которые приложила защита, дабы опорочить доказательную ценность этого весьма неприятного для подсудимых документа. Ограничимся краткой справкой: Трибунал отклонил все возражения защиты и принял мемуары в качестве доказательства.
Так вот, по интересующему нас вопросу о захвате Маньчжурии в мемуарах Сайондзи-Харада есть такая запись от 3 мая 1932 года: «В министерстве иностранных дел было много подобных Сиратори, которые поддерживали выход Японии из Лиги Наций. Военные круги вообще были сторонниками выхода из Лиги Наций. Сиратори основывает свою аргументацию на том, что «Япония не может оставаться в составе Лиги Наций, предприняв такие действия, которые она проводила с восемнадцатого сентября» (1931 года. — Авт.).
Это убедительно подтверждает правильность нашей трактовки приведённого выше письма Сиратори-Арита: речь идёт о преступлениях, совершенных в Маньчжурии по указанию японского правительства.
Таковы были планы тех, кто стоял у истоков новой японской агрессин в Маньчжурии. Суд в Токио-1...
Это было начало реализации «меморандума Танака».
Свидетеля Рюкити Танака спросили, знает ли он, где сейчас находится полковник Кавамото. Свидетель ответил утвердительно: Кавамото в Китае, в городе Тивани, в провинции Шаньси. Однако защита так и не решилась вызвать этого свидетеля.
В показаниях Танака был освещён, хотя и не до конца, еще один весьма существенный вопрос. Именно он разъяснил, почему при взрыве на железной дороге пострадал только тот вагон, в котором находился Чжан Цзилинь. Оказалось, что офицер, посланный полковником Кавамото в Пекин, точно установил, как разместились (в этом поезде!) пассажиры.
Личность этого офицера и способ, с помощью которого он поставил Кавамото в известность относительно размещения в поезде пассажиров, удалось установить в ходе дальнейшего разбора дела. Если Кавамото не вызвала защита, то его аффидевит предъявило обвинение. Кавамото и разъяснил, что этим офицером являлся один из обвиняемых Кэндзи Доихара. Мы уже знаем, что Нанао и Доихара провожали Чжан Цзолиня на Пекинском вокзале, когда он в недобрый для себя час отправился в Мукден. Тогда-то, согласно показаниям Кавамото, Кэндзи Доихара условной телеграммой сообщил, в каком вагоне следует маньчжурский диктатор.
Читатель, вероятно, помнит, что генералы Хондзё и Нанао, а также полковники Кавамото и Доихара со скорбными лицами шли за гробом Чжан Цзолиня. А Сюмэй Окава, тогдашний директор Южно-Маньчжурской железной дороги, от участия в похоронах уклонился. Он ведь не любил Шекспира за то, что в его пьесах подлость и цинизм так же бездонны, как безгранична добродетель. Не свидетельствует ли это о том, что Сюмэй Окава уже тогда кое-что знал о покушении, а может быть, даже участвовал в нем? Но всему свой черед, дойдёт очередь и до Окава.
Однако ни устранение Чжан Цзолиня, ни приход к власти его сына Чжан Сюэляна вопреки ожиданиям не принесли японцам ничего хорошего. Мало того, новый молодой правитель Маньчжурии оказался еще менее покладистым, чем отец.
Вот что показал Трибуналу уже известный читателям свидетель генерал Рюкити Танака: «Чжан Стоэлян присоединился к гоминьдану и поднял флаг нанкинского правительства в Маньчжурии».
Как же реагировало японское руководство на своеволие молодого маршала? Ответы того же свидетеля Рюкити Танака не обрадовали защиту: «В результате этого (речь идёт о присоединении Чжан Сюэляна к гоминьдану. — Авт.) японо-китайские отношения в Маньчжурии стали чрезвычайно обострёнными, и существовала такая точка зрения, особенно в армии, что, ввиду того что Япония понесла большие жертвы в этом районе еще с русско-японской войны, этот неразрешимый вопрос о Маньчжурии должен быть наконец решён».
Такое признание свидетеля немедленно вызвало точный вопрос обвинителя:
— Были ли в те дни элементы в армии, которые стояли за японскую оккупацию Маньчжурии?
Ответ: Да... Точка зрения военных сводилась к тому, чтобы укрепить паши силы и выгнать китайские войска из Маньчжурии для установления нового режима под японским контролем...
Вопрос: Откуда вы знаете, что военные придерживались той точки зрения, о которой вы заявили?
Ответ: В то время я был в генеральном штабе и исследовал маньчжурский вопрос, поэтому я и знаю. Я хорошо знаком с этой проблемой.
Вопрос: Были ли гражданские лица, которые отстаивали то же самое?
Ответ: Да, это был мой друг Сюмэй Окава и группа гражданских лиц, сконцентрированных вокруг него...
Обвинитель попросил свидетеля уточнить, кто из представителей военных кругов Японии в 1930 году и весной 1931 года являлся сторонником оккупации Маньчжурии.
Ответ гласил: «Мой старший офицер генерал-майор Татэкава и начальник второго отдела генерального штаба, мой друг, Кингоро Хасимото (один из обвиняемых. — Авт.), а также капитан Исаму Тё».
Что же касается Квантунской армии, то там сторонниками немедленной оккупации Маньчжурии, по словам Танака, были тогдашний начальник штаба армии полковник Итагаки (тоже обвиняемый) и штабной офицер Кандзи Исихара.
Рюкити Танака либо запамятовал, либо умышленно, но назвал имени одного из горячих сторонников полной оккупации Маньчжурии в те годы Кэндзи Доихара. Не только сторонника, но и весьма активного деятеля.
15 сентября 1931 года в Токио состоялось совещание японских военных руководителей. К этому дню Квантунская армия уже полностью изготовилась для захвата Маньчжурии. Требовался только подходящий предлог. А потому на совещание вызвали испытанного мастера провокаций начальника военной разведки Квантунской армии Кэндзи Доихара. Суд в Токио-1...
Можно было, конечно, расправиться с Чжан Сюэляном, как это сделали с его отцом. Ведь вариантов здесь множество. Но Доихара, подобно талантливым авторам детективных романов, не любил развёртывать интригу, используя повторение ходов.
Представление о развитии дальнейших событий даёт вступительная речь обвинителя господина Дарсея, построенная на неопровержимых доказательствах.
— В ночь на 18 сентября 1931 года, — сказал он, — обвиняемые подстроили взрыв на Южно-Маньчжурской железной дороге, к северу от Мукдена, и обвинили в этом китайцев. Повреждения были вообще не столь серьёзны, чтобы даже помешать точному прибытию из Чанчуня скорого поезда, идущего на юг.
Дарсей, как видно, вообще сомневался в том, что взрыв на самом деле повредил железнодорожное полотно. И сомнения эти были вполне обоснованны.
Дело в том, что впоследствии специальная комиссия Лиги Наций под председательством лорда Литтона исследовала на месте так называемый «маньчжурский инцидент» (так историки окрестили события 18 сентября 1931 года). Заключение этой комиссии фигурировало в качестве одного из доказательств во время анализа Трибуналом этих событий.
Комиссия допросила ряд свидетелей, в частности лейтенанта Кавамото, который со своим подразделением оказался как раз на том участке пути Южно-Маньчжурской железной дороги, где произошёл «взрыв», вызвавший «инцидент».
Комиссия Литтона установила, что через 15-20 минут после «взрыва» по тому же участку беспрепятственно прошёл японский поезд на Чанчунь. Поэтому свидетелю Кавамото задали естественный вопрос: как это могло произойти? Ответ Кавамото был достоин барона Мюнхгаузена: «Поскольку был взорван один рельс, поезд на быстром ходу проскочил, удерживаясь на другом, не взорванном рельсе, покачнулся было, но помчался дальше».
Такая совокупность обстоятельств привела комиссию Литтона к утверждению, что «взрыв, безусловно, произошёл на железной дороге или вблизи неё... Но повреждения, если даже таковые и были, не помешали точному прибытию поезда из Чанчуня».
Симпсон, в то время американский государственный секретарь, в своих мемуарах пошёл еще дальше. Он утверждал, что взрыва вообще не было и что просто «японская армия пришла в движение согласно заранее разработанному стратегическому плану».
В 1935 году Ёсукэ Мацуока (тоже впоследствии подсудимый на Токийском процессе), к тому времени сменивший Сюмэй Окава на посту председателя правления Южно-Маньчжурской железной дороги, произнёс перед японской аудиторией речь по случаю четвертой годовщины «маньчжурского инцидента». Он, в сущности, признал, что дело было отнюдь не в пресловутом «инциденте», и обвинил японскую дипломатию того времени в бесхребетности. Это, утверждал Мацуока, создало «у Чжан Сюэляна впечатление, что у Японии ни на что уже не хватает смелости... Такая дипломатия разожгла возмущение двухсот тысяч японских подданных в Маньчжурии и привела их в состояние лихорадки. Это возмущение заразило японскую армию и побудило её к действию».
Что касается комиссии Литтона, то в своих итоговых выводах она записала: «Военные операции японских войск (в связи именно с этим инцидентом. — Авт.) не могут быть рассмотрены как законные меры самозащиты». Суд в Токио-1...
Вывод правильный. Ни о какой самозащите не могло быть и речи. Собранные Трибуналом доказательства устанавливали, что за год до указанного «инцидента» в Маньчжурию прибыла из Японии артиллерия, занявшая все важные стратегические позиции против казарм, в которых размещались китайские войска. Не успел отгреметь взрыв на железной дороге, как вся Квантунская армия пришла в движение согласно чётко разработанному плану. На помощь ей, перейдя пограничную реку Ялуцзян, немедленно устремилась японская армия, дислоцированная в Корее.
Два названных выше авторитетных по своему положению и знанию дела свидетеля подтвердили эти факты.
Рюкити Танака на вопрос, был ли «маньчжурский инцидент» спланирован заранее, ответил лаконично и категорически: «Да!» Он показал, что наиболее активными участниками этого преступления из дела обвиняемых были Хасимото, Окава, Хосиио, Итагаки, Минами и Тодзио. Рюкити Танака знал об этом не только потому, что занимался в генеральном штабе специально Маньчжурией. Оказалось, что ему подробно рассказывал обо всем сам Хасимото, в частности подтвердивший, что целью заговорщиков было «превратить Маньчжурию в базу, с которой возможно начать возрождение Азии». Сюмэй Окава в личной беседе со свидетелем Танака также подтвердил, что «маньчжурский инцидент» был развернут строго по плану. Мало того, он еще объяснил, как заговорщики понимали характер использования Маньчжурии для возрождения Азии: «Япония станет вождём азиатских народов, будет стремиться избавиться от белой расы, что приведёт к освобождению азиатских народов».
Тот же Окава рассказал Танака, что в 1930 году он раскрыл этот план перед молодым маршалом Чжан Сюэляном, но тот «не выразил никакого желания согласиться с ним». И надо отметить, что в данном случае Чжан Сюэлян был прав: прошло несколько лет —- и Азия, заплатив за это миллионами жизней, неисчислимыми страданиями и разрушениями, хорошо познала, что значит «освобождение» по рецептам Сюмэй Окава и других заговорщиков.
О «маньчжурском инциденте» Рюкити Танака беседовал также с Итагаки, Минами и Тодзио. Все они придерживались тех же позиций, что Хасимото и Окава, и всячески подчёркивали, что «на первой стадии Маньчжурия политически должна находиться под контролем Японии». Жизнь же показала, что эта «первая стадия» продолжалась ровно четырнадцать лет, вплоть до разгрома и капитуляции Японии!
Генералу Минами, которого, как и Тодзио, свидетели по старой привычке почтительно именовали в суде не иначе как «его превосходительство», пришлось даже во время инцидента 18 сентября 1931 года «испортить личные отношения» с тогдашним министром иностранных дел бароном Сидэхара. Дело в том, что, как разъяснил Танака, Сидэхара «вёл пассивную политику» в Маньчжурии, а Минами был сторонником политики «позитивной» (так после известного «меморандума Танака» японские милитаристы именовали политику агрессин и захвата. — Авт.).
Да, неприятным свидетелем для подсудимых оказался их коллега генерал Рюкити Танака. Он помнил даже то, что с одними обвиняемыми был связан узами личной дружбы, а под началом других служил долгие годы и многим обязан им. А главное, не забыл подчеркнуть это. И защита не пыталась оспаривать этот факт: от правды никуда не денешься! Справедливость требует отметить, что в одном Танака безусловно был «виноват» перед своими давними друзьями и начальниками: на историческом процессе в Токио он говорил преимущественно правду.
Допрос Рюкити Танака шёл к концу. И вот прозвучали последние вопросы:
— Известна ли вам цель обучения армии в Маньчжурии? Суд в Токио-1...
Ответ: С точки зрения обороны Японии Маньчжурия являлась базой для военных действий против Советского Союза. Поэтому целью этого обучения являлась главным образом подготовка военных действий против Советского Союза... при помощи лучшего оружия, лучших самолётов. Предполагаемый враг был Советский Союз. После начала тихоокеанской войны (8 декабря 1941 года. — Авт.) ударные части, обученные в Маньчжурии, по мере необходимости направлялись в южные районы.
Вопрос: Можете ли вы сказать, хотя бы приблизительно, сколько войск было обучено в Маньчжурии?
Ответ: У меня с собой нет материалов, чтобы дать точные цифры, но на основе своего опыта начальника отдела укомплектования и начальника бюро личного состава (речь идёт о военном министерстве. — Авт.) я считаю, что примерно два с половиной миллиона человек...
Таковы были цели и масштабы подготовки Японии к войне против СССР только с маньчжурского плацдарма. Таковы были японские ударные силы, сконцентрированные у советских границ в самые тяжкие для нашей страны первые месяцы войны.
Совершенно естественно, что адвокаты попытались сделать все, чтобы ослабить то сильное впечатление, которое произвели на судей показания Рюкити Танака. Авторы настоящей книги — юристы и хорошо знают, сколь ограничен арсенал средств защиты, если нет оснований спорить со свидетелем на жёсткой почве фактов. На Западе, например, в таких случаях адвокаты любым путём пытаются подорвать доверие к личности свидетеля, а следовательно, к его показаниям. Найти в его прошлом нечто тёмное, аморальное. А если этого нет? Тогда — лишь одно: доказать, коли возможно, что у свидетеля обвинения у самого рыльце в пушку, что он боится оказаться на скамье подсудимых, а потому подыгрывает следствию.
Из этих тесных рамок не сумели, к сожалению, вырваться американские и японские адвокаты на Токийском процессе. Они, как уже говорилось, не захотели или не смогли понять исторического характера того процесса, в котором участвовали, и потому пользовались избитыми приёмами, характерными для обычных уголовных дел. И естественно, часто попадали впросак. Так было и в случае с Рюкити Танака. Спорить с ним на почве фактов, весьма и весьма тяжких для подсудимых, адвокаты не решились. Они сочли за лучшее попытаться опорочить свидетеля. Но все старания японского адвоката Хаяси и американского — Уоррэпа закончились для них неудачей.
К счастью для обвиняемых, таких японских свидетелей, как Рюкити Танака, было немного, но все же они время от времени появлялись за пультом. Одним из них был и Морито Морисима, являвшийся в период «мукденского инцидента» начальником бюро по делам стран Азии в японском министерстве иностранных дел. Незадолго до взрыва на Южно-Маньчжурской железной дороге он был командирован тогдашним министром иностранных дел бароном Сидэхара в японское генеральное консульство в Мукдене для выяснения некоторых деликатных вопросов. Суд в Токио-1...
Вот что показал Морисима:
«18 сентября 1931 года в 10 часов 30 минут вечера, когда я находился у себя на квартире, я получил по телефону сообщение от особой военной миссии, что на Южно-Маньчжурской железной дороге произошёл взрыв. Меня просили немедленно прийти в штаб этой миссии. Там меня встретили полковник Сэйсиро Итагаки и еще несколько офицеров. Итагаки сказал мне, что военнослужащие регулярной китайской армии взорвали Южно-Маньчжурскую железную дорогу, что это серьёзное нарушение японских прав, что Япония должна предпринять решительные меры, используя войска, и что с этой целью уже отдан приказ армии. Я пытался убедить его, что для урегулирования инцидента нужно применить мирные переговоры, уверял в возможности урегулировать вопрос таким путём. Полковник Итагаки отчитал меня и спросил, не собирается ли дипломат вмешиваться в права военного командования».
Морисима был прав, полагая, что переговорами можно все урегулировать (он тогда еще не знал, что взрыв был делом рук его соотечественников). Это видно из дальнейших его показаний. «В течение всей ночи на 18 сентября, — сказал Морисима, — мы получали представления Чжан Сюэляна, что китайцы придерживаются политики не сопротивления и умоляют генеральное консульство уговорить японскую армию прекратить атаки и начать мирные переговоры. Несмотря на все попытки с нашей стороны, армия продолжала оккупацию Маньчжурии, которая была закопчена весной 1932 года».
Для выяснения каких же деликатных вопросов Морисима был командирован в Мукден? Оказывается, генеральный консул в Мукдене — Хаяси — был человеком честным, но это никак не устраивало высшее военное руководство в Токио. Возник конфликт. С ним и была связана поездка Морисима.
Представитель обвинения кладёт на судейский стол несколько телеграмм Хаяси барону Сидэхара, в которых он предупреждал своего министра, что армия готовится оккупировать Маньчжурию. Судьи знакомятся и с более поздними документами, в которых тоже говорится, что инцидент 18 сентября 1931 года — дело рук офицеров Квантунской армии. В их распоряжении и донесения Хаяси, написанные уже после оккупации Маньчжурии. Он сообщал, что японская армия создаёт в стране марионеточный режим, и подчёркивал активную роль Доихара.
Что же предпринял министр иностранных дел?
На допросе барон Сидэхара сообщил Трибуналу, что все копии телеграмм Хаяси он пересылал премьеру Рэйдзиро Вакацуки, военному министру генералу Дзиро Минами (подсудимый), морскому министру. Свидетелю Сидэхара, естественно, задали вопрос: что предпринял военный министр Минами? Стремясь всячески помочь своему бывшему коллеге, попавшему в трудное положение, Сидэхара пытался доказать, что кабинет министров принял решение пресечь «незаконные и самовольные» действия Квантунской армии и что сам Минами делал все, дабы выполнить это решение, но, увы, «приказы не выполнялись его подчинёнными в различных частях Маньчжурии».
Представитель обвинения тут же уличил почтенного барона во лжи с помощью... адвокатов. Дело в том, что защита сделала накануне одни ход. Возможно, она не предвидела всех последствий. А возможно и другое. Между обвиняемыми — военными и дипломатами, — а следовательно, и между их адвокатами существовала коллизия. Каждая из этих групп пыталась переложить максимум ответственности за агрессию на плечи другой. Правда же заключалась в том, что в дни успехов и побед они действовали вместе, в тесном и дружном сотрудничестве.
Итак, обвинение использовало против Сидэхара документ защиты — телеграмму заместителя начальника генерального штаба в адрес «непокорной» Квантунской армии, датированную 20 сентября 1931 года. Телеграмма гласила: «Подозреваю, что некоторые чиновники японских дипломатических учреждений в Маньчжурии посылают необоснованные донесения о действиях армии. Постарайтесь расследовать их источники и приложите все усилия, чтобы прекратить подобные непатриотичные действия. Я полагаю, что армия должна заявить о своём твёрдом решении, если эти непатриотичные действия все еще продолжаются».
Вот, оказывается, как военный министр Минами и руководимый им генеральный штаб пытались «пресечь незаконные и самовольные» действия Квантунской армии в Маньчжурии!
Да, медвежью услугу оказал барон Сидэхара своему бывшему коллеге Минами. Для тех, кто знал нравы японских военных кругов в те годы, такая телеграмма могла означать лишь одно: закамуфлированный совет убрать Хаяси.
Уличённому во лжи бывшему министру иностранных дел обвинение ставит один вопрос: подтверждает ли он показания Морисима? Ведь Морисима утверждал, что докладывал своему шефу об опасности, которая угрожает Хаяси, поскольку милитаристы в Маньчжурии рассматривают этого дипломата как препятствие. Поэтому покушение на его жизнь вполне вероятно. Суд в Токио-1...
— Возможно, его жизнь могла быть в опасности, — неуверенно произносит Сидэхара. И, словно одумавшись, добавляет: — Жизнь каждого из нас была в опасности, включая и меня...
Иногда говорил правду и уже известный свидетель, в прошлом военно-морской министр и премьер, адмирал Кэйсукэ Окада. Он, так же как и Рюкити Танака, подтвердил, что инцидент 18 сентября 1931 года был заранее подготовлен и запланирован армией, «которая не видела другого выхода, как создание там (в Маньчжурии. — Авт.) посредством силы марионеточного режима».
Окада, как и Танака, утверждал, что Сюмэй Окава был главным пропагандистом и лидером тех кругов, которые стояли за немедленный захват Маньчжурии как плацдарма для дальнейшей агрессии прежде всего в сторону Северного Китая и Внутренней Монголии, поближе к границам Монгольской Народной Республики.
Защита, разумеется, попыталась посеять сомнения в достоверности показаний Окада, столь неприятных для обвиняемых — военных. Именно поэтому японский защитник Ота задал вопрос относительно событий 18 сентября 1931 года:
— Вы говорите, что их планировала и возглавляла часть Квантунской армии. На чем вы основываете это показание?
Окада легко отразил атаку защиты:
— Разрешите сказать, что, когда я был военно-морским министром в кабинете Сайто в 1932 году, я расследовал это дело до конца. Факты, относящиеся к инциденту 18 сентября 1931 года, были установлены именно в результате этого расследования...
Но, сказав частицу правды, Окада устал... Видимо, поэтому он закончил свои показания лирически и... лживо, утверждая, что с 1928 года «армия была совершенно вне контроля японского правительства и оставалась в таком положении до Великой войны 1941 года... Это было причиной величайшего стыда за руководителей Японии и всегда причиняло мне невыразимо острую боль...».
Здесь Окада, пользуясь терминологией боксёров, «открылся», и защита не замедлила нанести ему чувствительный удар.
Допрос ведёт американский адвокат капитан Клейман:
— Скажите, свидетель, вы, адмирал Сайто (премьер. — Авт.) и Гото (министр сельского хозяйства — Авт.) голосовали на заседании Тайного совета (совещательный орган при императоре. — Авт.) за признание Маньчжоу-го? Является ли это фактом, адмирал?
Ответ: Я этого точно не помню.
Вопрос: 13 сентября 1932 года в присутствии императора не участвовали ли вы в заседании Тайного совета с Сайто п Гото, на котором обсуждался вопрос о признании японским правительством Маньчжоу-го? Суд в Токио-1...
Свидетель Окада понимает, что в распоряжении Трибунала, очевидно, есть этот документ. Продолжать отрицание смешно, признаться трудно.
— Точно не помню, но думаю, что был па этом заседании, так как должен был быть там.
Увидев, что Окада отступает, адвокат продолжает наседать:
— Но до этого заседания вы когда-нибудь были против оккупации Маньчжурии японскими войсками?
— Я имел право протестовать, но я этого не сделал, — отвечает совсем сникший семидесятидевятилетний Окада, хорошо поняв, что его тезис об армии, действовавшей самовольно, и о правительстве, которое было бессильно её контролировать, полностью провалился, и не без его помощи.
А вот теперь время «добить» свидетеля.
Адвокат Клейман: Вы сказали доктору Кнёсэ (японский защитник. — Авт.), что не имели другой альтернативы, как голосовать в пользу признания Японией Маньчжоу-го. Были ли другие расчёты, заставившие вас голосовать в пользу признания?
Недогадливый Окада не клюёт на брошенную приманку. Приходится расшифровывать сказанное.
Адвокат Клейман: Не существовала ли в Китае гражданская война, были ли беспорядки и бандитизм (так адвокаты именовали на процессе национально-освободительное движение. — Авт.), вползал ли в Японию коммунизм?
Председатель: Составные вопросы не допускаются!
Клейман покорно снимает свой не столько составной, сколько наводящий вопрос. Он уже сделал свое дело: надо думать, что теперь старик поймёт, что от него требуется.
Адвокат: Голосуя за признание Маньчжоу-го, чувствовали ли вы, что поступаете правильно, в интересах Маньчжоу-го?
Окада: Да, я думал, что это правильно и в интересах Маньчжоу-го... Я надеялся принести счастье как народу Маньчжурии, так и народу Японии...
Клейман закапчивает свой допрос. Он удовлетворён, полагая, что скомпрометировал свидетеля, и не подозревает, что в пылу судебной борьбы даже не заметил, что оказал серьёзную услугу обвинению, доказав, что заговор агрессии и захватов не начинался армией и не кончался ею. Он тянулся к самой верхушке. Вот почему все важнейшие вопросы разрешались на заседаниях Тайного совета в присутствии императора, премьера и ведущих министров. И так, мы в этом еще убедимся, было в теченье действия заговора, вплоть до капитуляции Японии.
В общем Клейман не понял, что допустил оплошность. Но не понял этого не только он. Рвётся в бой его коллега, японский адвокат Окамото. Он припирает к стене того же Окада, и тот признает, что как премьер и адмирал, хорошо разбирающийся в военно-морских вопросах, несёт ответственность за одностороннее расторжение вашингтонского и лондонского соглашений, мешавших Японии развернуть неограниченное строительство военно-морского флота в целях агрессии. Так защита внезапно добывает еще одно доказательство того, что действиями заговорщиков руководило правительство.
И тут Окамото, то ли потеряв чувство меры, то ли начисто забыв все, что на суде показал Окада, ставит вопрос:
— В таком случае (в каком?! — Авт.) могу я принять как факт, что все ваши упоминания об армии на всем протяжении вашего аффидевита, как, например, то, что армия хотела покорить Маньчжурию и создать там марионеточное правительство, относятся не к обвиняемым, сидящим здесь, а к группе молодых офицеров армии?
Окончательно запутавшись, Окада уныло отвечает:
— Да...
Адвокату неважно, что это «да» противоречит всем предыдущим показаниям того же Окада, противоречит тем ответам, которые oн дал на вопросы другого защитника, капитана Клеймана, и, наконец, идёт вразрез со всеми собранными Трибуналом доказательствами. Запутать неприятного свидетеля любыми средствами — такова цель многих буржуазных защитников при ведении уголовных дел. И этот приём адвокаты, как мы видим, нередко применяли в Токио.
Итак, первый плацдарм для агрессии против СССР и Китая был создан, и, как мы видели, плацдарм огромный, стратегически весьма выгодный для агрессора. Что же дальше? Дальше предстояло освоение агрессором захваченного и эскалация экспансии. В каком направлении? В сторону Внутренней Монголии, к границам Монгольской Народной Республики и в сторону Северного Китая, с выходом в районе Пекина. Суд в Токио-1...
Доказательства? Как это ни странно, некоторую помощь обвинению, и не только по этому вопросу, оказал подсудимый маркиз Коити Кидо, а точнее — его дневник, охватывавший период с конца двадцатых годов вплоть до капитуляции Японии. В годы второй мировой войны Кидо занимал должность министра — хранителя печати, а проще говоря, являлся ближайшим советником императора. Он представлял те придворные круги, которые предпочитали полумрак кулис рамне политической сцены с её слепящим светом. Но это не мешало маркизу Кидо и его друзьям активно, весомо и последовательно поддерживать японскую агрессию. Вот две выдержки из дневника Кидо, использованные обвинением и относящиеся к интересующему нас вопросу.
Запись от 7 августа 1931 года (еще до пресловутого «маньчжурского инцидента»):
«Создано исследовательское общество по маньчжурским и монгольским вопросам, во главе которого полковники Хасимото и Сигэфудзи. Руководство армии не препятствует таким организациям, ибо они сами замышляют заговор такого рода».
И не только руководство армии вынашивало планы дальнейшей экспансии. Это подтверждает запись в том же дневнике от 10 сентября 1931 года:
«Завтракал вместе с Тани — начальником азиатского отдела (МИДа Японии. — Авт.) и князем Копоэ (влиятельнейший политик тридцатых-сороковых годов, неоднократно возглавлявший в тот период правительство. — Авт.). Тани рассказал о положении в Китае и изложил свое мление. Оно заключается в том, что, судя по событиям, в будущем неизбежны действия самообороны (подчёркнуто нами. — Авт.). Вообще я согласен с ним».
Весь мир знает теперь, как японские агрессоры захватили лучшие китайские земли и крупнейшие города, как грабили китайский народ и издевались над мирными жителями, прикрывшись прозрачным флагом пресловутой самообороны.
О ТЕХ, КТО НЕ ПОПАЛ НА СКАМЬЮ ПОДСУДИМЫХ
Тому, кто хорошо знал историю зарождения, развития и реализации японского варианта заговора против мира, достаточно было окинуть взглядом скамью подсудимых, чтобы понять: кто-то грубо, резко и неоправданно укоротил её. На скамье заняли свои места только политики, военные и идеологи. Те же, кто руководил их действиями, кто был подлинным режиссёром событий, остались безнаказанными. И в первую очередь тогдашние руководители крупнейших японских монополий — «Мицуи», «Мицубиси», «Сумитомо», «Ясуда», «Аюкава». Суд в Токио-1...
Естественно, что в период подготовки к процессу советский обвинитель предлагал предать суду одновременно с Тодзио и его компанией магната авиационной промышленности Никодзимо, владельца крупнейших предприятий военной промышленности в Маньчжурии Аюкава, председателя наиболее мощной монополии «Мицубиси» Ивасаки, крупного промышленника и министра вооружений в кабинете Тодзио — Фудзивара и других. Все перечисленные лица были арестованы как главные военные преступники. Однако главный обвинитель видный американский адвокат Кинан, человек близкий к президенту Трумэну, решительно отклонил предложение советского представителя. Кинана поддержали обвинители других капиталистических стран, обладавшие на Токийском процессе абсолютным большинством голосов.
В том, что главный обвинитель занял такую позицию, не было ничего удивительного: 1946 год открыл эру «холодной войны».
К этому времени американские правящие круги считали своей крупной ошибкой то, что было допущено в Нюрнберге, где на скамье подсудимых оказались глава наиболее крупного немецкого концерна Густав Крупп и доверенное лицо монополий, экономический диктатор третьего рейха в предвоенный период, директор Рейхсбанка Ялмар Шахт. Круппа спасла судьба: медицинская экспертиза признала, что тяжёлый склероз мозга лишает его возможности держать ответ перед Международным трибуналом. Шахту же помогли западные судьи, отклонившие мнение своего советского коллеги и оправдавшие директора рейхсбанка по обвинению в заговоре против мира.
Однако этот успех не радовал администрацию Трумэна: на очереди стояли процессы других руководителей самых мощных тогда немецких концернов: Круппа, Флика и «ИГ Фарбениндустри». Между тем каждый такой процесс был подобен палке, один конец которой бил по фашизму, другой — по строю, породившему фашистский режим и его захватнические войны, по капитализму.
Кое-кому из представителей западных держав казалось тогда, что обвинения, нависшие над монополиями, проще «свернуть» в стадии предварительного следствия. Но так только казалось. В американском следственном аппарате работала квалифицированная группа прогрессивно настроенных юристов, которые сумели собрать убедительный материал о решающей роли немецких монополистов в заговоре против мира. Обо всем этом было сообщено конгрессу в специальном докладе. Материалы доклада, разумеется, просочились в печать. Общественность была потрясена и возмущена. «Закрыть» процессы не удалось. Тогда решили перевести судебную процедуру с рельсов международного правосудия на рельсы правосудия национального. Германских монополистов судили американские военные трибуналы, пользуясь тем, что подсудимые находились во власти США. Суд в Токио-1...
Этому предшествовало конфиденциальное письмо главного американского обвинителя в Нюрнберге президенту Трумэну, где, в частности, говорилось: «Особый процесс специально над промышленниками создаёт впечатление, будто они преследуются лишь потому, что они — промышленники. Это тем вероятнее, что, преследуя их, мы оказались бы в союзе с советскими коммунистами». Передав монополистов в руки американской Фемиды, Вашингтон секретной директивой предложил судьям руководствоваться оправданием Шахта как обязательным прецедентом. В итоге все подсудимые вопреки собранным доказательствам были оправданы по обвинению в заговоре против мира и осуждены только за использование рабского труда на своих заводах. Справедливость требует отметить, что некоторые американские судьи с этим не согласились и составили свое особое мнение, приложенное к делу.
К 1950 году все руководители германских монополий оказались на свободе: их досрочно выпустила из тюрем американская военная администрация в Западной Германии. «Холодная война» принесла свои плоды.
В Японии американская военная администрация, возглавляемая реакционно настроенным генералом Дугласом Макартуром, решила не повторять «нюрнбергской ошибки». Аппарат обвинения западных держав был тщательно подобран, и японские монополисты не прошли даже того не очень тернистого пути, который достался их германским партнёрам по заговору против мира: 30 августа 1947 года приказом Макартура японские монополисты в числе других главных военных преступников были выпущены на свободу и вернулись к своему бизнесу. Суд в Токио-1...
Мировая общественность в те годы, к сожалению, мало что знала о преступлениях японских монополий в Азии, и решение Макартура вообще прошло на Западе незамеченным. Однако в Токио, в аппарате обвинения, было немало материалов, подкреплявших точку зрения советского представителя о необходимости судить японских монополистов. Было достаточно данных, подтверждавших решающее влияние концернов на всю политическую жизнь страны. Крупнейшие японские монополии уже в те годы сосредоточивали в своих руках большую часть промышленности и банков, играли решающую роль во внешней торговле страны. Они держали на откупе не только отдельных политических деятелей, но и целые политические партии и военные группировки, которые тогда боролись за власть. Вот почему руководители монополий являлись основной рабочей пружиной японской агрессии. Это не исключало, разумеется — и это будет показано дальше, — определенных расхождений между отдельными группами монополий, а также между руководством концернов и авантюристически настроенным молодым офицерством. Но все расхождения касались вопросов тактических, а отнюдь не стратегических. Направление, сроки, иногда конкретные объекты и формы агрессии — вот что было предметом споров. Сама же необходимость покорения других стран, необходимость обширных территориальных захватов никогда не ставилась под сомнение в этих дискуссиях, иногда перераставших в прямые политические схватки. Агрессивная война была поставлена монополиями во главу угла всей внешней политики Японии.
Вскрытые предварительным расследованием и судебным следствием факты, касающиеся роли монополий, были настолько разительны, что даже буржуазные судьи, располагавшие десятью голосами из одиннадцати, не решились о них умолчать. При этом они, по существу, пренебрегли давней юридической традицией, согласно которой в приговоре упоминается вина только тех лиц, которые преданы суду. Поскольку ни один монополист или банкир не попал на скамью подсудимых, в приговоре они фигурируют неоднократно, но безлико: «промышленники», «банкиры», «дзайбацу» (по-японски: финансовая клика — Ред).
Чтобы не быть голословными, приведём соответствующие выдержки из приговора, которые ярко демонстрируют, насколько несправедливым было решение американских верхов прекратить судебное преследование руководителей японских монополий в качестве главных военных преступников, организаторов и соучастников заговора против мира.
Как указывает приговор, 11 августа 1936 года совещание пяти министров (премьера, министра иностранных дел, военного и военно-морского министров, а также министра финансов) приняло решение «об основной государственной политике», в котором прямо говорилось, что «основная цель в каждом случае заключалась в создании прочной опоры на Азиатском континенте и в установлении господства над Восточной Азией при посредстве военной силы». Это политическое решение призваны были обеспечить меры экономические. Но, очевидно, чтобы у промышленников и банкиров не возникало сомнений в их истинном характере, эти меры получили также воплощение в трех планах, разработанных и опубликованных не правительством, а армией.
В приговоре подчёркнута основная суть этих тpёx планов: «К 1941 году не только должно было быть осуществлено быстрое и значительное развитие военной промышленности... Японская экономика должна была развиваться рационально, путём объединения руководства в руках военной администрации. Особое внимание уделялось быстрому переходу с мирного положения на военное».
Таким образом, приговор признает, что осуществление подобных экономических мероприятий делало ясным для руководителей японских монополий, что речь идёт о подготовке страны к большой войне. Именно к большой, ибо «малая» война велась в Китае уже шестой год. К 1937 году (к моменту составления этих планов) были уже оккупированы Маньчжурия, пять северных провинций Китая, японские войска вторглись в Шанхай, Нанкин и другие города. Там, на юге, шли упорные бои. Однако это отнюдь не беспокоило руководителей «дзайбацу»: ведь проведение всех указанных мероприятий означало огромный рост военных расходов, а следовательно — и прибылей. И действительно, как констатирует приговор, «общие расходы только на одну армию увеличились с 500 миллионов иен в 1936 году примерно до 2 миллиардов 750 миллионов иен в 1937 году». Иначе говоря, почти в шесть раз. Этот год оказался, разумеется, урожайным и для монополий, поскольку, как подчеркнул Трибунал, «сопровождался предоставлением крупных субсидий для поощрения развития военных отраслей промышленности». Следует напомнить, что эти субсидии были следствием принятого парламентом в том же 1937 году закона «О контроле над инвестициями». Этот закон предлагал всемерно поощрять те монополии, которые вкладывают средства в военные отрасли или в обслуживающее их производство. Двенадцатая статья этого закона предоставляла «особые привилегии для компаний, которые расширяют... свою деятельность за рубежами империи». Суд в Токио-1...
Так, «молодые» военно-промышленные концерны призывались к эксплуатации огромных территорий, тогда уже захваченных японской армией в Китае.
Как указал приговор, специальная инструкция о применении указанного закона предусматривала значительные поощрительные государственные субсидии, а также гарантии на случай «неустойчивости прибылей», если на оккупированных территориях осложнится политический климат.
Почему же закон назывался «О контроле над инвестициями»? Точнее, в чьи руки передавался законом этот контроль? Контроль был передан японскому банку «Ниппон гинко», где совет директоров распоряжался распределением средств на капиталовложения в военную индустрию. Этот совет был подобран так, что контроле фактически оказался в руках крупнейших концернов Японии — «Мицуи», «Мицубиси», «Сумитомо», «Ясуда». Они-то и руководили экономической подготовкой Японии ко Второй мировой войне. Так же как в нацистской Германии, в милитаристской Японии именно господа монополисты заложили наиболее увесистые плиты в фундамент заговора против мира.
1938 год правительство во главе с князем Фумимаро Коноэ ознаменовало новым планом, который, как указывает приговор, «предусматривал как развитие военных отраслей промышленности, так и регулирование снабжения основными военными материалами».
Все эти мероприятия требовали огромных средств, и получить их за счёт только японских трудящихся руководители монополий не могли, опасаясь роста открытого недовольства и сопротивления. А в преддверии большой войны нельзя было рисковать, нельзя было ставить страну на грань национального раскола.
Поэтому, подчёркивает приговор, «меры, принятые правительством, были рассчитаны на то, чтобы ослабить финансовое бремя, лежащее на японском народе, за счёт покорённых народов, населявших территории, эксплуатируемые Японией».
С сухой объективностью судебного документа приговор констатирует: «Это не было новой мерой. В течение долгого времени Япония играла главенствующую роль в экономике Кореи и Формозы (ныне Тайвань. —- Авт.) осуществляя господство через корейские и формозские банки (и те и другие принадлежали японцам. — Авт.) путём владения громадным количеством компаний, функционировавших в этих странах. Те же методы были приняты в отношении Маньчжоу-го».
Что же это были за методы? Приговор и здесь не оставляет места для сомнений: то были методы беспощадной колониальной эксплуатации оккупированных Японией стран, куда немедленно вслед за тылами наступавших войск ринулись агенты монополии. Конкретное содержание этих методов также раскрывается в приговоре: «Промышленный банк Маньчжурии, созданный в декабре 1936 года в целях получения средств, необходимых для промышленного развития, получил право выпускать банкноты на сумму, в пятнадцать раз превышающую основной капитал. Льготы, предоставленные этому контролировавшемуся Японией банку, обеспечивали беспрепятственное финансирование строительства военной промышленности в Маньчжоу-го».
Так, путём простого финансового жульничества — выпуска ничем не обеспеченных бумажных денег — японские монополисты, грабя маньчжурский народ, строили военную промышленность.
«Теперь, — указывается в приговоре, — правительство Коноэ планировало те же меры для развития Китая. В феврале 1938 года был создан Федеральный резервный банк Китая по образцу Маньчжурского банка».
Что же это был за банк? Приговор вносит ясность и в этот вопрос: «Управляющий и заместитель управляющего новым банком были назначены японским правительством, и правление состояло главным образом из японцев. Банк проводил свои операции в Северном Китае (к тому времени Северный Китай был захвачен японскими войсками. — Авт.), в котором единственными законными денежными знаками была валюта, выпускавшаяся новым банком».
Неудивительно, как указывает приговор, что «деятельность этого банка во многом облегчила, экономическую и промышленную эксплуатацию Северного Китая и дала возможность анапскому правительству (читай — монополиям. — Авт.) осуществлять в этом районе свои промышленные планы».
Имея в бесконтрольном распоряжении станок для печатания бумажных денег, можно многого достигнуть в стране, где любые попытки протеста беспощадно растаптывает сапог оккупационной армии. Приговор указывает, что «в целях сохранения ценности японской валюты японский банк прекратил обращение своих банкнот в оккупированных районах».
Позже, когда японцы захватили территории в Центральном и Южном Китае, там, как констатирует приговор, была установлена та же «финансовая система».
Какое удивительное сходство не только в методах и средствах ведения войны, но и в экономических формах её подготовки между нацистскими агрессорами и их дальневосточными союзниками! Разве директор немецкого Рейхсбанка. Ялмар Шахт не выпустил на сумму двенадцать миллиардов марок ничем не обеспеченных векселей, чтобы оказать кредит германским монополистам для беспрецедентного по масштабам и срокам развёртывания военной промышленности в канун Второй мировой войны?
Подобно немцам, японцы стремились к автаркии (самообеспечению) таким важнейшим видом стратегического сырья, как нефть. Обе эти страны не имели собственных источников этого сырья, а потому и третий рейх и Японская империя пошли по пути развёртывания промышленного синтезирования нефти и бензина. Стоило это очень дорого: нужны были крупные капиталовложения, а когда заводы вступили в строй, сырье, которое они выпускали, стоило значительно дороже и было намного хуже натурального импортного сырья. Но война, так же, как и подготовка к ней, как известно, требует жертв. Но, конечно, не от господ монополистов. Война должна приносить им такую же прибыль, как и любой другой бизнес, если не большую.
И вот в январе 1938 года создаётся новая компания по добыче синтетической нефти и бензина на базе угольных ресурсов Маньчжурии. Но, как правильно утверждает приговор, в этом случае, как и во многих других, следовало «поощрять развитие промышленности, которая не приносила доходов и находилась в зачаточном состоянии». Судьи указали, что во всех таких ситуациях «правительство брало на свои плечи (точнее было бы сказать, на плечи покорённых народов и японских налогоплательщиков. — Авт.) все увеличивающееся финансовое бремя, стремясь к быстрому развитию одной или нескольких отраслей промышленности, которые армия считала особенно важными для подготовки войны».
Как уже указывалось, 1938 год характеризовался переводом экономики на военные рельсы. Это вызвало ряд законов, изменивших организационные формы в промышленности и породивших новые отрасли индустрии. В первую очередь реорганизовалась электропромышленность — энергетическая база всей экономики. Производство электроэнергии, ранее распылённое между отдельными фирмами, было сконцентрировано в руках одной монополии. Ей также вменялось в обязанность расширять эту отрасль в военных целях. Как указывает приговор, «новая компания была непосредственно подчинена правительству и получила все обычные привилегии: освобождение от налогов, субсидии и гарантию прибылей со стороны правительства».
Далее в приговоре зафиксировано, что по этому же принципу были реорганизованы и другие важнейшие для войны отрасли промышленности — самолётостроительная, производство лёгких металлов (в первую очередь алюминия), горнодобывающая и некоторые другие.
В результате, как указывает Международный военный трибунал, «были осуществлены планы армии. Но промышленная иерархия, зависевшая от поддержки государства и подчинённая контролю со стороны кабинета министров, стала одной из реальных частей японской системы управления. Путём подчинения всех отраслей промышленности контролю со стороны кого-либо из министров кабинет принял на себя еще большую ответственность за руководство национальной мобилизацией в целях войны». И дальше, проанализировав все аспекты этой мобилизации, судьи приходят к логичному выводу: «Тот факт, что Япония в момент экономического кризиса предприняла такие мероприятия, является убедительным доказательством того, что кабинет (уже в 1937-1938 годах. — Авт.) руководствовался в первую очередь соображениями, которые диктовались осуществлением подготовки государства к войне».
Но только ли кабинет министров руководствовался подобными соображениями? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить японских министров в те роковые для страны годы. Суд в Токио-1...
С мая 1937 по конец октября 1941 года кабинет министров трижды возглавлял князь Фумимаро Коноэ. Сформированное им правительство олицетворяло прямой союз монополий, императорского двора и военщины, выражало их общие интересы в подготовке ко Второй мировой войне. Сам премьер — отпрыск знатного рода Фудзивара — находился в родственной связи с императорской фамилией, а главное — являлся крупнейшим акционером ряда компаний, входивших в состав мощной монополии «Сумитомо». Неудивительно, что этот премьер возглавлял движение за «новую политическую структуру», иными словами, за полную фашизацию японского государственного строя путём ликвидации политических партий
и создания единой организации, так называемой ассоциации помощи трону, что и было им осуществлено.
Почему Фумимаро Копоэ наряду с Тодзио не возглавил скамью подсудимых, будет сказано несколько позднее.
Решающие в экономике посты — министра торговли и промышленности, финансов, путей сообщения и связи — заняли представители главных монополий Итидзо Кобаяси («Мицуи»), Исио Кавада («Мицубиси»), Сёдзо Мурата («Сумитомо»). На посту председателя планового бюро в ранге министра находился человек, выдвинутый концерном «Мангё», — Наоки Хосино. Наконец, министром иностранных дел стал Ёсукэ Мацуока, являвшийся длительное время председателем акционерной компании Южно-Маньчжурской железной дороги.
Такого прямого участия представителей монополий в правительстве в канун войны не знала даже нацистская Германия. Там министерские кресла, если не считать Шахта, занимали профессиональные политики фашистского толка. Германские монополисты, предоставляли им политическую авансцену, сохранив за собой кулисы, откуда и осуществляли режиссёрские функции. Поэтому очевидно, сколь неточно приведённое выше утверждение приговора о «новой промышленной иерархии», которая осуществляла экономическую подготовку к войне и якобы «зависела от поддержки государства и подчинялась контролю со стороны кабинета министров». Суд в Токио-1...
Как видим, дело обстояло как раз наоборот. Правительство Коноэ являлось креатурой монополий и полностью зависело от их поддержки.
Впрочем, этот факт косвенно признает и приговор, когда касается еще одного мероприятия, связанного с подготовкой войны, которое провело правительство Коноэ в том же 1938 году. Речь идёт о так называемом законе о всеобщей национальной мобилизации. Приговор указывает, что принятие или отклонение этого закона «зависело от доброй воли промышленников, без содействия которых план национальной мобилизации невозможно было осуществить».
Почему же монополисты приветствовали новый закон? Да потому, что благодаря ему парламент сам отказывался от своих полномочий и терял право контроля над правительством. Как указал Международный военный трибунал, «согласно этому закону кабинет (кабинет министров. — Авт.) должен был осуществлять законодательную власть через императорские указы. После принятия закона его положения могли вступить в силу в любой момент по усмотрению кабинета».
Итак, правительство освобождалось от какого-либо контроля со стороны парламента. Это устраивало монополии, которые хозяйничали в стране, и это тоже нашло свое отражение в приговоре: «Положение кабинета (имеется в виду кабинет Коноэ. — Авт.) было упрочено, принятие его промышленной программы было обеспечено. Армия завоевала поддержку со стороны промышленников и устранила угрозу осуществлению общегосударственной мобилизации в целях войны».
Так прорвалась на страницы приговора Международного военного трибунала правда о зловещей роли японских монополий в экономической подготовке войны. Суд в Токио-1...
Чтобы не было сомнений в подлинном смысле закона о всеобщей национальной мобилизации, армия, как указано в приговоре, «19 мая 1938 года опубликовала в японской прессе комментарии о цели этого закона». В них подчёркивалось, что Японии, стране с небольшой территорией, «приходится иметь дело не только с решительным сопротивлением генералиссимуса Чан Кайши, но также и с советскими армиями, полностью отмобилизованными и готовыми к агрессии на Севере. Больше того, Япония окружена мощными флотами США и Великобритании. Поэтому оборона Японии в настоящее время зиждется не на её берегах, а на границах Маньчжоу-го, Северного и Центрального Китая...».
7 июля 1938 года министр просвещения Араки (генерал, бывший военный министр, одни из подсудимых на Токийском процессе) произнёс речь, в которой подчеркнул, что, «несмотря на трудности переживаемого момента, армия достигнет конечной цели — установления мирового господства». Эти цитаты из приговора Международного военного трибунала показывают, насколько к тому времени обнаглели японские милитаристы и монополисты, публично заявлявшие о своих стремлениях и намерениях.
В ноябре 1940 года ставленники монополий в правительстве Коноэ приняли закон об объединении всех фирм в каждой отрасли промышленности в одну ассоциацию.
Такая концентрация облегчала управление военизированной экономикой и маневрирование ею в преддверии большой войны. Как указывает приговор, в результате этого мероприятия «в 1940 году состоялось слияние не менее 212 крупных корпораций с капиталами до 2 миллиардов 350 миллионов иен, а в течение первой половины 1941 года произошло слияние 172 крупных корпораций с капиталом, превышавшим 3 миллиарда иен».
Война приближалась с катастрофической быстротой, и заговорщики из числа японских монополистов торопились закончить экономическую подготовку страны к этой войне.
Но только ли экономикой ограничивалась роль «дзайбацу» в развязывании агрессивной войны? Отнюдь. Руководители японских монополий принимали прямое участие в разработке чисто военных планов агрессии. И это тоже подтверждено приговором Международного военного трибунала. «Общество по изучению государственной политики» («Кокусаку кэнкюкай»), — говорилось в нем, — существовало с 1936 года как исследовательская и консультативная организация для помощи правительству в разрешении наиболее серьёзных политических проблем. Но его основная ценность в том, что оно служило средством для связи «дзайбацу» с военщиной». Суд в Токио-1...
Какова же была цель такой связи? Этот вопрос приговор тоже не оставляет без ответа. В разгар европейской войны — 30 сентября 1940 года — «общество по изучению государственной политики» императорским указом реорганизуется в «институт тотальной войны» в качестве официального правительственного управления. Институт находился под руководством премьер-министра и должен был контролировать изучение и исследование основных вопросов, связанных с национальной тотальной войной, а также с образованием и обучением чиновников для ведения тотальной войны.
Вот, оказывается, с какой целью сперва «Кокусаку канкюкай», а затем «институт тотальной войны» должны были связывать «дзайбацу» с военщиной.
Первым директором этого института стал Хосино (впоследствии один из подсудимых на процессе). Все министерства имели там своих представителей. Но не только они! Как установил приговор, в «институте тотальной войны» были также представлены Южно-Маньчжурская железнодорожная компания, «дзайбацу» и банк города Йокогама.
Чем же занималась вся эта тёплая «научно-исследовательская» компания? Как указал Международный военный трибунал, «институт составлял исследовательские доклады по важным вопросам, которые были полезны для планирования тотальной войны».
Приговор удовлетворяет любопытство и тех, кто хотел бы конкретнее ознакомиться с тематикой пресловутого института. «В начале 1941 года «институт тотальной войны» составил исследовательские доклады на следующие темы: «Оценка внутреннего и внешнего положений с точки зрения тотальной войны», «Изучение тотальной войны с точки зрения национальной мощи Японской империи и иностранных держав», «Проект плана создания великой Восточной Азии», «Первый этап плана тотальной войны», «Каковы перспективы с точки зрения стратегической войны против США, Великобритании и Нидерландов на её начальной стадии и в том случае, если она затянется на некоторое время». И подобных тем было немало.
Изучая отдельные вопросы, институт давал правительству свои рекомендации. Так, в августе 1941 года в связи с переговорами, которые тогда велись Японией и Соединёнными Штатами, «институт тотальной войны», как указывает приговор, предложил следующий выход: «Мы не дадим ясного ответа по поводу отношения Японии к предложению Америки, но будем проводить политику затяжки путём ведения дипломатических переговоров, тем временем заканчивая свою военную подготовку».
Какой классический рецепт дипломатического вероломства, столь характерного для империалистической политики! Этот рецепт был полностью принят, проведён в жизнь Коноэ и Тодзио и закончился нападением на Пёрл-Харбор. И как же поучительно, что международное правосудие позвало соавторов этого рецепта. Ими были японские «дзайбацу». Суд в Токио-1...
На Востоке говорят: правда — что жир, она всегда всплывёт на поверхность. Всплыла в приговоре и правда о роли японских монополий в подготовке, развязывании и ведении агрессивных войн. И то, что эта правда зафиксирована приговором Международного военного трибунала, очень полезно и важно, даже несмотря на то, что конкретные виновники этого тягчайшего преступления остались безнаказанными. Историки учитывают и используют эти данные, чтобы написать правдивую летопись прошлого. А современные буржуазные политики, которым присуще чувство реальности, стараются избежать опасных ошибок, допущенных исследователями из «института тотальной войны». Это вынуждает их больше считаться с интересами своих народов и порой меньше прислушиваться к требованиям военно-промышленных монополий.
Хочется думать, что сейчас, в период разрядки напряжённости, полные горькой иронии слова Бернарда Шоу: «Урок истории заключается в том, что из неё не извлекают никаких уроков» — скорее относится к прошлому, чем к настоящему и будущему.
Все сказанное выше позволило обвинителю от Советского Союза члену-корреспонденту АН СССР С. Голунскому впоследствии, когда он в Москве оценивал материалы, добытые обвинением на Токийском процессе, с полным основанием заявить: «Именно они (монополии. — Авт.) явились основной движущей силой японской агрессии... Произведённая Коноэ, а потом Тодзио мобилизация всех экономических ресурсов Японии на нужды войны встретила дружную поддержку со стороны концернов, получавших от войны громадные прибыли. Всюду, где появлялись японские войска, за ними протягивались щупальцы исполинского капиталистического спрута, немедленно создававшие на всех оккупированных японцами территориях специальные организации с целью эксплуатации местных ресурсов. Результаты деятельности этих организаций были неизменно одни и те же: безудержный грабёж всех местных ресурсов... Тем не менее среди подсудимых нет ни одного представителя этих монополистических объединений». Суд в Токио-1...
Не попал на жёсткую скамью подсудимых, как уже говорилось, аристократ, крупный бизнесмен и видный политик князь Фумимаро Коноэ.
Почему?
Да потому, что генерал Макартур установил своеобразный порядок ареста главных военных преступников. Сперва на основании материалов международного обвинения японский парламент должен был лишить этих людей парламентской неприкосновенности и издать приказ об их аресте. В этом приказе указывалась дата, когда тот или иной главный военный преступник сам должен явиться в тюрьму Сугамо. Обычно на это предоставлялось десять-пятнадцать дней. Возможно, подобная процедура была данью тонкому англосаксонскому юмору. Но она вредила правосудию: за это время потенциальный подсудимый мог хорошо «подготовиться» к предстоящему обыску, обработать нужных свидетелей, продумать линию защиты или вообще попытаться избежать малоприятной встречи с правосудием...
6 декабря 1945 года японская газета «Майнити» сообщила, что парламент «после трёхдневного уныния и терзаний вынужден был издать приказ об аресте Копоэ и маркиза Кидо — министра-хранителя печати». Нетрудно представить себе атмосферу, царившую в те дни в парламенте, состав которого не менялся всю войну: японским парламентариям, яростно поддерживавшим все действия правительств Коноэ й Тодзио, пришлось за несколько первых дней декабря дать уже двадцать четыре приказа об аресте своих бывших лидеров — главных японских военных преступников.
Пикантность положения, связанного с парламентской санкцией па арест именно Фумимаро Коноэ, станет особенно острой, если вспомнить кое-какие события, которые этому предшествовали и сравнительно давно, и совсем недавно.
Когда в июле 1940 года Коноэ снова стал премьером, он выступил с программной речью, в которой одной из целей своего правительства объявил создание «новой политической структуры». Прежняя политика, основанная на буржуазном либерализме и демократизме, не устраивала нового премьера, так как была несовместима с национальной политикой Японии, смысл которой сводился к войне за передел мира. Призыв Коноэ к фашизации страны нашёл благожелательный отклик и у реакционных лидеров легальных буржуазных партий, которые не замедлили их распустить. Взамен этих партий новый премьер создал монархо-фашистскую организацию — ассоциацию помощи трону. Детищем такой системы и являлся парламент, который дал санкцию на арест Коноэ.
Но это еще не все. Прежде чем дать такую санкцию, парламент создал комиссию по пересмотру конституции во главе с тем же Фумимаро Коноэ. Получалось, что человек, который вверг свою страну в тоталитарное рабство, должен был теперь подарить ей новые демократические институты. Поистине в истории нередко мирно соседствуют трагедия и фарс! И не случайно так трудно было господам парламентариям отдать своего вождя и коллегу в руки международного правосудия. По сути, это означало агонию самого парламента. Так оно и случилось. Возмущение прогрессивно настроенных народных масс Японии передачей вопроса о новой конституции реакционно-фашистскому парламенту было так велико, что Макартур, испугавшись, вынужден был 18 декабря 1945 года распустить парламент и назначить новые выборы на апрель 1946 года. Суд в Токио-1...
Узнав, что его ожидают арест и суд, Коноэ предпринял некоторые шаги, пытаясь оправдать себя если не перед современниками, то хотя бы перед потомками. Будучи на редкость честолюбивым политиком, он был искренне убеждён, что никому не дано права арестовать и судить его.
Девять дней оставалось Коноэ пребывать на свободе, когда в одной из токийских газет, не без его участия, был опубликован секретный доклад самого же Коноэ императору, представленный за семь недель до нападения на Пёрл-Харбор. Цель публикации раскрывалась во вступительной статье, где клеймились те, кто во время войны критиковал Коноэ в парламенте и прессе как пацифиста, и кто теперь требует его ареста как поджигателя войны.
Не зря говорят, что все познаётся в сравнении. Рядом с Тодзио даже Коноэ мог слыть умеренным, хотя в свое время сделал все, чтобы развязать войну сперва в Китае, а потом и на Тихом океане.
Вечером 15 декабря 1945 года, за несколько часов до истечения срока явки в тюрьму Сугамо, Фумимаро Коноэ устроил приём в своём роскошном особняке в предместье Токио. Среди гостей было несколько высших придворных и родственники князя. Оживлённая беседа касалась различных политических вопросов, в частости будущего Японии. Позднее гости утверждали, что Коноэ не производил впечатления человека, удручённого перспективой тюрьмы и суда.
Во втором часу ночи Копоэ удалился в спальню, обставленную в японском стиле. Его ждала постель, постланная на полу. С ним был младший сын, двадцатитрехлетний Мититака. Коноэ вручил ему пространную памятную записку и сказал: «Здесь разъясняется позиция, которую я занимал по различным вопросам в последние годы».
В записке бывший премьер продолжал свою линию защиты перед историей. «Меня глубоко беспокоит, — писал он, — то, что я совершил некоторые ошибки в государственных делах после возникновения китайского инцидента (так японские милитаристы называли развязанную ими агрессивную войну в Китае. — Авт.). Я, однако, не могу перенести унижений, связанных с арестом и разбирательством моего дела американским судом. Я не могу не ощущать особой ответственности за исход китайского инцидента».
И это писал человек, который, едва став премьером, дал указание развернуть наступление японской армии в Центральном и Южном Китае, а затем оправдывал зверства японской военщины в Нанкине и Шанхае, когда весь мир был потрясён масштабами и изощрённостью этих зверств. Человек, который оправдывал все это ссылками на справедливость и «особую миссию» Японии. Человек, который осенью 1938 года заявил, что Япония присоединится к двум державам «оси» — нацистской Германии и фашистской Италии, — дабы создать «новый порядок в Азии и во всем мире». И не ограничился только заявлением. В качестве главы правительства Коноэ усилил «антикоминтерновский пакт», заключив 27 сентября 1940 года японо-германо-итальянский союзный договор, вошедший в историю как «пакт трех» — пакт передела мира. Суд в Токио-1...
Мацуока, министр иностранных дел в правительстве Коноэ, выступая на заседании исследовательского комитета Тайного совета Японской империи, следующим образом охарактеризовал один из аспектов этого пакта: «Япония окажет помощь Германии в случае советско-германской войны, а Германия окажет помощь Японии в случае русско-японской войны».
То, что этот союз был направлен в первую очередь против СССР, не отрицал, впрочем, в своих мемуарах и сам Коноэ, когда еще стоял на вершине власти. Мемуары эти не были уничтожены и попали в руки союзных следователей.
В памятной записке, которую Копоэ вручил ночью 15 декабря своему сыну, говорилось также, что он «прилагал все силы, чтобы достигнуть взаимопонимания между Соединёнными Штатами Америки и Японией, полагая, что только такое взаимопонимание могло бы привести к решению китайской проблемы».
Бывший премьер, видимо, забыл, как он тогда, в период переговоров, трактовал такое «взаимопонимание». Забыл, какой смысл вкладывал в эти слова летом и осенью 1941 года: США и весь мир должны были склонить головы и признать законность действий Японии в Китае, захватившей там огромные территории, наиболее крупные города и промышленные центры. «Миролюбивый» Коноэ забыл, вероятно, и то, что еще осенью 1940 года, будучи премьером, он так тщательно готовился к войне с США, Англией и Голландией, что даже распорядился начать печатание «оккупационной валюты».
Этот факт не был случайной, изолированной мерой, предпринятой Коноэ. Он действовал в соответствии с «программой внешней политики Японии», которая была утверждена на секретном заседании правительства 3 октября 1940 года, после заключения «пакта трех». Программа предусматривала всемерное укрепление союза с Германией и Италией, капитуляцию Китая и создание под контролем Японии «великой восточноазиатской сферы взаимного процветания», куда должны были войти Китай, Бирма, Индокитай, Таиланд, Филиппины и Малайя. Суд в Токио-1...
Да, широко шагал тогда «миротворец» Коноэ. Кое-что он осуществил сам (захват Индокитая, а также обширных территорий в Центральном и Южном Китае). Остальное довершил его военный министр и преемник на посту премьера Хидэки Тодзио.
Предав забвению все это, Коноэ в конце записки не забыл отдать дань лирике: «Весьма прискорбно, что я был объявлен военным преступником Соединёнными Штатами, с которыми я пытался добиться мирного урегулирования. Я полагаю, что мои искренние намерения даже и сейчас правильно понимаются и расцениваются моими друзьями, среди которых немало американцев».
Здесь бывший премьер был прав: среди американцев у него было действительно немало друзей и даже защитников. К их числу принадлежал сам генерал Макартур.
Ознакомив сына с памятной запиской, Коноэ подробно рассказал ему о своей политической карьере, о взглядах и поделился заветной мечтой: добиться прощения у императора и народа за свои неудачи в поисках путей сохранения мира. Он просил Мититака запомнить, что его отец после нападения на Пёрл-Харбор писал два доклада: о довоенных американо-японских переговорах и о тройственном пакте держав «оси». Коноэ выразил надежду, что потомство будет судить о нем именно по двум этим докладам (а не по преступным действиям!).
Наконец, он сообщил тогда же сыну, что всегда защищал «национальный образ правления» в Японии и что это — долг всего семейства Коноэ ввиду их родства с императорским домом.
Примерно в два часа ночи Мититака покинул спальню. Вероятно, он понимал, что видит отца в последний раз, хотя в дальнейшем это отрицал.
В шесть часов утра жена Коноэ, войдя в спальню мужа, нашла его мёртвым. Рядом с постелью на низеньком столике стоял пузырёк. В нем обнаружили остатки яда.
Тем, кто утверждает, что люди не лгут перед смертью, полезно познакомиться со словами Фумимаро Коноэ, сказанными в последний час жизни...
Когда приехали первые американские следователи и, нарушив траур, произвели обыск, их заверили, что никто не предполагал возможности самоубийства главы семьи. Только личный секретарь Томохико Усиба сказал: «Теперь, когда я оглядываюсь назад, для меня становится очевидным, что князь Коноэ никогда не собирался отдать себя в руки американских властей».
Можно полагать, что Коноэ решился на самоубийство, считая невозможным для себя предстать перед судом, учитывая близость к императору и принадлежность к видному феодальному клану. Коноэ знал также, что, рассказав Международному военному трибуналу историю подготовки Японии к войне, он подорвёт доверие к тому «национальному образу правления» Японии, защищать который завещал своему сыну.
Наконец, и это, вероятно, самое важное, Коноэ трезво оценивал ситуацию. Он полагал, что его ждёт виселица и что смертный приговор премьеру явится приговором той милитаристской Японии, которой он долго и верно служил. Перед подобной перспективой мгновенная смерть от сильнодействующего яда в собственной спальне, после задушевной беседы с семьёй и друзьями, могла показаться разумной и заманчивой...
Не исключено, что опытный и изворотливый политик в данном случае просчитался. Избрал же другой путь ближайший советник императора в годы, предшествовавшие войне, и в период войны «составитель кабинетов», как его именовали в придворных кругах (имеется в виду кабинет министров), тоже родовитый аристократ маркиз Коити Кидо. Этот маленький, женоподобный человечек не только пошёл в тюрьму Сугамо, не только сохранил свой дневник, во многом позволивший судьям проникнуть за кулисы событий, но и, яростно защищая на процессе свою жалкую жизнь, сохранил её, получив пожизненное тюремное заключение. Суд в Токио-1...
Может быть, Коноэ учёл такую возможность и отверг её?
Все это, в конечном счёте, не так уже важно для истории. Важно другое: именно его, князя Коноэ, заклятого врага Советского Союза и одного из главных заговорщиков против мира, японские политики тех лет собиралась направить в Москву в июне 1945 года в качестве личного представителя императора. Именно бывший премьер должен был допытаться убедить советское руководство стать посредником между Японией, с одной стороны, и союзниками СССР, с другой, дабы уговорить союзников спасти Японию от безоговорочной капитуляции!
Миссия Коноэ, естественно, не состоялась, однако сам этот факт беспрецедентен...
Итак, Коноэ, премьер и один из крупнейших представителей деловых кругов Японии, тоже избежал суда. Но существовал человек, который в какой-то мере мог бы восполнить отсутствие деловых людей на скамье подсудимых. Человек этот удивительным образом сочетал в себе черты бизнесмена, идеолога и гангстера. Звали его Сюмэй Окава.
Имя это не ново для читателя. Оно упоминалось в начале книги в связи с убийством маршала Чжан Цзолиня. Размах преступной деятельности Окава был оценён по достоинству: на скамье подсудимых ему отвели место во втором ряду, прямо за спиной военного преступника номер один — Тодзио.
В двадцатых и начале тридцатых годов Сюмэй Окава, как уже говорилось, являлся председателем правления Директоров акционерной компании Южно-Маньчжурской железной дороги. Обвинение располагало доказательствами, что именно он в качестве доверенного лица японских монополий был закулисным вдохновителем убийства Чжан Цзолиня и так называемого «мукденского инцидента» в 1931 году, вызвавшего оккупацию Маньчжурии. Такова была роль Окава в этом первом акте японской агрессии на Азиатском континенте в годы, предшествовавшие Второй мировой войне. Не являясь крупным капиталистом, Окава в те годы ворочал капиталом в 2,5 миллиарда иен (именно такой была внушительная сумма инвестиций, которыми располагали японские монополии в Маньчжурии). Следует иметь в виду, что акционерное общество Южно-Маньчжурской железной дороги владело не только железнодорожным имуществом. Под эгидой этой компании находились угольные шахты, металлургические заводы, лесные угодья. Неудивительно, что в штабе Квантунской армии, созданной для охраны «японских прав» в захваченной Маньчжурии, каждое слово доверенного монополий Окава было очень весомым. Суд в Токио-1...
Однако роль видного бизнесмена не удовлетворяла кипучую натуру Окава. Его влекло и к деятельности «теоретической». А потому он возглавил «исследовательский институт», в котором изучались проблемы, интересовавшие японских монополистов и милитаристов.
Сюмэй Окава предстаёт в этих исследованиях идеологом агрессии и расизма. Он — автор хрестоматии японской истории и целого ряда книг и статей, обосновывающих японский вариант расовой теории. В них Окава доказывал превосходство расы Ямато над другими народами и призывал реализовать это превосходство. А эта цель, как утверждал автор, могла быть достигнута только с помощью агрессивной воины.
Чтобы задобрить своих союзников, гитлеровцы окрестили японцев «арийцами Дальнего Востока». И в этом признании немалую роль сыграл именно Окава.
Продолжая развивать теории и взгляды японских расистов, доктор Сюмэй Окава в 1924 году опубликовал книгу, в которой доказывал, что поскольку Япония, по мнению некоторых историков, первое государство, созданное на нашей планете, то (странная логика!) её божественной миссией является господство над всеми нациями. В качестве ближайшей цели автор ставил оккупацию всей Сибири и островов Южных морей. А уже в 1925 году и позднее он предсказывал войну между Востоком и Западом, в которой Япония будет выступать в роли защитника Востока.
В 1926 году Окава ханжески заявил, что осуществление этой божественной миссии (понимай — покорение других народов) возможно только в том случае, если внутри самой Японии утвердится устойчивая мораль. Своей политической деятельностью в начале тридцатых годов Окава показал, что такую «устойчивую», по его мнению, мораль можно привить японскому народу только в условиях тоталитарного государства. В эти же годы он организовал патриотическое общество, пропагандировавшее «освобождение цветных народов и моральное единство мира».
Приговор отмечает, что Окава «часто читал лекции по этим вопросам по приглашению генерального штаба» и очевидно, так понравился господам генералам, что в последующие годы «продолжал свою пропагандистскую кампанию с помощью работников генерального штаба».
В 1930 году он призывал положить конец господству белых народов и изгнать их из Азии. Конец этого господства, по утверждению Окава, означал, что в Азии будет создана одна страна под эгидой Японии, основанная на принципе «императорский путь».
Это дало Трибуналу основание утверждать, что «уже в 1930 году принцип «кодо» («императорский путь» — по-японски. — Ред.) стал означать японское господство над Азией и возможную войну с Западом». Суд в Токио-1...
У Окава на фронте идеологии, и не только идеологии, имелся тогда соратник, впоследствии разделивший с ним скамью подсудимых, кадровый офицер Кингоро Хасимото. Этих двух людей объединяло трогательное единомыслие, которое нашло отражение и в приговоре Международного военного трибунала: «Деятельность Хасимото являлась дополнением к тому, что делал Окава. У Хасимото «императорский путь» превратился в путь военной диктатуры, он признавался Окава, что парламент, который вызывал негодование армии, должен быть уничтожен. Сам Окава считал, что существующие политические партии должны быть разгромлены и что престиж императора должен быть поднят при господстве военных».
Когда закончилась оккупация Маньчжурии, Окава заявил, что теперь заложены «правовые основы» сопротивления обеих стран и что это вызвало неожиданное пробуждение могучего патриотизма у японского народа. Он торжествовал, что «демократия уничтожена и национализм в Японии достиг неожиданного расцвета».
Окава был среди тех, кто приветствовал уход Японии из Лиги Наций в знак протеста против осуждения агрессии в Маньчжурии, и заявлял, что Лига Наций представляет старый порядок, основанный на англосаксонском господстве.
В июне 1933 года тогдашний лидер японских милитаристов военный министр Араки выступил с речью, в которой призывал к вооружённому завоеванию Восточной Азии. Это заявление Араки объяснял традиционной целью — «хакко итиу» (по-японски «весь мир — подин кров», — Ред).
По поводу этого выступления, вызвавшего тогда возмущение мировой общественности, Трибунал констатировал, что, «раздувая военные настроения, Араки широко пользовался политической философией, которую популяризировали Окава и Хасимото».
Оценивая все стороны деятельности Сюмэй Окава, можно с полным правом сказать, что он был не только видным бизнесменом, но также идеологическим отцом расизма и агрессии, которые бурно расцвели в те годы па Японских островах.
Этот факт признал Международный военный трибунал, когда пришло время оценить в приговоре все материалы судебного следствия. Суд тогда поставил перед собой вопрос: доказано ли существование заговора против мира? Ответом на этот вопрос открывается заключительная глава приговора «Выводы по пунктам обвинительного заключения». В ней говорится: «Еще до 1928 года (год начала деятельности заговорщиков согласно предъявленному обвинению. — Авт.) Окава открыто призывал к тому, что Япония должна расширить свою территорию на Азиатском континенте путём применения угроз или, если это будет необходимо, путём применения вооружённой силы. Он также призывал к тому, что Япония должна стремиться к установлению своего господства в Восточной Сибири и на островах Южных морей. Он предсказывал, что политический курс, который он пропагандировал, должен привести к войне между Востоком и Западом, в которой Япония будет борцом за интересы Востока. Его деятельность в пользу этого плана поощрялась и поддерживалась японским генеральным штабом. Цель этого плана была, по существу, целью заговора, как мы его определили. При описании фактической стороны дела мы отметили большое число последующих заявлений заговорщиков относительно целей заговора. Они не отличаются сколько-нибудь существенно от этого раннего заявления Окава.
Уже в то время, когда Танака был премьер-министром — с 1927 по 1929 год, — группа военных вместе с Окава и другими гражданскими лицами, поддерживавшими его, пропагандировала идею Окава о том, что Япония должна осуществлять экспансию путём применения силы».
Так Трибунал косвенно признал, что уже известный читателю печально знаменитый «меморандум Танака» тоже навеян идеями Окава.
Приговор упоминает о «группе военных», которая поддерживала и пропагандировала идеи Сюмэй Окава. Первым в этой группе, если не по чину и должности, то по активности, был, бесспорно, полковник Кингоро Хасимото, разделивший с Окава скамью подсудимых. Хасимото, окончив военную академию, работал в русском отделе генерального штаба, затем в течение нескольких лет находился на дипломатической работе в качестве военного атташе в разных странах. Тогда-то, в конце двадцатых годов, и почувствовал он искреннюю симпатию к преуспевающему в Европе фашизму, а вернувшись на старое место работы в генеральный штаб, стал с тридцатых годов вместе с Окава апостолом агрессии и захватов. Хасимото удачно сочетал составление агрессивных планов в генеральном штабе с активной деятельностью на идеологическом фронте: в те годы его многочисленные книги и статьи с кричащими заголовками буквально заполоняли полки книжных магазинов и библиотек. Суд в Токио-1...
1940 год, как известно, был годом больших успехов для Гитлера и Муссолини. Для таких, как Хасимото, это оказалось лучшим доказательством того, что их стране надлежит идти той же дорогой. И Хасимото порадовал японских милитаристов очередным опусом под претенциозным названием «Пути реконструкции мира».
Обвинитель Сэккет попросил разрешения у суда огласить только две выдержки из этой книги, которые подтверждают, что руководство армии и правительство своей практической деятельностью претворяли в жизнь призывы экстремистов. Мы приведём одну из цитат. «По возвращении в генеральный штаб, моё предыдущее место работы, я составил несколько планов для проведения в жизнь моих идей, — писал Хасимото. — Хотя я и не решусь сказать, что это было существенной причиной, однако один за другим последовали маньчжурский инцидент, уход из Лиги Наций и отказ от договоров, лимитирующих вооружения...»
Да, обвиняемым — о чем дальше пойдёт наш рассказ, тем это станет очевиднее — следовало уничтожить не только секретную документацию, но и все свои публичные и литературные выступления, все личные дневники, в которых они, не стесняясь, пропагандировали преступные намерения и открыто кичились ими. В те годы эти люди охотно давали прогнозы по любым политическим вопросам, но ни одному из них не пришло в голову попытаться составить собственный гороскоп и сделать соответствующие выводы. Когда же наступил час капитуляции, они едва успели (и то не полностью!) очистить секретные сейфы. До книгохранилищ и книжных магазинов руки уже не доходили... В панике и хаосе не все уничтожили, даже личные дневники... А на процессе в подтверждение многих обвинений ложились на судейский стол зафиксированные ротационными машинами мысли, слова, планы подсудимых. Дошла очередь и до Кингоро Хасимото. Перекрёстный допрос Хасимото — не только кадрового военного, не только идеолога и пропагандиста агрессии, но еще и участника гангстерских заговоров уничтожения умеренных и захвата власти экстремистами — вёл американский обвинитель Тавеннер.
Вопрос: Полковник Хасимото, какого числа и месяца 1930 года вы вступили в вашу должность в генеральном штабе в Токио?
Ответ: Это было в мае 1930 года, когда я прибыл в Токио из Турции.
Вопрос: Как называлась официально ваша должность?
Ответ: Начальник русского отдела генерального штаба.
Вопрос: Коротко, в чем состояли ваши функции?
Ответ: Сбор сведений о России.
Вопрос: Требовалось ли для этого быть знакомым с положением в Маньчжурии?
Ответ: Насколько это касалось России, да.
Вопрос: Вы с Сюмэй Окава встречались до и во время вашей работы в этой должности?
Ответ: Да, это так.
Вопрос: Теперь скажите, занимался ли он в то время пропагандой по всей Японии?
Ответ: Я не знаю, занимался он пропагандой или пет. Я действительно знаю о том, что он в нескольких случаях произносил речи.
Вопрос: В нескольких случаях? Разве вам неизвестно, что он произнёс сотни речей по всей Японии в течение двух лет относительно положения в Маньчжурии? Суд в Токио-1...
Ответ: Поскольку я слышал его речь только один раз, я не знаю, сколько сот речей он мог произнести.
Вопрос: Занимался ли в то время доктор Сюмэй Окава подстрекательством японского народа в так называемом маньчжурском вопросе?
Ответ: Я об этом абсолютно ничего не знаю.
Вопрос: Однако вы говорили с доктором Окава на политические темы, не так ли?
Ответ: Я никогда не говорил с ним на политические темы, я встречался с ним только в ресторанах.
Остроумного и находчивого американского обвинителя не вывело из равновесия тупое отрицание подсудимым очевидных фактов, и он продолжал нажим на Хасимото.
Вопрос: А разве есть какая-либо причина, из-за которой вы не могли говорить о политике в ресторане?
Хасимото, видимо, даром экспромта не обладал. Ответ был краток: «Нет».
Вопрос: В таком случае, говорили ли вы о политике с доктором Окава?
Ответ: Я никогда не говорил с ним на какую-либо конкретную политическую тему, достойную упоминания.
Брешь пробита, и Тавенпер меткими репликами стремится расширить её.
Вопрос: Вы говорите «достойную упоминания»? Это термин сравнения. Не скажете ли вы, в каких пределах вы разговаривали с ним о политике?
Ответ: Я часто разговаривал с ним о политической коррупции в Японии.
Но Тавеннер полой решимости доказать, что общественно-политические взгляды Окава и Хасимото касались не только и даже не столько внутренней политики, сколько политики внешней. Эти двое были одержимы идеей захватов в глобальных масштабах.
Вопрос: Разрешите мне вас спросить, хотели ли вы убрать англичан из Индии, Филиппин, Китая, Бирмы и Азии?
Ответ: Я хотел лишить англичан политического господства в этих районах.
Вопрос: Под политическим господством вы понимаете изгнание их силой, не так ли?
Ответ: Могли быть случаи, когда потребовалось бы это сделать силой, однако я надеялся, что этого не произойдёт... Я полагал, что было бы очень хорошо достичь этого без применения силы. Суд в Токио-1...
Тавеннер пропускает мимо ушей этот явно наивный довод, будто империалистическая Англия могла добровольно отдать захваченное своему антагонисту — Японии. Этому очень опытному судебному бойцу важно не то, что думал подсудимый, а то, к чему он открыто подстрекал других.
Вопрос: Разве не правда, что в статье, озаглавленной «Краткие замечания относительно настоящей обстановки», в «Тайё дайнинпоп» от 1 июпя 1939 года вы заявили: «Стоим ли мы как один за изгнание англичан? Противником, загораживающим нам путь на юг, является Англия»? Это верно?
Ответ: Да.
Вопрос: Не заявили ли вы публично И января 1941 года следующее: «Решительно восстаньте. Время приближается. Начинайте решительные действия против сторонников Англии и Америки и в то же время организуйте по всей стране движение за оказание моральной поддержки программе продвижения на юг»? Это правильно?
Ответ: Да.
Вопрос: И не заявили ли вы публично 30 января 1941 года, что Япония должна захватить материк Азии и взять в свои руки контроль над Тихим океаном и что не следует считаться ни с Великобританией, ни с Россией? Это правда?
Ответ: Да, я заявлял.
Вопрос: Говоря о движении к югу и о контроле над Тихим океаном, вы имели в виду захват Сингапура?
Ответ: Конечно.
Вопрос: Распространение вашего контроля на Персидский залив?
Ответ: Да, это я имел в виду.
Вопрос: Организацию военно-морских баз в Австралии?
Ответ: Да.
Вопрос: Распространение вашего контроля на Новую Зеландию?
Ответ: Да.
Вопрос: Алеутские острова?
Ответ: Да.
Вопрос: И часть Советского Союза?
Ответ: Я пропагандировал включение части территории Советского Союза в великую восточноазиатскую сферу взаимного процветания.
Вопрос: А также Филиппины и Гавайские острова?
Ответ: Да.
Таковы были цели, которые пропагандировали Окава и его ближайший друг и сподвижник Кингоро Хасимото. Таков был идеологический фундамент заговора против мира, заложенный этими людьми.
Но Окава являлся не только бизнесменом, не только идеологом агрессии, он еще подвизался и на поприще политического гангстеризма. Желая вершить судьбу страны, Окава для достижения цели пользуется приёмами, которые шокируют более умеренных представителей правящей элиты. Он активно включается в борьбу за власть, которая разгорелась в те годы между группами так называемых «старых» и «новых» концернов. Окава представляет интересы «новых» монополий, в частности концерна «Кухара-Аюкава», хозяйничавшего в захваченной японцами Маньчжурии. Обе группы едины в одном: будущее — на путях агрессии. Раздоры касаются только методов достижения этой цели и раздела добычи. «Старые» монополии пользуются поддержкой дворцовых кругов и, следовательно, правительства. Значит, надо свергнуть правительство и создать другое, отвечающее намерениям Окава и его друзей. Предлог для свержения — «умеренность» правительства во главе с Осати Хамагути. Суд в Токио-1...
«В январе 1931 года, — гласит приговор, — был создан заговор для свержения этого кабинета. Так называемый мартовский инцидент (уже известный взрыв на полотне Южно-Маньчжурской железной дороги в марте 1931 года. — Авт.) являлся заговором, организованным Окава и подполковником Хасимото, чтобы вызвать восстание, которое оправдало бы введение военного положения и привело бы к созданию военного кабинета. Этот заговор поддерживал генеральный штаб... Заговор провалился, так как Угаки, кандидатура которого была выдвинута на пост премьер-министра, отказался поддерживать этот план».
Это утверждение приговора было подкреплено, в частности, при перекрёстном допросе Тавеннером Кингоро Хасимото.
Вопрос: Вы с ним (имеется в виду Окава. — Авт.) оба участвовали в так называемом инциденте пятнадцатого марта (речь идёт о 1931 годе. — Авт.), не так ли?..
Ответ: Да, я участвовал.
Вопрос: Участвовал ли также в этом инциденте вместе с вами и доктором Окава подсудимый Коисо?
Ответ: Бывший тогда генерал-лейтенантом Коисо был связан с этим делом: я дал Окава несколько бомб, а генерал-лейтенант Коисо унёс эти бомбы.
Эти люди передавали бомбы для уничтожения политических противников так просто, будто обменивались визитными карточками.
Вопрос: Полковник Хасимото, не является ли фактом то, что доктор Окава пропагандировал принцип реформации правительства в Японии для того, чтобы урегулировать, как он называл, маньчжурский вопрос?
Ответ: Окава об этом мне ничего не говорил.
Вопрос: Разве вам неизвестно, что это является его доктриной и доктриной, которую он проповедовал?
Ответ: Нет. Суд в Токио-1...
Вопрос: Не является ли правдой то, что в результате проводившегося возбуждения народа недовольство достигло такого размаха, что армия последовала за доктором Окава?
Подсудимого Хасимото такой вывод явно не устраивал: в те годы, о которых идёт речь, он и его сообщники дружно действовали в одной упряжке. Этот факт признал в конечном счёте и приговор. Вот почему ответ Хасимото гласил:
— Я едва ли могу предположить, чтобы Окава имел такую силу и способности.
Вопрос: В своём аффидевите вы ссылаетесь на тот факт, что вы делали определенные предложения по урегулированию маньчжурской проблемы. Какие это были предложения?
Ответ: Я внёс эти предложения на совещании в генеральном штабе по оценке положения в апреле 1931 года.
Вопрос: Какие это были предложения?
Ответ: Я говорил, что должны быть приняты эффективные меры, чтобы урегулировать назревший вопрос, а также и проблемы.
Вопрос: В то время доктор Окава и вы осуществляли эти планы, чтобы организовать массовую демонстрацию?
Ответ: Как я сказал раньше, это что-то совершенно другое, а не маньчжурский вопрос.
Но Тавеннер был не из тех, кого можно сбить с толку. Он действовал по точно разработанному плану, который юристы иногда называют шахматным методом допроса и при котором заранее известно, через сколько «ходов» подсудимому или свидетелю будет дан неотвратимый «мат».
Тавеннер настаивает:
— Ответьте на мой вопрос, пожалуйста.
Ответ: Господин Окава однажды сказал мне, что у пего был план сделать генерала Угаки премьер-министром и через него осуществить обновление разложившихся политических партий. На это предложение я ответил: «Да, я вполне согласен с вашими взглядами. Давайте это продолжать. Однако, если вы хотите сделать генерала Угаки премьером, вы должны узнать об этом плане его мнение и поэтому вам, Окава, лучше пойти к генералу Угаки и спросить, что он думает». Окава встретился со мной в тот же вечер и сказал: «После разговора с генералом Угаки мне кажется, что он не очень против этого предприятия, однако для того, чтобы это осуществить, нам необходимо вызвать какие-либо беспорядки в Токио. Хасимото, есть ли у вас поблизости какие-либо бомбы? Все, что мне надо, это бомбы, которые создадут что-то вроде шума. Этого будет достаточно». После этого я дал Окава бомбы, которые могли вызвать шум. Однако два-три дня спустя генерал Угаки заявил, что он не имеет подобного желания, что он против всего задуманного, и весь план был предан забвению.
Вопрос: Цель организации массовой демонстрации состояла в том, чтобы добиться объявления военного положения и поставить правительство под контроль армии, не так ли? Суд в Токио-1...
Ответ: Поскольку я не имел ничего общего с этими планами после того, как передал бомбы доктору Окава, я, кроме того, что уже сказал о содержании плана, ничего не знаю.
Вопрос: Не ходили ли вы лично к доктору Окава и не говорили ли о том, что высшие чины армии горят негодованием к парламенту и что парламент должен быть разогнан?
Ответ: Нет, я этого не говорил. Вот что сказал мне Окава: «Угаки, кажется, согласен на это. Поэтому дайте мне бомбы».
Так прикидывался простаком, излагая ход и цели событий, изощренный политикан и заговорщик, автор книг и статей, которые выпускались массовыми тиражами и должны были оболванивать японский народ, сделать его послушным орудием агрессоров.
— Другими словами, вы хотите сказать, что вы только послушно делали то, что вам говорил Окава. Таково ваше утверждение? — с иронией заметил Тавеннер.
Ответ: Нет, простым фактом является то, что Окава задумал план, а я согласился с этим планом и поэтому дал ему бомбы. Однако после того, как я передал ему бомбы, я уже ничего больше не имел общего с этим планом и поэтому ничего больше не знаю, и я не думал, чтобы план когда-нибудь вовлёк в это дело такую большую организацию, как армия.
А вот теперь Тавеннер ведёт допрос о заговоре к концу и начинает вырисовываться неминуемый для Хасимото «мат».
Вопрос: Не консультировались ли вы по этому вопросу с генерал-лейтенантом Татэкава и не был ли он участником этого плана?
Ответ: Доктор Окава просил у меня бомбы. Я встретился с большими трудностями, доставая эти бомбы, и поэтому я посоветовался об этом с генералом Татэкава, после чего генерал Татэкава сказал: «Хорошо, я дам вам рекомендательное письмо к командиру пехотной школы».
После этого я с письмом направился в пехотную школу и получил эти бомбы. Вот в такой степени генерал Татэкава участвовал в этом плане.
Вопрос: Какое положение в армии занимал генерал Татэкава?
Ответ: Начальник первого отдела генерального штаба.
Вопрос: Какими вопросами занимался первый отдел?
Ответ: Оперативными.
Вопрос: Вы говорите, что это было незначительное событие, однако разве вы не признаете факта, что в этом плане была замешана офицерская верхушка японской армии?
Ответ: Вопрос, конечно, заключается в том, что означает слово «замешана», однако я не думаю, что вы можете сказать, будто это означает участие всей верхушки армии. Тот факт, что у меня одним офицером были взяты бомбы, а другой написал рекомендательное письмо, когда я встретился с трудностями их получения, это, пожалуй, все, что было, и я не думаю, что вы можете сказать, что они были связаны с инцидентом.
Оказывается, если рассуждать по логике Кингоро Хасимото, активное участие в получении оружия и передача его непосредственным исполнителям — сущие пустяки, когда речь идёт о заговоре для свержения правительства. Особенно если все это делают видные генералы. Но Тавеннер проходит мимо этого. Сейчас ему важно не утерять основную нить допроса, тем более что Хасимото ужо проговорился.
Вопрос: Кто был тот офицер, который принял от вас бомбы?
Теперь и Хасимото чувствует, что попался. Он тянет время, обдумывая, что сказать.
Ответ: Вы спрашиваете, от кого я получил бомбы?
Вопрос: Вы только что упомянули о том, что какой-то определенный офицер принял от вас бомбы. На кого вы ссылаетесь?
Ответ: Бомбы, которые я дал Окава, взял генерал Коисо.
Вопрос: Подсудимый генерал Коисо?
Ответ: Да.
Вопрос: Какое официальное положение он тогда занимал?
Ответ: Начальник бюро военных дел военного министерства.
Тавеннер продолжает наступление. Суд в Токио-1...
Вопрос: Знакомы ли вы с показаниями доктора Окава на процессе над ним в 1934 году, в частности с тем, что говорилось об участии в этом деле генерал-лейтенанта Коисо?
— А можете ли вы мне процитировать показания? — растерянно спрашивает Хасимото. Он не ожидал, что этот документ находится в руках обвинения.
— «Генерал-лейтенант Коисо, — читает Тавеннер, — осуществлявший общее руководство, сказал мне, что, поскольку возможна опасность раскрытия, если возникнет много шума, мы должны сделать вид, будто ничего не делаем и что я должен буду представлять штатских, а не армию». Вы помните это?
Ответ: Нет, я не помню и думаю, что это было не так. Я не думаю, что подобные вещи имели место.
— Доктор Окава также сказал, я цитирую стенограмму: «Наша идея состоит в том, чтобы образовать новую политическую власть и сформировать кабинет, где были бы в основном представители армии». Вы слышали его показания об этом в суде? — спрашивает Тавеннер.
Ответ: Нет.
Председатель: Вы присутствовали на процессе над Окава?
Своим вопросом председатель невольно подсказал Хасимото выход: видимо, в стенограмме не зафиксировано участие или присутствие Хасимото на этом процессе.
Свидетель: Я не присутствовал на подобном процессе.
Вопрос: Кто был организатором октябрьского заговора, происшедшего вскоре после «маньчжурского инцидента»?
Имеется в виду тоже неудавшейся заговор военщины в октябре 1931 года. Как и мартовский инцидент того же года, он имел целью свергнуть правительство, уничтожить парламент и установить военную диктатуру экстремистов из числа высших офицеров.
Ответ: Я.
Вопрос: Помогал ли вам Окава?
Ответ: Нет.
Вопрос: Вы заявляете, что, хотя Окава показывал на процессе в 1934 году, что участвовал в «инциденте», он все-таки не участвовал?
— Он не участвовал, — упрямо твердит окончательно запутавшийся Хасимото...
Так же тупо и немногословно подсудимый Хасимото отрицал все, что вменялось ему в вину. Но голое отрицание фактов могло привести и привело к неизбежному финалу. В приговоре было чётко зафиксировано, что Кингоро Хасимото играл наряду с Окава основную роль в заговорах 1931, 1932 и 1936 годов, «его книги и статьи.., «общество», которое он основал и поддерживал, в значительной степени служили уничтожению демократии и созданию такой формы правления, которая благоприятствовала в большой степени использованию войны в целях японской экспансии...»
А дальше следовал роковой для Хасимото вывод Трибунала: «Он играл основную роль в деле создания заговора (заговора против мира! — Авт.) и в значительной степени содействовал его осуществлению». В соответствии с содеянным Трибунал определил меру наказания: пожизненное тюремное заключение.
Но вернёмся к Окава. Провал двух заговоров не обескуражил его: не удалось прямое свержение правительства, значит, надо подвергнуть господ министров шантажу страхом.
Как указывает приговор, в течение первых трех месяцев 1932 года Хасимото и Окава подготовили почву для «реорганизации, или обновления, государства», понимая под этим фашизацию страны. Окава создал новое общество имени легендарного императора Дзимму и поднял на щит его старые принципы «кодо» и «хакко итиу». В новом понимании они означали уничтожение парламента и партий, создание тоталитарного режима, вдохновение японцев на руководство Азией. К этому был добавлен демагогический лозунг «осуществления контроля над концернами», чтобы стимулировать экспансию вовне, будто японские монополии тех лет требовалось принуждать к тому, что было их сокровенной целью. Здесь Окава явпо копировал немецких нацистов, этих ставленников рурских концернов, которые перед приходом к власти тоже демагогически провозглашали антимонополистические лозунги.
Новый, 1932 год ознаменовался приходом к власти правительства Инукай, где министром финансов был Такахаси, тесно связанный со старой финансовой олигархией. Естественно, что соответственно распределялись и первые плоды агрессии, собранные в Маньчжурии. Это не устраивало «новые» концерны, желавшие овладеть контролем над экономикой, а следовательно, не устраивало п Сюмэй Окава. Тогда был пущен в ход шантаж страхом. Такахаси решили показать, что его соперники имеют волю и средства для беспощадной борьбы. 9 февраля 1932 года был убит коллега Такахаси по партии и его предшественник на посту министра финансов — Иноуэ. Режиссёр событий Окава любил символику. Убийство произошло в то время, когда Иноуэ, один из лидеров партии «Минсэйто», выступал с речью перед избирателями. Преступник был схвачен на месте с еще дымившемся пистолетом. Им оказался молодой человек по имени Масаси Онума. На допросах он упорно твердил, что действовал по собственной инициативе, желая покарать Иноуэ, который «имеет непосредственное отношение к бедствиям, ныне переживаемым деревней». Полиция поверила террористу и не стала выяснять, кто скрывается за его спиной.
Однако Такахаси оказался толстокожим и намёка не понял.
Тогда последовал второй удар: 5 марта 1932 года в правлении «старого» концерна «Мицуи» был убит видный финансовый деятель — барон Дан Такума. Схваченные два террориста признали свою связь с тайным обществом «Тимейдан» (в переводе: «союз крови»). Выяснилось также, что убийца Иноуэ — Масаси Онума входил в эту же организацию. Инструктировал террористов и снабдил их пистолетами морской офицер Фудзи Имаса. Общество «Тимейдан» действовало под демагогическими лозунгами борьбы против «партийных бюрократов и всевластия монополий», борьбы за интересы тружеников деревни, переживавшей тогда острый экономический кризис. На суде выяснилось, что «Тимейдан» — это руководимая офицерами широкая террористическая сеть фашистских организаций в армии и на флоте.
Решительные и успешные действия общества «Тимейдан» вызвали тревогу правящих кругов и воодушевили террористов на финальный удар: 15 мая 1932 года группа офицеров по заранее намеченному плану ворвалась в канцелярию премьер-министра Инукай и убила его. Одновременно их сообщники атаковали управление полиции и помещение партии «Сэйюкай», намереваясь убить наиболее активных партийно-парламентских деятелей. Заговорщики разбросали листовки, содержавшие обычные для фашистов тех лет демагогические призывы к «борьбе с капиталистами», которые находятся «в блоке с политическими партиями». Автором и проводником этих идей в Японии был Окава. Налётам подверглись также Японский банк и банк «Мицуи». Схваченные террористы, непосредственные исполнители воли вожаков заговора, были преданы суду. Там некоторые из них осмелились заявить о связях отдельных высших военных руководителей с крупными монополиями и банками. Эти разоблачения, как и сами акты террора, встревожили дворцовые и монополистические круги, отнюдь не заинтересованные, чтобы их закулисная борьба стала достоянием общественности.
Вдохновителями заговора являлись Хасимото и Окава. Однако Окава отделался коротким тюремным заключением: его признали виновным лишь в том, что его книги и статьи подстрекали п побуждали заговорщиков к действию.
Итак, еще одна неудача, еще один провал. Но фанатик и карьерист Окава принадлежал к тем, кто умеет терпеливо ждать своего часа.
В конце 1935 года, выйдя на свободу, Окава — вновь в центре интриг и заговоров. Его подлинные господа, владельцы «новых» концернов «Кухара-Аюкава», хозяйничавших в Маньчжурии, жаждут установления военной диктатуры и осуществления планов экспансии для укрепления своих экономических позиций. На его стороне семь членов Высшего военного совета, среди них такие видные милитаристы, как генералы Садао Араки, Дзннсабуро Мадзаки, Сэндзюро Хаяси и Нобуюки Абэ.
26 февраля 1936 года около 1500 солдат под руководством группы «молодые офицеры» фактически захватили столицу страны Токио и в течение трех суток терроризировали её жителей. Заговорщики совершили налёты на резиденцию премьер-министра Окада, там по ошибке убили его зятя и объявили, что премьер мёртв, затем атаковали министерство финансов, где прикончили министра Такахаси: он слишком долго не понимал или делал вид, что не понимает намёков Окава. Были убиты также министр — хранитель печати Сайто и инспектор военного обучения генерал Ватанабэ, тяжело ранен министр двора Каптаро Судзуки.
Правительство, стянув войска, в конечном итоге подавило мятеж. Но этот грозный показатель далеко зашедших разногласий в правящем лагере испугал власть имущих. Страна стояла перед перспективой большой войны, в первую очередь против Китая, и монополистический капитал был заинтересован в прекращении борьбы внутри правящей элиты. Непосредственных руководителей мятежа — 19 офицеров и гражданских террористов — предали публичной казни. Семь членов Высшего военного совета, вынужденные взять на себя ответственность за мятеж, подали в отставку, а четверо из них — генералы Араки, Мадзакп, Хаяси и Абэ — вообще ушли из армии. Попал под удар, что бывает редко, даже режиссёр событий — представитель «нового» концерна Кухара. Под арестом он, правда, пробыл недолго и отделался небольшим денежным штрафом (!). Суд в Токио-1...
Только Сюмэй Окава и на сей раз сумел остаться в тени: его опыт и навыки конспирации росли от заговора к заговору.
Мятеж был подавлен, его рядовые участники казнены, по идеи заговора оказались живучими. Победило мнение тех, кто утверждал, что мобилизация страны для войны, само ведение агрессивной войны и, наконец, подавление сопротивления собственного народа могут быть успешно реализованы только профашистским военно-бюрократическим правительством.
Именно такой была идея заговорщиков. И это подтверждено приговором Международного военного трибунала: «27 февраля 1936 года, то есть на следующий день после военного мятежа в Токио, японское консульство в Амое (Китай) разъяснило, что целью мятежа была смена кабинета и замена его военным кабинетом и что группа молодых военных стремилась к тому, чтобы Япония заняла весь Китай, подготовилась к немедленной войне с Советским Союзом до победного конца и могла стать единственной силой в Азии».
Подводя итоги деятельности Окава, Хасимото и тех, кто ими руководил, Трибунал в приговоре отмечает, что это была длительная борьба между экстремистами, сторонниками немедленного «достижения своей цели с помощью силы, и теми политическими деятелями... которые были сторонниками экспансии Японии с помощью мирных средств или по крайней мере путём осторожного выбора момента, когда должна быть применена сила. Эта борьба закончилась тем, что заговорщики установили свой контроль над правительственными органами Японии и, подчинив общественное мнение страны и материальные ресурсы строгому распорядку, стали готовить их к агрессивной войне для достижения цели заговора».
Приговор устанавливает также, что началом конца длительной борьбы экстремистов с так называемыми «умеренными» был мятеж 26 февраля 1936 года. Именно тогда, после ухода правительства Окада и образования кабинета во главе с Хирота (впоследствии — подсудимый на Токийском процессе), «план армии, рассчитанный на создание нового порядка в Восточной Азии, стал установившейся политикой японских правительств».
Естественно, что фигура одного из главарей заговора и его идеолога Сюмэй Окава привлекала в те годы внимание журналистов. Вот какую характеристику давал ему тогда один видный буржуазный американский журналист, хорошо знавший страну, где жил и действовал этот человек. «Окава был фанатиком, авантюристом, классическим злодеем, которого обуревали мечты о величии империи. Он служил в Маньчжурии и Китае представителем крупной коммерческой организации... Он сочетал эту работу с дерзкими и кровавыми заговорами, рассчитанными на изменение политической структуры Японии. Окава был одновременно аскетом и сибаритом, талантливым безумцем и сильной личностью; он, не колеблясь, мог послать своих сторонников на верную гибель.
Эти три человека — Тодзио, Кидо, Окава — были настолько различны между собой, насколько это может быть между людьми. Однако все трое верили в судьбу, предначертанную Японии, и каждый из них, независимо друг от друга, содействовал заговору, который вовлёк Японию на путь агрессии. И по мере того, как эти заговоры разрастались и их влияние распространялось, они замышляли все новые и новые интриги внутри страны и за её пределами. Все трое были опьянены успехом, честолюбивыми замыслами и лестью, которой их окружали как создателей «великой Японии».
Патриотизм этих людей был неразрывно связан с соображениями личной выгоды. Невозможно определить, где кончались эти личные соображения и начинали действовать социальные силы — «дзайбацу», жаждущие новых рынков и новых источников сырья». Суд в Токио-1...
Этот же журналист утверждает, что один из первых заговоров, намеченных Окава, предусматривал проникновение в императорский дворец, убийство там «умеренных», а затем предъявление императору требования назначить Сюмэй Окава премьер-министром. «Возможно, — отмечает этот журналист, — Окава так и не узнал, что один из его ближайших соучастников собирался как раз в этот момент нанести ему удар в спину и потребовать, чтобы премьером был именно он». Об этом, как пишет журналист, он слышал от того самого человека, который замышлял нанести Окава предательский удар.
Трудно сказать, имел ли место подобный эпизод. В материалах процесса подтверждения этому нет. Во всяком случае, внутренние взаимоотношения людей, действовавших в заговорах, организованных Окава, очень походили на то, о чем писал американский журналист.
Но нам уже слышится законный вопрос: почему, говоря о Сюмэй Окава, рисуя его портрет, вы ссылаетесь на различные источники, но обходите молчанием поведение самого Окава на суде, его показания, рассказы свидетелей, вызванных им или его адвокатами? Да потому, что Сюмэй Окава и был, и в то же время не был на скамье подсудимых...
3 мая 1946 года состоялось первое открытое заседание Международного военного трибунала. После вступительного слова председателя о характере процесса, после приведения к присяге переводчиков и других технических работников Трибунала комендант суда приступил к оглашению обвинительного заключения. Суд в Токио-1...
Сюмэй Окава сидел справа от судей, во втором ряду, позади подсудимого номер один Хидэки Тодзио. Шестидесятилетий Окава был для японца непомерно высок, поражала его худоба. В суд он явился в японской деревянной обуви (гэта) и, когда ему приказали снять тэта, сбросил также заношенный пиджак, оставшись в мятой белой рубашке с расстёгнутым воротом, открывавшим тонкую шею с выступающим острым кадыком. Глаза его прикрывали большие тёмные очки. В этом опустившемся человеке трудно было узнать когда-то подтянутого и элегантного Сюмэй Окава.
Обвиняемые внимательно слушали обвинительное заключение, держа в руках свои экземпляры. Некоторые что-то записывали. Только Окава беспокойно вертелся на скамье. Расстегнув рубаху, он почёсывал впалую грудь. Расстёгнутая рубаха сползла с плеча. Заметив это, председатель Трибунала австралиец сэр Уильям Уэбб снисходительно взглянул на Окава и приказал конвойным застегнуть ему рубаху. Американский полковник, стоявший позади Окава, выполнил это распоряжение, но подсудимый снова расстегнулся. Так повторялось неоднократно. Внимание зала постепенно сосредоточилось на этой комической сценке, и торжественный ритм судебного заседания нарушился. Тогда американский полковник положил руки на плечи Окава и каждый раз, когда тот пытался пошевелиться, прижимал его к скамье. Это длилось несколько минут. То ли Окава устал, то ли ему надоела эта возня, он наконец обернулся к полковнику и улыбнулся ему, как бы говоря: все в порядке, я все понял...
Снова воцарилось торжественное спокойствие, и чтение обвинительного заключения было продолжено. Но Окава вновь нарушил покой в зале. Внезапно наклонившись вперёд, он сильно ударил Тодзио по голове свёрнутым в трубку обвинительным заключением. Звук удара гулко разнёсся по залу. Лихорадочно засуетились кинооператоры, находившиеся со своей аппаратурой на галерее, расположенной над скамьями подсудимых. А Тодзио спокойно и неторопливо обернулся и... улыбнулся бывшему сообщнику. Суд в Токио-1...
Председатель объявил перерыв. Военные полицейские поспешно вывели Окава. Следом в комнату для подсудимых ринулись журналисты. Они застали Окава стоящим у стола. После паузы он медленно, по отчётливо заговорил по-английски:
— Тодзио дурак, я должен убить его. Я за демократию, но Америка — не демократия... Я не хочу в Америку, потому что она помешалась на демократии. Вы понимаете, что я хочу сказать? Помешалась! Я ничего не ел семьдесят два дня, еда не нужна мне... Я питаюсь воздухом. — Он выразительным жестом показал, как делает это.
Дюжий военный полицейский из охраны доверительно сообщил журналистам, что Окава «действительно ничего не ест и морит себя голодом. Ему шестьдесят лет, а он уверяет, что ему необходимо встретиться с матерью, которая только что приехала в Токио». В заключение полицейский убеждённо заявил: «Поверьте мне, парень спятил». Полицейский, видимо, разбирался в таких делах.
Заключение судебно-психиатрической экспертизы, поступившее через несколько дней в распоряжение Трибунала, гласило: «Сюмэй Окава, 1886 года рождения, страдает психозом в результате сифилитического менингоэнцефалита. Болеет сифилисом тридцать лет. Повышенная возбудимость, мания величия, зрительные галлюцинации, неспособность к логическому мышлению, недержание мочи, плохая память и самосозерцательность. Этот пациент неспособен отличать плохое от хорошего.
Внешний вид — неряшливый, чрезвычайно велико чувство собственного «я», считает себя величайшим человеком мира. Лицо отражает все его переживания. Говорлив. Пребывает в маниакальном состоянии. В палате все разбрасывает как попало, пишет бессвязные письма, отдаёт величественные распоряжения санитарке, принимая её за госпожу Макартур».
Итак, экспертиза признала Сюмэй Окава, идеологического отца японского фашизма, невменяемым. В зал судебных заседаний его больше не доставляли: Трибунал исключил его из числа подсудимых.
Можно только гадать, каким был бы приговор Международного военного трибунала, если бы на скамье подсудимых оказались некоторые руководители «дзайбацу», а также плутократы Фумимаро Коноэ и Сюмэй Окава. Во всяком случае, не исключено, что на монументе в честь «семи самураев-«мучеников», который установлен па горе близ города Нагоя, могли появиться новые имена. Суд в Токио-1...
ИМПЕРАТОРА ДОПРАШИВАЮТ
Такое случается не часто: трижды экс-император стоит за свидетельским пультом и торжественно клянётся Трибуналу говорить правду, только правду, одну лишь правду. Естественно, что в тот день места для публики и прессы были заполнены до отказа. Естественно также, что этот допрос решил провести лично сам главный обвинитель — американец Джозеф Б. Кинан.
Свидетель, уже известный нам Генри Пу И, явно принадлежал к породе императоров-неудачников. Хотя в раннем детстве все как будто улыбалось ему. В 1909 году в возрасте трех лет он был возведён на китайский престол. Правда, уже через два года началась революция. И пятилетний император был низложен, так и не вкусив прелестей власти хозяина огромной империи. В общем же революция 1911 года закончилась для Пу И, если не считать потери власти, более или менее благополучно. Об этом свидетельствует и стенограмма его допроса.
Кинан: Где вы жили после того, как вы перестали быть императором Китая?
Ответ: Продолжал жить в Пекине. Китайское правительство вошло в соглашение с императорской семьёй, согласно которому оно обязалось давать императорской семье ежегодно четыре миллиона китайских долларов и обращаться с императорской семьёй так же, как с иностранными членами царствующих домов.
Вопрос: Где был ваш дом в Пекине, после того, как вы перестали быть императором?
Ответ: В том же пекинском дворце. Суд в Токио-1...
Спокойная и обеспеченная жизнь, по словам Пу И, продолжалась тринадцать лет — до 1924 года, пока в результате очередной драки между враждующими милитаристскими группировками, которые в те годы раздирали и разоряли Китай, к власти не пришёл генерал Фын Юйсяп. Он арестовал тогдашнего китайского президента, а императорской семье приказал немедленно покинуть дворец.
Именно тогда между будущим предателем своего парода н его будущими хозяевами протянулась первая ниточка связи.
Кинан: В каком году вы переехали в японское посольство?
Не отвечая на поставленный вопрос, Пу И обосновывает мотивы своего переезда. Это очень важно для него.
— В то время газеты распространяли угрожающие для меня новости по всему Пекину, — многозначительно произносит Пу И.
Вопрос: Сколько вам было лет, когда вы пошли в японское посольство?
Ответ: Мне было 19 лет по китайскому исчислению. Но действительно мне было 18 лет (во многих странах Азии возраст исчисляется не с момента рождения человека, а с момента зачатия. — Авт.).
Вопрос: Как долго вы жили в японском посольстве?
Ответ: Около полугода или немного больше.
Вопрос: Куда вы поехали оттуда?
Ответ: После того, как я получил разрешение главы китайского правительства, я поехал в Тяньдзинь.
Вопрос: Как долго вы жили в Тяньдзине?
Ответ: С двадцати до двадцати семи лет, иначе говоря, около семи лет.
Рассказывая свою биографию, Пу И случайно, а скорее всего сознательно, опустил один эпизод, имевший место в июле 1917 года, в разгар Первой мировой войны. Защита, когда пришла её очередь, разумеется, не замедлила восполнить этот пробел.
Допрос ведёт американский майор защитник Блэкни:
— Рассказывая краткую историю вашей жизни, вы, по-моему, забыли упомянуть, что однажды вновь были восстановлены на китайском троне. Не скажете ли нам, когда это случилось?
Ответ: Правильно. Это было, когда мне исполнилось двенадцать лет. Именно тогда генерал Чжан Сюнь вместе с некоторыми другими сверг тогдашнего президента и восстановил меня на троне. В то время мы все находились под влиянием Чжан Сюня, а я был слишком молод, чтобы взять управление в свои руки. Тогда всем руководил Чжан Сгонь вместе с другими принцами. Но это можно было считать лишь мелким конфликтом во внутренней политике Китая... Через несколько дней Чжан Сюнь потерпел поражение. Он был разбит. Когда войска под командованием генерала Луань Чжичжуя вошли в Пекин, я был вторично свергнут, но императорскому двору разрешили оставаться в Пекине, поскольку Луань Чжйчжуй симпатизировал бывшей императорской семье...
Такой ход событий на первый взгляд может показаться странным. Однако Пу И говорил правду: это была всего лишь еще одна драка между двумя конкурирующими группами реакционеров-милитаристов. Победили представители так называемого клуба «Аньфу». Понимая, что двенадцатилетний император Пу И будет лишь прикрытием для генерала Чжан Сюня, они усмотрели в очередном перевороте только угрозу своим личным интересам. Отсюда — снисходительное отношение к императорской семье после поражения Чжан Сюня.
Защита задавала эти вопросы с одной целью — доказать, что даже в двенадцатилетнем возрасте Генри Пу И упорно стремился вернуть трон своих предков и что впоследствии именно это, а не принуждение японцев явилось мотивом его согласия стать императором Маньчжурии. Адвокаты давали понять, что, по мысли Пу И, то был лишь первый шаг на пути к реставрации монархии в Китае.
В дальнейшем мы увидим, что аналогичных вопросов со стороны защиты было немало. Все они уводили суд в сторону от основного вопроса, подлежавшего решению: являлся режим, руководимый Пу И, чисто марионеточным или нет? Где находились подлинные хозяева Маньчжурии — в императорском дворце Маньчжоу-го или в Токио? Суд в Токио-1...
Что же касается того, стал ли Генри Пу И коллаборационистом по собственному желанию или поддался принуждению, то это обстоятельство имело значение лишь для решения его собственной участи в тот день, когда ему самому предстояло держать ответ перед китайским судом, и уже не в роли свидетеля, а в качестве подсудимого.
Как ни странно, но этот ход защиты не был своевременно замечен ни председателем Трибунала, ни Кинаном. А потому борьба между представителями обвинения и адвокатами шла, собственно, по одной линии — являлся Пу И жертвой принуждения или добровольным и активным предателем китайского народа.
Но вернёмся в судебный зал. Итак, Кинан в своём Допросе дошёл до 1931 года. К тому времени Пу И уже Семь лет проживал в Тяньдзине. В конце указанного года экс-император, по его утверждению, под влиянием настойчивых требований и угроз со стороны Доихара и Итагаки был вынужден покинуть Тяньдзинь и перебраться в Маньчжурию, чтобы возглавить там марионеточный режим.
Заканчивая исследование этого периода, Кинан ставит заключительный вопрос:
— Не расскажете ли вы об основной причине, которая заставила вас принять пост регента или главного правителя Маньчжурского государства?
Ответ: Я был тогда молод и не имел опыта в политических вопросах, четыре моих китайских советника убеждали меня согласиться на требование Итагаки. Они ссылались на то, что, если бы я отказался, моя жизнь могла бы оказаться под угрозой. Под давлением японской военщины я думал, что китайцам было бы целесообразно использовать шанс для вступления в Маньчжурию, чтобы у нас была возможность оттянуть время, обучить нашу армию, подготовить гражданскую администрацию: тогда, возможно, был бы шанс для народа Маньчжурии объединиться с народом Китая и ждать удобного момента для начала сопротивления японцам. Таково было моё желание, и с этим я шагнул в пасть тигра...
Главный обвинитель уделил, на наш взгляд, чрезмерно много внимания такому явно второстепенному для Международного военного трибунала вопросу, как мотивы, которые привели Пу У к измене своему отечеству. Только после этого Кинан перешёл к главному вопросу — о марионеточном характере государства Маньчжоу-го. Суд в Токио-1...
— Вы стали регентом, или главой, Маньчжурии 1 марта 1932 года согласно историческим записям. Можете ли вы сказать нам, кто осуществлял контроль над Маньчжурией в то время?
Ответ: Вся власть была в руках генерала Хондзё, главнокомандующего японской Квантунской армией в Маньчжурии, и его помощников и одновременно — в руках начальника штаба полковника Итагаки.
Вопрос: Помните ли вы об издании ряда указов по управлению Маньчжурией от 1 апреля 1932 года?
Ответ: Ни один из них никогда не был издан лично мной.
Вопрос: Какое отношение вы имели к договору между Японией и Маньчжурией, заключённому в то время, когда вы были регентом?
Ответ: Я даже не знал о существовании такого договора за день до того, как он был подписан. На следующий день посол Японии в Маньчжурии пришёл к премьер-министру и сказал: «Вот этот договор, его нужно подписать».
Вопрос: Спрашивали ли ваше мнение о договоре хотя бы в тот промежуток времени, когда его представили вам и прежде чем вы подписали или одобрили его?
Ответ: Да, формально он был ратифицирован мною, но в то время под угрозой военной силы мы уже полностью потеряли нашу свободу...
О каком же договоре вёл речь главный обвинитель? За несколько дней до допроса Пу И обвинение положило на стол суда в качестве доказательства строго секретную стенограмму заседания Тайного совета Японской империи, в которой содержался текст договора между Японией и Маньчжоу-го от 13 сентября 1932 года и приводились высказывания членов этого совета, которым надлежало оный договор утвердить.
В названном документе оговаривалось, что данное соглашение «будет строго конфиденциальным по взаимному соглашению между Японией и Маньчжоу-го». А почему строго конфиденциальным? Да потому, что заключённый договор полностью подтверждал марионеточный характер маньчжурского режима и призван был придать видимость законности вооружённому захвату Японией части китайской территории (площадь свыше 1 миллиона 300 тысяч квадратных километров, население 35 миллионов человек). Этот край, так же, как и захваченные Японией в дальнейшем Внутренняя Монголия и Северный Китай, был не только важнейшим стратегическим плацдармом для нападения на СССР и Китай, но и богатейшим источником такого необходимого для агрессора сырья, как уголь, железная руда, вольфрам, золото и магниевые руды, а также хлопок и шерсть. Япония форсированно создавала там новый военно-промышленный комплекс.
Что же гласил этот строго секретный договор, осуждавшийся Тайным советом Японской империи? Вот его текст:
«А. Маньчжурия доверит нашей стране её национальную оборону и поддержание мира и порядка и будет нести все соответствующие расходы (пункт 1).
Б. Маньчжурия согласна, чтобы контроль над железными дорогами, гаванями, речными путями, воздушными линиями и т. п., так же, как и сооружение новых путей сообщения, поскольку это будет проводиться нашей имперской армией для целей национальной обороны, был полностью доверен Японии или такой организации, какую она назначит (пункт 2).
В. Маньчжоу-го поможет всеми возможными средствами в отношении различных необходимых мероприятий, проводимых нашей имперской армией (пункт 3).
Г. На должность государственных советников Маньчжоу-го будут назначаться японцы из числа людей дальновидных и хорошо себя зарекомендовавших, и, кроме того, японцы будут чиновниками как центральных, так и местных правительственных учреждений. Выбор этих чиновников будет делаться по рекомендации командующего Квантунской армией, их смещение будет производиться с его же согласия (командующий Квантунской армией одновременно являлся и послом Японии в Маньчжоу-го. — Авт.). Вопрос увеличения или уменьшения числа государственных советников будет решаться переговорами между обеими странами».
Практически, по данным печати Маньчжурии тех лет, только в государственных органах Маньчжоу-го в 1935 году трудились 5232 советника различных рангов. Более 65% из них являлись офицерами резерва японской армии.
Таким образом, если Пу И мог лгать или преувеличивать значение принуждения как мотива своего согласия возглавить марионеточный режим, то в отношении характера этого режима он давал суду правдивые показания.
«Немой свидетель» — стенограмма заседания Тайного совета Японской империи — действовал на защиту как на черта ладан. Она старательно обходила этого «безмолвного свидетеля». И неудивительно! Названный договор вызвал явное беспокойство даже у некоторых государственных деятелей Японской империи.
Так, советник Окада, одобрявший проект договора, заявил, «что маньчжурский вопрос не может быть разрешён просто нашим признанием Маньчжоу-го», поскольку секретное соглашение нарушало международный «пакт девяти держав», согласно которому Япония обязалась уважать целостность китайского государства и независимость его народа.
Окада не скрывал от коллег обуревавших его сомнений: «Сравнение секретных соглашений в этом проекте с «пактом девяти держав» показывает, что есть немало спорных пунктов, выявляющих противоречия между этими двумя документами. Кроме того, возможно ли вообще сохранить эти соглашения в строгом секрете? Это, вероятно, возможно для Японии, но едва ли возможно для Маньчжоу-го. Я считаю, что нужно признать невозможность сохранения их в тайне. В случае если секреты будут разглашены, Китай не будет молчать, а потребует созыва конференции держав, подписавших «пакт девяти держав»... И Япония попадёт в очень затруднительное положение». Суд в Токио-1...
Министр иностранных дел Утида поспешил успокоить почтенного советника. Утида заявил, что «пакт девяти держав» предусматривает уважение территориальной неприкосновенности Китая, но не предусматривает такого положения, когда часть Китая становится независимой в результате его внутреннего разделения. Он ссылался также на помощь «дальневосточных мюнхенцев»: «Посол Дебути недавно спросил у руководящих деятелей Америки, заявят ли они протест, если Япония признает Маньчжоу-го. Они ответили, что у них нет ни малейшего намерения заявлять какой-либо протест или созывать конференцию девяти держав, поскольку нет никакой надежды на то, что такая конференция придёт к какому-нибудь соглашению. — И далее Утида резюмировал:
— Я не вижу никаких возражений против того, чтобы Маньчжурия поручила Японии заниматься теми вопросами, которыми она сама не может заниматься. Если же секретные соглашения между Японией и Маньчжоу-го будут разглашены, то я не думаю, чтобы о них стало известно от нашей стороны. Нужно обратить особое внимание Маньчжоу-го на то, чтобы эти соглашения не были разглашены им».
Министра энергично поддержал советник Исии: «Теперь, когда Япония формально признала Мапьчжоу-го и вступила в союз с последним, Япония будет в состоянии в будущем заявить, что независимость Маньчжоу-го — результат разложения Китая и что территориальная целостность Китайской республики была нарушена не кем иным, как Маньчжоу-го. Это сведёт к нулю аргумент, что якобы Япония нарушила «пакт девяти держав». Теперь, когда Япония заключила союз с новой Маньчжурией ради объединённой национальной обороны, я полагаю, что не встретится возражений против размещения японских войск в Маньчжурии, таким образом, последняя резолюция Лиги Наций превратится в пустую бумагу».
Но даже тогдашнему военному министру Араки, славившемуся своей агрессивностью и впоследствии занявшему не последнее место на скамье подсудимых, параграф «А» приведённого выше договора показался чрезмерным.
«Национальная оборона Маньчжоу-го является одновременно и национальной обороной нашей страны, — сказал он. —- Поэтому я считаю, что будет несправедливо и неразумно заставить Маньчжурию одну нести все расходы, необходимые для национальной обороны».
Но все это были незначительные сомнения, мелкие оговорки. Председатель Тайного совета предложил проголосовать, и закон был принят единогласно. После чего, как значится в протоколе, «его величество император удалился во внутренний дворец».
Так империалисты решали судьбу стран и народов в то время, когда Советский Союз был молодым и единственным социалистическим государством, а большинство народов земного шара находилось в колониальном рабстве. От подобных попыток империалисты порой не отказываются и сегодня. Но время их безраздельного господства кончилось. Время ныне работает на тех, кто несёт народам мир и прогресс.
Итак, чисто марионеточный характер режима Маньжоу-го подтверждался не только показаниями Пу И, но и совершенно секретной японской государственной документацией, принимавшейся на высшем уровне.
Далее Кинан поинтересовался, почему Генри Пу И, если он действительно был жертвой японского террора, не рассказал об этом председателю специальной комиссии Лиги Наций лорду Литтону, с которым имел встречу в Чаньчуне в 1932 году. Ведь именно Литтону Лига Наций поручила вылепить истинный характер событий в Маньчжурии. Однако Генри Пу И утверждал в беседе с Литтоном, что возглавляемый им режим суверенен и, следовательно, независим от Японии. И снова в ответе экс-императора лишь подленький обывательский страх. В его словах не слышен твёрдый голос истинного государственного деятеля, понимающего свою ответственность перед собственным народом и историей, способного, если требуется, поставить на карту личную судьбу.
«Я, конечно, был восхищён умом лорда Литтона, — сказал Пу И, — и, поскольку его миссия имела отношение к делам Маньчжурии, очень хотел говорить с ним подробно. В то время я стремился встретиться с лордом Литтоном наедине или пригласить его куда-нибудь, но это осталось только желанием, оно никогда не осуществилось. Суд в Токио-1...
Когда я разговаривал с лордом Литтоном, квантунские офицеры были около меня для надзора. Так как задачей лорда Литтона было расследование положения угнетённого народа, то, если бы я сказал ему правду, меня бы убили в тот же час, как только эта миссия покинула бы Маньчжурию. Это было похоже на то, как если бы грабитель ворвался в ваш дом и сосед пришёл спасти вас, но вы ничего не можете сказать, потому что бандит навёл вам в спину оружие».
Услышав этот ответ, Кинан, опытный судебный боец, почему-то не уловил, что развитие событий зависело отнюдь не от личных мотивов поведения Пу И в те годы, а от характера режима, установленного в его стране. Тем, кто присутствовал на процессе, могло показаться, что допрос ведёт не главный обвинитель союзных держав, а адвокат Пу И, уже перекочевавшего от свидетельского пульта на скамью подсудимых. Кинан сам подбрасывал поленья в костёр, который успешно раздувал на протяжении всего допроса экс-императора.
Неудивительно, что в этот момент последовала справедливая реплика председателя:
— Мне очень неприятно делать это замечание. Мы, конечно, не судим свидетеля, но мы заинтересованы в том, насколько можем доверять ему. Опасность для жизни, боязнь смерти не являются оправданием трусости или бегства с поля сражения: они также никоим образом не оправдывают измены. Все это утро мы выслушивали оправдания этого человека в его сотрудничестве с японцами. Я думаю, мы слушали достаточно.
Однако Кинан упорствовал, даже не поняв существа сделанного ему замечания:
— Я не заметил, чтобы кого-нибудь судили за преступления, за исключением заключённых японцев, сидящих на скамье подсудимых.
И тут последовала еще одна реплика председателя:
— Очевидно, без ваших наушников вы не слышите всего, что говорят. Я предпослал моим словам замечание, что его не судят, но что мы заинтересованы в том, насколько можем доверять ему. Все эти вопросы поднимут доверие к нему.
Только после этого замечания главный обвинитель союзных держав снова возвратился к своей прямой задаче в допросе экс-императора:
— Помните ли вы, как называлось учреждение, которое должно было создать законы Маньчжурии в то время, когда вы были регентом?
Ответ: Законодательный Юань.
Вопрос: Бывали ли вы па заседаниях этого учреждения, пока вы были регентом?
Ответ: Никогда не было ни одного заседания.
Вопрос: Официальные документы указывают, что вы стали императором Маньчжурии 1 марта 1934 года. Можете сказать нам, какого рода разговоры у вас были на эту тему с японскими должностными лицами до того, как вы стали императором?
Оказывается, японские генералы, если верить Пу И, уверяли его, что статус японского императора таков же, что и статус предполагаемого маньчжурского императора!
И этот наивный человек, уже имевший двухлетний опыт регента-марионетки, опять охотно поверил обещаниям японцев и согласился принять титул императора. Он, разумеется, очень скоро убедился, что снова обманут. Ведь, как известно, легко обмануть того, кто хочет быть обманутым...
Вопрос: Имели ли вы какое-нибудь отношение к формулированию основных законов, которые составлялись для правительства Маньчжурской империи?
Ответ: Согласно этим основным законам я как император пользовался бы правами всякого рода, принадлежащими императору.
Вопрос: Было ли вам разрешено пользоваться законодательной властью Маньчжурии для управления Маньчжурией?
Ответ: Да.
Вопрос: Каким образом пользовались вы законодательной властью в правительстве Маньчжурии?
Ответ: Согласно основным законам предполагалось, что я имею все эти права. Но в действительности я не имел никаких. Тогда условия были таковы, что законы были сами по себе, а действительное положение — само по себе. В то время законы были пустым звуком, и никому из маньчжуров не разрешалось делать что-либо. Суд в Токио-1...
Вопрос: Какой властью пользовались вы при назначении каких-нибудь чинов маньчжурской армии?
Ответ: Согласно положениям законов я должен был назначать все военные чины. Но фактически я не мог назначить ни одного.
Вопрос: Было ли вам разрешено давать приказы по армии, касающиеся её состава, обучения, передвижений или чего-либо подобного?
Ответ: Согласно закону я должен был бы иметь все эти права. Фактически я не имел ни одного.
Вопрос: Дайте показание, было ли положение вещей таким же в отношении финансовых вопросов, связанных с делами Маньчжурской империи?
Ответ: Да, это так. На бумаге, чтобы обманывать народ и весь мир, они представляли Маньчжурию как независимое государство. Но в действительности Маньчжоу-го управлялось Квантунской армией. Все вице-министры были японцами.
Вопрос: Скажите, кто, как правило, возглавлял основные министерства — японцы или китайцы?
Ответ: Министрами были китайцы. Они служили ширмой для японцев, фактически управляющих министерствами. В Квантунской армии был четвёртый отдел, который руководил всеми маньчжурскими делами...
И предатель продолжал свою исповедь, за каждым словом которой маячила тень пережитого им страха и унижений:
— Однажды было созвано совещание губернаторов различных провинций. Среди присутствующих был губернатор провинции Синань-Линшэн. На заседании он высказал некоторое неудовольствие позицией японцев. Через некоторое время мы узнали, что этот губернатор арестован Квантунской армией. После так называемого суда, где его обвинили в заговоре против Манчжоу-го и антияпонских настроениях, он был немедленно расстрелян... Это действие со стороны японцев носило чисто демонстративный характер. Они хотели нам показать, что убили человека за то, что он говорил. Губернатор был моим родственником. Его сын был помолвлен с моей младшей сестрой...
Порой Пу И в самом сокровенном обнажался так бесстыдно, что по-человечески становилось неловко за него: ведь даже для человека, обременённого титулом императора, должен существовать предел падения!
— Теперь о своих родственниках, — продолжал показания Генри Пу И. — Генерал Ёспока (японский министр двора императора Маньчжоу-го. — Авт.) дал мне список родственников, которым разрешалось видеться со мной. Когда я встречался с этими родственниками, японская жандармерия следила за тем, когда они приходят и уходят, и докладывала об этом Квантунской армии. Вся корреспонденция, которая приходила на моё имя от различных друзей, задерживалась и просматривалась японскими цензорами. Генерал Ёсиока на основании инструкций, полученных от генерала Умэдзу, запрещал мне посещать могилы моих предков.
Вопрос: Можете ли вы сказать, что имело место в связи с вашим правом, или привилегией, лечить должным образом вашу жену?
Ответ: Вначале её лечил китайский доктор, но позднее генерал Ёсиока рекомендовал японского доктора. В то время как её стал лечить японский доктор, Ёсиока заперся вместе с японским доктором и разговаривал с ним три часа. Болезнь, от которой она страдала, была несерьёзной. На следующий день после того, как японский доктор стал лечить её, она умерла. Генерал Есиока оставался в нашем доме в ту ночь, и японские жандармы и медицинские сестры в течение всей ночи были очень заняты — очень заняты тем, чтобы давать ему сведения.
Месяцем позднее генерал Ёсиока предложил мне жениться па японской девушке и сказал, что может показать мне много фотографий японских девушек. Открыто я не мог отказаться, я мог только сказать ему, что женюсь лишь на девушке, которую действительно буду любить...
И после этого еще десять лет генерал Ёсиока продолжал выполнять свои обязанности министра двора, ежедневно встречаясь с Пу И, пока 19 августа 1945 года они вместе не попали в руки советских десантников. Суд в Токио-1...
Далее Пу И рассказал, как японские империалисты в 1940 году поставили на службу агрессии... даже религию.
— Генерал Умэдзу, следуя желанию японского правительства, вторгся в религиозные основы Маньчжурского государства. Их идеей было закабалить народы всего мира, и они начали этот опыт в Маньчжурии. Под их игом мы потеряли всякие виды свободы, и, как уже говорил, я полностью потерял всю мою личную свободу. Все во мне протестовало против введения японского синтоизма.
Но, к сожалению, это был лишь внутренний протест. В действительности Пу И сам принял синтоистскую веру и призывал народ последовать его примеру.
Вопрос: Добровольно или принудительно проходило внедрение синтоизма?
Ответ: Только принудительно. Закон гласил, что лица, выказывающие неуважение к синтоизму, будут подвергнуты тюремному заключению на срок, превышающий год.
Вопрос: Правильно ли я понимаю, что Маньчжурия, которая была независимым государством по отношению к Японии согласно договору между Японией и Маньчжурией, и вы, император этого государства, не могли придерживаться своей собственной религии, от вас как императора требовали принятия синтоизма и внедрения его в Маньчжурии?
Ответ: Да. Мы не имели свободы, никакой свободы религии.
Вопрос: Имели ли японцы епископа, епископа синтоизма в Маньчжурии?
Ответ: Епископом был генерал Торапосукэ Хасимото.
Вопрос: Занимал ли он в Маньчжурии еще какую-нибудь должность?
Ответ: Он тогда также был вице-председателем бюро советников. Кроме того, прежде он был начальником военной полиции Квантунской армии, а также начальником штаба японской Квантунской армии... Суд в Токио-1...
Следует напомнить, что Торапосукэ Хасимото, во взглядах и поступках которого мирно ушивались милитарист, жандарм и епископ, был взят в плен вместе с Пу И советскими войсками.
Защита энергично возражала против показаний экс-императора об использовании японцами религии в качестве инструмента агрессии, так как в обвинительном акте об этом не упоминалось.
В ответ на эти возражения адвокатов последовала реплика Кинана:
— Мы приготовились, с разрешения суда, показать при помощи этого свидетеля, что японские военные лидеры планировали распространение религии синто за пределами Японии и намеревались ввести её во всем Китае и, насколько смогут, в Азии... и не для установления простого контроля над религией, а с целью контроля над душами, желаниями и деятельностью народа... для осуществления своих планов агрессии... используя с этой целью символику божественности действий императора как прямого потомка богини Солнца (имеется в виду один из основных догматов синтоистской веры. — Авт.).
Председатель: Хорошо, хотя ответ, может быть, выходит за пределы вопроса, но относится к делу. Он уместен при разборе агрессивной войны, и Трибунал считает его приемлемым.
Возражение защиты отклоняется.
Далее Кинан переходит к вопросам экономической эксплуатации Японией оккупированной Маньчжурии:
— Вы помните какие-либо события особой важности, о которых вы могли бы рассказать Трибуналу?
Ответ: В это время Хосино (один из подсудимых. — Авт.) был занят вопросами маньчжурской промышленности и контроля над экономической жизнью. Потери государства Маньчжоу-го от этого были огромны.
Вопрос: Как проводилась эксплуатация? Объясните, каким образом это делалось.
Ответ: Все отрасли хозяйства были поставлены под их контроль. Я имею в виду сельское хозяйство, торговлю, рыболовство, производство электроэнергии и т.д. Все это находилось в руках японцев, и ни одному китайцу не разрешалось принимать участие в этих предприятиях. Следовательно, ни один китаец не занимался этими предприятиями, многие из них обанкротились. Положение было весьма прискорбным. Они в основном обращали внимание на горную промышленность... Я думаю, это делалось для расширения их военной промышленности.
Вопрос: Сколько было создано крупных специальных японских компаний с этой целью?
Ответ: Было создано примерно 64 специальные компании.
Вопрос: Эти компании имели маленькие, средние или большие капиталы?
Ответ: Капиталовложения этих компаний были огромны, иногда исчислялись миллиардами. Другими словами, их план заключался в том, чтобы Китай обанкротился, и чтобы они расширили свое влияние во всех странах.
Вопрос: В то время, когда вы были императором, кто контролировал банки Маньчжурии?
Ответ: Они были также в руках японцев.
Вопрос: Маньчжуры и китайцы могли свободно хранить свои сбережения в банках? Суд в Токио-1...
Ответ: Да, они могли хранить свои деньги, но не могли получать кредит в этих банках.
Вопрос: Разрешалось ли китайцам или маньчжурам заниматься торгово-промышленной деятельностью или они должны были иметь на то особое разрешение?
Ответ: Мы не были свободны... нам не разрешалось заниматься торгово-промышленной деятельностью.
Вопрос: Кто давал подобные разрешения маньчжурам и китайцам?
Ответ: Разрешения давались японцами. Так что все было в их руках. Среди директоров центрального банка был один китаец, но у него не было никакой власти.
Вопрос: Это было частью японского плана сопроцветания для Маньчжурии?
Ответ: Да.
Вопрос: Были в Маньчжурии какие-либо монополии, принадлежащие императору?
Ответ: Монополии были, но все они находились в руках японцев.
Вопрос: Где печатались и чеканились национальные маньчжурские деньги?
Ответ: Они печатались и чеканились в Японии.
Вопрос: Кто же контролировал выпуск денег, печатаемых в Японии, как вы заявили, то есть кто контролировал финансовую систему в Маньчжурии?
Ответ: Это также находилось в ведении бюро общих дел Маньчжоу-го, то есть в руках японцев.
За период существования Маньчжоу-го сюда переселилось около шести миллионов японцев, в результате чего коренные жители Маньчжурии были вытеснены со своих земель...
В заключение своих показаний по этим вопросам Пу И рассказывает о системе, которая позволила японцам поставить на службу агрессии даже наркотики.
Легко понять, как все это злило и нервировало не только подсудимых, но и защиту. Добро бы такие показания давал только предатель Пу И. Их еще можно было объяснить его животным страхом перед расплатой. Гораздо опасней было то, что это же подтверждали данные экономической и финансовой экспертизы, проведённой по заданию обвинения и принятой Трибуналом в качестве доказательства.
Да что там экспертизы! В свое время, когда успех пьянил японскую верхушку, обо всех этих делах трубила японская печать. Например, журналист Исихара в 1936 году писал, что в Маньчжурию, сразу после её оккупации, хлынули представители японских монополий для переговоров с Квантунским штабом: «Их приехало множество, и каждый в отдельности думал, что он опередил своих соперников, привезя наиболее выгодные для штаба предложения. Не поддаётся учёту сумма преподношений и поощрительных взносов, которая была выплачена чиновникам штаба в надежде на то, что они помогут компаниям занять ведущее пли даже абсолютное место в будущем маньчжурском военно-промышленном комплексе». Суд в Токио-1...
А в третьем номере сборника «Тохо хёроп», увидевшем свет в 1940 году, была даже опубликована первая программа экономического развития Маньчжоу-го, составленная японскими советниками. В её преамбуле торжественно провозглашалось, что «благодаря экономическому сотрудничеству между Маньчжоу-го и Японией все ресурсы будут использованы для укрепления этого сотрудничества... Главнейшие отрасли промышленности, имеющие оборонный характер, должны находиться в ведении или под контролем государства, здесь будут созданы специальные компании».
Разумеется, речь шла о Японии и её монополиях. Так, Сэйити Осима в своей книге, изданной в Токио в 1938 году, писал, что японскому правительству удалось вовлечь в строительство маньчжурского военно-промышленного комплекса 2348 японских компаний. Двадцать три из пих владели больше, чем пятьюдесятью процентами всех капиталов, вложенных в этот комплекс. Это дало возможность наметить план развития военной экономики в Маньчжурии на 1937-1941 годы. За указанный период предполагалось выплавить 5 миллионов тонн чугуна, 3,5 миллиона тонн стали, добыть 38 миллионов тонн угля, построить электростанции мощностью 2,6 миллиона киловатт, произвести 2 миллиона тонн синтетической нефти, добыть золота на 300 миллионов иен. Цифры по тем временам сами по себе довольно внушительные. Наконец, план предусматривал серийное производство танков, бронемашин, военных катеров, а также сборку самолётов и автомобилей, произведённых в Японии.
Вся программа в целом отличалась чёткой целью: обеспечить миллионную японскую армию в Маньчжурии всем необходимым для большой войны против Китая и СССР...
Да, в главном и основном Пу И говорил суду правду. Именно это вызывало ярость подсудимых и защиты. Естественно, что они не могли выслушивать спокойно то, что говорил Пу И о превращении марионеточного государства Маньчжоу-го в плацдарм войны против СССР и о бесчеловечном обращении японцев с китайскими рабочими:
— Их обращение с китайскими рабочими было просто-напросто ужасным. Больным рабочим не давали лекарств, они получали очень бедные жилища. Порой их строго наказывали. Пища, которая им ежедневно выдавалась, была количественно недостаточна и качественно почти несъедобна. Они пользовались людской силой Маньчжурии и ресурсами Маньчжурии, чтобы сделать из Маньчжурии базу для своего арсенала. Цель заключалась только в подготовке японского вооружения.
Вопрос: Обращались ли с китайцами и маньчжурами, с одной стороны, и с японцами, с другой, одинаково или существовало неравенство? Если да, то в чем оно выражалось?
Ответ: О равенстве нельзя говорить, его не было. В лучшем положении всегда были японцы, потом шли корейцы и, наконец, китайцы. Вся система распределения банков основывалась на этом неравенстве. Жалованье, получаемое японскими вице-министрами в различных министерствах, было гораздо выше, чем даже у китайских министров.
Вопрос: Пожалуйста, скажите нам, что вы знаете о японских военных приготовлениях в Маньчжурии?
Ответ: Эти японские военные приготовления считались чрезвычайно секретными, и они никогда и ничего не говорили мне об этом. Судя по карте, которая показывает, что японцы построили железные дороги в северной и восточной части Маньчжурии, я заключаю, что они вели военные приготовления... Советский Союз не имел агрессивного плана против Маньчжурии. Есть несколько примеров, которые я могу вам привести, доказывающих это положение. Когда генерал Уэда был в Маньчжурии и командовал Квантунской армией, японская армия в Чжанкуфэне (то есть на Хасане. — Авт.) бросила вызов русской армии, японцы хотели испытать силу русской армии, в результате чего и были разбиты. После поражения японской армии вопрос был решён без всяких условий, на месте. Если бы Советская Россия имела какие ни будь территориальные притязания, она могла бы пройти дальше и военные действия не прекратились бы...
Может быть, хоть в области внешней политики Маньчжоу-го обладало какими-то элементами суверенитета? Чтобы ответить на этот вопрос, можно обойтись и без показаний Генри Пу И. На одном из заседаний Трибунала обвинитель Сэккет положил на стол судей три документа.
13 ноября 1937 года командующий Квантунской армией направил совершенно секретную телеграмму товарищу военного министра и заместителю начальника генерального штаба. Как известно, Япония, Италия и Германия в 1936 году заключили агрессивный «антикоминтерновский пакт». Так вот, в указанной телеграмме обсуждалась целесообразность приобщения к этому союзу Маньчжурии. «Я полагаю, — писал командующий Квантунскон армией, — что при настоящих обстоятельствах было бы очень своевременно заставить Маньчжоу-го присоединиться к указанному пакту... В случае если у вас нет особых возражений, мы бы хотели, чтобы Маньчжоу-го начала свою дипломатическую деятельность в этом направлении». Суд в Токио-1...
Это предложение мотивировалось, в частности, и тем, что такое присоединение помогло бы добиться международного признания государства Маньчжоу-го.
Как видим, командующий Квантунской армией неплохо разбирался в существе политики «дальневосточных мюнхенцев»: он не без оснований полагал, что присоединение маньчжурского режима к «антикоминтерновскому пакту» конечно вызовет одобрение некоторых западных государственных деятелей.
Но если японские военные торопились, то японские дипломаты действовали в том же направлении медленнее, зато последовательнее.
Об этом свидетельствует вторая телеграмма от 15 мая 1938 года командующего Квантунской армией в японское военное министерство. Ссылаясь на свою первую телеграмму, приведённую выше, командующий указывает: «Теперь, когда договор о дружбе между Маньчжоу-го и Германией подписан и дипломатические отношения между двумя странами установлены... необходимо, чтобы Маньчжоу-го присоединилась возможно скорее к «антикоминтерновскому пакту».
И наконец 24 мая 1938 года военное министерство даёт фактическому хозяину Маньчжурии — командующему японской оккупационной армией долгожданный положительный ответ: «Мы считаем, что будет лучше, если Маньчжоу-го формально будет просить о вступлении в пакт по собственному желанию, а Япония окажет ей в этом помощь...»
Одни огорчения доставили защите и показания бывшего помощника японского генерального консула в Мукдене Морисима. Он показал: «В марте 1932 года было создано марионеточное правительство во главе с Пу И.
В Маньчжурии не было никакого общественного движения за установление независимого правительства. Это движение финансировалось и создавалось Квантунской армией и «советом по руководству самоуправлением», который был создан опять-таки Квантунской армией. Все ответственные посты в марионеточном правительстве занимали японцы, отобранные для этой цели Квантунской армией.
После организации марионеточного правительства провинции Жэхэ и Внутренняя Монголия попали под его влияние. Но это оказалось неэффективным, так как ни правительство, ни население провинции Жэхэ не поддержали такое решение. Когда Квантунская армия поняла это и то, что изгнанное правительство Чжан Сюэляла продолжает существовать в Жэхэ, она начала оккупацию Жэхэ и силой присоединила её к марионеточному режиму. Это марионеточное правительство просуществовало под руководством и контролем Квантунской армии до 1945 года. В сентябре 1932 года Япония официально признала независимость этого правительства. Этот жест ни в коей мере не изменил контроль и руководство этого правительства Квантунской армией».
Без всякого удовольствия смотрели представители защиты на экран, когда по требованию обвинения в зале суда демонстрировался звуковой фильм «Критический период Японии», выпущенный в 1933 году по заказу и с санкции военного министерства в Токио. Этот фильм наглядно подтверждал поистине глобальные агрессивные намерения японской правящей верхушки тех лет.
В частности, дикторский текст гласил:
«Сейчас Маньчжурию называют нашей жизненной линией, но это не является жизненной линией в том смысле, что она могла бы удовлетворить все аппетиты. Наша главная линия, как мне кажется, заключается в том, чтобы создать там рай с учётом благородного духа японской расы, духа японской нации и духовной культуры Азии. С этой целью Япония должна взять руководство в свои руки и организовать государство (подразумевается Маньчжоу-го. — Авт.) на основе японского духа, японской морали и японской культуры, которые представляют весь Восток» (а на экране несколько раз проецируются слова: «Свет грядёт с Востока! Свет грядёт с Востока!» — Авт,).
Самое же неприятное было то, что весь фильм фактически являлся экранизацией речи тогдашнего японского военного министра, а впоследствии военного преступника и подсудимого Садао Араки. Дикторский текст лишь дублировал эту речь, а её автор в парадной генеральской форме то и дело мелькал на экране. И как кощунственно в зале суда звучали слова о свете, грядущем с Востока, после всего, содеянного Японией с 1928 по 1945 год!
Да, позиции защиты при допросе Генри Пу И были явно безнадёжны, и все же адвокаты пробовали контратаковать, но, разумеется, не факты, изложенные экс-императором и подкреплённые неоспоримыми доказательствами, а его личность. Они стремились доказать то, что было уже предельно ясно: отсутствие у Пу И моральных устоев, его политическую беспринципность, переросшую в прямую измену своей родине.
Ведущим в этой атаке был американский адвокат майор Блэкни. Вот один из примеров того, как наносил он свои удары в ходе процесса:
— Платили ли вам регулярно четыре миллиона долларов до того времени, когда вас вновь пытались возвести на трон?
Ответ: Предполагалось, что эта сумма будет нам выдаваться, но правительство находилось в финансовых затруднениях. Поэтому нам платили неаккуратно. Время от времени нам давали несколько сот тысяч долларов, а однажды — миллион.
Вопрос: Продолжалось ли это и после вашего вторичного свержения с престола?
Ответ: Да. Суд в Токио-1...
Председатель: Чего вы стараетесь добиться, майор Блэкни?
Майор Блэкни: Я надеюсь показать характер мышления этого свидетеля, сэр. Я пытаюсь показать, что он хотел найти возможность вернуться на трон, старался создать эту возможность и в конце концов использовал её.
— Вы хотите доказать несостоятельность предположения о принуждении? — резонно заметил председатель.
— Да, сэр, — ответил майор Блэкни и продолжал развивать ту же тему.
Но и сам Пу И тоже не промах. Он твёрдо стоял на своей главной позиции. Да, заявлял экс-император, я не герой и поэтому стал жертвой принуждения, жертвой страха, который все объясняет, все оправдывает. И на очередной вопрос адвоката, почему он согласился играть ту роль, которую фактически был не в состоянии сыграть, Пу И заявил:
— Я уже ответил. По-моему, вам мало поможет, если вы будете продолжать задавать мне один и тот же вопрос... Меня угнетали все последние десять лет. Конечно, я хотел бы рассказать моим друзьям и широким массам публики обо всем, что пережил. Я уже дал вам ответ. Может быть, вам это и не понравится, вы как защитник, конечно, хотели бы исказить правду, но я заявляю, что все, что я сказал, правда.
— Я думаю, что ваша цель — не получить информацию, а подорвать доверие к свидетелю, — сказал председатель, обращаясь к Блэкни.
Майор Блэкни: Могу я объяснить мои намерения в этом случае?
Председатель: Да, я хотел бы узнать о них.
Майор Блэкни: Основной смысл всех показаний этого свидетеля сводится к тому, что он был королём поневоле. Через все его показания красной питью проходит утверждение, будто все, что он сделал, было сделано по принуждению. Конечно, если мы сумеем доказать отсутствие принуждения, если мы сумеем разоблачить этого свидетеля, показать, что он действовал по собственной воле, то вся его система будет разрушена...
Так умный и высококвалифицированный адвокат Блэкни делал вид, что не понимает простой истины: в каком бы непривлекательном виде не обрисовала защита Пу И как человека, это не «разрушало его систему». Ибо она отражала неопровержимый исторический факт — чисто марионеточный характер государства Маньчжоу-го, территория которого была превращена Японией в плацдарм агрессии против СССР и Китая.
Но проследим за дальнейшими атаками Блэкни. Это поможет кое в чем дополнить портрет предателя Пу И. Итак, адвокат задал очередной вопрос:
— Свидетель, до вашей встречи с полковником Итагаки посылали ли вы когда-нибудь Ло Гэньюя или какого- нибудь другого советника к нему или к другому японцу для обсуждения вопроса о предоставлении вам регентства пли маньчжурского престола?
Ответ: Это просто смехотворно. В то время не существовало ничего похожего на монархию. Существовало только временное правительство. А что касается личных взглядов Ло Гэньюя, то я к ним никакого отношения не имею.
— Мне кажется, — нажимает Блэкни, — что вы не поняли вопроса. Повторяю его. Говорил вам полковник Итагаки или не говорил, что он пришёл к вам потому, что Ло Гэньюй сказал ему, что вы хотите его видеть для обсуждения этого вопроса?
Ответ: Я не знаю, что Ло Гэньюй сказал Итагаки. У меня никогда не было намерении восстановиться на престоле. Это все было сделано по инициативе Итагаки.
Вопрос: Говорил вам это полковник Итагаки или нет?
Не помню, — уклончиво отвечает Генри Пу И... Суд в Токио-1...
Тем временем Блэкни припирает экс-императора к стенке, стремясь доказать, что он был предателем не по принуждению, а по призванию. И надо сказать, делает это не безуспешно:
— Значит, если Ло Гэньюй и сказал это Итагаки, вы не уполномочивали его делать такое заявление. Верно ли это?
— Я ничего не знаю о том, что говорил Ло Гэньюй, — растерянно отвечает экс-император. — Конечно, нужно признать, что такие люди, как Ло Гэньюй и Чжэнь Сюэсю, были старомодными китайцами. Они работали при старых монархах, и взгляды их были старые. Нельзя считать, что то, что они говорили, отражало мои взгляды. Их взгляды значительно отличались от моих.
Теперь Блэкни начинает раскрывать свои карты:
— Не является ли фактом, что после сентября 1931 года и до вашего разговора с генералом Итагаки вы написали одно или несколько писем к высокопоставленным японским чиновникам, указывающих на вашу готовность принять трон в Маньчжурии?
— Нет, — не совсем уверенно отвечает Пу И.
Председатель: Я полагаю, что вы представите эти письма или объясните их отсутствие? Этот вопрос обращён непосредственно к вам, майор Блэкни.
Майор Блэкни: Письма будут представлены, сэр.
Теперь Блэкни переходит к периоду Второй мировой войны.
— Заявляли ли вы во время войны на Тихом океане японским чиновникам о вашем желании объявить войну Англии и Америке? — снова пикирует он на Пу И.
Ответ: Нет.
Вопрос: Разве вы не заявляли им неоднократно, что вы надеетесь, что Япония выиграет войну на Тихом океане?
Ответ: Как я уже много раз вам говорил, когда я прибыл в Маньчжурию, я был связан по рукам и ногам и не имел возможности выражать свое мнение. Все, что я говорил, подготавливалось японцами. После того, как прибыл в Маньчжурию, я потерял личную свободу, физическую свободу. Если бы я сопротивлялся этому порабощению, меня здесь не было бы для дачи показаний.
Вопрос: Разве вы не доходили до того, господин свидетель, что, несмотря на возражение японцев, настаивали на том, чтобы ваши медали были сняты с вашей груди и посланы в Японию, где их могли бы использовать как куски металла на заводах военного снаряжения?
— Нет, я никогда не срывал своих медалей с груди, — явно оправдывается Пу И.
А Блэкни успешно продолжает наступление, правда, как и раньше, вдалеке от цели, к которой стремится:
— Я хочу попросить вас вспомнить интервью, которое вы дали журналисту мистеру Вудхеду в вашем дворце в Синьцзине в 1932 году. Говорили вы тогда следующее: «История о том, что меня похитили из Тяньдзиня и привезли в Порт-Артур, нелепа. Ничего подобного не было».
— В то время, когда я имел беседу с мистером Вудхедом, я был почти в пасти тигра и совершенно не имел свободы слова, — произносит окончательно сникший Пу И. — Что бы я ни говорил, все было сказано за меня, по существу, полковником Итагаки. Конечно, когда я произносил эти слова, то очень страдал в душе, но, с другой стороны, я думал, что эти слова могли быть некоторого рода контрпропагандой, при помощи которой я мог бы войти в доверие к японцам...
Вот к какой нелепости приводит порой упорное отрицание очевидного! Суд в Токио-1...
Затем, отвечая на вопросы Блэкни, Пу И подробно рассказал, как после вступления СССР в войну министр его двора Ёсиока силой заставил экс-императора вместе с семьёй покинуть Синьцзин, где он тогда находился, и отправиться в Токио, предварительно подписав, неизвестно для чего, акт об отречении от маньчжурского престола, который номинально числился за ним одиннадцать лет. Пу И и его семью сопровождали Ёсиока и Хасимото.
— Цель моей отправки была в том, чтобы заставить меня и мою семью молчать, убив всех нас, так как японцы уже знали, что освобожддение Маньчжурии началось. Генерал Ёсиока сказал мне также, что, если со мной что-нибудь случится в Японии, японское правительство не признает себя ответственным.
В этом Пу И можно поверить: японские военные преступники могли не ограничиться уничтожением документальных свидетельств своих гнусных действий. Им ничего не стоило убить такого важного и неприятного для них свидетеля, как экс-император.
Однако, как уже известно, самолёт Пу И перед самым взлётом был захвачен на Мукденском аэродроме советскими десантниками. Экс-императора перевезли в Хабаровск, а затем по требованию союзного обвинения доставили в Международный военный трибунал для допроса.
Успешно доказав, что свидетель Генри Пу И по трусости готов на все, Блэкни стремился уверить Трибунал, что показания этого свидетеля здесь, в Токио, тоже продиктованы страхом. Но при этом, как и раньше, адвокат в своих вопросах даже косвенно ни разу не коснулся марионеточного характера государства Маньчжоу-го и его роли в качестве плацдарма для дальнейшей японской агрессии на Азиатском континенте.
Вопрос: Вы прибыли в Токио под охраной?
Ответ: Да.
Вопрос: Не думаете ли вы, что вас будут где-нибудь судить как военного преступника?
Кинан: С разрешения суда, Обвинение возражает против этого вопроса, ибо он абсолютно не имеет отношения к настоящему процессу и выходит за рамки перекрёстного допроса.
Председатель: Это все равно что просить его обвинить самого себя. Возражение поддерживается.
Вопрос (к свидетелю): Знаете ли вы, что китайское правительство намерено судить вас как преступника за сотрудничество с японцами?
После возражения обвинения Трибунал также снимает этот вопрос как несущественный.
И Блэкни ставит последний вопрос свидетелю:
— Является ли что-либо из того, что вы здесь показали, результатом угроз по вашему адресу пли каких-либо обещаний вам?
Ответ: Мне ничем не угрожали и ничего не обещали. Я говорю правду.
Затем майора Блэкни сменяет у пульта тоже американский адвокат капитан Клейман, он продолжает линию своего предшественника.
— Когда вы впервые появились в Трибунале, сопровождали ли вас два советских охранника?
Кинан: Господин председатель, уже признано всеми, не исключая и этого способного защитника, что свидетель был в плену у советского правительства, прибыл сюда для дачи показаний на суде и сопровождается советской охраной. Я возражаю против дальнейших вопросов по этому поводу. Это только трата времени, не приносящая пользы суду.
Капитан Клейман: Но его ответ мог бы быть существенным для выяснения того, не даёт ли он свои показания по принуждению.
Председатель: Вы начинаете повторяться. Нам уже известно все, что касается его заключения. Возражение поддерживается.
Однако Клейман не успокаивается:
— Просили ли вы у державшего вас в плену советского правительства или у международной секции Обвинения этого Трибунала, чтобы вам разрешили дать показания перед Трибуналом?
Ответ: Обвинение пригласило меня быть свидетелем на этом процессе.
Вопрос: Сообщили вам, что может быть, если вы откажетесь давать показания перед этим Трибуналом?
Ответ: Это смешно. Конечно, я пришёл сюда давать показания по своей собственной воле.
— Все это совершенно бесполезно, — следует ироническая реплика председателя. — Я решаюсь заметить, что теперь положение изменилось много к худшему для обвиняемых, чем тогда, когда допрашивал майор Блэкни...
На этом закончились показания экс-императора за свидетельским пультом. Суд в Токио-1...
В результате перекрёстного допроса Генри Пу И предстал перед Трибуналом как личность весьма неприглядная. Ведь это его именем и короной и с его согласия японцы прикрывали долгие тринадцать лет свои многочисленные преступления против тридцатимиллионного маньчжурского народа. Но защита — и это основное —так и не смогла опорочить сущность показаний свидетеля обвинения Генри Пу И.
Итак, допрос закончился. Но дальнейший жизненный путь трижды экс-императора так своеобразен, что о нем стоит рассказать.
Доставленный из Токио обратно в СССР, Пу И провел несколько лет в советских лагерях для военнопленных. Когда же была создана Китайская Народная Республика, его передали властям той страны, где он совершал многочисленные и тяжкие преступления. Находясь в заключении, Генри Пу И не без основания решил, что его скользкая и пёстрая жизнь может послужить темой для книги, и засел за мемуары. В результате родилась его книга «От императора до гражданина».
В середине шестидесятых годов Пу И оказался на свободе и на пороге седьмого десятка жизни снова попал в полосу необыкновенных метаморфоз. Мемуары экс-императора понравились Мао Цзэдуну. В канун «культурной революции» они появились на полках китайских книжных магазинов. Сам экс-император был введён в состав Всекитайского консультативного совета...
Какую же оценку в приговоре дал Международный военный трибунал доказательствам, добытым судебным следствием по поводу так называемого маньчжурского вопроса?
Раздел приговора «Маньчжурия — «жизненная линия» Японии» начинается следующим утверждением:
«Установлено, что в течение всего периода, охватываемого доказательствами, представленными Трибуналу, намерение вести войну против СССР было одним из основных элементов военной политики Японии.
Военная партия Японии была полна решимости оккупировать дальневосточные территории СССР, так же, как и другие части Азиатского континента. Хотя Маньчжурия (в состав её входили три северо-восточные провинции Китая.— Авт.) привлекала своими естественными богатствами, возможностью экспансии и колонизации, её захват был так же желателен, как обеспечение плацдарма в планировавшейся войне против СССР».
В другом разделе приговора — «Маньчжурия как плацдарм против СССР» — эта же мысль формулируется короче и еще категоричнее:
«Захват Маньчжурии в 1931 году обеспечил базы для нападения на СССР на широком фронте с целью захвата всего советского Дальнего Востока».
Применение Трибуналом в отношении Маньчжурии таких терминов, как «захват», «экспансия», «колонизация», «плацдарм против СССР», показывает, что суд правильно расценил показания Пу И, а также доказательства, подтверждавшие чисто марионеточный характер государства Маньчжоу-го и его истинное назначение.
Каковы же были эти другие доказательства, кроме тех, о которых уже упоминалось?
Доказательства эти детально изложены в приговоре:
«Еще в 1924 году решительный сторонник внешней экспансии Японии Окава указывал на оккупацию Сибири как на одну из целей Японии.
В 1933 году подсудимый Араки, тогда военный министр, открыто призывал на совещании японских губернаторов: «Япония должна неизбежно столкнуться с Советским Союзом. Поэтому Японии необходимо обеспечить себе путём военного захвата территории Приморья, Забайкалья и Сибири».
Свидетель Торасиро Кавабэ, который был в то время офицером генерального штаба, показал, что план войны против СССР, разработанный в 1930 году, когда подсудимый Хата был начальником первого управления генерального штаба, предусматривал военные операции против СССР на советско-маньчжурской границе. Это было до оккупации Маньчжурии Японией.
Подсудимые Минами и Мацуп также подтвердили перед Трибуналом, что Маньчжурия рассматривалась как военный плацдарм, необходимый Японии в случае войны с СССР.
Наконец Юкио Касахара, японский военный атташе в Советском Союзе, в секретном докладе, представленном генеральному штабу весной 1931 года, высказывался за войну с СССР и писал о её целях следующее: «...Мы должны продвинуться по крайней мере до озера Байкал... Если мы остановимся на линии озера Байкал, империя должна будет решиться и быть готовой рассматривать дальневосточные провинции, которые она захватит, как часть собственной территории империи...»
При перекрёстном допросе свидетель Касахара, признав подлинность этого документа, показал, что он предлагал генеральному штабу как можно скорее начать войну против Советского Союза и рекомендовал увеличить вооружение, чтобы быть готовыми к войне в любой момент. Весной 1931 года Касахара был переведён в генеральный штаб, где занимал пост начальника русского отдела второго управления. 15 июля 1932 года, вскоре после этого назначения, Касахара через подполковника Канда послал сообщение Торасиро Кавабэ, который был в то время военным атташе в Москве, по поводу важного решения генерального штаба: «...Подготовка (армии и флота) завершена. В целях укрепления Маньчжурии война против России необходима Японии».
Во время перекрёстного допроса свидетель Касахара объяснил, что в генеральном штабе «между начальниками отделов и отделений существовала договорённость, что подготовка к войне с Россией должна быть завершена в 1934 году».
Несколько позже будет показано, что планы агрессии против СССР ежегодно составлялись и уточнялись японским генеральным штабом вплоть до 1943 года, хотя в апреле 1941 года Япония подписала с СССР пакт о нейтралитете.
Планам этим, как известно, не суждено было осуществиться, и отнюдь не по воле японских агрессоров. Суд в Токио-1...
ОДИН ИЗ СЕМИ «МУЧЕНИКОВ»
К 1935 году первая задача, поставленная заговорщиками, оказалась решённой: маленькая островная Япония создала на Азиатском континенте гигантский плацдарм, охватывавший Маньчжурию, Внутреннюю Монголию и Северный Китай. Эти огромные территории с их человеческими и природными ресурсами, попав в руки Японии, могли использоваться и были использованы для подготовки будущей агрессии.
Многие высокие государственные и военные деятели приложили руку к этому грязному делу. Одни из них активно участвовали во всем происшедшем (генералы Хоидзё, Минами, Умэдзу, Тодзио, полковники Хасимото и Доихара), другие (в первую очередь следует назвать членов Тайного совета — министров и премьеров Окада, Сайто, Гото, Коноэ, а также министра — хранителя печати маркиза Кидо) благословляли военных и сочувствовали их действиям. Некоторые из перечисленных лиц попали затем на скамью подсудимых, другие судорожно ухватились за свидетельский пульт и удержались там, а кое-кто просто вовремя умер.
На первом этапе заговора его подлинной закулисной рабочей пружиной стал человек, который всегда в решительный момент оказывался в самой гуще событий, — Кэндзи Доихара. Человек этот вплоть до конца Второй мировой войны был весьма удачлив. В 1928 году, в день гибели Чжан Цзолиня, он еще скромный полковник в скромной роли адъютанта генерала Нанао. Прошло всего тринадцать лет, и на груди Доихара засверкали многочисленные ордена, в их числе наиболее почитаемые в Японской империи орден «Священное сокровище» всех пяти степеней, ордена «Тигра», «Золотого коршуна», «Двойных лучей восходящего солнца». Плечи же этого любимца фортуны украсили эполеты полного генерала. Для японской армии такой темп продвижения по службе был большой редкостью. Но этому имелись веские причины.
Однако, как говорится, ничто не вечно под луной. Успехи, которые не так давно радовали и бодрили Доихара, оказались совсем некстати, когда он попал в столь знакомый ему пышный зал японского военного министерства и оказался перед лицом одиннадцати судей, важно восседавших на фоне национальных флагов своих стран. Со старым, уютным довоенным миром, где Кэндзи Доихара чувствовал себя как рыба в воде, произошло что-то страшное и непоправимое. Столпы Страны восходящего солнца — на скамье подсудимых, а в судейских креслах в числе других — подумать только! — китаец, индиец, новозеландец и даже филиппинец. «Пигмеи решают судьбу гигантов, — подумал Доихара и постарался придать своему бесстрастному обычно лицу непроницаемость каменного изваяния, — Пусть убедятся, каков настоящий самурай в дни неудач и испытаний!» Суд в Токио-1...
В далёком 1913 году молодой кадровый офицер, разведчик Кэндзи Доихара прибыл в Китай и провёл там к началу маньчжурских событий 18 лет. Упорный, трудолюбивый и весьма способный службист, Доихара обладал еще одним бесспорным достоинством — полным отсутствием моральных устоев, что, как известно, высоко ценится в разведках некоторых стран. Одарённый лингвист, Доихара быстро стал полиглотом, свободно владел тринадцатью языками, в том числе почти всеми европейскими, в совершенстве знал китайский и монгольский. К тому же он досконально изучил Китай и его политических деятелей.
Невысокий, полный, с большой головой, посаженной на широкие плечи, он всегда стригся коротко, под машинку. Это еще более подчёркивало ширину лба и крупные, слегка оттопыренные уши. Мясистый нос, узкий у переносицы, книзу резко расширялся. Круто вырезанные ноздри придавали лицу хищное выражение. Из-под небольших приподнятых бровей на собеседника смотрели умные, глубоко посаженные, внимательные глаза, в которых время от времени загорались хитрые огоньки.
Улыбался он одними губами, обнажая неровные зубы. Природа наделила Доихара отличной головой и на редкость жестоким, холодным сердцем, в котором не оказалось даже самого малого местечка для человечности.
Жизнь других людей для Кэндзи Доихара была не более чем разменной монетой в крупной игре, которую он вёл десятилетиями. Мог ли он, находясь у истоков власти и могущества, хоть на миг предположить, что последней ставкой в этой игре окажется его собственная большая, коротко остриженная голова? Подобное предположение было просто нелепым для жизнелюбивого Доихара, умевшего и крепко поработать, и изрядно выпить, и вдосталь пожуировать.
Долгие годы Доихара был талантливым представителем Японии в «борьбе умов», как иногда называют соревнование разведок различных стран. Успех, казалось, являлся его постоянным спутником, а у победителей, как известно, много друзей. И не случайно, что Доихара был весьма популярен и авторитетен в кругах японской правящей элиты.
В первые месяцы Токийского процесса видный учёный-юрист советский обвинитель С.А. Голунский дал в одном из своих публичных выступлений такую характеристику этому подсудимому:
«Генерал Доихара, прозванный японским Лоуренсом, специализировался по шпионской и подрывной деятельности против СССР и Китая. Он был организатором взрыва поезда Чжан Цзолиня, он организовал вывоз из Китая последнего представителя императорской династии Пу И, чтобы сделать из него марионеточного императора захваченной японцами Маньчжурии. Доихара в течение многих лет занимался вербовкой предателей в Северном Китае, инсценируя там автономистские движения и организуя всякого рода марионеточные режимы».
Итак, на извилистых тропах разведки успех, как тогда казалось, был постоянным спутником японского Лоуренса. Однако теперь, когда изучена во всех деталях жизнь выдающегося советского разведчика Рихарда Зорге, некоторые биографы утверждают, что пути Зорге и Доихара пересекались дважды... и оба раза эти встречи заканчивались не в пользу японского генерала.
...Стояло невыносимо жаркое токийское лето 1934 года. Рихард Зорге находился в Японии уже около года, успев стать близким и неразлучным другом военного атташе, а в дальнейшем гитлеровского посла в Токио генерала Отта. И вот однажды Отт решил сделать своему другу сюрприз — преподнёс ему пригласительный билет на приём в академии японского генерального штаба по случаю выпуска нового отряда штабных офицеров. По традиции на таких приёмах присутствовала вся армейская элита: ведь когда-то каждый из её представителей тоже выходил на широкую дорогу из стен этой академии. Отт не без основания считал, что участие в подобном торжестве, возможность личного знакомства с видными японскими генералами будут очень полезны его другу Рихарду, который совсем недавно аккредитован в японской столице в качестве корреспондента германских газет. Суд в Токио-1...
Вот там-то и состоялись встреча и знакомство Зорге с Доихара, их короткий светский разговор. Но у Рихарда Зорге было явное преимущество: он хорошо знал, кто такой Доихара. Что касается японского генерала, то последний был убеждён, что ведёт беседу с немецким корреспондентом, представляющим солидные органы нацистской печати. Только много лет спустя, когда Рихард Зорге был арестован, Доихара, вероятно, вспомнил, что в стенах академии генерального штаба еще в 1934 году вёл непринуждённый, светский разговор с шефом советской разведки в Японской империи. Такие просчёты во всех странах засчитываются контрразведчикам как поражение.
О втором эпизоде, связанном с именем Рихарда Зорге, Доихара, надо полагать, так никогда и не узнал. В 1937 году генерал летел из Токио в Китай. Его случайной спутницей оказалась очень привлекательная, со вкусом одетая молодая дама. Доихара, неравнодушный к женским прелестям, стал напропалую ухаживать за ней и очень жалел, что его спутница летит в Шанхай, а ему по делам службы необходимо в другой город. Прощаясь, Доихара назвал свое имя. Случайной спутницей его была Анна Клаузен, жена Макса Клаузена, соратника и радиста Рихарда Зорге. Она везла в Шанхай для передачи в дальнейшем советскому разведывательному центру фотокопии секретных японских документов, которые с огромным трудом удалось добыть группе Зорге.
Но если бы даже, находясь на скамье подсудимых, Доихара узнал об этом малоприятном для пего эпизоде, он бы нисколько не огорчился: в годы Токийского процесса его тяготило только одно — прошлые успехи. Здесь, в здании, где когда-то японские генералы решали судьбы мира, Трибунал определял теперь их собственную судьбу, и прошлые успехи подсудимых квалифицировались как тягчайшее международное преступление, как ступень к эшафоту. Если бы умный и дальновидный Доихара мог предвидеть такое, скажем, лет на пятнадцать раньше! Но тогда он не был бы Кэндзи Доихара, избранным сыном и адептом Японской империи двадцатых-тридцатых годов нашего века.
...Это произошло давно, утверждает народное предание, тогда, когда в Париже, на Грэвской площади, преступникам еще рубили публично головы. Однажды совершалась очередная казнь. На эшафоте стоял преступник, уличённый в тягчайших преступлениях и не помышлявший о раскаянии, хотя его полностью изобличили во всех совершенных грехах. По старому доброму обычаю, палач, прежде чем приступить к делу, разрешил этому человеку обратиться с последним словом к народу, заполнившему площадь. Смертник был немногословен: «Главное, друзья мои, никогда и ни в чем не признавайтесь!»
Эти слова — не только юмор висельника. В них была и своя преступная логика: какой смысл в признании, когда человек совершил множество гнусных преступлений, каждое из которых карается только смертью? Смягчить наказания оно уже не может! Облегчить собственную совесть? Но ведь она давно потеряна! Полное же отрицание всего, каким бы смешным и нелепым оно ни выглядело на суде, оставляет хоть тень надежды. Ведь, как известно, утопающий хватается за соломинку.
Схватился за соломинку и Доихара, окружённый непроницаемой стеной веских улик. На вопрос председателя Трибунала, признает ли он себя виновным, Доихара нагло и категорически ответил: «Нет». Впрочем, здесь Доихара не был оригинален: все подсудимые избрали позицию полного отрицания своей вины, но каждый из них при этом действовал по-своему.
Слышали ли когда-нибудь японский Лоуренс и его сообщники рассказанное нами старое предание или, попав на скамью подсудимых, интуитивно выбрали именно такую линию поведения? Это не имеет ровно никакого значения ни для истории, ни для нас с вами, читатель. Интересно другое. Токийский процесс длился два с половиной года. И только один раз за всё это время в зале суда раздался голос Кэндзи Доихара, когда он произнёс несколько слов, отрицая свою вину. Разумеется, в ходе судебных заседаний он вполголоса переговаривался иногда с соседями по скамье подсудимых, иногда со своими адвокатами. Но официально ни он к суду, ни суд к нему больше не обращались. Говорили, действовали только его адвокаты. И здесь Доихара тоже был не одинок. Еще восемь обвиняемых из двадцати пяти избрали молчание на суде главной линией своего поведения. Это бывшие премьер-министры Хиранума и Хирота, бывший вице-премьер-министр и министр финансов Хосино, бывший министр иностранных дел и посол в разных странах Сигэмицу, а также генералы — бывший военный министр Хата, бывший начальник одного из бюро военного министерства Сато, бывший член Высшего военного совета и заместитель военного министра Кимура и, наконец, тоже бывший заместитель военного министра, ранее командующий Квантунской армией, Умэдзу.
Как могло случиться такое, будет рассказано чуть позже. Суд в Токио-1...
Итак, мы уже знаем, что на первом этане заговора против мира в 1928-1935 годах Кэндзи Доихара действовал весьма энергично. Но его почему-то мало беспокоит именно этот первый этап. Ну, участвовал в убийстве старого хунхуза Чжан Цзолиня, ну, устроил небольшой взрыв на Южно-Маньчжурской железной дороге и тем дал повод к оккупации Маньчжурии, ну, содействовал восшествию на престол ублюдка Пу И, наконец, немало сделал, организуя марионеточные режимы в Северном Китае. Все это верно и, главное, доказано. Однако все это относится к его деятельности в разведывательной службе, а с позиций государственного масштаба он тогда не был фигурой первого плана. Но даже не это является решающим. Кэндзи Доихара глубоко убеждён: за то, что он делал до 1936 года, большинство судей не отправят его на эшафот. Ведь с тем, что он совершал, безропотно мирились все эти годы те государства, которые они здесь представляют.
И разве не лучшее доказательство правильности таких рассуждении судьба семидесятидевятилетнего маразматика Кэйсукэ Окада? Ведь именно в 1928-1935 годах, когда Доихара и другие энергично создавали в Манчьжурии, во Внутренней Монголии и в Северном Китае японские плацдармы в этих районах, Окада уже занимал пост намного выше разведчика полковника Доихара. Он являлся тогда военно-морским министром и даже премьером. Как доказала на процессе защита, Окада обо всем этом знал, благословлял и, более того, санкционировал все действия. И что же? Дальше свидетельского пульта его не послали! Да, защита здорово разделала этого старого кретина, попутно еще раз доказав, что глупость — вовсе не помеха на пути к посту премьера! Жаль только, что одновременно стали заметны «ослиные уши» заговора против мира, как бойкие трибунальские юристы окрестили войны. Но в данном случае кадровый военный Доихара хорошо понимал адвокатов: в пылу сражения артиллерия нет-нет да и ударит по своим...
Бывшему премьеру Окада, конечно, крупно повезло на процессе. Не в пример Доихара, он не только удержался в рядах свидетелей, но еще и фигурировал как жертва японских экстремистов, чудом оставшаяся в живых. И нечто похожее в самом деле имело место. В тревожные февральские дни 1936 года мятежники ворвались в резиденцию премьера, но Окада успел скрыться. Тогда, то ли по ошибке, то ли сознательно, инсургенты убили его зятя и до неузнаваемости обезобразили труп. Затем по захваченной радиостанции сообщили всему миру, что премьер Кэйсукэ Окада уничтожен...
Мятеж был подавлен, его организаторы арестованы, а перепуганный Окада все не решался покинуть свое убежище. Дело дошло до того, что император особым рескриптом выразил соболезнование семье «погибшего» премьера. С обезображенным трупом на траурной церемонии попрощалась вся токийская знать. «Покойному» премьеру воздали последние почести, готовились возложить венки. И вдруг... появился сам Окада, наконец понявший, что беда миновала. И тут в похоронную музыку явственно и нелепо вплёлся весёлый водевильный мотив...
Так было. А в большой политике подобное не прощается. Ведь сам император с его соболезнованием оказался в смешном положении. Окада оставалось одно: уйти в отставку и навсегда покинуть политический Олимп. Что он и сделал. И, как показало время, в этом ему тоже повезло: те, кто тогда презрительно подшучивал над ним, десять лет спустя попали на скамью подсудимых. А пресловутый Окада, когда-то объект насмешек и издевательств, стоит за пультом в роли благородного свидетеля...
Но вернёмся к Доихара. Итак, нам уже известно, что его в период процесса тревожила не столько прошлая, довольно грязная, служба в разведке, сколько деятельность в качестве боевого генерала, начавшаяся в 1937 году. И для тревоги имелись веские основания... Пока же он угрюмо наблюдал, как одно за другим ложатся на судейский стол доказательства того, что Япония была активным организатором марионеточных правительств па оккупированных территориях.
Именно он, Доихара, отлично знавший китайский политический мир и обладавший особым чутьём на предателей-коллаборационистов, приложил руку к организации всех марионеточных правительств — начиная от Маньчжурии и Внутренней Монголии и кончая автономистскими режимами в Северном Китае. Затем, когда потребовалось создать в Китае центральное правительство Ван Цзинвэя в Нанкине, сам Доихара был уже на командной должности, но дело продолжили воспитанные им люди. Это подтвердили на Токийском процессе и свидетели, и документы.
В конце двадцатых — начале тридцатых годов японская пропаганда неоднократно утверждала, что отделение Маньчжурии от Китая явилось следствием стихийного движения самого маньчжурского народа, стремившегося к созданию своего государства. Однако на Токийском процессе, как мы знаем из допроса Пу И, была точно установлена лживость подобных утверждений. Суд в Токио-1...
Но все это обнаружилось лишь во время суда. А раньше японцы пытались убедить мировую общественность в обратном. Для этого им надо было создать в Маньчжурии хотя бы видимость автономного правительства и ликвидировать феодальные распри среди продажных маньчжурских лидеров. В сложившихся условиях объединить маньчжуров мог только один человек — бывший император Китая и последний из императоров маньчжурской династии Генри Пу И. Убедить же бывшего императора всего Китая принять малопочётную роль марионеточного правителя одной из провинций его бывшей обширной империи было поручено Доихара.
Когда следователи союзных держав допрашивали Доихара, ему пришлось признать, что, будучи мэром Мукдена, он получил такое поручение от командующего Квантунской армии Хондзё. И что последний при этом приказал передать Генри Пу И, что «Квантунская армия будет приветствовать его».
По словам Доихара, экс-император прекрасно понял, что в действительности означает такое предложение. Доихара также заявил следователю, что Итагаки просил его не прибегать к силе, чтобы добиться переезда Пу И из Тяньдзиня в Мукден.
Но Пу И колебался, и тогда… впрочем, лучше предоставим слово ему самому.
Допрошенный Трибуналом, экс-император показал, что еще до его восхождения на престол в оккупированном японцами Мукдене существовала автономистская китайская организация под названием «местный комитет по сохранению мира». Она была создана японцами, и одним из активных её членов являлся Доихара, в то время мэр Мукдена. Пу И показал, что Доихара оказывал большое давление на китайских чиновников, которые остались в Мукдене «с целью организации там марионеточного режима». По этому поводу Доихара был с визитом и у него, по Пу И предложение отклонил. Естественно, что экс-императора тут же спросили, почему во время «маньчжурского инцидента» в 1931 году он перебрался из Тяньдзиня, где жил с 1924 года, в Маньчжурию, в Порт-Артур, поближе к Мукдену. Пу И разъяснил, что решился на переезд потому, что вокруг него стало происходить «очень много подозрительных событий... шла целая серия угроз и террористических актов» и он стал опасаться за свою жизнь.
И тут тоже экс-император был близок к истине. Токийский процесс убедительно показал, что в Тяньдзине действовала рука того же вездесущего Доихара. Хозяева приказали ему не пускать в ход силу, но ведь никто не запрещал использовать шантаж страхом. А в делах такого рода он являлся мастером своего дела, и не случайно американский журналист Марк Гейн, наблюдавший за Доихара в зале заседаний Международного военного трибунала, охарактеризовал его как «одного из величайших политиканов и тайных агентов нашего века, шпионы которого кишели по всей Азии».
Но вернёмся к допросу Пу И. Итак, безвольного императора, которого верноподданные дважды до этого свергали с престола предков, Доихара путём шантажа принудил переехать из Тяньзиня в Порт-Артур, поближе к штабу Квантунской армии. Добиться этого оказалось не так уж сложно еще и потому, что трусливый Пу И помнил о трагической судьбе Чжан Цзолиня и его сына Чжан Сюэляна. Экс-император согласился взойти па маньчжурский престол и стал одним из видных азиатских коллаборационистов. Суд в Токио-1...
Так Доихара действовал в дни успеха. Убийство Чжан Цзолиня, ликвидация режима его сына Чжан Сюэляна, вербовка Пу И и множество других фактов, вскрытых на Токийском процессе, достаточно убедительно показали истинное лицо этого выдающегося мастера провокаций и интриг.
Вот уже позади Маньчжурия, впереди Китай. Но, увы, все это «будущее» в прошлом. В настоящем же — одиннадцать судей на фоне национальных флагов своих государств, а у свидетельского пульта ныне такой неприятный, а ранее такой близкий и исполнительный генерал Рюкити Танака. Обвинение продолжает допрос. В стенограмме его показания занимают почти целый увесистый том.
Танака спрашивают, знаком ли он с так называемым автономным движением в пяти провинциях Северного Китая и во Внутренней Монголии. Он, бывший офицер штаба Квантунской армии, где родилась эта идея, а затем сотрудник второго (русского) отдела генерального штаба, естественно, отлично знаком с этим вопросом. Танака сообщает, что штаб Квантунской армии решил создать одно автономное государство из китайских провинций Внутренней Монголии, а верховное командование японской армии — другое в Северном Китае в составе пяти провинций, включая и столицу Пекин. Начало «правительству» Внутренней Монголии было, оказывается, положено, не без участия самого свидетеля, в марте 1932 года, одновременно с установлением независимости Маньчжоу-го. Дело в том, что Рюкити Танака был личным другом принца Тэ и, как он сам признал, с 1927 года убеждал принца «действовать рука об руку с японцами». В дальнейшем Тэ намечался на пост главы марионеточного Монгольского государства. Кандидатура принца устраивала японцев потому, что «его идеалом (как разъяснил Танака. — Авт.) было окончательное установление объединённого Монгольского государства, охватывающего как Внешнюю (имеется в виду МНР — союзное СССР социалистическое государство. — Авт.), так и Внутреннюю Монголию». По приказу командующего Квантунской армией генерала Минами для образования автономного правительства Танака и полковник Исимото из второго отдела генерального штаба были направлены к принцу Тэ для переговоров. Завершились они положительно. Ведь образование правительства принца Тэ, как пояснил свидетель, «совпадало с антисоветской политикой Квантунской армии».
Еще бы! Реализация идеалов принца Тэ привела бы на деле к растворению Монгольской Народной Республики в объединённом марионеточном Монгольском государстве. А это означало бы выход агрессоров на огромном фронте во фланг советскому Дальнему Востоку, причём на стратегически выгодных направлениях.
Через восемь лет, в 1939 году, японская армия предприняла такую попытку на Халхин-Голе и потерпела сокрушительное поражение. Участие в этих событиях принимал и Кэндзи Доихара в роли командующего одной из армий.
Что же касается так называемого автономного движения в Северном Китае, то оно, как разъяснил свидетель, охватило провинции Хубэй, Шаньдун, Чахар, Суйюань и развернулось в апреле 1935 года.
На вопрос о целях этого движения Тапака дал недвусмысленный ответ: «Отделить пять северных провинций от нанкинского правительства, установить там автономию и создать близкие отношения между этой областью п Маньчжурией, находившейся под японским руководством... создав таким образом безопасность для Маньчжоу-го».
И наконец, последней по счёту, но не по значению задачей указанного движения являлось «поставить Китай на юго-западе от Маньчжоу-го под японский контроль и руководство. Квантунская армия и вся японская армия, расположенные в Северном Китае, поддерживали это движение».
Но одной военной поддержки было недостаточно. Надо было создать хотя бы видимость участия самих китайцев в этом движении. Сделать это мог только Кэндзи Доихара, мастер заговоров и интриг, знаток Китая, уже показавший себя в Маньчжурии. Ведь Доихара лучше других знал китайских политических руководителей, особенно тех из них, кто за блага и мзду готов был верой и правдой служить оккупантам. Вербовка коллаборационистов была подлинной стихией Доихара. «В сентябре 1934 года, — свидетельствует Танака, — уже не полковник, а генерал-майор Доихара приказом командующего Квантунской армией Минами прикомандировывается к китайскому (а не к японскому! — Авт.) генералу Сун Чжуюаню, правителю Пекин-Тяньдзинской области... Генерал-майор Доихара приложил все усилия для поддержания автономного движения, имея в виду намерения Квантунской и японской армий».
Продолжая свои показания, Танака сообщил, что инициаторами автономного движения были командующий Квантунской армией подсудимый Минами и командующий японскими войсками в Северном Китае подсудимый Умэдзу. Суд в Токио-1...
Когда Рюкити Танака спросили, знает ли он содержание инструкций, которые были даны Доихара при отправке его в Северный Китай, свидетель сказал, что в то время знакомился с этими инструкциями, их «девизом, — это он помнит, — был антикоммунизм».
Так еще раз подтвердилась уже старая для новейшей истории истина, что агрессор, преследуя свои империалистические цели, всегда прикрывается флагом антикоммунизма.
Рюкити Танака подтвердил, что Доихара в его присутствии делал доклад генералу Минами о тех успехах, которых добился в развитии автономного движения. На вопрос, являлся ли сам Доихара советником автономистского марионеточного режима, последовал утвердительный ответ. Причём Танака пояснил, что обязанность советника состояла в том, чтобы «направлять политику и экономику правительства в соответствии с японскими чаяниями». Какая краткая и точная формулировка квинтэссенции коллаборационизма!
Отвечая на вопрос, кто кроме Доихара стоял у истоков автономного движения, Танака назвал подсудимых Минами, Умэдзу, Итагаки как самых ревностных сторонников этого движения. Перейдя к подсудимому Тодзио, Рюкити Танака подчеркнул, что его не устраивал даже принц Тэ. Поэтому в 1937 году, когда войска Тодзио вошли во Внутреннюю Монголию, он создал там новое, угодное ему правительство...
Наконец Рюкити Танака покидает свидетельский пульт. Доихара не в претензии к нему, он мог бы рассказать кое-что еще о роли японского Лоуренса в организации марионеточных правительств в Северном Китае. Например, о том, как Доихара нажимал там на губернаторов, высших чиновников и китайскую буржуазию, требуя, чтобы все пять провинций объявили о своей автономии по отношению к нанкинскому правительству. В ход тогда было пущено все: политические интриги, подкупы, наконец, военные угрозы. В ноябре 1935 года японское командование по совету Доихара для подкрепления этих угроз сосредоточило на границах Северного Китая несколько дивизий. После этого Доихара публично заявил, что если его требования не будут удовлетворены до 20 ноября, то Япония пошлёт пять дивизий в Хубэй, четыре в Шань-дуп и т.д.
Да, энергичным, настойчивым человеком был Кэндзи Доихара... И как некстати, что его кипучая энергия и беспримерная настойчивость все время всплывают на поверхность здесь, в суде, то в свидетельских показаниях, то в различных документах!
Вот, например, обвинитель китайский судья Ни ведёт перекрёстный допрос друга и партнёра Доихара по скамье подсудимых Сэйсиро Итагаки. Тот рассказывает, что Квантунская армия командировала Доихара в Северный Китай для организации марионеточного режима, но не по собственной инициативе, а лишь после консультации с центральными военными властями. Итагаки спрашивают: зачем японцам нужен был марионеточный режим не только в Маньчжурии, но и в Северном Китае? Зачем? Требовался крепкий, а главное, глубоко эшелонированный тыл. Против кого? «Основные цели Квантунской армии всегда были направлены на север — против Советского Союза», — отвечает Итагаки.
Кто-кто, а Доихара хорошо понимает, что это лишь часть правды: в действительности Северный Китай не только обеспечивал Японию с тыла на случай войны с СССР, но, кроме того, был удобным плацдармом для дальнейшего наступления японцев на Центральный и Южный Китай, которое, кстати, вскоре оттуда и началось. Но то, что недосказал Итагаки, судьи поняли и без него.
На трибуне обвинитель Хоксхерст. В его руках доказательства, касающиеся организации марионеточных правительств в Китае в период 1937-1943 годов. Тогда Доихара занимал уже командную должность и к этому делу непосредственного отношения не имел. Поэтому здесь его имя не фигурирует. И тем не менее старый разведчик слушает с интересом: в этих событиях на японской стороне действуют многие его ученики и воспитанники, на китайской — некоторые коллаборационисты, которых лично он, Доихара, склонил на путь предательства.
Вот Хоксхерст представляет надлежаще оформленную копию японского правительственного документа об организации марионеточного режима временного правительства в Пекине и правительства восстановления в Нанкине. Эти города к декабрю 1937 года уже тоже были в японских руках. Обвинитель передаёт суду справку, что подлинник этого документа «уничтожен во время воздушного налёта».
Премьером временного правительства в Пекине стал Ван Гомин. Много усилий приложили для этого хорошо знакомые Доихара лица из числа японских военных разведчиков. Суд в Токио-1...
Какие цели были поставлены перед марионеткой Ван Гомином? Японский документ не делает из этого секрета. Это должно было быть откровенно фашистское и прояпонское правительство, задачей которого внутри страны было «искоренить полностью партии, окончательно уничтожить коммунизм», а во внешней политике «преследовать цели антикоминтерновские и проводить прояпонскую и проманьчжурскую политику».
Да, неприятный документ. Если не для Доихара, то для его коллег по скамье подсудимых, которые тогда отвечали за политику Японии в отношении Китая.
Но в Пекине все оказалось проще, чем в Нанкине. Об этом с «совершенно секретной» откровенностью повествует тот же документ: «Когда японские войска разбили китайскую армию в Шанхае и вслед за этим 13 декабря захватили Нанкин... то тем не менее влияние национальной партии (подразумевается гоминьдан. — Авт.) оставалось настолько сильным, что прояпонские элементы не могли открыто общаться с японцами даже в международном сеттльменте. Поэтому создание солидного правительства было гораздо более трудным делом, чем создание его в Северном Китае».
Почему? Ответ здесь прост. Причина всего — варварские расправы над китайскими военнопленными и гражданским населением, которые вошли в историю как шанхайская и нанкинская резня. Во время этих событий погибли десятки тысяч невинных людей, были зверски изнасилованы тысячи женщин. Эти варварские действия японских захватчиков вызвали ненависть широчайших масс китайского народа. И под ногами коллаборационистов горела земля.
Идеолог китайских господствующих классов Линь Юдан писал: «Ненависть пронизала дух китайцев так же, как осколки японских гранат и шрапнелей их тела. Они сотни лет не забудут бомбардировок, грабежей, насилия... Сотрудничество с японцами невозможно».
И все же командующему японскими войсками в Южном Китае генералу Мацун (тоже подсудимый) удалось склонить двух известных китайских политиканов тех лет Тан Шао-и и У Пэй-фу к сотрудничеству с оккупантами для организации центрального правительства. Теперь-то, казалось, все было на мази. Но в августе 1938 года был убит Тан. Прошло несколько месяцев, и в декабре 1938 года на политической арене китайского коллаборационизма появилась новая фигура — Ван Цзинвэй.
Когда Хоксхерст произнёс это имя, Доихара насторожился. Разветвлённой была его разведывательная сеть, тысячи агентов составляли её основу. И разумеется, многих из них Доихара никогда не видел и не знал. Он общался с весьма ограниченным числом наиболее надёжных и крупных резидентов. Но Baн Цзинвэй... Это имя вызвало у Доихара множество воспоминаний и большую гордость: вырастить такого агента, суметь внедрить его в высокие круги, превратить в орудие раскола движения китайского сопротивления японской агрессии — такая масштабная задача была по плечу только Кэндзи Доихара, и он с ней справился. Доихара отлично понимал, что такое бескровная победа на незримом фронте «борьбы умов». Это под его влиянием была выпущена в конце 1936 года японским военным министерством брошюра, ориентирующая японских генералов на политику раскола китайского национального движения. На обложке этой брошюры был девиз: «Сто побед в ста сражениях не суть лучшее из лучшего. Нет, лучшее из лучшего есть разгром и подчинение противника без единого сражения».
Это был девиз и самого Кэндзи Доихара. Под этим девизом он боролся и часто побеждал в течение почти двадцати лет, вплоть до 1937 года, когда ему предложили руководить сражениями отнюдь не бескровными. Живым воплощением этого девиза являлся и Baн Цзинвэй. Живым? Кажется, после капитуляции Японии китайцы все-таки повесили лучшего агента Доихара. Вероятно, он встретил казнь спокойно. Многих положительных качеств Вану явно не хватало, но что касается личной смелости... Впрочем, он умел рисковать, когда речь шла о вероятном выигрыше больших ставок, а тут ведь надо было только расплачиваться за прошлое, и расплачиваться собственной жизнью...
Уже в январе 1932 года Ван Цзинвэй — член центрального гоминьдановского правительства Китая. Это под его влиянием в 1932-1935 годах был заключён ряд капитулянтских соглашений с Японией. Ведь Ван Цзинвэй крикливо и настойчиво утверждал: «Нечего браться за оружие. Япония победит Китай в три дня». И Чан Кайши во многом шёл на поводу у Вана.
Зато рядовые члены гоминьдана быстро распознали подлинное лицо предателя. На шестом пленуме центрального исполнительного комитета гоминьдана, состоявшемся 1 ноября 1935 года, китайский офицер Сунь Фэньминь тяжело ранил Ван Цзинвэя — тогда уже премьера китайского правительства. А 9 декабря 1935 года, в день крупной студенческой антияпонской демонстрации, ушёл в отставку весь его кабинет.
Но эти неприятные частности отнюдь не означали окончательной политической смерти Ван Цзинвэя в рядах гомнньдана. Захват японцами Шанхая и Нанкина, казалось, вновь поднимал его акции, наглядно показывая бесплодность и опасность сопротивления. Ван и его сторонники считают, что «бесполезно при таких силах сопротивляться. Надо идти на капитуляцию». Но гнев и патриотизм народа оказались сильнее софизмов предателя — борьба продолжалась. Год спустя — в октябре 1938 года — японцы захватили Кантон и временную столицу Китая — Ханькоу. Ван Цзинвэй и его окружение вновь требуют капитуляции. На сей раз его усилия как будто должны увенчаться успехом. Влияние предателя крепнет.
На шестом чрезвычайном конгрессе гоминьдана его избирают председателем национального политического совета и заместителем Чан Кайши по руководству гоминьданом. Кэндзи Доихара казалось тогда, что разгром противника в бескровном сражении уже близок. Ван действует напористо и ловко. Его цель — взорвать единый национальный фронт коммунистической партии и гоминьдана, нарушить их сотрудничество в борьбе с Японией. Он опирается на милитаристов, помещиков, компрадорскую буржуазию, утверждая, что капитуляция перед Японией принесёт господствующим классам только выгоду, мирное развитие и одновременно ликвидацию ненавистного коммунистического движения... Однако после падения Ханькоу и Кантона Ван Цзинвэй допускает просчёт: он начинает защищать свои идеи в открытую, надеясь полностью захватить власть. Масса рядовых членов гоминьдана возмущена и требует удаления Вана из руководства, требует продолжения борьбы. Это вынуждает Чан Кайши заявить, что Китай не капитулирует. Но Ван уже сбросил маску, обнажил свое подлинное лицо. Предателю остаётся одно — бежать под защиту своих хозяев.
В декабре 1938 года, тайно покинув Чунцин — новую временную столицу Китая, Ван Цзинвэй переходит на оккупированную японцами территорию.
Теперь, находясь в Трибунале, Доихара готов был признать, что в провале Вана в Чунцине виновен не только его ученик. Безудержное желание Токио превратить многомиллионный Китай в свое колониальное владение — вот основная причина провала агента Доихара. Именно поэтому Ван Цзинвэй попал в такие условия, которых не смог преодолеть даже его недюжинный талант политика-жонглёра. Так или примерно так думал Доихара, сидя на скамье подсудимых. А тогда, в дни мнимого триумфа, сам Доихара вместе со своими коллегами с яростным рвением поддерживал и проводил в жизнь в Китае ту же политику Токио. Да, Ван Цзинвэй был потерян для Японии как первоклассный агент в стане врага, но это вовсе не означало его ухода с политической арены. Суд в Токио-1...
Обвинитель Хоксхерст ярко показал, как, используя высокие посты Ван Цзинвэя в гоминьдане, японцы поставили его во главе движения национального спасения и в марте 1940 года создали в Нанкине марионеточное центральное китайское правительство с тем же Ваном в качестве премьера.
В руках обвинителя еще один японский документ — заблаговременно составленная 27 января 1938 года программа для будущего центрального китайского правительства. Эта программа вытекала из другого документа, принятого 11 января того же года, — «Основная политика разрешения китайского инцидента».
Перед марионетками во главе с Ван Цзинвэем ставилась задача «создать полностью прояпонский режим, ликвидировать зависимость от Европы и Америки и создать зависимые от Японии районы Китая». И здесь опять японцы рвались к тому самому безраздельному господству, немедленное достижение которого оказалось не по плечу даже искусному политическому жонглёру Вану.
Хоксхерст цитирует документ: «Руководство (понимай — руководство правительством Baн Цзинвэя. — Авт.) должно ограничиваться общим внутренним руководством со стороны японских советников». Классическая формула, определяющая политическое существо кукольного ансамбля Ван Цзинвэя: на авансцене движутся и действуют марионетки, которых водят невидимые зрителю жёсткие руки. Куклы даже раскрывают рты, но говорят они голосами своих японских советников. Нельзя сказать, что токийские политики не понимали, что перед ними и их креатурой Ваном стоит нелёгкая задача. Но они пытались решить её банальными для империалистов методами. Отсюда и конкретные указания: «Образование нового правительства будет произведено быстро. Всякое враждебное влияние будет ликвидировано путём физических и моральных репрессий... Что касается вооружённых сил, то обучать будут минимальную (читай — китайскую. — Авт.) армию и будут стремиться под руководством японской армии восстановить общественный порядок... Во всех районах создаются корпуса поддержания мира. Для этого японские полицейские офицеры будут назначены в качестве инструкторов, чтобы создать полицейскую администрацию».
Так, с помощью методов шанхайской и нанкинской резни, японцы устанавливали «общественный порядок» на территории Китая, попавшей в их руки. И делалось все это под вывеской коллаборационистского правительства Ван Цзинвэя — старого, испытанного агента Кэндзи Доихара.
Как же это выглядело на лживом языке японской дипломатии тех лет? Суд в Токио-1...
В Трибунале выступает представитель обвинения Хоксхерст. Он зачитывает заявление представителя японского министерства иностранных дел по поводу подписания китайско-японского основного договора и японо-маньчжоу-го-китайской совместной декларации 30 ноября 1940 года.
В указанном заявлении говорилось: «После начала китайско-японских враждебных действий и после продвижения японских войск возникли общества для соблюдения мира и порядка в различных частях Китая. Они были постепенно поглощены и слились с двумя правительствами, а именно с временным пекинским правительством и с преобразованным правительством восстановления Нанкина. Они прокладывали путь для создания нового Китая, пока не превратились в движение национального спасения под руководством г-на Ван Цзинвэя».
Так этот документ выглядел для широкой публики. А вот для внутреннего употребления был заключён в тот же день — 30 ноября 1940 года — секретный договор между Японией и правительством Ван Цзинвэя, показывающий, что никакой суверенной властью это так называемое правительство не пользовалось. И обвинитель, разумеется, не преминул привести выдержки из упомянутого секретного документа: «Правительство Республики Китай подчинится японским требованиям, относящимся к военным нуждам... в районах расположения японских войск и других, связанных с ними, входящих в территориальную юрисдикцию Республики Китай. Однако исполнительные и административные права Китайской Республики в обыкновенное время будут соблюдаться».
«Обыкновенное время» наступило лишь через пять лет, когда Япония безоговорочно капитулировала, а Ван Цзпнвэй должен был держать ответ за предательство.
Когда читаешь подобные дипломатические опусы, то невольно в памяти возникает старый афоризм Козьмы Пруткова: «Если видишь клетку с тигром, на которой написано «слон», — не верь глазам своим».
А тем временем Хоксхерст развёртывает перед судом внушительную таблицу, испещрённую цифрами. Эта таблица показывает, что капиталовложения японских концернов и правительства в оккупированный Китай к концу войны достигли огромной цифры — 298 миллиардов иен. Обвинитель намерен продолжить свои объяснения, но его прерывает американский адвокат Брукс: «Я бы хотел указать на несущественность этого типа доказательств, которые даются сейчас. Я не могу понять, что обвинение старается доказать, нагромождая эти цифры». Суд в Токио-1...
Однако председатель Трибунала не замедлил резонно и ядовито разъяснить недогадливому защитнику: «Это вполне существенно и важно, чтобы показать, насколько Япония откормилась на ресурсах Китая в результате войны и агрессии. Возражение отклоняется».
Итак, доказательства, касающиеся создания марионеточных правительств и их деятельности в Китае, представленные обвинением, одновременно являлись как бы свидетельством участия в заговоре против мира самого Кэндзи Доихара. Пройдёт еще почти два года, и он услышит в приговоре Международного военного трибунала справедливую оценку своей деятельности в те годы: «В начале рассматриваемого нами периода Доихара был полковником японской армии и к апрелю 1941 года был произведён в полные генералы. К началу «маньчжурского инцидента» он пробыл в Китае около восемнадцати лет, и в японской армии его стали считать специалистом по Китаю. Он имел самое непосредственное отношение к развязыванию и ведению агрессивной войны против Китая в Маньчжурии и к последующему созданию государства Маньчжоу-го, где господствовала Япония. В то время как в других районах Китая осуществлялась агрессивная политика японской военной группировки, Доихара играл крупную роль в проведении этой политики путём политических интриг, угроз применения силы и путём применения силы.
Доихара действовал в тесном контакте с другими руководителями военной группировки в деле разработки, подготовки и осуществления их планов подчинения Восточной и Юго-Восточной Азии японскому господству».
Но наш рассказ был бы неполным без освещения еще одной грани деятельности изворотливого и изобретательного японского Лоуренса на незримом фронте «борьбы умов». Этот пробел восполнили представители обвинения — китайский судья Сян, а также американцы Сэттоп и капитан Артур Сандусский, которые убедительно показали, что Кэндзи Доихара, независимо от того, читал ли он, труды Макиавелли, прекрасно усвоил суть макиавеллизма.
Именно ему, Доихара, пришла дьявольская мысль использовать наркотики как оружие агрессии для покорения других народов, и притом бескровного покорения. И это «оружие» агрессии было успешно применено для покорения сперва Маньчжурии, а затем Северного, Центрального и Южного Китая. Наркотизация основных районов Китая была подобна войне, но войне особого рода. Эта своеобразная война беззвучно развёртывалась в мертвящей тишине опиумных и героиновых притонов, густой сетью покрывших города и села. Её жертвы не кричали и не стонали, они не проливали кровь, не пугали и не возмущали воображение окружающих страшным видом своих рай. Они умирали тихо и постепенно, и не на поле брани, а прямо в собственных домах. Умирали духовно за много лет до фактической смерти. А главное, эти живые трупы, лишённые воли — основного качества, необходимого воину на поле сражения, не были опасны как потенциальные солдаты противника. В этой страшной войне не было ни разрушенных городов, ни сожжённых деревень. И что весьма важно, агрессор, добиваясь своей цели, не нёс военных расходов, наоборот, он получал огромные доходы. Помимо всего, созданная японцами густая сеть притонов являлась благодатной почвой для возникновения другой сети — разветвлённого шпионажа.
Да, такая война целиком отвечала девизу старого разведчика Доихара: лучшее из лучшего есть разгром и подчинение противника без единого сражения!
Как же японцы реализовывали эту идею? Суд в Токио-1...
На трибуне судья Сян. Он гневно произносит свою вступительную речь:
— Использование опиума и других наркотиков японскими лидерами — часть плана покорения Китая. Это было оружие, подготавливающее агрессию в Китае и помогающее ей. Это было нарушением обязательств, которые Япония взяла на себя, подписав международную конвенцию, относящуюся к борьбе с наркотиками.
Мы докажем, что во всех районах в авангарде японской вооружённой агрессии шли японские агенты, как военные, так и гражданские, которые проводили незаконную торговлю опиумом и другими наркотиками в огромных масштабах. Торговля шла во всех районах Китая. Эти агенты ввели производство героина, морфия и других производных опиума там, где раньше их не знали.
Будет показано, что по мере того, как японцы завладевали очередным районом, они немедленно превращали его в базу для опиумного наступления на следующий район, подлежащий военной агрессии.
В связи с этим будет показано, что, начиная с создания марионеточных правительств в Маньчжурии, а затем и Северном, Центральном и Южном Китае, все марионеточные правительства следовали единой системе отмены китайских законов, касающихся опиума и других наркотиков, они создавали опиумные монополии.
Короче говоря, доказательства покажут, что торговля опиумом и другими наркотиками финансировалась японцами в двух целях: подорвать выносливость китайского народа и его волю к сопротивлению, получить основные доходы для финансирования японской военной и экономической агрессии.
И все это действительно было показано и доказано обвинителем. Вот капитан Сандусский цитирует ноту США Японии от 1 июня 1939 года, обвиняющую агрессора в наркотизации тех районов Китая, которые находились под контролем японских войск, а следовательно, и в грубом нарушении международной конвенции по борьбе с наркотиками, которую в числе других государств в 1931 году подписала и Япония.
Затем Сандусский оглашает любопытный документ. Оказывается, марионеточное правительство Маньчжоу-го строило металлургические заводы. Для чего? Разумеется, для нужд японской индустрии, для вооружения японской армии. С этой целью предоставляется заем в 30 миллионов иен. Кто же его предоставляет? Индустриальный банк Японии. Именно этот документ, подписанный директором банка Ито, оглашает обвинитель. За счёт чего заем должен быть погашен? На это даётся недвусмысленный ответ: «Облигации займа будут гарантированы доходом от монополии опиума... Капиталы и проценты должны быть оплачены главным образом из доходов этой монополии».
Кроме индустриального банка, как указывает документ, в этом «благородном» контракте участвовали другие крупнейшие банки и монополии Японии, поимённо перечисленные обвинителем.
А вот официальный доклад, выпущенный министерством внутренних дел Маньчжоу-го, согласно которому из 30 миллионов жителей более 9 миллионов (около одной трети всего населения!) являлись постоянными опиокурильщиками, причём 69 процентов всех наркоманов (свыше 6 миллионов человек!) были людьми моложе тридцати лет. Так агрессоры пытались морально и физически разложить нацию, её цвет и надежду, дабы свести к нулю её способность к сопротивлению. Зато касса правительства Пу И и касса японского казначейства, как свидетельствует тот же доклад, каждый год пополнялась на 500 миллионов долларов. Сандусский доказывает, что все это результат планомерной политики японского правительства. Так, согласно решению кабинета министров от 11 апреля 1933 года, был санкционирован свободный перевоз опиума-сырца из Кореи, тоже являвшейся японской колонией, в Маньчжурию: правительству Пу И не хватало сырья для производства наркотиков.
Один из отделов министерства иностранных дел Японии победно рапортовал: за 1939 год выполнен план увеличения добычи опиума-сырца в Корее. Всего добыто 80 тонн этой отравы, львиная доля которой досталась Маньчжоу-го. Суд в Токио-1...
На стол суда ложится еще один документ от 12 июня 1937 года. Это доклад комиссии Лиги Наций, призванной бороться с распространением наркотиков. Комиссия констатирует, что в районах, находящихся под властью национального правительства Китая, значительно улучшилась борьба с наркоманией, а затем указывает: «Когда же мы попадаем в провинции, которые находятся под контролем или влиянием японцев, мы находим совершенно другое положение вещей. В трех северных провинциях (то есть в Маньчжурии. — Авт.) площади, предназначенные для посевов мака, увеличились на 17 процентов, если сравнить с 1936 годом. Предполагаемый валовой доход от правительственной продажи опиума в 1937 году на 28 процентов выше, чем валовой доход в 1936 году».
20 марта 1939 года американский генеральный консул в Мукдене шлёт донесение своему правительству, касающееся бюджета Маньчжоу-го на 1939 год. Там есть такие данные: «Продажа опиума все еще является главным денежным источником Маньчжоу-го после таможенных доходов. В прошлом году стоимость опиума, купленного монополией для её предприятий, составляла 32 миллиона 653 тысячи иен; в этом году эта сумма будет равна 43 миллионам 470 тысячам иен. Каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребёнок, по предположению, должны истратить 3 иены из своего незначительного денежного заработка на опиум».
Так выглядела политика наркотизации Маньчжурии. А как обстояло дело в других районах Китая, захваченных японцами? Этот вопрос освещает документ комиссии Лиги Наций от 12 июня 1939 года, в котором говорится: «Пекинское временное правительство (читай — марионеточное правительство. — Авт.) наложило свою руку на наркотические средства вскоре после прихода к власти. Оно ликвидировало все антиопиумные и антинаркотические законы и правила, изданные центральным правительством. А все лица, задержанные согласно этим законам и правилам, были неожиданно освобождены из-под стражи».
Масштабы наркотизации Китая и связанное с этим принуждение крестьян японскими войсками к расширению посевов мака (именно из него изготовляются опиум, морфий и героин) наглядно показывает доклад представителя американского казначейства в Шанхае от 8 апреля 1937 года. Его процитировал обвинитель Сандусский: «Недавно японские власти в шести уездах Северного Чахара в качестве меры поощрения разведения мака издали обращение к крестьянам, в котором они призывают их выращивать наркотические растения и предлагают за это следующие премии:
1) те, кто выращивает мак в требуемом количестве, будут освобождены от уплаты земельного налога;
2) те, кто выращивает мак на участке больше, чем пять му, в дополнение к сказанному выше, будут освобождаться от обязательной военной службы;
3) те, кто выращивает мак на площади большей, чем двадцать му, получают почётную грамоту от правительства уезда и будут пользоваться привилегиями, указанными в пунктах первом и втором;
4) те, кто выращивает мак на участке больше, чем пятьдесят му, будут считаться старейшинами деревни или уезда и будут занесены в список кандидатов на общественные должности, получая при этом награды, указанные в пунктах первом, втором и третьем.
Японцы создали организацию для собирания опиума, чтобы скупать его по твёрдым ценам. Крестьяне должны продавать агентам монополий сто таэлей опиума-сырца с каждого му посевов мака. Курильщикам опиума на территории марионеточных правительств не разрешается сокращать количество потребляемого ими опиума. Выращивающие опиумный мак и курильщики опиума сурово наказываются за любые незначительные нарушения. Многие крестьяне, выращивающие мак, были казнены за то, что они примешивали другие ингредиенты к опиуму, который они продавали в бюро монополий».
Что и говорить, оригинальные, можно сказать, неповторимые приёмы агрессии пускали в ход японские захватчики. До такого не додумались даже их нацистские союзники в Европе. Зато Доихара пришла в голову и такая мысль! В результате сотни тысяч людей становились жертвами опиума, зато сотни миллионов долларов непрерывным потоком шли в сейфы японской казны на потребу планам агрессии.
Атташе американского казначейства в Шанхае, очевидно, обладал зорким глазом журналиста. Вот отрывки из его доклада о поездке в Фучжоу. «Наньтай — торговый центр Фучжоу. От главной улицы в этой части города отходит много маленьких переулков, в которых сосредоточены японские и формозские опиокурильни. Перед каждой опиокурпльней висит вывеска: «Лавка находится под японским управлением».
Под вывеской висит объявление, гласящее: «Опиокурильня наверху сейчас открыта. Опиум имеет хороший вкус и стоит недорого. Пожалуйста, попробуйте». Проходя по этим переулкам, вы увидите опиокурпльни на каждом шагу. Вот еще одно, довольно своеобразное, объявление: «Лучший персидский опиум, приготовлен специалистом. Цена — десять центов за 1/10 таэля. Обслуживают красивые официантки». Во всех этих опиокурильнях помимо опиума продают морфий и героин». Суд в Токио-1...
Эти данные пополняет в своей докладной от 11 марта 1940 года американский генеральный консул в Кантоне: «В городе имеется 329 разрешённых опиокурилен и, возможно, 2100-2200 тайных. Ясно, что продажа опиума контролируется, а употребление его поощряется отделением специальной службы японской армии.
Хотя говорят, что по крайней мере часть доходов с опиума будет передаваться марионеточному китайскому правительству, все указывает на то, что львиная доля доходов идёт в какие-то таинственные, особые фонды японцев.
Учитывая всем хорошо известное отношение японцев к торговле наркотиками, можно с уверенностью сказать, что продажа наркотиков будет продолжаться и поддерживаться как наилучший имеющийся в распоряжении источник лёгкого и беспрерывного притока фондов в казну армии».
Организационная структура, созданная для наркотизации Китая, непрерывно совершенствовалась. Вот что по этому поводу сообщалось по дипломатическим каналам из Шанхая американскому министерству финансов 27 декабря 1938 года: «Из кругов, тесно связанных с марионеточным режимом, стало известно, что в качестве меры для увеличения доходов на покрытие срочных военных расходов японские власти, посовещавшись с марионеточными властями в Нанкине, решили установить единую систему опиумных монополий. Все существующие районные опиумные монополии будут немедленно отменены и будет создано центральное бюро опиумной монополии, называемое основным бюро по борьбе с опиумом, для того чтобы нести полную ответственность за опиумную монополию, включая импорт, перевозку и распределение опиума, выдачу лицензий, назначение агентов по продаже и сбору доходов от продажи опиума по всей оккупированной территории в этой части Китая». Суд в Токио-1...
Финансовые плоды реорганизации не замедлили сказаться. В феврале 1939 года американский финансовой атташе докладывал: «Согласно сведениям, полученным из кругов, близко связанных с японскими органами спецслужбы, японские военные круги, проводя свою политику наркотизации Китая, предполагают, что их доходы вырастут до 300 миллионов долларов в год, когда наркотизация будет полностью развёрнута».
Обвинение заканчивает предъявление документов, подтверждающих политику наркотизации, и эти немые свидетели уступают свое место свидетелям живым.
Вот показания Ку Юсана: «Я был управляющим двумя опиумными притонами в Пекине с мая 1944 года до Января 1945 года. Насколько я знаю, в Пекине во время японской оккупации было 247 опиумных притонов, 23 тысячи зарегистрированных и легализованных наркоманов, 80 тысяч незарегистрированных наркоманов и 100 тысяч людей, которые случайно приходили курить опиум. Опиум не продавался открыто до инцидента на мосту Марко Поло (это был очередной инцидент, давший японцам повод оккупировать Северный Китай. — Авт.). Через несколько месяцев после японской оккупации продажа опиума была легализована... Те, кто вошёл в дело создания опиумных притонов, должны были сначала получить разрешение от бюро налогов на табак и вино, а после — от бюро борьбы с опиумом...
Все опиумные притоны получали приказы от японской жандармерии. Ни одному японцу не разрешалось курить опиум. Время от времени японские жандармы приходили туда и производили обыск. Если они находили японца, курящего опиум, они его сразу же выбрасывали оттуда и иногда даже жестоко били, а управляющему делали строгое внушение, чтобы подобные случаи никогда больше не повторялись. Перед японской оккупацией наркоманов в Пекине было немного, и они курили опиум только в собственных домах. Количество наркоманов после оккупации увеличилось в десять раз.
Хотя китайцы и участвовали в опиумной корпорации Лин Киан, но все держали под своим контролем японцы».
Теперь обвинитель Сэттон оглашает другие показания.
«Я, Лео Кандеи, уроженец Австралии, удостоверяю, что приехал в Китай 20 марта 1939 года. Я был в Шанхае в течение двух месяцев, после этого приехал в Пекин и с тех пор жил там, работал зубным врачом. В течение моего пребывания в Пекине, до того, как Япония капитулировала, опиум открыто продавался там с согласия правительства, контролируемого японцами. Героин тоже продавался. Опиумная торговля была открытой, и опиум поставлялся китайцам. Поскольку правительство могло обеспечить выполнение своих законов, опиум не продавался японцам. Было совершенно ясно, что открытая продажа опиума в Китае была одобрена или введена японским правительством с целью ослабить и подорвать силу китайского народа».
На очереди весьма важный свидетель по вопросу наркотизации Китая — бывший японский военный атташе в Шанхае Харада. В марте 1939 года он получил новое назначение, связанное с организацией японской опиумной монополии «коаин» и отдела специальной службы японских экспедиционных войск «токумубу». Вот что он показал: «Когда я был начальником «токумубу», то получал инструкции обеспечивать опиумом китайский народ через военные каналы. Я обсуждал эту проблему с местным китайским правительством, и там было создано бюро по борьбе с опиумом.
Когда я был в Маньчжурии в 1933-1935 годах в качестве офицера связи между штабом Квантунской армии и правительством Маньчжоу-го, опиумная организация была очень сильна и эффективна. Правительство Маньчжоу-го получало советы от специального отдела штаба Квантунской армии, но не непосредственно, а через японских советников в правительстве Маньчжоу-го. Правительство Маньчжоу-го изучило потребности в опиуме, выслушало японские советы, а затем образовало опиумную монополию. В первые дни... нельзя было достичь нужных результатов без помощи японцев».
И наконец, оглашаются выдержки из показаний, данных верховному суду Китая в Нанкине министром внутренних дел марионеточного правительства Ван Цзинвэя — Мэй Цзэином: «Торговля опиумом в Китае являлась обычной политикой высокопоставленных чиновников японского правительства.
Помимо того, что Япония выжимала из Китая все возможное, она рассматривала опиум как выход из финансовых затруднений, вызванных войной. Фонды марионеточного правительства от доходов за распространение опиума должны были сначала отсылаться в министерство финансов в Токио, где часть суммы задерживалась. Хотя никаких данных о размере этой задержанной суммы получить было невозможно, ибо это держалось в строжайшем секрете, самого факта отрицать нельзя. С другой стороны, большая часть доходов от продажи опиума в Шанхае и других городах Китая тоже посылалась в Токио, где она шла в секретные фонды кабинета Тодзио». Суд в Токио-1...
Так красивые цветы мака служили делу агрессии, и обвинитель — судья Сян — в своей заключительной речи подтвердил, что патент на это изобретение по праву принадлежит Кэндзи Доихара.
Однако это утверждение обвинителя, так же, как и введения об участии Доихара в первом периоде заговора
против мира, не очень беспокоило подсудимого. Ничего хорошего для себя он, разумеется, здесь не видел. Однако за эти деяния виселица ему не грозила.
Но вот звучат слова приговора. «Когда отпала необходимость использовать его особое знание Китая, а также способность к интригам, Доихара использовали в качестве генерала в действующей армии для осуществления тех целей, к которым он стремился, участвуя в заговоре».
Услышав эти слова, Доихара внешне остался по-прежнему невозмутим, но внутренне весь напрягся как струна. Почему же Кэндзи Доихара больше беспокоила его деятельность в качестве боевого генерала, чем черная закулисная работа империалистического разведчика с её интригами, провокациями, а порой и убийствами?
Ответ здесь очень простой: первый этап деятельности Доихара был лишь подготовкой к совершению тягчайших международных преступлений. Практически же реализация планов заговорщиков была осуществлена на втором этапе, когда японские милитаристы превратили развязанную Германией агрессивную войну в Европе в войну мировую. Причём на стадии реализации заговора против мира Доихара выступал отнюдь не на второстепенных ролях, а в качестве члена Высшего военного совета империи, а также командующего армиями и фронтами.
С этим, вторым, этапом было связано одно обстоятельство, являвшееся особенно тревожным для Доихара: когда он действовал как разведчик, жертвы исчислялись единицами, когда же он превратился в боевого генерала, по его вине погибли тысячи людей, причём погибли не па нолях сражений.
...30 июня 1941 года. Девятый день на советско-германском фронте идут невиданные по масштабу и размаху ожесточённые сражения. Все как будто свидетельствует, что фортуна на стороне нацистского агрессора. Японским милитаристам надо срочно определять генеральную линию своей дальнейшей внешней политики. Именно в этот день и с этой целью собирается Высший военный совет Японии, дабы подготовить свои рекомендации к предстоящему 2 июля совещанию у императора. Полномочия совета обширны и существенны. Как отметил приговор Международного военного трибунала, к лицам и органам, «имевшим власть формулировать военную политику, относились военный и морской министры, начальники генерального штаба и главного морского штаба... Высший военный совет...» Суд в Токио-1...
На этом особо важном совещании, как подтвердили доказательства и как это установлено приговором, присутствовал в качестве члена Высшего военного совета и Кэндзи Доихара. Военный министр Тодзио и его заместитель Кимура (тоже подсудимый) изложили перед собравшимися свой стратегический план, рассчитанный на ближайшие месяцы. Высший военный совет согласился с их предложениями. А через два дня, когда у императора состоялось совещание с руководителями Японии, указанные предложения были санкционированы на высшем уровне. Каков же был пресловутый стратегический план, за который проголосовал и Кэндзи Доихара?
Предоставим слово приговору: «Япония будет придерживаться своего плана установления господства в Восточной и Юго-Восточной Азии и продолжать наступление на юг, одновременно будучи готова воспользоваться благоприятной возможностью, которая представится во время германо-советской войны, для того чтобы напасть на СССР».
В то же время в целях маскировки с США и Великобританией «должны были проводиться необходимые дипломатические переговоры, пока завершится окончательная подготовка к нападению на Сингапур и Пёрл-Харбор».
Как понимали руководители Японии «благоприятную возможность», которая позволит напасть на СССР, хорошо видно из документов того же совещания от 2 июля 1941 года: «Япония должна оставаться нейтральной в германо-советской войне, тайно готовясь к нападению на Советский Союз, которое должно быть совершено тогда, когда станет ясно, что Советский Союз настолько ослаблен войной, что не сможет оказать эффективного сопротивления».
Решительным сторонником этого плана являлся Тодзио. Именно он заявил, что «Япония завоюет большой престиж, напав на СССР тогда, когда он вот-вот упадёт, подобно спелой сливе» (цитаты взяты из приговора Международного военного трибунала. — Авт.).
Японских руководителей, принимавших это коварное решение, не смущал тот факт, что незадолго до этого — 13 апреля 1941 года — с СССР был подписан пакт о нейтралитете, который недвусмысленно обязывал их страну соблюдать строгий нейтралитет, в том числе и в случае нападения на Советский Союз гитлеровской Германии.
Тогда, 30 июня 1941 года, Доихара, как и другие японские руководители, без колебаний проголосовал за план агрессии... Как же убийственно выглядел этот факт теперь, после разгрома Японии, здесь, в зале, где судили японских военных преступников, по чьей воле были загублены миллионы людей, а множество городов и сел превратились в руины...
Вот почему генералу Доихара трудно было что-либо возразить, даже получи он такую возможность, когда услышал в приговоре оценку своей роли в развязывании Второй мировой войны: «18 июня 1938 года генерал-лейтенант Доихара, который во время продвижения японцев на юг от Пекина командовал дивизией, был отозван из Китая и прикомандирован к генеральному штабу. Доихара, как и Итагаки (тоже подсудимый. — Авт.), играл большую роль в планировании и осуществлении мукденского инцидента и последующем развитии планов армии».
Но Доихара не только планировал войны, он, как указывает приговор, «принял участие в ведении агрессивной войны не только против Китая, но также против СССР и тех стран, против которых Япония вела агрессивную войну с 1941 по 1945 год. Доихара, будучи генерал-лейтенантом, служил в генеральном штабе, который осуществлял общее руководство боями в районе озера Хасан. Подразделения армии, которой он командовал, приняли участие в боях в районе Номонхан-дзикэна» (Халхин-Гол. — Авт.). Суд в Токио-1...
И Трибунал резюмировал: «Мы считаем его виновным в заговоре для ведения агрессивных войн и в ведении агрессивных войн».
Да, не без оснований японское правительство в свое время молниеносно превратило скромного полковника в полного генерала и осыпало его наградами. И не случайно он очутился на скамье подсудимых в числе главных японских военных преступников. Именно это обеспечило ему соответствующее место в новейшей истории. Но Доихара не только замышлял и вёл агрессивные войны, он, как и другие японские руководители тех лет, оставил кровавый след своих преступлений, грубо попирая законы и обычаи ведения войны. И делал он это в соответствии с государственной политикой Японской империи в течение всего периода заговора — с 1928 по 1945 год. Так же, как и нацистская Германия, милитаристская Япония превратила массовый террор, пытки, грабежи, насилие в отношении военнопленных и мирных жителей оккупированных территорий в один из методов ведения захватнических войн.
Да, тяжкие обвинения, много, слишком много улик. А Доихара, как уже говорилось, занял позицию молчания. Что же, он совсем отказался защищаться? Нет, в стенограмме процесса есть и фаза защиты Кэндзи Доихара. Причём в этой фазе имел место один, на первый взгляд не совсем понятный эпизод, в котором активно действовал главный адвокат старого разведчика — американский полковник Уоррен.
Полковник Уоррен, подойдя к пульту, обращается к председателю Трибунала:
— Ваша честь, я хотел сказать Трибуналу, что мы не составили аффидевита подсудимого Доихара, но что ни два защитника моего клиента, ни я не собираемся утаивать что-либо от суда. Поэтому, если кто-нибудь из членов Трибунала хочет вызвать его на свидетельское место в соответствии со статьями Устава, то подсудимый ответит на любые вопросы. Однако сам Кэндзи Доихара не займёт свидетельского места, если он не будет вызван судом или кем-нибудь из членов Трибунала. Суд в Токио-1...
Это заявление вызвало реплику главного обвинителя Кинана:
— Господин председатель, я возражаю против заявления, сделанного моим коллегой относительно того — я не могу повторить точно слова, — что он не собирается скрыть что-либо от суда. Я прошу, чтобы защита вызвала подсудимого как своего свидетеля, если адвокаты вообще намерены иметь его на свидетельском месте.
Председатель: Полковник Уоррен, такое заявление вы могли бы сделать только для того, чтобы услышать наш совет, который мы не хотим давать в данном случае, или получить наши указания.
Но адвокат Уоррен настойчив, и причины такой настойчивости сейчас станут ясны читателю, как в свое время стали ясны суду.
— Ваша честь, защищая интересы своего подзащитного, — заявил Уоррен, — я вынужден настаивать на том, чтобы меня выслушали, потому что я не прошу совета. Мне кажется, что сейчас как раз время поднять этот вопрос.
Председатель: Трибунал решил не давать вам слова сейчас. В своей заключительной речи вы сможете дать те объяснения, которые вы считаете необходимыми.
Полковник Уоррен: Ваша честь, действуя так, Трибунал мог бы дать обвинению возможность утверждать, что подсудимый отказался отвечать на любые вопросы. Поэтому я хочу, чтобы в стенограмме было записано, что подсудимый готов отвечать на все вопросы Трибунала, как это предусмотрено Уставом, что он не отказался отвечать ни на один вопрос.
А ларчик просто открывался: адвокаты, конечно, с согласия Доихара, не хотели его допрашивать, но в то же время постаивали, чтобы в стенограмме было ясно отражено, что их клиент «готов ответить на любые вопросы». Настаивали, чтобы никто не думал, будто Доихара чего-то боится, что-то скрывает от суда и поэтому занимает позицию молчания. Но читатель уже знает, что за все время Доихара произнёс лишь несколько слов, пытаясь отрицать свою вину. Больше за два с половиной года никто в суде не слышал голоса этого подсудимого, никто не задавал ему вопросов. Предложение Уоррена суду фактически сводилось к тому, чтобы сам Трибунал проявил инициативу и вызвал Доихара к свидетельскому пульту. Причём адвокат ссылался на Устав Международного военного трибунала. Если бы суд согласился с ним, Доихара пришлось бы давать показания, пришлось бы стоять под огнём перекрёстного допроса. А как раз этого не хотели ни он сам, ни его адвокаты. Что же означала вся эта игра?
Реплика председателя как будто внесла ясность в этот вопрос: «Подсудимый и его защитники сами несут ответственность за решение, будет ли подсудимый вызван на свидетельское место. Разделит ли позиции защиты Трибунал — это другой вопрос».
А как же быть со ссылкой адвокатов на то, что по Уставу Трибунала инициатива допроса подсудимого принадлежит не только защитнику, но и самому суду? Может быть, полковник Уоррен плохо знал Устав? Нет, он знал его отлично, это был высококвалифицированный американский адвокат. Так в чем же все-таки дело? Для того чтобы разобраться во всем этом, надо познакомить читателя с одним положением Устава Трибунала и посвятить в некоторые особенности ведения уголовных дел по англо-американскому праву.
В статье одиннадцатой Устава записано, что Трибунал имеет право «допрашивать каждого подсудимого и разрешать делать выводы по поводу отказа подсудимого отвечать на вопросы». Таким образом, по Уставу инициатива вызова подсудимого для допроса принадлежала также и суду. Однако Трибунал руководствовался в данном случав не Уставом, а положениями англо-американского права, как это уже практиковалось в Нюрнберге на процессе главных немецких военных преступников.
Каков же в англо-американском праве порядок допроса подсудимых? Прежде всего лицо, обвиняемое в преступлении, признается компетентным свидетелем, но только со стороны защиты. Поэтому обвиняемый должен сам или через своего адвоката заявить о своём желании занять свидетельское место. Только тогда он подвергается допросу.
Адвокат Доихара, конечно, хорошо знал, что статья одиннадцатая Устава, дававшая Трибуналу право по собственной инициативе допрашивать подсудимых, не применяется судом, что она бесспорно мертва, что практически действуют нормы англо-американского процесса. Отсюда его широкий жест: Кэндзи Доихара готов, господа судьи, отвечать на любые вопросы, если вы этого пожелаете. Жест совершенно безопасный, ибо он знал, что судьи на это не пойдут. Зато готовность его клиента ответить на все вопросы будет отражена на страницах стенограммы процесса как еще одно свидетельство чистосердечного поведения Доихара. Игра, как видим, беспроигрышная, но дешёвая. Это только еще одно доказательство юридического крючкотворства, примеров которого было немало на Токийском процессе и до которого так охочи некоторые буржуазные адвокаты.
Ну а как же, согласно англо-американскому процессу, производится допрос обвиняемого и свидетелей? Суд в Токио-1...
Сперва — главный допрос, или свободное изложение подсудимым всего, что он желает сказать суду. Затем прямой допрос, который ведёт адвокат как сторона, вызвавшая свидетеля. За этим следует перекрёстный допрос противоборствующей стороной — обвинителем. Допускается также повторный прямой допрос адвокатом и повторный перекрёстный допрос обвинителем. По этой схеме подсудимые допрашивались и в Нюрнберге, и в Токио. Однако было здесь два существенных различия. Во-первых, в Нюрнберге все подсудимые, кроме Гесса, дали показания и поэтому были подвергнуты прямому и перекрёстному допросу сторон. Ставил свои вопросы также и Трибунал. В Токио же десять человек на скамье подсудимых, очевидно, учли неудачный судебный опыт немецких соучастников по заговору против мира. Видимо, поэтому, как уже отмечалось, они предпочли полное молчание. Они предпочли его риску перекрёстного допроса обвинителями и Трибуналом. Адвокаты просто не вызвали их к свидетельскому пульту. Во-вторых, в Нюрнберге главный допрос, то есть свободное изложение обвиняемым обстоятельств дела, как он их понимал, был устным, в Токио же — письменным.
Чем это было вызвано? Тем, что Уставом Трибунала (статья тринадцатая) допускались в качестве доказательства без каких-либо ограничений письменные свидетельские показания, данные под присягой. Такие показания назывались аффидевитом и, согласно решению Трибунала, могли заменить главный устный допрос свидетеля в суде, если вызов его был затруднён. Защита яростно возражала, ссылаясь на неотъемлемое право перекрёстного допроса. Однако Трибунал, так же, как и в Нюрнберге, отклонил эти протесты защиты. Вызов сотен свидетелей, уже допрошенных обвинителями и разъехавшихся по всему свету — военнопленных, интернированных лиц, — привёл бы к бесконечной затяжке процесса.
В начале суда Трибунал обязал обвинителей и защиту заблаговременно представлять в письменном виде показания своих свидетелей, даже если они лично будут присутствовать на суде. Такое решение имело целью экономить время и облегчить трудности, вызванные языковым барьером.
Эти аффидевиты заменили устный главный допрос свидетеля. Таким образом, устно велись только допросы — прямой, перекрёстный, повторный прямой и повторный перекрёстный. Из этого правила Трибунал сделал одно исключение: разрешил не представлять аффидевита, если в суд вызывают свидетеля американца, или англичанина, или лиц с высшим образованием, свободно владеющих английским. Допросы только таких свидетелей велись целиком устно.
Защита сперва возражала против такого порядка, однако впоследствии почуяла, что здесь для неё скрыты некоторые возможности: свидетели защиты, порой готовые на все, дабы выручить подсудимых, часами и днями составляли свои аффидевиты под руководством высококвалифицированных американских адвокатов, зачастую не слишком щепетильных в моральном отношении. При этом, разумеется, учитывались все возможные подвохи в фазе перекрёстного допроса. Столь фундаментальная подготовка, естественно, затрудняла обвинению разоблачение таких «носителей правды».
В качестве свидетелей защиты фигурировали и сами обвиняемые. Нечего говорить, что при составлении их письменных показаний деятельность адвокатов была особенно интенсивной.
Чтение показаний одного свидетеля нередко длилось часами, а отдельных подсудимых — днями. Например, аффидевит Тодзио — 285 страниц машинописного текста — зачитывался три дня, Кидо — 210 страниц — два дня. Это делало заседание невыносимо утомительным, ослабляло внимание судей, обвинителей, представителей прессы. И порой кое-что неприятное для подсудимого могло пройти незамеченным, не стать предметом перекрёстного допроса. Правда, для судей оставалась стенограмма процесса, но она насчитывала не одну сотню томов, а количество страниц, включая приобщённые документы — доказательства, так называемые экзибиты,— исчислялось не одной сотней тысяч страниц, поэтому преимущества защиты при таком методе ведения судебного следствия очевидны. Суд в Токио-1...
Адвокаты, составляя аффидевиты своих свидетелей, включая, разумеется, подсудимых, тщательно обходили все острые углы. Когда же обвинение в ходе перекрёстного допроса пыталось эти «углы» осветить, защита неизменно протестовала, указывая, что это нарушение одного из правил американского процесса, что своими вопросами обвинение выходит за рамки представленных письменных показаний, иначе говоря, за рамки главного допроса. Между тем это воспрещено. И действительно, американское право именно так решает подобный спор. Бесконечные пререкания процессуального характера затягивали процесс, уводили его в сторону от существа дела, что тоже
соответствовало стремлению защиты. Трибунал положил конец этим спорам, указав, что и обвинение, и защита должны «в перекрёстном допросе ограничиваться главными темами, затронутыми при прямом допросе» (то есть фактически в письменных показаниях. — Авт.).
Но, несмотря на это, характер вопросов и в дальнейшем был часто предметом жестоких и длительных споров.
Кто же выиграл и кто проиграл от такого решения и от всего порядка проведения судебного следствия? Обвиняемые совершили тягчайшие преступления на глазах всего человечества, однако на суде они все отрицали. Поэтому задача обвинения объективно была проще задачи защиты. Обвинение подпирала историческая правда, конкретно воплощённая во многих доказательствах — показаниях очевидцев и документах.
Защита в Токио слепо следовала версии, выдвинутой её клиентами. Попятно, что ей было много трудней. Требовалось создать правдоподобную ложь, причём применительно к событиям такого масштаба, как Вторая мировая война и породившие её причины.
И подсудимые, и защита стремились затянуть процесс, затруднить установление истины. Они, так же как в Нюрнберге, рассчитывали на спасительную роль времени, на «холодную войну», которая, по их расчётам, каждый час могла перерасти в войну горячую.
Что касается Доихара, то он, как старый разведчик, яснее всех других понимал, что эшафот неизбежен, к нему равно ведут обе дороги — признание и отрицание. Так для чего же Доихара ухватился за соломинку отрицания? Действуя так, он полагал, что работает на историю. Что придёт время, и Кэндзи Доихара станет национальным героем и мучеником. Так какой же смысл в признании? Та же смерть, но не величественная, а жалкая. В этом был весь Доихара. Опаснейший и нераскаявшийся преступник из породы тех, кого история ничему не учит. И надо сказать, что мечта Доихара не была такой уж иллюзорной. Разве не подтверждение тому памятник на горе у города Нагоя, где в числе имён семи самураев-«мучеников» высечено и имя Кэндзи Доихара...
Прав был главный обвинитель Кинан, подчеркнувший в своей речи, что вернуть свободу этим людям — значит разрешить им начать все сначала: ведь, отрицая свою вину, они тем самым признавали все содеянное законным и естественным.
Однако не все подсудимые, дружно ухватившиеся вместе с Доихара за соломинку отрицания, руководствовались теми же мотивами, что и он. Многих на этот путь толкнула надежда уцелеть. Степень участия подсудимых в преступном заговоре была различной. То, что делал Доихара, не делали Того и Сигемицу, не делали другие. Ведь даже в Нюрнберге — рассуждали обвиняемые — не всех казнили, некоторых лишили свободы, троих же вообще оправдали. И каждый из подсудимых по-своему надеялся, по-своему лгал, по-своему защищался.
Продолжение на следующей странице.
НАШЕ ДОСЬЕ: СМИРНОВ ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ
Советский юрист, государственный и общественный деятель, председатель Верховного суда СССР.
Родился в 1911 году в Петербурге. Совмещал учёбу в Ленинградском правовом институте с пропагандистской работой. В течение нескольких лет работал в системе «Пролеткульта» лектором, инструктором пропаганды, методистом в музеях. С 1934 года работал в органах прокуратуры Ленинграда и Мурманска. Прошёл путь от следователя до старшего Карающая рука замученных народов... следователя. Во время великой Отечественной войны работал военным следователем в прокуратурах действующих армий и Ленинградского фронта. Суд в Токио-1...
С 1942 года выполнял специальные поручения по расследованию злодеяний гитлеровских захватчиков на временно оккупированной территории СССР. По окончании войны стал одним из активных участников, поддерживающих обвинение во время Нюрнбергского Международного судебного процесса. Был заместителем главного обвинителя от СССР на Токийском Международном судебном процессе по делу главных японских военных преступников. Поддерживал государственное обвинение на Хабаровском судебном процессе по делу японских военных, признанных виновными в подготовке бактериологической войны.
В 1957 году Лев Николаевич Смирнов был избран заместителем Председателя Верховного Суда СССР, а затем с 1962 года, в течение десяти лет являлся Председателем Верховного Суда РСФСР.
В 1972 году Лев Смирнов был избран Председателем Верховного Суда СССР.
Он также был членом постоянного консультативного комитета экспертов ООН по предупреждению преступности и обращению с преступниками, членом Совета Международной организации юристов-демократов, Почётным доктором права ряда зарубежных университетов.
Награждён тремя орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции, был удостоен звания Героя Социалистического Труда.
Умер в 1986 году.
P.S. Альбом цветных фотографий ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ с продолжением!
ДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ ФИЛЬМЫ О РАЗГРОМЕ ЯПОНИИ
«Интер-Пресса» ✰ МТК «Вечная Память» ✰ Авторы конкурса ✰ Лауреаты конкурса ✰ Журнал «Сенатор»
