СУД В ТОКИО

Текст статьи

Суд в Токио-4... Таким образом, к 9 часам вечера 6 декабря Рузвельту уже было ясно, что вся его политика в отношении Японии на протяжении 1941 года рухнула в результате его же просчёта и что война неминуема. Но беседа президента с Гопкинсом в присутствии коммодора Шульца свидетельствует и о том, что оба собеседника были убеждены, что от этой войны Америку еще отделяет солидный запас времени, исчисляемый не днями и, разумеется, не часами. В худшем случае речь, по их мнению, шла о неделях. Фактически же до нападения на Пёрл-Харбор оставалось всего шестнадцать часов: атака японцев началась 7 декабря в 7 часов 50 минут по перл-харборскому времени, в 13 часов 35 минут по вашингтонскому времени и 8 декабря в 3 часа 55 минут по токийскому времени. Еще многое можно было сделать, объявив боевую тревогу в бассейне Тихого океана на флоте, в авиации и в наземных войсках.
Однако, уже признав войну поминаемой, президент, осознав, таким образом, свой первый просчёт, тут же допустил второй — временной, хотя расшифрованная американцами японская документация не давала для этого никаких оснований. Именно это предопределило разгром Тихоокеанского флота Соединённых Штатов. И Рузвельт, и его командующие, не сознавая, что истекают последние, роковые часы, боялись всего, что могло бы вызвать панику внутри страны или, что еще хуже, спровоцировать японцев на нападение, дав им какой-нибудь предлог. Находясь на грани мира и войны, они все забыли афоризм того же Рузвельта: «Единственное, чего мы должны бояться, это самого страха».
Прочитав расшифрованную японскую телеграмму, вручённую Шульцем, президент сперва распорядился вызвать для консультации начальника морского штаба адмирала Старка. Но когда ему доложили, что адмирал смотрит в театре спектакль «Принц-студент», президент отменил свое распоряжение. Мотив? Это могло бы вызвать ненужную тревогу многочисленной публики: Старк сидел один в ложе, и его внезапный уход был бы сразу замечен. Адмирал же, вернувшись поздно домой, сразу заснул в ожидании приятного воскресного отдыха. Утром 7 декабря начальник объединённых штабов генерал Маршалл, как обычно, совершал свою верховую прогулку. Впоследствии Маршалла допрашивали на заседании объединённой комиссии конгресса. Там его, в частности, спросили, почему утром 7 декабря он послал командующему войсками на Гавайях генералу Шорту предупредительную телеграмму о возможной опасности войны (эта телеграмма была вручена Шорту уже после нападения на Перл-Харбор. — Авт.), вместо того чтобы немедленно связаться с ним по высокочастотному радиотелефону, который стоял у него на столе. Ответ Маршалла члены Трибунала могли прочесть в отчёте комиссии: «Генерал Маршалл показал, что среди различных факторов, которые могли побудить его отказаться от использования высокочастотного радиотелефона, была возможность того, что японцы (видимо, путём радиоперехвата. — Авт.) истолковали бы факт передачи армией сигнала тревоги своим гарнизонам на Гавайях как враждебный акт. «Японцы, — сказал он, — воспользовались бы почти любым предлогом, заявив, что мы совершили акт, вынудивший их принять определенные меры».
Лондон разделял иллюзии Вашингтона по поводу того, что война с Японией хотя и неминуема, но еще не стучится в ворота Британской империи на Тихом океане. Отсюда та же полная неподготовленность к отражению японского вторжения 7 декабря в Бирму, Малайю и другие английские владения.
Можно с уверенностью сказать, что вся история японо-американских переговоров 1941 года и внезапное нападение Японии на американские, британские и голландские владения в Тихом океане — это беспрецедентный пример игнорирования отличной работы собственной разведки. Почему беспрецедентный? Потому что в длинной истории разведывательных служб было немало примеров, когда правительства различных стран игнорировали важнейшие сведения, добытые их агентурой, иногда ценой собственной жизни. И пренебрежение такими сведениями приводило эти государства к тяжёлым жертвам, а порой и полному поражению. Но ведь то все же были сведения агентурные, и, как ни велико было доверие к их источнику, всегда можно было предположить, что они носят отпечаток собственной концепции, собственного видения событий тем или иным разведчиком, особенно когда такое видение расходилось с данными, добытыми агентурой в других местах.
Здесь же было совсем другое: система «мэджик» впервые дала возможность Вашингтону быть в курсе событий немедленно после того, как они имели место, причём на такой бесспорной основе, как многочисленные совершенно и особо секретные японские государственные документы и директивы.
Это был самый очевидный и самый тяжёлый просчёт президента США за всю его политическую и государственную деятельность. Администрации Рузвельта, так же, как и правительству Черчилля, пришлось вкусить горький плод политики «дальневосточного Мюнхена», как в свое время это случилось с Мюнхеном европейским. Но в трудные и решающие вечерние часы 6 декабря Рузвельт, несомненно, сделал и один правильный, политически дальновидный шаг. Поняв, что война па Тихом океане оказалась неизбежной, президент решил вырвать из рук Токио один важный идеологический козырь, который сам за десять дней до того вручил правительству Тодзио. Рузвельт хорошо знал историю, а потому отлично понимал, какое значение имеет тот идеологический флаг, под которым поднимают народ на войну. Одно дело —- оборона против агрессора, который напал, пренебрегая всеми возможностями примирения. Другое дело, если война началась вследствие слишком больших уступок, на которых ты сам настаивал и которые отклонила другая сторона, начав войну. Президент был человеком прозорливым, а потому сразу понял, как агрессор может использовать его ноту от 26 ноября, предлагающую Японии отказаться от всех плодов, добытых в результате десятилетних агрессивных акций: Хотя нота и не содержала никаких угроз и в случае её отклонения предусматривала только продление уже введённых Вашингтоном законных экономических ограничений, токийские правители все же могли использовать её как пропагандистский повод, чтобы доказать японскому народу, что это — ультиматум и что нет другого выхода, как война в целях сохранения своего государства. Это могло оказать некоторое влияние и на американский народ, где были сильны изоляционистские настроения. Разумеется, президент тогда не мог знать, что через шесть лет на Токийском процессе именно такая аргументация станет лейтмотивом защиты подсудимых от обвинения в развязывании агрессивной войны на Тихом океане. Он не мог предвидеть и того, что на процессах в Нюрнберге и Токио обвинение предъявит множество новых документальных доказательств, что японское правительство приняло окончательное решение о войне на Тихом океане и энергично готовилось к ней за многие месяцы до американской ноты от 26 ноября 1941 года.

Чтобы немедленно нейтрализовать идеологические козыри, имевшиеся в руках правительства Тодзио, Рузвельт в тот же вечер 6 декабря направил императору Японии личное пространное послание. В преамбуле президент не жалел красок, вспоминая «традиционную дружбу» США и Японии, восходящую к давним временам 1853-1854 годов, когда американская эскадра под командованием коммодора Перри прибыла в Японию. Правда, такой экскурс в историю представлялся малоубедительным: ведь именно Перри со своими кораблями силой навязал тогда слабой феодальной Японии ряд неравноправных договоров. Впоследствии японо-американские противоречия тоже не раз обострялись, а с конца двадцатых годов нашего века превратили эти две державы в непримиримых империалистических антагонистов. Но соль послания президента была, разумеется, не в этих риторических упражнениях. Начисто «забыв» содержание ноты своего государственного секретаря от 26 ноября 1941 года, Рузвельт теперь предлагал Японии согласиться только на нейтрализацию Индокитая, Таиланда, Голландской Ост-Индии и Малайи, что в соответствии с его посланием могло бы стать фундаментом мира во всем южном районе Тихоокеанского бассейна. При этом вопрос об огромных территориях, захваченных Японией в Китае, обходился молчанием. Президент, в свое время решительно отклонивший предложение о личной встрече с Коноэ до достижения общей точки зрения по коренным вопросам, предлагал теперь личную встречу императору Японии.
В заключение Рузвельт призывал императора совместно с ним развеять тёмные тучи, нависшие над обеими странами, предотвратить смерть и разрушение...
Даже поверхностное ознакомление с этой последней предвоенной акцией Рузвельта в отношении Японии позволяет прийти к выводу, что в основном она полностью совпадает с уже известным нам дипломатическим сценарием, предложенным Курусу и Номура в их компромиссном варианте, направленном в Токио 26 ноября 1941 года, еще до получения ноты Хэлла от того же числа.
Здесь Рузвельт как бы свидетельствовал уже не только перед современниками, но и перед историей, что США в его лице, борясь за мир, пошли на такой компромисс с Японией, какой был предложен её же собственными послами. Ведь он не сомневался, что придёт время, когда мир узнает содержание этой телеграммы Курусу и Номура. После такого шага (Рузвельт правильно был убеждён в этом) ни у кого не будет сомнения, что агрессором явилась именно Япония.
Американская пресса немедленно указала в экстренных сообщениях, что президент обратился с личным посланием к императору Японии, призывая к миру на Тихом океане. Этот правильный и дальновидный шаг позволил Рузвельту в речи по радио 9 декабря обоснованно возложить вину за начавшуюся войну на японских милитаристов, разумеется, обойдя молчанием все, что касалось политики «дальневосточного Мюнхена», её просчётов и провала: «Я могу сказать с величайшей уверенностью, что ни один американец сегодня или спустя тысячу лет не будет испытывать ничего, кроме гордости, по поводу нашего терпения и наших усилий... направленных на достижение мира на Тихом океане... И ни один честный человек ни сегодня, ни тысячу лет спустя не сможет подавить чувство негодования и ужаса по поводу предательства, совершенного военными диктаторами Японии под прикрытием флага мира, который несли среди нас их специальные представители».
Эти специальные представители (Номура и Курусу) явились к Хэллу 7 декабря в 14 часов 20 минут для того, чтобы вручить свое «воздушное послание» из четырнадцати разделов, уже хорошо известное государственному секретарю. В этом послании, как известно, сообщалось не об объявлении войны, а только об одностороннем разрыве переговоров. Но даже такой дипломатический демарш был предпринят послами через сорок пять минут после японской атаки на Пёрл-Харбор и многие другие владения США и Великобритании. Уже дымились оставшиеся на плаву американские и английские корабли Тихоокеанского флота, уже закрыли глаза убитым и стонали раненые. Возмущённый Хэлл, отбросив в сторону все условности, заявил японским послам: «За пятьдесят лет дипломатической деятельности я никогда не видел документа, в котором было бы нагромождено столько гнусной, мошеннической лжи таких масштабов. И я никогда до сегодняшнего дня не мог себе представить, что какое-либо правительство на нашей планете способно на подобную ложь». А Корделл Хэлл немало повидал за полвека дипломатической деятельности.
Разумеется, нельзя категорически утверждать, что послание Рузвельта императору Японии ограничивалось исключительно стремлением не дать японскому агрессору никаких поводов для оправдания своих действий. Можно выдвинуть и такое предположение, что это была еще одна, последняя отчаянная попытка умиротворить агрессора, отказавшись от твёрдых требований, предъявленных 26 ноября. Но нам такая версия кажется маловероятной. В руках Рузвельта к вечеру 6 декабря была исчерпывающая и всеобъемлющая японская информация, которая не давала никакого повода надеяться, что какими-либо средствами можно остановить уже изготовившуюся к старту японскую военную машину.
Итак, мы сумели убедиться на основе ранее секретных, а ныне известных документов самого американского правительства, что в 1941 году Вашингтон ничего так не желал, как предотвращения войны США с Японией, и именно это было одним из составных элементов политики Рузвельта — оставаться «над схваткой» как можно дольше и при всех условиях не допускать борьбы на два фронта — и на Западе, и на Дальнем Востоке. Правда, мотивы такой политики, как мы знаем, были не всегда благовидны.
Вот теперь пришло время послушать тех, кто играл основную роль в развязывании агрессии Японии против Соединённых Штатов, Великобритании и Голландии. Начнём с того, что проследим судьбу послания Рузвельта японскому императору.
Как было установлено Трибуналом, американская пресса и радио, по указанию госдепартамента, немедленно и широко оповестили весь мир, как только послание президента императору было отправлено в Токио. Это послание шло с пометкой «чрезвычайно срочно» и по личному указанию Рузвельта в таком шифре, который американский посол в Японии Грю мог быстро и легко прочесть, а затем лично вручить императору. Трибунал располагал доказательствами, что японское правительство своевременно знало из секретных и несекретных источников содержание послания президента. Это взволновало заговорщиков: они опасались, что крупные уступки, сделанные Рузвельтом в его послании (по сравнению с требованиями ноты Хэлла от 26 ноября), а также предложение о личной встрече глав двух государств могут произвести впечатление на императора.
Поэтому было решено, что прежде всего надо не допустить встречи императора с послом Грю, который в личной беседе мог бы расширить и углубить аргументацию президента. А поскольку до начала нападения на Перл-Харбор и другие пункты оставались не дни, а часы, требовалось максимально задержать получение послания Рузвельта американским посольством в Токио, а потом, сославшись па неурочное время, предотвратить встречу Грю с императором. 
(Обратимся к приговору: «Предпринимая последнюю попытку добиться мирного разрешения вопроса с японским правительством, президент Рузвельт обратился с личным посланием к японскому императору. Это послание было направлено американскому послу в Токио г-ну Грю с указаниями вручить императору. В Токио послание получили в полдень. Хотя его содержание стало известно японским чиновникам днём, послание было вручено г-ну Грю в 9 часов вечера. В 0 часов 15 минут 8 декабря 1941 года, расшифровав его, г-н Грю явился к министру иностранных дел Того и попросил аудиенцию у императора, чтобы вручить послание, однако Того заявил г-ну Грю, что он сам передаст этот документ императору. В 0 часов 30 минут г-н Грю покинул Того (в 10 часов 30 минут утра 7 декабря 1941 года по вашингтонскому времени)...
Трибуналу не было дано удовлетворительного объяснения задержки вручения г-ну Грю послания президента, адресованного императору. Эта необъяснённая задержка исключила возможность всякого влияния, которое могло оказать данное послание».
Однако последняя фраза самого приговора отлично объясняет истинную причину такой задержки: лишить послание Рузвельта какого-либо практического значения.
Что же касается того, как фактически была осуществлена такая задержка, то и этот вопрос был предельно ясно установлен на суде. Допрошенные чиновники японского министерства связи и документ этого министерства, представленный Трибуналу, подтвердили, что в тот день по указанию японского генерального штаба все телеграммы, исходящие от американского посольства и направленные в его адрес, задерживались на длительное время. Так, послание Рузвельта было задержано на телеграфе, как указано в приговоре, в течение девяти часов. Этот неприятный для него факт был вынужден признать сам Того в своём аффидевите: «В то время я не знал, что телеграмма Рузвельта была передана г-ну Грю с опозданием. Показания, данные в Трибунале, установили, что входящие и исходящие телеграммы задерживались министерством связи по просьбе генерального штаба. Однако ни министерство связи, ни генеральный штаб не консультировались со мной, и я не знал, что подобные задержки имели место». 
Что касается последнего, то здесь Того можно верить только на слово. Если же обратиться к его конкретным действиям, установленным Трибуналом, то они подтверждают, что он являлся одним из наиболее активных участников обмана императора.
Того даёт Трибуналу показания: «Я впервые узнал о содержании телеграммы президента Рузвельта на имя императора от 7 декабря в 0 часов 30 минут 8 декабря, когда посол Грю посетил меня. Днём 7 декабря мы слышали, что эта телеграмма находится в пути, и я сделал запрос относительно её местонахождения. Мне ничего не удалось установить (а телеграмма-то была положена в дальний ящик токийского главного телеграфа, о чем, разумеется, Того, если ему, конечно, верить, понятия не имел. — Авт.) до 10 часов вечера, когда посол Грю во время визита сообщил мне, что получена важная телеграмма, которая пока еще не расшифрована. Он заявил о своём желании снова посетить меня, как только телеграмма будет расшифрована. Вторично он посетил меня в первом часу ночи, сообщил о получении телеграммы Рузвельта и просил аудиенции у императора. Я заявил ему, что этого можно добиться только через министерство императорского двора и что ввиду позднего времени невозможно что-либо предпринять немедленно».
В данном случае слово «немедленно» было равносильно слову «никогда», а ради этого, как мы видели, и была задержана телеграмма Рузвельта. Заговорщики решили не допустить встречи императора с послом Грю для передачи послания президента и обсуждения его. Почему же слово «немедленно» в этой конкретной ситуации оказалось синонимом слова «никогда»? Да потому, что уже не часы, а минуты отделяли мир от начала японской агрессии.
Но вернёмся к показаниям Того: «Грю оставил мне копию телеграммы. Я приказал немедленно перевести телеграмму. Учитывая важность этого события, я позвонил министру императорского двора г-ну Цунэо Мацудаира и сообщил, что от г-на Грю получена телеграмма Рузвельта на имя императора. Я передал ему также просьбу г-на Грю об аудиенции у императора и спросил его, как мне следует поступить, учитывая позднее время. Он сказал, что мне следует поговорить с министром-хранителем печати, так как это вопрос большой политической важности. Затем я отправился к маркизу Кидо, который посоветовал мне проконсультироваться с премьер-министром. Он сказал мне также, что император может принять меня даже в такой поздний час (коли дело обстояло так, тогда непонятно, почему в это же время вместо Того нельзя было принять посла Грю, учитывая экстраординарный характер самого визита? —Авт.). В 1 час 50 минут ночи перевод телеграммы был закончен, и я направился в официальную резиденцию премьер-министра Тодзио. Он заявил, что телеграмма подобного содержания приведёт к неблагоприятным последствиям».
Вот это важное и откровенное признание! С точки зрения заговорщиков против мира, послание президента могло в последнюю минуту осложнить реализацию их плана. Удивительно, что Того допустил в своих показаниях такую оговорку.
Когда пришла очередь Тодзио стать у пульта, он эти же события осветил по-иному. Однако сам допустил другие просчёты: «Примерно в 1 час утра 8 декабря 1941 года (я не помню сейчас точно времени) ко мне неожиданно явился министр иностранных дел Того. Он заявил мне, что его посетил посол Грю и сообщил ему о получении личного послания президента Соединённых Штатов императору, и вручил копию этого документа. Министр иностранных дел сообщил мне также, что он намерен вручить это послание императору.
Я спросил министра, содержатся ли там какие-нибудь уступки сравнительно с позицией, занимаемой до сих пор США, и получил отрицательный ответ».
Значит, Того явился к Тодзио, имея при себе копию послания Рузвельта, а премьер-министр даже не стал утруждать себя чтением столь важного документа. Мы не сомневаемся, что именно так поступил Тодзио. Но что заставило его поведать об этом Трибуналу? Тодзио только спросил, содержатся ли в послании какие-нибудь уступки со стороны США, и якобы получил отрицательный ответ. Якобы, ибо трудно поверить, что Того мог дать главе правительства такую информацию. Ведь мы видели, насколько далеко пошёл Рузвельт в своём послании навстречу Японии по сравнению с нотой Хэлла.
Равнодушие и полное пренебрежение к посланию президента диктовалось совсем другим, и об этом тоже поведал суду сам Тодзио: «Я заявил Того, что хотя я и не возражаю против доклада императору, но этому вопросу, однако опасаюсь, что к этому времени самолёты нашей ударной группы уже станут подниматься с авианосцев. Министр иностранных дел оставил меня, и я считал, что он немедленно отправился на доклад к императору».
Разумеется, Тодзио с наигранным негодованием отвергает установленные Трибуналом бесспорные факты, связанные с длительной задержкой на токийском телеграфе послания Рузвельта, задержкой по указанию генерального штаба, что и свело значение этой акции к нулю. Разве мог он, скромный слуга монарха, или кто-либо из его коллег обмануть своего суверена?
«Так впервые я узнал о послании президента, — заявил Тодзио. — Поэтому совершенно не соответствует действительности утверждение обвинения, что я заранее знал о послании президента Соединённых Штатов. И совершенно необоснованным является утверждение, что армия или правительство решили задержать вручение императору этого послания. В данной стране ни один подданный даже и не подумал бы совершить такое преступление против императора, как сознательная задержка послания главы другого государства, адресованного императору».
Но вернёмся к показаниям Того о том, как развернулись события после его разговора с Тодзио: «Я вернулся после встречи с премьером в свою резиденцию, чтобы переодеться и подготовиться к аудиенции у императора. В 2 часа 30 минут ночи я направился во дворец и прибыл туда в 2 часа 40 минут.
В зале ожидания я встретил маркиза Кидо, и во время непродолжительной беседы, продолжавшейся три-четыре минуты, я рассказал ему о содержании этой телеграммы. С 3 часов до 3 часов 15 минут я был принят императором. Я доложил обо всем императору, получил его ответ и в 3 часа 30 минут вернулся в свою резиденцию.
На следующее утро, примерно в 7 часов 30 минут, меня посетил посол Грю. Я сообщил ему, что ввиду затруднений с телефонной связью аудиенция задерживается, и передал ответ императора на телеграмму Рузвельта и копию нашей окончательной ноты. Война уже началась, и посол не передал официально послание президента императору».
Итак, министру иностранных дел и министру-хранителю печати потребовалось всего три-четыре минуты, чтобы обсудить и отклонить послание президента. Обсуждение этой же проблемы, включая ответ на послание Рузвельта, заняло на аудиенции у императора всего пятнадцать минут.
Естественно, что главный обвинитель Кинан подверг подробному перекрёстному допросу и Того, и Кидо, и Тодзио. Вот некоторые характерные выдержки.
Вопрос: Господин Того, я прошу вас сообщить суду о содержании вашей беседы с премьер-министром Тодзио 8 декабря 1941 года.
Ответ: Я посетил Тодзио и подробно рассказал ему о содержании послания. Так как перевод был уже готов, то я сделал свое сообщение на основе этого перевода.
После этого Тодзио спросил меня, не готовы ли Соединённые Штаты пойти на большие уступки. Я ответил, что в данном послании не содержалось больше никаких уступок. На это Тодзио заявил: «В таком случае ничего нельзя сделать...»
Кинан хорошо помнил, что в приведённых выше показаниях Тодзио говорил, что Того только устно и кратко изложил ему суть послания Рузвельта. А потому обвинитель уточняет у бывшего министра иностранных дел этот вопрос.
— Далее я напоминаю вам, — сказал Кинан, — что это было очень важное послание, отправленное наиболее крупным мировым деятелем такой же крупной в то время личности. Вы согласны?
Ответ: Да, это так.
Вопрос: Вы прочитали перевод всего документа премьер-министру Тодзио?
Ответ: Мне кажется, что я прочитал почти весь текст.
Вопрос: Почему вы не зачитали ему (Тодзио. — Авт.) весь текст?
Ответ: В то время необходимо было в первую очередь и по возможности в ближайшее время доложить обо всем императору. Послание содержало целый ряд исторических фактов и личное мнение президента об отношениях между двумя странами. Поэтому я считал, что нет необходимости излагать весь текст, чтобы у Тодзио сложилось правильное представление о документе.
Вопрос: Обсуждая этот вопрос с императором, вы так же, только кратко, изложили содержание послания, как вы это сделали во время беседы с Тодзио?
Ответ: Я рассказал императору обо всем содержаний документа...
Значит, Того вообще не читал императору послание Рузвельта, а только пересказал его содержание, очевидно, так, как считал нужным. Он мог скрыть имевшиеся там значительные уступки или изложить их не полностью. Сейчас это можно только предполагать. Но рассеянность Кинана помогает Того исправить эту оплошность в его ответе на следующий неточный вопрос главного обвинителя:
— Вы прочитали это послание президента императору слово в слово?
Ответ: Я не помню, прочитал ли я действительно императору послание слово в слово.
Вопрос: Какое послание?
Ответ: Я говорю о полном тексте послания президента Соединённых Штатов императору...
Затем Кинан спрашивает, как отнёсся к посланию Рузвельта Кидо, с которым Того, как мы знаем, в течение трех-четырёх минут разговаривал во дворце после своей беседы с Тодзио.
— Скажите, а к чему сводилась точка зрения Кидо, которую он изложил вам? — спросил Кинан.
Ответ: Она была очень проста. Он сказал: «Из этого ничего не выйдет».
Вопрос: И это все, что он сказал?
Ответ: После этого он спросил меня, что сказал Тодзио...
— А сообщили ли вы Кидо о том, что обсуждали с Тодзио ответ, который должен был дать император на эту телеграмму? — в упор спросил Кинан.
Ответ: Я рассказал ему о беседе с Тодзио и заявил, что Тодзио придерживается той же точки зрения, что и Кидо.
Вопрос: Господин Того, все это пустые слова. Я спрашиваю вас, сообщили ли вы Кидо о том, что вы с Тодзио обсуждали проект ответа императора на это послание. Сообщили вы об этом или пет? Сможете ли вы сказать, что вы не сочли нужным сообщить об этом министру-хранителю печати?
Ответ: Нет, я не сообщал ему о том, что мы договорились о проекте ответа...
Удивительно другое: как император утвердил проект своего ответа Рузвельту, составленный Того, не вызвав для консультации маркиза Кидо или хотя бы не спросив министра иностранных дел, обсуждал ли он этот проект с министром-хранителем печати. Точно ответить на этот вопрос мог бы только сам император, но его никто не допрашивал.
А между тем Кинан все еще надеется внести ясность в эту исключительную ситуацию и настойчиво продолжает допрос Того.
— Вы говорили здесь о многих вещах, — обращается Кинан к подсудимому, — но до сих пор не дали ответа на мой вопрос: что мешало вам обсудить ответ императора с Кидо хотя бы после аудиенции? Во время этой аудиенции вы, безусловно, затрагивали важнейшие вопросы истории. Вы потрудились разыскать Кидо и поговорить с ним после того, как оставили императора?
Ответ: После, аудиенции у императора я вернулся в приёмную, но там уже никого не было. Я спросил камергера: «Где маркиз Кидо?» Он ответил, что маркиза в кабинете нет. После этого я оставил дворец.
Вопрос: Однако император Японии согласился даже с проектом ответа. Не хотите ли вы сказать, что император Японии был лишь номинально главой государства, что не доставляло никаких трудов получить его согласие и что это согласие представляло настолько небольшое значение, что не стоило даже просить камергера разыскать Кидо и сообщить ему о результатах аудиенции?
Ответ: Я не говорю сейчас о том положении, которое занимал император. Я говорю лишь о том, видел я Кидо после аудиенции или нет. Исходя из обстановки, сложившейся в то время, Кидо мог прекрасно понимать, что моя беседа с императором будет непродолжительной...
Тут Того показал правду: что толку долго обсуждать вопрос о мире, когда эскадра адмирала Ямамото уже в районе Гавайских островов, а с палуб авианосцев вот-вот взмоет ввысь и возьмёт курс на Перл-Харбор авиация. А ведь это, как мы знаем, подтвердил в суде сам Тодзио. Но здесь, на скамье подсудимых, Того трудно прямо признать этот факт. Ведь признание приводит к единственному выводу: это было осуществление задолго до того продуманной и отлично организованной агрессии с нарушением одного из важных предписаний международного права — предварительного объявления войны или предъявления ультиматума той стране, против которой начались военные действия. И что главное и самое неприятное — в этом заговоре принял весьма важное участие министр иностранных дел Японии, причём ему, человеку, которому по должности надлежало блюсти нормы международного права, досталась одна из ведущих ролей.
Но, как ни вертится Того, ему приходится признать один весьма преприятный факт — вся аудиенция у императора заняла только пятнадцать минут. Однако за это время вряд ли можно было даже внимательно прочесть текст довольно пространного послания Рузвельта. И конечно, никакой речи о его изучении, обсуждении к подготовке мотивированного ответа быть не могло. Да это и не требовалось в создавшейся обстановке, так как ничего уже практически не могло дать.
Вот как все это отражено в стенограмме.
Кинан: Вы явились к императору в 3 часа и оставили его в 3 часа 15 минут, это правильно? Или вы были в течение другого промежутка времени?
Ответ: Я не помню это сейчас точно, но мне кажется, что я оставил императора в 3 часа 15 минут. Впрочем, возможно, что эта беседа заняла немного больше времени.
Вопрос: Если это так, то она продолжалась в течение пятнадцати минут?
Ответ: Да.
Вопрос: Вы разговаривали с императором в 3 часа утра по токийскому времени?
Ответ: Да.
Вопрос: И вы знали, что нота должна была быть передана Хэллу в 1 час дня по вашингтонскому времени?
Ответ: Да, знал.
Вопрос: Тогда правильно ли будет сказать, что вы знали о том, что военные действия должны были начаться меньше чем через час после того, как вы беседовали с императором?
Ответ: Я считал, что военные действия начнутся спустя два часа после вручения поты или по крайней мере час спустя после вручения ноты, поэтому я не знал в то время, что военные действия вот-вот должны были начаться... Я не знал в то время, что военные действия начались...
Ответ окончательно запутавшегося Того не назовёшь иначе, как лепетом. 
Ну а как же император? Знал ли он о готовящейся атаке на Пёрл-Харбор? Знал ли время, когда эта атака должна произойти?
Что это за странный вопрос, могут сказать нам. Император не мог этого не знать, ведь именно он, согласно конституции, был командующим всеми вооружёнными силами страны. И тем не менее обвинению пришлось задать Тодзио, тогдашнему премьеру и военному министру, немало вопросов, прежде чем он, и то с оговорками, признал эту банальную истину. А больше об этом спросить было тогда некого: ведь обоих тогдашних начальников штабов армии и флота уже не было в живых. Тодзио же утверждал, что даже он сам узнал о предстоящем нападении только 1 или 2 декабря 1941 года, причём в беседе с начальником генерального штаба армии. Он утверждал также, что на совещании 1 декабря 1941 года в присутствии императора вопрос о нападении на Перл-Харбор вообще не обсуждался.
— Вы передали эти сведения императору Японии? — следует вопрос Кинана.
Ответ: Нет, я этого не делал, и это не входило в мои обязанности.
Вопрос: Кто нёс ответственность за передачу этих сведений?
Ответ: Естественно, за это отвечали либо начальник генерального штаба, либо начальник главного морского штаба...
Затем Тодзио, давая уклончивые, замысловато длинные ответы, старается доказать, что премьер и военный министр, «согласно японской структуре», не должны были информировать своего повелителя о такой акции, как нападение на Перл-Харбор. И наконец, под нажимом перекрёстного допроса даёт такой ответ:
— Высшее командование до некоторой степени несло ответственность за это, и, я полагаю, они сообщили императору заранее общие положения этого плана.
Вопрос: То есть плана нападения на Перл-Харбор?
Ответ: Да...
Кинан спрашивает Тодзио, виделся ли он с императором в первых числах декабря, в канун войны. Следует ответ, что в этот период он имел несколько аудиенций у императора, во время которых шла беседа о военной обстановке. 
Кинан: Разговаривали ли вы с ним относительно предполагавшейся атаки па Перл-Харбор?
Ответ: Нет.
Вопрос: Вы намеренно уклонялись от этой темы в разговорах с ним или это было чистым совпадением?
Ответ: Я разговаривал с ним о более важных вопросах, о войне в целом, а Перл-Харбор был частью этой воины.
Вопрос: То есть вы хотите сказать, что вопрос о нападении па Пёрл-Харбор был лишь незначительной деталью, настолько незначительной, что о ней даже не стоило разговаривать в беседе с императором?
Ответ: Я совершенно не хочу, чтобы вы истолковывали моё заявление таким образом. Вопрос о Перл-Харборе не являлся незначительным вопросом, но только исходя из военной обстановки в целом. Перл-Харбор являлся лишь одним из этапов всей войны...
Здесь позиция Тодзио ясна: нападение на Перл-Харбор и другие объекты без объявления войны — одно из очень тяжких обвинений, вершина коварства и обмана в действиях японских милитаристов по развязыванию войны на Тихом океане. Вот почему подсудимый номер один твердит, что решение о нападении именно на Пёрл-Харбор и вся реализация этого решения «согласно японской структуре» дело рук начальников двух генеральных штабов — армии и флота (тогда уже покойников). Последовательно проводя эту линию, Тодзио великодушно готов снять за это вину и со своих коллег по скамье подсудимых. Делает он это весьма неуклюже.
Вопрос: Судя по протоколу допроса, вы заявили, а потом повторили в своём аффидевите, что министр иностранных дел Того и председатель планового бюро Судаки знали о времени нападения на Перл-Харбор. Вы помните это?
Ответ: Я помню это. Я также помню, что исправил эту часть своего аффидевита.
Вопрос: Хорошо. Я цитирую из вашего аффидевита то, что вы говорите теперь: «Здесь допущена ошибка с моей стороны, и поэтому я хочу сейчас исправить её». Не объясните ли вы нам, каким образом вы вспомнили правильный вариант этого события более чем год спустя после вашего допроса?
Ответ: Я являюсь живым существом, память может исказить некоторые факты, а потом восстановить их так, как они действительно имели место...
Теперь нам, как в свое время и судьям, должно быть ясно, что когда в 3 часа утра 8 декабря 1941 года (по токийскому времени) император и Того беседовали о послании Рузвельта, то господин министр понимал полную беспредметность такого разговора, его практическую бесцельность, ибо он знал о нападении на Перл-Харбор и о считанных минутах, отделявших их от этого события, которое невозможно было предотвратить, даже если бы император этого пожелал. Неудивительно, что вся аудиенция уложилась в пятнадцать минут. Неудивителен также и интерес обвинения к тому, о чем же конкретно разговаривали в эти исторические минуты император и его министр иностранных дел.
Кинану пришлось затратить немало времени, чтобы выяснить этот, казалось бы, несложный вопрос. Заставить Того восстановить в памяти, что говорил он и что отвечал император. Бывший министр иностранных дел долго петлял в этом допросе: ему всюду чудились ловушки, подготовленные обвинением. Поэтому мы приведём только наиболее существенные выдержки из стенограммы, которые помогут представить, что происходило в этот ранний утренний час за плотно закрытыми дверями императорских апартаментов.
Кинан: Выясняли ли вы когда-нибудь, в какое время император получил эту телеграмму (речь идёт о послании Рузвельта. —Авт.)?
Ответ: Телеграмма была вручена мне послом Грю, и я передал её его величеству, и поэтому его величество никак не мог получить это телеграфное сообщение другим путём... Посол Грю вручил мне отпечатанную на машинке копию расшифрованной телеграммы, я перевёл её на японский язык и показал его величеству этот японский перевод. .
Вопрос: Когда вы показали ему этот перевод?
Ответ: После трех часов утра восьмого декабря.
Вопрос: Какой у вас был с ним разговор на эту тему, если вообще был какой-нибудь разговор? Расскажите, пожалуйста, что вы ему сказали и что он сказал вам?
Ответ: Я говорил об общем содержании телеграфного сообщения, основываясь на японском переводе. Ответ императора я позже передал послу Грю.
Вопрос: В чем он заключался? Повторите нам как можно точнее слова, сказанные вам тогда императором Японии.
Ответ: После того как император услышал содержание телеграфного послания, переданного послом Грю, он спросил, какой ответ можно было дать на это послание. Я рассказал императору о консультации по этому вопросу с премьером Тодзио до этой аудиенции и сообщил, что Кидо в общем согласился с теми решениями, к которым мы пришли.
Но Кинан (и это понятно!) стремится по возможности восстановить с помощью Того подлинные слова самого императора во время этой аудиенции.
— Господин Того, — говорит он, — я стараюсь задать вам простой вопрос, чтобы услышать от вас прямой и простой ответ относительно разговора, независимо от того, какие высокие посты занимали лица, принимавшие в нем участие. Я хочу, чтобы вы сказали нам, что вы заявили императору и что он сказал вам. Желательно было бы, чтобы вы ответили на этот вопрос просто и понятно, а не делали двусмысленных и непонятных заявлений.
Ответ: На вопрос его величества я сказал, что было бы хорошо, если бы его величество ответил на эту телеграмму таким образом, как это и было сделано позже в документе, который я вручил послу Грю. Его величество сказал, что он одобряет такой ответ, и после этого я ушёл...
Вопрос: Уточним, что вы сказали императору. Вы показывали ему, когда он спросил вашего совета, тот проект ответа, который фактически был дан позднее американскому президенту?
Ответ: Я сказал, что получено послание от президента Рузвельта, что в нем затрагивается только часть различных вопросов, которые продолжительное время обсуждались между правительствами Японии и Соединённых Штатов, что желание и мнение японской стороны по этому вопросу были полностью объяснены правительству США в Вашингтоне, поэтому господин президент должен хорошо это знать. Насколько я помню, ответ императора сводился к следующему: «Что касается меня, то я, как всегда, хочу мира. Теперь в отношении вашего предложения... Прошу вас правильно понять то положение, которое я уже высказал».
Вопрос: Было ли это послание передано непосредственно от императора Японии президенту Соединённых Штатов или государственному секретарю США?
Ответ: Оно было переслано через посла Грю...
Вопрос: Когда вы обсуждали эту телеграмму с императором, сказали ли вы ему, что уже слишком поздно, что военные действия уже начались почти в то самое время, когда вы вели беседу с императором?
Ответ: Нет, мы не обсуждали этот вопрос.
Вопрос: Вы знали об этом? Знали ли вы, что это было действительно так, что военные действия начались почти в то самое время, когда вы разговаривали с императором?
Отвёт: Я не знал, что военные действия должны были начаться около трех часов утра.
Вопрос: Эта необычная телеграмма, адресованная императору, требовала срочного использования всей возможной власти в политических вопросах, не так ли?
Ответ: Да, мне кажется, телеграмма требовала именно этого...
И именно поэтому Тодзио, Того и Кидо вкупе с начальниками штабов сделали все, чтобы задержать вручение императору этой телеграммы до наступления того момента, когда реально уже ничего нельзя было сделать.
После всего, что мы теперь знаем, какой ложью и ханжеством звучат известные нам слова из показаний Тодзио, что «в данной стране ни один подданный даже н не подумал бы совершить такое преступление против императора...».
Японский монарх был «земным божеством» в глазах своих рядовых подданных. Однако это не мешало ближайшим советникам обманывать монарха во имя заговора против мира.
Но, даже задержав послание Рузвельта на девять часов, дворцовая камарилья при этих условиях боялась личной встречи японского императора с американским послом Грю. Заговорщики опасались, что вместо Того император выслушает Грю, который мог привести убедительную аргументацию в пользу обращения президента, которое содержало весьма льготные для Японии предложения. В подтверждение этой мысли Кинан предъявляет подлинный документ японского МИДа, составленный по свежим следам в январе 1942 года, в котором излагаются события, непосредственно предшествовавшие войне.
Из этого документа, в частности, следует, что американскому послу Грю было отказано в его настойчивой просьбе получить аудиенцию у императора, дабы лично передать послание Рузвельта. Задерживая на девять часов это послание, лишая императора без его ведома возможности встретиться с американским послом, его приближенные пытались обманным путём обречь своего монарха на бездействие. Они опасались, что вмешательство императора может сорвать осуществление их преступных планов.
Ну а ближайший советник императора — министр-хранитель печати, он же подсудимый, Кидо, как вёл себя, что делал в ту печально знаменательную ночь и ранним утром?
Кинан ведёт допрос Того именно в этом направлении:
— Ваш хороший друг Кидо находился во время этого совещания совсем недалеко, не правда ли? Вызывал ли его император?
Ответ: Я не слышал, чтобы его величество отдавал какие-нибудь приказы относительно того, чтобы пришёл Кидо.
Вопрос: Не предложили ли вы — что было бы правильно, — дабы на этой важной беседе с императором присутствовал министр-хранитель печати?
Ответ: Когда кто-либо делал какое-либо сообщение Тропу, то обычно император принимал этого человека наедине. Если его величество хотел спросить о чем-нибудь Кидо, министра-хранителя печати, он, естественно, мог сделать это отдельно. И поэтому с моей стороны было бы неуместным просить его величество позвать Кидо. Это неприемлемо в Японии.
Вопрос: Что там делал Кидо в этот ранний час, если вы можете сказать нам? Насколько я понимаю, в его привычки не входило находиться во дворце в такое необычное время.
Ответ: Когда я в это утро говорил с Кидо по телефону относительно моего намерения поехать во дворец, он сказал, что император с удовольствием примет меня в любое время (значит, и аудиенция американскому послу тоже была вполне возможна! — Авт.). И тогда же Кидо сказал мне, что он тоже отправляется во дворец. Вскоре после моего приезда во дворец в комнату, где я ожидал, вошел Кидо...
Мы уже знаем из показаний Того, что эта встреча продолжалась три-четыре минуты, но этого времени оказалось более чем достаточно, чтобы обычно рассудительный маркиз дал «добро» на отрицательный ответ президенту Рузвельту.
Впрочем, самого Кидо такие показания отнюдь не устраивали. Он категорически уверял, что не знал содержания телеграммы Рузвельта императору Японии и не видел Того перед тем, как министр иностранных дел получил ранним утром 8 декабря аудиенцию у императора. Иначе говоря, Кидо хотел показать, что во время этих исторических событий был в стороне и не принимал участия в подготовке ответа Рузвельту.
Кинан вёл настойчивый допрос, дабы показать, что это неправда. Поведение Кидо во время этого допроса ярко характеризует не только нравственную сущность этого человека, занимавшего в империи столь высокий пост, но и степень его умственного развития, находчивость. Вот почему этот судебный эпизод достоин внимания читателей.
Кинан: Тот факт, что император Японии давал аудиенцию министру иностранных дел в три часа утра, являлся необычайно важным событием. Вы знали это, не так ли?
Ответ: Да, вопрос был чрезвычайно важным, и именно поэтому я проследовал во дворец...
Вопрос: Неужели вы не подозревали, что эта телеграмма имела отношение к решительным или экстраординарным мерам, направленным на сохранение мира между двумя странами?
Ответ: Конечно, я был очень заинтересован в том, чтобы узнать, о чем шла речь. Я чувствовал, что телеграмма содержит что-то очень важное...
Следует иронический вопрос главного обвинителя:
— Неужели вы не подозревали, что это была отчаянная попытка предотвратить премедленное начало войны? Будучи активным борцом за мир, разве вы не были заинтересованы в том, чтобы всячески поддержать эту попытку?
Ответ: Да, я был сильно обеспокоен этим. 
Вопрос: Почему же вы не дождались конца разговора императора с подсудимым Того, чтобы спросить его, о чем шла речь, и предложить свою помощь?
Ответ: Поскольку я находился в своём собственном кабинете, я не знал, что беседа императора с господином Того окончилась и что тот уехал домой. Поэтому я подождал некоторое время, но, узнав от камергера, что император также ушёл, я отправился домой.
Вопрос: Таким образом, вы, что называется, были в полной неизвестности?
Ответ: Да, к сожалению, мне не удалось выяснить, о чем шла речь.
Вопрос: Вам определенно не везло в то утро, потому что сначала вам не хватило нескольких минут для того, чтобы Того успел сообщить вам содержание телеграммы, а затем вы пропустили тот момент, когда Того выходил от императора, не так ли?
Ответ: Это было именно так.
Вопрос: Конечно, вы не могли разбудить императора, но не пришло ли вам в голову по приезде домой позвонить Того и узнать содержание беседы?
Ответ: Нет.
Вопрос: А не является ли рассказанная вами история сплошным вымыслом и нелепицей и не знали ли вы содержание телеграммы еще до того, как прибыли в императорский дворец?
Ответ: Нет, я не знал содержание телеграммы.
Вопрос: Вы не позвонили Того намеренно или вам не пришло это в голову?
Ответ: Да, мне не пришло это в голову.
Вопрос: Знаете ли вы, что происходило на территории Гавайских островов в то время, когда вы находились во дворце, приблизительно с 2 часов 40 минут до 3 часов 50 минут утра 8 декабря?
Ответ: Я не знал этого.
Вопрос: А знаете ли вы теперь, что нападение на Перл-Харбор произошло приблизительно в 3 часа 50 минут утра по токийскому времени?
Ответ: Да, теперь я это знаю.
Вопрос: Значит, это было простым совпадением, что вы находились во дворце как раз в то время, когда началось нападение? Мне кажется, что на самом деле во дворце в это время было небольшое сборище, все хотели узнать, как проходит нападение на Перл-Харбор, не так ли?
Ответ: И ничего об этом не знаю.
Кинан: На этом я кончаю допрос...
Не правда ли, весьма колоритная сцена! Один из наиболее видных представителей токийской элиты того времени петляет на допросе, как рядовой уголовник, окружённый со всех сторон стеной улик, но не желающий сделать признание.
Так встретили в Токио последнее компромиссное предложение Рузвельта. Это послание президента содержало ряд весьма и весьма существенных уступок в пользу Японии по сравнению с нотой Хэлла от 26 ноября 1941 года. Вот почему в свете этого факта и других обстоятельств японо-американских переговоров 1941 года особый интерес представляют показания подсудимых, категорически опровергавших предъявленное им обвинение в развязывании агрессивной войны на Тихом океане.
Из главных действующих лиц тех дней в живых остались трое — Тодзио, Того и военно-морской министр адмирал Симада. Когда Тодзио давал свои показания, можно было подумать, что перед Трибуналом находится истинный «голубь мира», который пустил в дело свой кроткий клюв только тогда, когда оказался лицом к лицу со смертельной опасностью.
Вот некоторые характерные выдержки из его обширного аффидевита: «...26 июля 1941 года японские фонды в Америке, Великобритании и Голландии были заморожены... Это решающее событие заставило нас принять срочные меры, обеспечивающие в будущем безопасность нашей страны и её существование как нации». И Тодзио не жалеет красок, живописуя положение, в которое якобы попала тогда Страна восходящего солнца: «Смертельный удар был нанесён японской программе национальной обороны... Мы были вынуждены рассчитывать целиком на ресурсы внутри империи, на источники сырья в Маньчжоу-го, Китае, Французском Индокитае и Сиаме, будучи полностью изолированы от остального мира. Что касается основных видов сырья, то мы вынуждены были ограничиться лишь запасами, находившимися внутри страны... В связи с этой обстановкой наша национальная мощь слабела с каждым днём. Например, по истечении двух лет наш флот был бы скован».
Рисуя эту картину, подсудимый номер один и, как мы увидим, некоторые его коллеги «забыли» только незначительные детали: экономические санкции США, Великобритании и Голландии были лишь законным, и добавим, весьма запоздалым ответом на многочисленные и многолетние акты японской агрессии в Азии. Более того, Тодзио и его коллеги «забыли» неоднократные предложения Вашингтона в ходе переговоров 1941 года полностью восстановить торговлю с Японией, в частности экспорт нефти и других стратегических материалов, и даже предоставить Токио крупный заем на весьма льготных условиях, если только японские милитаристы освободят захваченные территория.
А «забыв» все это и зная, что в руках обвинения находится важный документ (решение известного совещания от 6 сентября 1941 года, где говорится, что, если к 15 октября США не примут условий Токио, Япония нападёт на Соединённые Штаты), Тодзио пытается обыграть эту улику обвинения на свой манер: ведь он был одним из основных авторов такого решения.
Вот как это отражено в стенограмме:
«Если бы Япония не могла найти выхода из создавшегося критического положения дипломатическими средствами, то ей не оставалось иного пути, как взяться за оружие и прорвать военную и экономическую блокаду, нависшую над ней. Принимая во внимание вышеуказанные соображения, а главное, соображение относительно военных операций, необходимо было установить срок переговоров с Соединёнными Штатами на первую половину, октября. Все эти обстоятельства, а также ряд других были основной причиной, побудившей к принятию 6 сентября новой политики».
Уже находясь на скамье подсудимых, Тодзио пытается уверить судей, что даже тогда, в 1941 году, японским руководителям, начинавшим новую агрессию, было ясно, что они не могут надеяться на победу в войне против двух великих держав мира. Но если это так, то зачем было лезть в драку? Что это — признание собственного авантюризма? Ничуть не бывало! Тодзио стремится доказать, что тогда перед японскими руководителями была такая альтернатива: гибель страны или риск войны кровавой и жестокой. Третьего не было дано. А раз так, могли ли колебаться «патриоты», стоявшие в ту пору в Токио у кормила власти?!
«У Японии не было иного выхода, — читаем мы дальше в стенограмме, — как продвинуться в Тихом и Индийском океанах, держа в своих руках важные стратегические пункты, оккупируя страны, необходимые в качестве источников военного сырья, и с помощью всех своих духовных и материальных сил отбивать атаки противника, пока хотя бы один солдат останется в живых».
Вместе с тем Тодзио пытается убедить судей, что якобы последней каплей, склонившей японскую чашу весов в пользу войны, была нота Хэлла от 26 ноября 1941 года. Вот как он описывает выводы, к которым 27 ноября пришло совещание по координации действий: «Меморандум Соединённых Штатов от 26 ноября представляет собой ультиматум Японии (хотя мы убедились, что в этой ноте не было ни единого требования, носившего ультимативный характер. — Авт.). Проще говоря, Япония может быть атакована Соединёнными Штатами в любой момент, и мы должны будем обороняться против этого нападения».
Читателю хорошо известно, что в действительности Рузвельт и его администрация в силу сочетания сложных причин делали все, чтобы избежать в то время войны с Японией. Но, может быть, Тодзио тогда это было неведомо? Увы, зная, что все телеграммы, посланные Номура в Токио, находятся в руках Трибунала, бывший премьер вынужден признать, подрывая фундамент собственных показаний, что «намерения правительства США в то время были ясно изложены послом Номура в его телеграмме от 3 ноября (1941 год. — Авт.), которая давала общий обзор ситуации в Америке. Посол в этой телеграмме заявил, что США начинают принимать все более активное участие в атлантической войне и, таким образом, ослабляют свои усилия в отношении Японии. В той же телеграмме посол отметил, что США, ведя экономическую войну против Японии, одновременно с этим стремятся пожинать плоды победы над Японией, не прибегая к войне».
Поистине у лжи короткие ноги, особенно в случаях, подобных нашему, когда на её пути поставлено множество непреодолимых барьеров. Одним из таких барьеров на пути лживых показаний Тодзио стал попавший на судейский стол дневник Кидо, в котором описывалось совещание старейших государственных деятелей, окончательно решивших 29 ноября 1941 года вопрос о войне с США. Зная об этом, Тодзио вынужден признать, что некоторые участники совещания высказывали такую мысль: «Если даже переговоры будут прерваны, мы должны воздержаться от войны и составить план действий на будущее... война в интересах проведения нашей политики в Восточной Азии крайне опасна...» Тодзио, конечно, очень хотелось бы, попав на скамью подсудимых, изобразить, что он, премьер и военный министр, прислушался тогда к этим голосам, призывавшим к осторожности. Однако дневник маленького маркиза лишал его этой соблазнительной позиции. Поэтому Тодзио вынужден был признать, что, полемизируя с представителями умеренных среди старейших государственных деятелей, он утверждал: «Если мы примем этот курс, несмотря на провал переговоров, национальная оборона Японии будет поставлена под угрозу, так же, как и существование Японии».
Успокаивая умеренных, Тодзио на этом же совещании, как он сам записал в своём аффидевите, уверял: «Но мы в любое время откажемся от наших планов... до того, как будет нанесён первый удар... при условии, что Соединённые Штаты дадут возможность решить создавшееся положение мирным путём».
Это была двойная ложь. В первый раз это была ложь, когда Тодзио выступал на совещании 29 ноября 1941 года. И второй раз, когда он пытался убедить Трибунал, что таковы были действительные намерения его правительства в те тревожные дни. Ведь мы хорошо помним, как Тодзио и его присные поступили с компромиссным предложением собственных послов в Вашингтоне, датированным 26 ноября, скрыв его и от старейших государственных деятелей, и от императора. Мы хорошо помним, какая судьба постигла послание Рузвельта главе японского государства. Естественно, что главный обвинитель Кинан в своём перекрёстном допросе решил уличить Тодзио в лжи, но, как нам представляется, не использовал для этой цели два главных аргумента: судьбу компромиссного предложения послов Курусу и Номура и послания Рузвельта. Это позволило Тодзио уйти от существа вопроса в область общих рассуждений. Однако в этих рассуждениях есть детали, характерные для оценки личности самого Тодзио, и поэтому мы считаем полезным их привести.
Кинан: Если бы Соединённые Штаты Америки приняли план «Б», то не было бы нападения на Перл-Харбор, по крайней мере в то время, не так ли?
Очевидно, главный обвинитель, задавая такой вопрос, запамятовал, что его коллега Лопец предъявил Трибуналу совершенно секретный японский документ, завизированный подсудимым Муто и отражавший позицию верховного командования в случае принятия США плана «А» или «Б». Из документа, как уже говорилось, явствовало, что даже в этом случае война была неминуемой.
Разумеется, Тодзио не преминул воспользоваться упущением обвинения:
— Если бы Соединённые Штаты приняли только половину плана «Б», то, я полагаю, войны могло бы и не быть.
Кинан спешит уличить Тодзио во лжи. Обвинитель ссылается на известную телеграмму Того, адресованную Номура и Курусу, где указывается, что план «Б» является максимумом, на который может пойти Япония, и никакие дополнительные уступки недопустимы, и спрашивает, что скажет по этому поводу подсудимый. Следует характерный ответ Тодзио: «Я хорошо знаю об этом... Он был министром иностранных дел, я был премьер-министром. В дипломатии часто прибегают к методам барышничества и торгашества, а премьер-министр имел свою точку зрения. Но его слово не было последним. Последнее слово... содержалось в ноте Хэлла, которую руководители вашей страны бросили нам в лицо».
Кинан: Эта телеграмма была послана Того в соответствии с вашими инструкциями?
Тодзио: Не с моими инструкциями. Он передавал взгляды правительства... Это был дипломатический язык, и слова значили то, что они значат на самом деле... Но дипломатический язык не является мёртвым языком, как, например, язык закона. Он состоит из живых слов, и поэтому вполне естественно, что их значение может меняться в зависимости от обстоятельств...
Этот пример неудачного допроса, когда неточность обвинителя позволила подсудимому попытаться вырваться из клещей улик, все же интересен для нас. Интересен тем, что в нем содержится весьма любопытное и откровенное определение империалистической дипломатии, сделанное одним из руководящих реакционных политиков сороковых годов нашего века. Оказывается, достоинство дипломатического языка заключается в его способности придавать одним и тем же словам разный смысл. Во что же при такой «теоретической» предпосылке превращается известный еще Древнему Риму принцип, гласящий, что договоры должны выполняться! И не результатом ли «теорий» Тодзио и его европейских друзей по «оси» являлись хаос и насилие, царившие в международной жизни тридцатых-сороковых годов нашего века!
Итак, позиция Тодзио ясна: тихоокеанская война велась Японией только в целях самообороны, больше того, в целях спасения нации. Впервые это стало ясно японским политикам 26 июля 1941 года после наложения секвестра на японские фонды в США, Великобритании и Голландии. Окончательным же толчком, вызвавшим в Токио решение о войне, явилась нота Хэлла от 26 ноября 1941 года. А так как война в целях самообороны с позиций международного права — война законная и справедливая, то он, Тодзио, естественно, не может понять, почему его судят за участие в заговоре, созданном для подготовки, развязывания и ведения агрессивных войн.
Эта же мысль пронизывает показания Того, Симада и некоторых других подсудимых, которым было предъявлено аналогичное обвинение. Можно сказать, что Того на суде высказался по этой проблеме даже еще решительнее, чем Тодзио. Так, говоря о ноте Хэлла, бывший японский министр иностранных дел утверждал: «Предъявить такие требования означало привести к гибели Японию как великую державу в Восточной Азии. Если бы сложилась такая обстановка, Япония с экономической точки зрения не смогла бы дальше существовать. Другими словами, можно сказать, что в свете международной обстановки Япония была бы поставлена в такое же положение, в каком она находится в настоящее время».
Отвечая на вопросы Кинана в связи с совещанием комитета по координации и принятым там 28 ноября 1941 года решением о войне с США, Великобританией и Голландией, Того упрямо утверждал, что причина всего — нота Хэлла: «Казалось, что для Японии не было другой альтернативы, ведь речь шла не только о чести Японии, но также и о самом её существовании... Япония должна была выбирать между войной и самоубийством... Вследствие этого пришли к общему мнению, что не осталось другого выбора, как вступить в войну в целях самообороны...»
Кинан: Почему принятие ноты Хэлла рассматривалось Японией как самоубийство?
Того: В том случае, если бы пота Хэлла была принята, Япония должна была бы немедленно отвести свои войска с территории Китая и Французского Индокитая. И все, чего добилась Япония к тому времени (то есть, плоды её многолетней агрессии! — Авт.), а также все её планы в отношении континента (точнее — в отношении полного покорения Китая! — Авт.) были бы сведены на нет.
Кинан: Употребляя выражение «война в целях самообороны», вы имеете в виду так называемый «китайский инцидент», или, говоря прямо, китайскую войну?
Того начал юлить: «Из тех фактов, которые были мне известны в то время, хотя и не в каждом случае, можно было сделать заключение, что и в «китайском инциденте» присутствовал элемент самообороны».
На это последовал точный вопрос обвинителя:
— О какой самообороне можно было говорить, если бои шли в самом центре Китая?
И сникший экс-дипломат вынужден был признать:
— Что касается этого вопроса, то я считал, что такие действия зашли слишком далеко.
Того, красноречиво доказывавшему, что принятие американских условий равносильно самоубийству Японии, можно было напомнить многое. Например, американский проект от 21 июня 1941 года, где отсутствовало требование эвакуации японских войск из Китая и предусматривалось заключение нового торгового договора для восстановления нормальных экономических взаимоотношений. Или предложение Рузвельта от 24 июля 1941 года, в котором в ответ на согласие гарантировать нейтралитет Индокитая предусматривалось возобновление в полном объёме снабжения Японии сырьём и продовольствием. И все же единственным ответом Токио на такие уступки Америки явилась оккупация всего Южного Индокитая.
Да, выдвинутая подсудимыми позиция «самообороны» была крайне опасной позицией. Она давала обвинению, как еще будет показано, много возможностей для наиболее яркого изобличения тех, кто пытался на ней закрепиться. Но ведь утопающий, как говорят на Востоке, готов ухватиться и за хвост змеи.
Дуэт Тодзио-Того на тему о самообороне сразу превратился в трио, как только к пульту был вызван адмирал Симада. Его аффидевит местами звучит патетически. Начисто забыв все то, что добыто судебным следствием, адмирал утверждал: «Я уклонюсь от истины, если не скажу, что был искренне убеждён, что Тодзио, заняв пост премьер-министра, понимал всю тяжесть ответственности, которая была возложена на него, и твёрдо решил сделать все, что в его силах, чтобы урегулировать спорные вопросы дипломатическим путём, а не силой оружия, несмотря на позицию, которую он занимал прежде».
Вероятно, даже сам Тодзио почувствовал, что его бывший военно-морской министр допустил здесь перебор. Но это был лишь один из признаков утраты чувства меры. Аффидевит Симада изобиловал примерами подобного рода. Стоя на свидетельском месте и объясняя, что единственной причиной, вызвавшей тихоокеанскую войну, была нота Хэлла, адмирал призывал Трибунал поверить в то, что его показания адекватны исторической правде:
«Я никогда не сомневался, что Япония, как и любая другая нация, имеет суверенные права действовать в интересах самосохранения и имеет право сама, в зависимости от сложившихся обстоятельств, защищать эти права».
Если поверить малопочтенному адмиралу, то можно подумать, что правительство Тодзио и верховное командование Японии поздней осенью 1941 года сплошь состояло из людей, сугубо осторожных и пацифистски настроенных в отношении США и Великобритании: «Правительство вместе с верховным командованием изучало создавшееся положение очень серьёзно. Ни один человек из той или другой группы не хотел войны ни с Соединёнными Штатами, ни с Великобританией. Военные круги знали слишком хорошо, как глубоко они увязли в «китайском инциденте», который тянулся свыше четырёх лет, и не было надежды, что он будет успешно разрешён. Поэтому говорить о том, что мы добровольно втянулись еще и в военные действия против таких держав, как Соединённые Штаты и Великобритания, — это значило бы, что мы поступили необдуманно с военной точки зрения».
Какое же чрезвычайное обстоятельство толкнуло этих благоразумных и миролюбивых джентльменов на путь войны? Оказывается, виновницей всего была нефть: «Запасов нефти в стране могло хватить не больше чем на шесть месяцев. Поэтому, — утверждает Симада, — на совещании у императора 5 ноября 1941 года верховное командование заявляло, что если оно будет вынуждено ждать до следующей весны, то тогда оно не сможет, если даже этого потребует правительство, рискнуть начать морские бои из-за систематически уменьшающихся запасов нефти. Командование также заявило, что если дипломатические переговоры провалятся, то необходимо начать действовать, и это должно произойти в самом начале зимы, иначе они не смогут вести войну совсем. Наступающий декабрь, северо-восточные муссоны, которые должны начаться в проливе Формозы, на Филиппинах и в районе Малайи, очень затруднят военные операции. Вот тогда, в этой атмосфере растущего отчаяния, вызванного сложившейся обстановкой,, которую я описал, правительство решило разработать мероприятия для ведения войны».
И надо же договориться до такого абсурда! Все дело, оказывается, в том, что Японии не дали создать примерно двух-трёхлетний запас нефти. А будь это, возможно, не началась бы тихоокеанская война... и тогда японо-американские переговоры тянулись бы еще долгое время!
Вот какие объяснения по поводу всемирно-исторических событий приходилось порой терпеливо выслушивать Трибуналу. Разумеется, так же как Тодзио и Того, Симада указывает, что последним решительным толчком к войне была нота Холла:
«...Я совершенно откровенно заявляю, что вот этот ответ Соединённых Штатов заставил меня перейти границу мира, когда было вынесено окончательное решение на известном уже здесь совещании от 1 декабря 1941 года. Даже в этот час полусумерек все еще было время предотвратить военные действия, если бы Соединённые Штаты признали, что мы были искренни в своём желании добиться компромисса».
Давая такие показания, адмирал, как и его коллеги по скамье подсудимых, разумеется, забыл упомянуть послание Рузвельта императору, полное уступок Японии. Ему, как Тодзио и Того, этот факт был явно не с руки.
Мысль подсудимых была несложной: пока Япония безнаказанно захватывала огромные территории, и никто ей в этом не препятствовал, все было нормально. Но вот США предложили японским войскам вернуться в пределы собственной империи. Правда, Японии оставляли в придачу территорию Маньчжурии. Но одновременно подчёркивалось, что невыполнение указанного условия вызовет применение экономических санкций. И только! Как же восприняли все это тогдашние правители Японии? Если верить тому, что они говорили, перекочевав из дворцов и министерских кабинетов на скамью подсудимых, то тогда, в декабре 1941 года, перед ними была жёсткая альтернатива: война с США и Великобританией или «национальное самоубийство». И чтобы предотвратить это «национальное самоубийство», Япония, обладавшая собственной территорией в 372 тысячи квадратных километров с населением 75 миллионов человек, посчитала, что ей мало того, что она уже захватила в Китае, включая Маньчжурию! «Спасая родину», подсудимые развязали серию новых агрессивных войн. При этом были убиты, казнены и погибли под пытками миллионы патриотов в тех странах, куда вторгались японские захватчики. А шагали они первое время широко и весело, так же как их гитлеровские друзья и союзники: Индокитай, Малайя, Голландская Индия, Филиппины, Бирма, бесчисленные острова и военно-морские базы на безбрежных просторах Тихого и Индийского океанов. В результате японские агрессоры оказались на подступах к Индии и Австралии. Учитывая же успешное наступление Роммеля на Ближнем Востоке, немецкий и японский генеральные штабы летом 1942 года стали уже всерьёз подумывать о дружеском рукопожатии представителей их стран не где-нибудь, а прямо в Индии.
Тем же летом 1942 года премьер Тодзио, впоследствии подсудимый номер один на Токийском процессе, бахвалился в своём публичном заявлении... что после объявления войны Соединённым Штатам и Великобритании Япония заняла обширные территории площадью около 4,5 миллиона квадратных километров с населением 150 миллионов человек (если включить сюда и водные пространства, то под контролем японских вооружённых сил, в соответствии с утверждением Тодзио, оказалась площадь в 50 миллионов квадратных километров!).
Так правители Японии пытались предотвратить «национальное самоубийство».
И об этом говорилось среди руин Токио, атомных пепелищ Хиросимы и Нагасаки, говорилось в стране, доведённой людьми, оказавшимися на скамье подсудимых, до грани действительной катастрофы. Говорилось, невзирая на могилы миллионов японцев, которые поверили своим руководителям и погибли в развязанной ими войне.
Как это ни парадоксально, подсудимые и адвокаты, особенно американские, шли еще дальше. Они утверждали, что нота Хэлла от 26 ноября 1941 года, означавшая не более чем запоздалый конец «дальневосточного Мюнхена», в действительности якобы являлась ультиматумом, который не могла принять ни одна уважающая себя держава, что именно эта нота спровоцировала Японию на развязывание агрессии.
В период «холодной войны» — в конце сороковых и в пятидесятых годах — эта адвокатская легенда оказалась весьма живучей. Она вышла далеко за пределы зала, где вёлся Токийский процесс, и нашла отражение даже в солидных «научных» исторических трудах. В них, разумеется, не было и речи о том, чтобы пытаться спасти японских военных преступников: это было уже невозможно. Авторы подобных трудов вернулись к адвокатской легенде, чтобы подвергнуть критике «справа» политику такого выдающегося президента, как Рузвельт, который, несмотря на все свои колебания, ошибки и непоследовательность, умел прислушиваться к голосу разума и выбирать правильное направление в политике, хотя порой с опозданием.
Сложившаяся в те годы реакционная школа историографии минувшей войны изображает агрессором... Рузвельта, а Германию и Японию... обороняющимися сторонами.
Один из таких историков — Тэнзилл — писал, что «Рузвельт уже настроил и приготовил свой «оркестр смерти». Он ждёт лишь, чтобы Германия дала ему удобный повод. Но когда президент понял, что Гитлер не даст ему повода для войны, он обратился к Дальнему Востоку и усилил нажим на Японию». Если верить Тэнзиллу и его коллегам — Моргенштерну и Сэнборну, то США провоцировали Японию на войну. С этой целью Рузвельт с нарочитым невниманием относился к судьбе Тихоокеанского флота, соблазняя, таким образом, Японию совершить нападение на Гавайи. Эту версию с усердием поддерживают битые в Перл-Харборе адмиралы Кимелл и Тэоболт в книге «Последний секрет Перл-Харбора», утверждая, что Рузвельт нуждался в «ошеломляющем инциденте», чтобы ввергнуть США в войну. Тэоболт без обиняков пишет: «Перл-Харбор — это свидетельство, что стратегия Рузвельта по насильственному вовлечению Японии в войну... увенчалась полным успехом».
Другой представитель этой же реакционной школы Дж. Чемберлин откровенно обнажает классовое лицо своих коллег: «Не было ни моральных, ни гуманных соображений в пользу того, чтобы предпочесть советское стремление к завоеваниям стремлению нацистскому и японскому... С точки зрения хладнокровной оценки американских интересов наличие центра агрессивной экспансии в Москве не было более желательно, чем существование двух центров в Берлине и Токио». И, подытоживая все эти от начала до конца лживые рассуждения, которые, как убедился и еще убедится читатель, были полностью разоблачены и опровергнуты на процессе, уже упомянутый Тэнзилл пишет: «Дальневосточный трибунал осудил не тех людей... Было бы лучше, если бы Трибунал заседал в Вашингтоне, а не в Токио».
Даже что-либо близкое к этому циничному утверждению не решились сказать самые «смелые» адвокаты на Токийском процессе, такие, например, как американцы Блэкни и Каннингэм, хотя последний вёл себя настолько вызывающе, что Трибунал, ни в чем не стеснявший защиту, отстранил его от участия в процессе, правда после того, как судебное следствие фактически закончилось.
Почему же адвокаты в Токио были «скромнее» историков и адмиралов реакционной школы историографии в США? Во-первых, потому, что было просто невозможно говорить нечто похожее перед лицом убийственных доказательств, собранных обвинением. Во-вторых, потому, что адвокаты произносили свои речи тогда, когда костёр «холодной войны» только еще разгорался. Перечисленные же нами историки выпускали свои труды в середине пятидесятых годов, когда «холодная война» бушевала с такой силой, что любая ложь антисоветского и даже профашистского толка имела шансы на успех.
Какие же неотразимые доказательства оказались в руках обвинения, доказательства, начисто опрокидывавшие фундамент защиты подсудимых, а заодно и утверждение этих историков?
Как мы уже видели, подсудимые, выдвинув тезис о самообороне во имя «спасения нации», утверждали, что мысль о подобной войне впервые возникла только тогда, когда 26 июля 1941 года США, Великобритания и Голландия наложили секвестр на японские фонды в этих странах. Само же бесповоротное решение сражаться было принято лишь в ответ на ноту Хэлла.
Обвинители не пожалели ни времени, ни сил, чтобы доказать, что вся эта версия лжива от первого до последнего слова. В руках обвинения — так называемый основной план, составленный японским военным министерством в далёком 1937 году. Четыре года отделяло авторов этого документа и от секвестра японских фондов за рубежом, и от хорошо известной ноты Хэлла. И все же план этот преследует одну цель: завершить полную подготовку Японии к войне на Тихом океане. И какое неприятное совпадение — эта подготовка должна быть закончена именно к концу 1941 года. Такая улика даёт полное основание Кинану заявить в своей заключительной речи, что развязанная японцами война «представляла собой тщательно обдуманный и составленный с холодным расчётом план, который был выполнен в точности не только по существу, но и по времени».
19 июня 1940 года посол Германии Отт, хорошо информированный в вопросах японской политики, радирует своему начальству в Берлин: «По взгляду из Токио, усиление японских позиций в Восточной Азии путём захвата Индокитая уже само по себе служит, без сомнения, интересам Германии. Таким образом, с одной стороны, увеличиваются шансы на быстрое окончание «китайского инцидента», а с другой стороны, разногласия между Японией и англосаксонскими державами вырастут до такой степени, что опасность соглашения между ними будет ликвидирована на долгое время».
Берлин прислушался к мнению посла, оказал давление на марионеточное правительство Петена, и вскоре японские войска распространились по всему Северному Индокитаю. Разумеется, в Токио не хуже Отта понимали последствия такой акции. И не только понимали. Впечатляющие победы Германии в Европе, достигнутые к тому же малой кровью, вскружили голову японским милитаристам, сделавшим на этом основании поспешный вывод о военной слабости США и Великобритании и о возможной агрессии против них. И вот 1 августа 1940 года послу в Берлине Курусу (кстати, это тот самый Курусу, который в ноябре следующего года прибудет в Вашингтон в качестве главного миротворца) поручается зондаж германского союзника. Цель зондажа: выяснить отношение третьего рейха к агрессии Японии против США. Курусу беседует с Вейцзекером, правой рукой Риббентропа. Теперь германская запись этого разговора в руках американского обвинителя Тавеннера. Она бьёт по тезису подсудимых и защиты «о самообороне и спасении нации». Ведь западные державы в это время еще снабжают Японию всем необходимым, в частности и для войны. Ведь еще 16 месяцев отделяют собеседников в Берлине от ноты Хэлла.
Что же обсуждают два высокопоставленных дипломатических чиновника?
«Японский посол, с которым я имел сегодня деловую беседу, свёл её к роли, которую новое японское правительство (второй кабинет Коноэ. — Авт.) будет играть в большой политике.
Он считает, что японская политика должна смотреть далеко вперёд. Очевидно, Курусу не думает о быстром окончании войны... Поэтому, естественно, важнее всего отношения Японии с Россией и США. Посол напомнил о том, что, когда он, Курусу, был у министра иностранных дел Германии, тот обрисовал ему огромное значение, какое будет иметь японо-германская дружба и сотрудничество.
Однако он сказал, что не совсем понимает, как именно мы представляем себе это сотрудничество. Он не знает, хотим ли мы и если хотим, то, когда, чтобы Япония бросила свою мощь на весы настоящего конфликта».
И дальше Курусу обсуждает возможные варианты этой проблемы так же просто и спокойно, как будто речь идёт о совсем незначительных предметах.
«Если, например, Япония вступит в войну с Америкой, в то время как Германия считает, что конец войны близок, и ожидает скорой победы, тогда оказалось бы, что Япония действует наперекор желаниям Германии. Если же, с другой стороны, Япония не вступит в войну сейчас, то в будущем её флот будет большим потенциальным фактором в руках треугольника Берлин-Рим-Токио.
У нас сложилось мнение, что Курусу ожидает от полого правительства проявления тенденции к участию в войне». 
Что касается Вейцзекера, то он, очевидно не имея полномочий, ограничился в этом случае ролью слушателя, обязанного передать услышанное своим шефам. О том, что Курусу не проявил здесь собственной инициативы, а только выполнял поручение японских правящих кругов, свидетельствовал на суде ряд документальных доказательств. В главе «Неудавшийся Талейран» мы уже знакомили читателей с некоторыми из этих доказательств. Поэтому кратко напомним лишь самое существенное о тезисе «самообороны», важное для нас в плане его опровержения.
12 июля 1940 года состоялось совещание представителей трех министерств — военного, военно-морского и иностранных дел. Еще почти 16 месяцев отделяют участников этого совещания от ноты Хэлла, и больше года остаётся до решения Рузвельта о секвестре японских фондов. А ведь именно эти две американских акции, если верить Тодзио, Того и Симада, толкнули Японию на путь войны. Вот что решило авторитетное совещание по интересующему нас вопросу: «Япония предложит Германии свою поддержку и сотрудничество как против Соединённых Штатов, так и против Советского Союза... Япония... объявит о своём намерении начать самостоятельную войну против Великобритании, когда будет решено, что благоприятный момент настал».
Едва организовавшись (26 июля 1940 года), второй кабинет Коноэ принимает решение о создании Японией пресловутого «нового порядка в великой Восточной Азии». 1 августа это решение публикуется в качестве правительственного коммюнике. В тот же день Мацуока выступает по радио, чтобы оповестить мир, какие средства Токио намерен пустить в ход, чтобы реализовать эти огромные по масштабам агрессивные планы: «Для достижения такой цели Япония должна быть готова к преодолению всех стоящих на её пути препятствий... Во взаимодействии с теми державами, которые готовы к сотрудничеству с ней, Япония с храбростью и решительностью будет стремиться к достижению идеала, предначертанного ей самим небом».
Для каждого, кто обладал политическим слухом, после этого коммюнике стало предельно ясным, что Страна восходящего солнца избрала путь агрессивной войны. И действительно, этому публичному выступлению Мацуока предшествовало одно важное и еще неизвестное нам закулисное событие.
Придёт время, и Трибунал, используя материалы обвинения, запишет в приговоре: «19 июля 1940 года (на второй день работы нового кабинета. — Авт.) Копоэ, Мацуока, Тодзио и Ёсида (военно-морской министр. — Авт.) совещались для того, чтобы сформулировать политику нового кабинета... Они решили, что английские, французские, голландские и португальские владения должны быть включены в сферу «нового порядка» Японии. Если Соединённые Штаты не будут препятствовать осуществлению этих планов, Япония не будет стремиться к нападению на них, но, если Соединённые Штаты попытаются помешать Японии, Япония, не колеблясь, прибегнет к войне...»
Читатель, видимо, помнит секретный протокол заседания Тайного совета Японской империи 26 сентября 1940 года, где обсуждался вопрос о заключении «пакта трех». Тогда неизбежность войны с Америкой считалась уже постулатом, не требующим никаких доказательств. Деловито обсуждались лишь конкретные и необходимые меры подготовки к такой войне. И вот американский обвинитель Тавеннер знакомит членов Трибунала с выступлением Мацуока на этом заседании Тайного совета, выступлением, имеющим прямое отношение к пресловутому тезису «о самообороне и спасении нации»: «...В настоящее время нам ничего не осталось делать, как только держаться твёрдой политики. Если будет так, то мы должны справиться с Америкой, тесно объединившись с возможно большим количеством стран...»
В руках обвинения новый документ — план японской внешней политики, составленный 28 сентября 1940 года министерством иностранных дел. На сей раз на повестке дня — вопрос о Великобритании, точнее, поиски повода для войны и с этой страной: «Используя в качестве предлога помощь Чан Кайши, которую Англия оказывает путём поставок по бирманской железной дороге, и используя в качестве предлога нашу ссылку на то, что мы не можем терпеть такое положение, когда миру на Востоке угрожают английские вооружённые силы, базирующиеся в Сингапуре, Япония потребует отвода всех английских войск с Тихого океана и, если Англия отклонит это требование, начнёт войну».
Да, Токийский процесс, так же, как и Нюрнбергский, особенно ценен тем, что он не только и даже не столько установил вину отдельных подсудимых, сколько дал возможность сотням миллионов непосвящённых заглянуть на кухню империалистической дипломатии, поднять крышки котлов и воочию убедиться, что и как там готовится, причём отнюдь не на благо человечества. Большинство «блюд», изготовленных в «кухнях» буржуазных министерств иностранных дел по старым «кулинарным рецептам», ныне слишком просты, чтобы обмануть народы мира, обогащённые опытом Второй мировой войны. В то же время существование мировой системы социализма весьма усложнило деятельность империалистических «поваров» от дипломатии. А потому сейчас бесконечно сложней ввести народы в заблуждение, пытаясь прикрыть агрессивные стремления самыми завуалированными формулировками. И все же в министерствах иностранных дел некоторых капиталистических государств пытаются изворачиваться...
Но вернёмся в зал суда. 4 октября 1940 года Коноэ выступает с заявлением, предназначенным для прессы. Трибунал счёл необходимым кратко изложить в приговоре суть этой декларации тогдашнего японского премьера? «...Если Соединённые Штаты откажутся понять истинные намерения Японии, Германии и Италии, будут продолжать свои вызывающие акты и будут сохранять свою вызывающую позицию, то и Соединённые Штаты, и Англия окажутся вынужденными воевать с Японией, а это означает, что Япония будет вынуждена вступить в войну с ними».
По мере хода судебного следствия становилось все яснее и яснее, что центральная позиция подсудимых и защиты в фазе тихоокеанской войны, позиция «самообороны и спасения японской нации», терпит бесповоротный и полный крах. В действительности перед нами был план заведомой агрессии, который заговорщики исподволь, тщательно готовили в течение многих месяцев. Обвинение же, со своей стороны, сделало все, чтобы это доказать, и доказать с огорчительной для подсудимых полнотой...
Обвинитель Тавеннер, произнося свою заключительную речь, напоминает судьям, что в январе 1941 года Номура отправился в свой длительный дипломатический вояж в Вашингтон. И что накануне отъезда посол получил инструктаж от самого Мацуока. Шеф предупредил посла, что «Япония пришла к определенному решению начать войну с США, если США примут участие в европейской войне... В инструкциях, которые Мацуока дал Номура, подчёркивалось, что Япония собирается в дальнейшем продолжать осуществление программы (точнее — агрессии. — Авт.) для создания сферы сопроцветания великой Восточной Азии и что взаимопонимание (имеется в виду взаимопонимание с Соединёнными Штатами. — Авт.) может быть достигнуто только на этой основе».
Не успел Номура ступить на американскую землю, как 24 января 1941 года предусмотрительные и дальновидные чиновники военного министерства и министерства финансов Японии издают совместный и совершенно секретный приказ печатать оккупационные деньги для ряда стран Азии. А уже в мае того же года первые увесистые пачки этой «валюты» складируются в подвалах японского государственного банка. И что характерно: наименования подобных, попросту говоря, фальшивых купюр, хотя и выпущенных с благословения правительства, точно совпадали с географическими названиями пунктов предстоящих агрессий. Это позволило Трибуналу обоснованно утверждать в приговоре:
«Еще в январе 1941 года военное министерство совместно с министерством финансов начало подготовлять военно-оккупационные денежные знаки для использования в районах, которые, как предполагалось, будут заняты японскими войсками при продвижении на юг. Были отпечатаны специальные денежные знаки, которые были помещены в банк Японии, из которого они могли изыматься армией по мере оккупации территорий противника. Эти оккупационные денежные знаки состояли из долларов, которые могли быть использованы в Малайе, Таиланде и па Борнео, гульденов — для использования в Голландской Ост-Индии и пезо — для Филиппин. Из этого можно заключить, что в январе 1941 года военное министерство и министерство финансов планировали, что японские армии захватят территории, для которых предназначались данные денежные знаки».
Был, правда, один подсудимый, которому этот факт, обнаруженный обвинением, пришёлся по душе. Им оказался, как ни странно, бывший министр иностранных дел Того. Он даже счёл необходимым обыграть этот факт по-своему, давая показания Трибуналу: «Много примеров игнорирования мнения министра иностранных дел в принятии наиболее серьёзных решений в отношении национальной политики наблюдалось в период перед войной на Тихом океане. Таким образом, как я узнал в первый раз в этом Трибунале, весной 1941 года уже выпускалась военная валюта для использования её в возможной войне; по этому вопросу не консультировались с министром иностранных дел, несмотря на то что эта валюта должна была использоваться в иностранных государствах, и, следовательно, можно было бы ожидать, что по этому вопросу мнение министерства иностранных дел будет запрошено».
Будем справедливы в отношении Сигэнори Того: Трибунал собрал более чем достаточно доказательств, что вопросы агрессии не только согласовывались с министром иностранных дел — он нередко принимал активное участие в решении таких вопросов. Ряд подобных доказательств читателю уже знаком, с другими он еще встретится.
Но было бы наивным думать, что в январе 1941 года агрессоры ограничились только изготовлением фальшивых денег. Этот месяц, как и последующие, был заполнен интенсивными военными приготовлениями...
У пульта — обвинитель англичанин капитан Робинсон, в его руках географическая карта. Предъявляя улику Трибуналу, обвинитель разъясняет, что это перевод аннотированной карты Кота-Бару и окрестностей, озаглавленной «Военно-воздушная карта восточного побережья Британской Малайи, часть I», и что она содержит данные, указывающие на готовящиеся десантные операции в этом районе. Кота-Бару был местом первой высадки японцев в Британской Малайе. Эта карта была подготовлена японским морским штабом в октябре 1941 года. Показательно, однако, что аэрофотосъёмки, по которым была составлена карта, производились в течение января 1941 года...
Пробьёт час оглашения приговора, и подсудимые в числе других документов, доказывающих наличие заговора, направленного на развязывание и ведение агрессивных войн, еще раз услышат название этой карты: «Подготовка к нападению на Сингапур шла быстрыми темпами. В январе 1941 года были проведены аэрофотосъёмки, чтобы собрать сведения для десантных операций в Кота-Бару. В июле 1941 года японское гидрографическое управление закончило составление дополнительных карт этого района. В начале октября 1941 года эти карты были закончены и отпечатаны генеральным морским штабом».
Но главное в подготовке войны заключалось не в этом. Как подчеркнул Трибунал в своём приговоре, решающим объектом заговорщиков на юге был «Тихоокеанский флот Соединённых Штатов, который базировался на Гавайских островах в Перл-Харборе, являясь одним из самых серьёзных препятствий для осуществления политики кабинета Коноэ, которая должна была обеспечить военное продвижение на юг».
Неудивительно, что уже с конца 1940 года японские военно-морские стратеги были заняты решением сложной проблемы максимальной эффективности атаки на Перл-Харбор. Свидетельскими показаниями и документами обвинение установило и доказало, что такой план был разработан в конце 1940 года и сразу представлен на рассмотрение адмирала Ямамото.
Что это был за план? Приговор Трибунала даёт на этот вопрос чёткий и недвусмысленный ответ:
«План уничтожения Тихоокеанского флота Соединённых Штатов в то время, когда он стоял на якоре в Перл-Харборе, путём внезапного нападения, которое должно быть предпринято в то время, когда между Соединёнными Штатами и Японией будут сохраняться мирные отношения. Этот план был задуман и представлен на рассмотрение командующему объединённым флотом. Он его одобрил и передал в императорскую ставку еще в январе 1941 года. План предусматривал создание боевой группы для воздушного нападения на Тихоокеанский флот Соединённых Штатов в Перл-Харборе».
В руках обвинителя капитана Робинсона любопытнейший документ — сборник статей, опубликованных официальным издательством японского военно-морского министерства. В сборнике подчёркивается, что флот заблаговременно «разработал жёсткую программу тайного обучения для войны против Соединённых Штатов». Далее обвинитель цитирует выдержки из статьи, включённой в этот сборник, под заголовком: «Герои ударной группы морского нападения». Статья датирована 6 марта 1942 года, когда успехи Японии на всех фронтах достигли своего апогея. Очевидно, именно поэтому её автор капитал Хидэо Хирайдэ, начальник отдела морской информации имперского генерального штаба, предельно откровенен: ведь победителей не судят.
Мог ли Хирайдэ тогда думать, что эта статейка через четыре года будет использована как серьёзная улика против его высокопоставленных шефов. А вот теперь обвинитель Робинсон подробно цитирует ультрапатриотический опус капитана Хирайдэ, и сумрачны лица подсудимых и адвокатов.
«Когда настало время нанести священный удар по зарвавшейся Америке, — писал Хирайдэ, — которая пренебрегла нашей великой миссией и стремлением к миру во всем мире и даже совершила покушение на само существование Японской империи, люди специальной морской ударной группы нанесли первый удар в самое сердце врага, рискуя своей жизнью. Мы полны уважения к этим людям. История этого славного, не имеющего себе равного нападения на Перл-Харбор была уже официально опубликована. Планы нападения, вселившего страх в сердца всех народов мира, были разработаны и осуществлены, — свидетельствует Хирайдэ, — лейтенантом Иваса и несколькими другими офицерами... Они сделали это за семь месяцев до нападения... и передали планы командующему объединённым флотом через вышестоящих офицеров.
Командующий объединённым флотом тщательно изучил эти планы нападения и нашёл, что они удачны и что им можно следовать... В течение короткого периода обучение, подготовка и эксперименты нападения «карманных» подводных лодок на Перл-Харбор проводились день и ночь, без сна и отдыха... Стремясь выполнить свой патриотический долг, эти люди разработали план того, что считалось неосуществимым. После этого в течение нескольких месяцев они тайно проводили сложное обучение, описать которое словами нельзя, ибо в описание могут вкрасться случайные ошибки».
Итак, официальное издательство японского военно-морского флота засвидетельствовало, что уже в мае 1941 года группа Иваса продумала план нападения «карманных» подводных лодок на Пёрл-Харбор, а затем в течение нескольких месяцев практически отработала свои действия, трудясь без сна день и ночь.
Приговор на основании материалов судебного следствия конкретизирует характер работы «героев морской ударной группы»: «Разработка конструкций и производство «карманных» подводных лодок». С какой целью? Дабы «во взаимодействии с воздушной атакой использовать подводные лодки для уничтожения тех кораблей, которые попытаются скрыться от нападения с воздуха».
Дело в том, что в районе Перл-Харбора были мелкие воды. Поэтому и потребовался новый вид оружия — «карманные» подводные лодки.
Обвинение, однако, не ограничилось разбором действий группы Иваса. Оно представило доказательства, что подготовка атаки на Пёрл-Харбор шла по многим каналам в связи со сложностью предстоящей операции. Особенности акватории в районе Перл-Харбора, в частности мелководье, поставили перед японскими военно-морскими стратегами еще одну проблему: создание специальных торпед, способных эффективно действовать на малых глубинах.
И приговор констатирует: «В начале 1941 года началась подготовка мелководных торпед... В течение лета военно-морской флот тратил значительное время на разработку этого типа торпед и на эксперименты с ними». Готовился к атаке, как установлено судом, и военно-воздушный флот: «Японский флот начал общую боевую подготовку для нападения на Перл-Харбор в конце мая 1941 года. В Кагосима в Японии, где условия местности напоминали Перл-Харбор, проводились учения по бомбометанию с пикирования. Специальным предметом обучения было пополнение запасов горючего в море, чтобы можно было использовать более безопасные (но и более протяжённые. — Авт.) северные подходы к Перл-Харбору».
Судебное следствие установило, чем была вызвана столь тщательная и заблаговременная подготовка подобной операции, и приговор обнародовал эти причины: «Японские руководители считали, что если нападение па Перл-Харбор будет иметь успех и приведёт к уничтожению американского флота, то они смогут захватить все важные пункты в Тихом и Индийском океанах до того, как Соединённые Штаты смогут подготовить и предпринять контрнаступление».
Все эти факты подтвердил на допросах, которые проводили американские следователи, подсудимый Симада — бывший военно-морской министр в кабинете Тодзио. Но, заняв свидетельское место, адмирал решил изменить эти показания, правда только в одном отношении: не отрицая установленных Трибуналом фактов тщательной и длительной подготовки нападения на Перл-Харбор, Симада утверждал, что он узнал обо всем этом, только став военно-морским министром, то есть не раньше конца октября 1941 года.
Вот как это отражено в его аффидевите: «Говоря о так называемом плане нападения па Перл-Харбор, обвинение заявляет: «Симада согласился с тем, что он знал, что Ямамото подготовил план для нападения в начале 1941 года и что план был принят в мае или июне.
Он также согласился с тем, что знал, что в самом начале 1941 года флот начал производить торпеды для мелких вод, потому что воды в Перл-Харборе очень мелки, и что флот практиковался в применении этих торпед в течение лета 1941 года».
Это вводит в заблуждение, поскольку подтверждается, что я знал о планах нападения на Перл-Харбор еще до того, как стал военно-морским министром. Это не так. Уже после моего назначения на пост морского министра я узнал впервые о плане попадания на Перл-Харбор, о манёврах и исследовательской работе, которые были проведены в прошлом. Я узнал об этом от начальника первого отдела главного морского штаба Фукудомэ».
В главе «Нейтралитет по-милитаристски» мы ознакомили читателя с совершенно секретным протоколом совещания у императора, где 2 июля 1941 года присутствовали высшие японские государственные деятели. Напомним только то, что имеет непосредственное отношение к рассматриваемой теме. В протоколе было записано: «...Мы подготовимся к войне с Англией и США... укрепляя нашу систему продвижения на юг... Япония, не колеблясь, начнёт войну с Англией и США».
Как было показано, готовились к этой войне, и весьма энергично, с января 1941 года, то есть еще за полгода до этого решения и за много месяцев до секвестра японских фондов и поты Хэлла. Как же все это увязать с центральным тезисом защиты и подсудимых «о самообороне и спасении нации»? Сделать это можно, только предположив, что тогдашние японские лидеры обладали даром предвидения, что и позволило им предугадать действия вашингтонских политиков на много месяцев вперёд.
На совещании 2 июля 1941 года были даны еще неизвестные читателю указания и по линии сухопутного командования. Приговор излагает эти указания:
«Генеральному штабу было приказано разработать окончательный оперативный план кампании в южных районах. Войска, которые впоследствии осуществили десантные операции на Филиппинах и на Малайском полуострове, начали практиковать десантные операции вдоль Китайского побережья, на острове Хайпань и вдоль побережья Французского Индокитая, а другие войска обучались на Формозе. Войска, которые должны были напасть на Гонконг, усиленно обучались ночным боям и штурму дотов на базе недалеко от Кантона в Китае. Районы учений выбирались в тех местах, где условия местности и климата напоминали условия районов, на которые должно было быть совершено нападение. Обучение продолжалось все лето и до времени нападения».
Атмосфера интенсивной военной подготовки охватила, как лихорадка, в то жаркое лето и осень 1941 года все правящие токийские круги. Даже министр иностранных дел принял активное участие в подготовке... нападения па Перл-Харбор. Нет, он не занимался проблемами атаки американского флота с воздуха или эффективного действия мелководных торпед, он не участвовал в учениях по десантированию и бомбометанию. Зато господин министр энергично действовал на стезе шпионажа. Но мы уже слышим возражение: нашли чем удивить! Давно известно, что респектабельные ведомства иностранных дел агрессивных империалистических государств прочно интегрированы со своими разведывательными службами. И именно буржуазные историки окрестили военных атташе таких государств «шпионами в форме». Все это верно, конечно, но вот чтобы сам господин министр иностранных дел давал неоднократные письменные указания, как и за чем шпионить? Подобное встретишь не часто.
Столь диковинный факт нашёл отражение в приговоре: «Министр иностранных дел Тоёда, генеральный консул которого на Гавайских островах был занят шпионажем, 24 сентября (1941 год. — Авт.) разработал код для передачи секретных донесений об американском флоте, находившемся в гавайских водах».
В тот же день Тоёда направил этому консулу в Гонолулу совершенно секретную директиву — систематически сообщать сведения о наличии судов в Перл-Харборском порту. Чтобы облегчить шпионскую деятельность, дотошный министр даже разбил акваторию этой военно-морской базы на пять районов, точно обрисовав границы каждого. Особое внимание в информации о военных судах было предложено уделять авианосцам, учитывая все корабли, стоящие у пристани, на рейде, а также в доках. «Записывайте кратко типы и классы кораблей», — предписывал консулу Тоёда. Ведь он был не только министром иностранных дел, но и адмиралом...
Кинан ведёт допрос подсудимого Того, сменившего Тоёда на посту министра иностранных дел.
Вопрос: Господин Того, вы утверждаете, что запрос министерства относительно сведений, которые поступали от японских шпионов на Гавайских островах, о том, были там или нет аэростаты воздушного заграждения или сети для защиты линкоров от торпед, был сделан безответственными подчинёнными, хотя эти сведения были получены как раз в то время, когда японский флот направлялся в Перл-Харбор. Так ли это?
Ответ: Если ответственный чиновник не знал о том, что были посланы такие телеграммы или получены подобные сообщения, то он не мог нести ответственности за эти действия. Сейчас я говорю об ответственности за преступления.
Вопрос: И конечно, предполагаемое нападение на Перл-Харбор держалось в таком секрете, что даже вам, члену кабинета, министру иностранных дел, не разрешалось знать об этом до тех пор, пока нападение не произошло, не так ли?
Ответ: Дело обстояло именно так, как вы говорите. Мне ничего не сообщали о нападении, пока оно не было произведено.
Вопрос: И если вы не имели к этому прямого отношения, то как вы объясните тот факт, что вашим подчинённым передавалась информация, из которой было видно или по крайней мере можно было сделать вывод, что эти меры обсуждались?
Ответ: Я не думаю, чтобы моим подчинённым было известно, что обсуждался вопрос о нападении па Перл-Харбор...
Если поверить Того, то его наивные подчинённые полагали, что чрезвычайный интерес их шефа ко всем деталям боевой мощи и обороноспособности основной базы американского Тихоокеанского флота носил исключительно абстрактно-познавательный характер. Мы не случайно сказали — шефа, ведь Того продолжал то, что начал Тоёда. Однако, отвечая на вопросы Кинана, подсудимый еще не знал, что и здесь он оставил обвинению, как говорят криминалисты, свою «визитную карточку».
Так, 15 ноября 1941 года Того послал японскому консулу в Гонолулу шифротелеграмму. В ней отмечалось исключительно критическое состояние японо-американских отношений и предлагалось посылать «сообщения о судах в гавани» не менее двух раз в неделю, соблюдая при этом крайнюю осторожность в целях сохранения секретности. 18 ноября Того направил в Гонолулу новую телеграмму, снова предлагая строго секретно информировать его о нахождении на якоре судов в зоне Перл-Харбора, в Манильской бухте и в районах, к ним примыкающих.
Наконец, 2 декабря 1941 года, когда японский флот уже шестой день находился в открытом море, держа курс на Перл-Харбор, Того отправил своему консулу в Гонолулу последнюю депешу: «Принимая во внимание создавшееся положение, крайне важно знать наличие в порту военных кораблей, авианосцев, крейсеров. Впредь используйте все возможности, чтобы каждый день сообщать мне необходимые сведения. Телеграфируйте, замечены ли аэростаты наблюдения над Перл-Харбором и имеются ли какие-нибудь указания на то, что они будут подняты. Сообщите также, снабжены ли военные корабли противоминными сетями».
Кинан, разумеется, не преминул напомнить Того о его директивах в последние предвоенные дни. Впрочем, Того это не смутило. Бывший глава японского дипломатического ведомства даже на скамье подсудимых занимал одно из ведущих мест по части лжи и лицемерия. А добиться первенства в такой компании было совсем не просто...
Анализируя приведённые выше факты, можно сказать, что в тщательности практической отработки всех мельчайших деталей будущих агрессивных акций военные лидеры Японии превзошли своих нацистских союзников.
В этом смысле весьма показателен документ, переданный Трибуналу обвинителем Робинсоном. Документ этот под названием «Решение Японии воевать» был разработан заговорщиками в сентябре 1941 года. Вот одна из выдержек, прочитанных Робинсоном:
«Рабочий план. В течение августа 1941 года японский флот провёл исключительное количество манёвров. 2-13 сентября 1941 года были проведены последние военные игры в военно-морской академии в Токио. В них приняло участие большое количество высокопоставленных морских офицеров. Задача была двойная: первая — выработать и утвердить детали морского и воздушного удара по Перл-Харбору, вторая — наметить план операций по захвату Малайи, Бирмы, Голландской Ост-Индии, Филиппин, Соломоновых островов и островов центральной части Тихого океана (включая Гавайи). Общее изложение результатов этих игр легло в основу приказа, уточняющего действительное нападение. 1 ноября 1941 года был принят окончательный текст этого приказа о комбинированной тайной операции флота, помеченной номером один, и начато печатание его. Приказ вместе с приложениями к нему детализировал план и схемы нападения на Перл-Харбор и различные другие британские, американские и голландские владения».
Во время этих военных игр и совещаний было решено практически проверить возможность нападения самолётов, базирующихся на авианосцах, на корабли военно-морского флота в условиях, сходных с условиями расположения американского флота в Перл-Харборе. Теперь мы знаем, что именно этот приём — нападение самолётов (бомбардировщиков и торпедоносцев), стартовавших с палуб японских авианосцев, — сыграл решающую роль в перл-харборской трагедии.
В конце октября 1941 года состоялось заседание комитета по координации действий. На этом заседании представители верховного командования информировали присутствующих, что рассвет считается наиболее благоприятным временем для нападения.
Разработка окончательных оперативных планов нападения на США, Великобританию и Голландию была закончена к 1 ноября 1941 года. В этот же день кабинет министров — за 26 дней до ноты Хэлла — принял решение о дне начала войны против Соединённых Штатов и их союзников, если к 25 ноября Вашингтон безоговорочно не удовлетворит все японские требования. Тодзио признал на суде, что «вышеупомянутое решение очень серьёзного характера было представлено императору неофициально мною, начальником генерального штаба и начальником морского генерального штаба примерно в пять часов дня 2 ноября 1941 года».
Это решение кабинета министров было утверждено на совещании в присутствии императора 5 ноября 1941 года. Обвинение передало Трибуналу материалы указанного совещания. В тот же день начальник главного морского штаба Нагано приказал адмиралу Ямамото издать уже подготовленный приказ, и он немедленно был издан.
Этот боевой приказ под номером один тоже оказался на судейском столе. Он гласил: «Империя ожидает, что начнётся война с Соединёнными Штатами, Великобританией и Голландией. Когда будет принято решение о завершении общей подготовки к операции, будут изданы приказы, устанавливающие примерную дату для готовности к началу операций... День начала войны (день нападения) будет указан в приказе императорской ставки. Этот приказ будет отдан заранее, за несколько дней до начала войны. Через 0 часов 00 минут после времени, назначенного для нападения, будет существовать состояние войны. Каждая часть начнёт операции в соответствии с планом».
Приказ этот, готовившийся несколько месяцев, кроме нападения на Перл-Харбор предусматривал нападение на Сингапур и Филиппинские острова, завершение окружения Голландской Ост-Индии, как это было определено еще 3 октября 1940 года. Наконец, путём атаки Гонконга и Шанхая должно было быть осуществлено полное вытеснение американцев и англичан из Китая. В приказе предусматривалось, что, как только будет объявлен «день готовности», войска и флот без дальнейших указаний сами завершат боевую подготовку, а когда командующие флота и войск дадут соответствующее распоряжение, войска и флот «проследуют к местам рандеву и будут ждать там, находясь в полной боевой готовности». К приказу были приложены чертежи и планы атаки на Перл-Харбор, на английские и голландские владения.
Уже 3 ноября 1941 года адмирал Нагано, которого смерть в тюрьме избавила от скамьи подсудимых, назначил дату нападения на Перл-Харбор и другие объекты — 8 декабря. Выполняя указания, флот и войска стали занимать исходные позиции. В двадцатых числах ноября корабли, которые вошли в состав специального отряда авианосцев, предназначенного для атаки Перл-Харбора, отплывали из японских портов к месту рандеву в Тапкан-Ване (в одном из заливов Курильских островов). В 6 часов утра 26 ноября это военно-оперативное соединение, получив приказ «произвести нападение па Перл-Харбор», вышло в море. И только через несколько часов того же дня Хэлл передал свою ноту японским послам в Вашингтоне.
В эти последние предвоенные педели комитет по координации действий заседает почти ежедневно. Его участники лихорадочно обсуждают и проблему агрессии в целом, и её мельчайшие детали, еще и еще раз проверяя, нет ли каких-либо упущений...
На трибуне капитан Робинсон. Он оглашает экзибит №919: «Основные вопросы, связанные с проблемой быстрого завершения войны с Соединёнными Штатами, Англией, Голландией и чунцинским правительством. Государственная тайна. План, принятый комитетом по координации действий 11 ноября 1941 года».
Обвинитель зачитывает пункт первый раздела «Политика» и пункт первый раздела «Основные положения».
«Политика.
1. Мы будем стремиться быстро ликвидировать американские, английские и голландские базы на Дальнем Востоке, обеспечить себя всем необходимым и ускорить капитуляцию чунцинского правительства. Далее, мы будем стремиться к сотрудничеству с Германией и Италией, планируя сначала подавить Англию, а затем лишить Америку желания продолжать войну...
Основные положения.
1. Япония быстро проведёт войну и уничтожит американские, английские н голландские базы в Восточной Азии и юго-восточной части Тихого океана, тем самым обеспечив себе господствующее в стратегическом отношении положение. Одновременно она приобретёт районы, богатые жизненно необходимыми естественными богатствами, главными линиями коммуникаций, которые помогут обеспечить Японию всем необходимым на длительный период. Мы приложим все усилия, чтобы в удобное время завлечь в ловушку военно-морские силы Соединённых Штатов и уничтожить их».
Надо было видеть лица подсудимых, когда оглашались документы подобного рода: да, несдобровать бы тем японским чиновникам, которые халатно выполнили приказ о тотальном уничтожении всей секретной документации, несдобровать бы, если бы Тодзио и компания не перекочевали из министерских резиденций в одиночные камеры тюрьмы Сугамо.
Японские агрессоры, как и их нацистские сообщники, ставили перед собой еще одну цель: нападение должно было явиться для США, Великобритании и Голландии стратегической неожиданностью. И вот 4 ноября 1941 года кабинет министров вынес решение, впоследствии переданное обвинением в распоряжение Трибунала. Это решение запрещало публиковать какие-либо сообщения относительно напряжённости в дипломатических переговорах с США, а также речи и известия, которые могли бы открыть противнику факт подготовки Японии к войне. Впрочем, как мы видели, сами Тодзио и Того своими воинственными речами в парламенте нарушили указанное постановление, крайне огорчив этим своего посла Курусу: уж очень не терпелось им взяться за дело, и слова, как это бывает в таких случаях, обгоняли действия.
Но это, разумеется, не меняло существа дела, и Трибунал с полным основанием констатировал в приговоре, что подсудимые «приняли единогласное решение начать войну и проводить свои дипломатические манёвры таким образом, чтобы их вооружённые силы смогли напасть на вооружённые силы Соединённых Штатов Америки и Англии в назначенных пунктах до того, как последние будут предупреждены об этом в связи с прекращением переговоров».
Для такого вывода у судей было более чем достаточно доказательств. Читатель помнит рекомендацию «института тотальной войны», относящуюся к первой половине августа 1941 года: прикрыть ширмой дипломатических переговоров завершение военной подготовки. Было и многое другое...
У пульта — американский обвинитель Горвиц. Произнося заключительную речь, он напоминает Трибуналу, что еще один свидетель защиты фактически оказал помощь обвинению: «Ямамото, начальник американского бюро, главный советник Того по вопросам взаимоотношений с США и составитель окончательной ноты, изложил в своём аффидевите японскую политику обмана и мошенничества. В документе, написанном его собственной рукой, устранены любые неправильные толкования в отношении истинной цели продолжения переговоров. Он открыто заявил, что, хотя и было необходимо в свое время прервать переговоры, основной целью Японии являлось принять решительные меры, чтобы её истинные намерения не стали известны. Поэтому необходимо было продолжать переговоры в духе установленной политики, дабы облегчить осуществление будущих планов».
Так утончённый, высококвалифицированный дипломатический обман был поставлен на службу агрессии. Ирония истории заключалась в том, что благодаря работе американской разведки об этом своевременно узнали в Вашингтоне, но не сумели использовать надлежащим образом.
Заканчивая рассмотрение вопроса о крахе версии «самообороны и национального спасения Японии» как причины войны, следует сказать, что последний удар по этой версии нанёс «свидетель с того света». Разумеется, мы далеки от мистицизма. Фумимаро Коноэ, как мы знаем, распрощался с жизнью, приняв яд, а потому, казалось, стал безопасен для подсудимых. Но это только казалось! За бывшего премьера свидетельствовало его заявление об отставке, и оно уцелело, как это ни огорчительно было для защиты и подсудимых. Вот как бригадный генерал Нолан использовал этот документ в заключительной речи обвинения:
— Вечером 16 октября (1941 год. — Авт.) Коноэ подал прошение об отставке. В этом письме с заявлением об отставке и в своих последующих объяснениях, данных старейшим государственным деятелям, он сообщал, что Тодзио и армия были намерены начать войну, в то время как он считал возможным успешное завершение переговоров. Он не мог убедить Тодзио и сам не мог взять на себя ответственность за втягивание государства в титаническую войну, которая приведёт неизвестно к каким результатам, тогда как «китайский инцидент» не был еще урегулирован. Он считал, что, для того чтобы добиться увеличения национальных богатств, Япония должна сделать шаг назад с целью подготовки к следующему прыжку.
Это письмо с заявлением об отставке ясно указывало на раскол среди заговорщиков не по вопросу достижения целей заговора, а по вопросу о методах и времени его осуществления. Группа Коноэ видела в распространении агрессивных действий Японии на Соединённые Штаты и Англию только угрозу потерять все, чего они добились для Японии благодаря своей агрессивной тактике.
А мы добавим — и благодаря политике «дальневосточного Мюнхена».
Заявление Коноэ об отставке свидетельствовало также, что коварство покойного премьера ничуть не уступало аналогичным чертам характера Тодзио и Того. Только направленность этого коварства была иной: то, чем Тодзио и его единомышленники решили завладеть, пустив в ход меч, Коноэ считал возможным приобрести для Японии методом изощренно-коварной дипломатии. Об этом свидетельствовала следующая фраза из его заявления об отставке, настолько существенная, что ей нашлось место в приговоре: «...Если мы внешне займём позицию уступок, но, изменив внешность, сохраним существо, то нашей цели можно будет достичь путём переговоров». Эта фраза почему-то не была использована Ноланом в его речи, зато он привёл другую, столь же характерную: «Япония должна сделать шаг назад с целью подготовки к следующему прыжку».
Да, коварство Коноэ было безмерным. Что же касается его уверенности в возможности достичь всего путём переговоров, то она базировалась на большом и безнаказанном опыте проведения японских агрессивных акций, начиная с захвата Маньчжурии в 1931 году и вплоть до захвата Северного Индокитая в 1940 году.
Учитывая все добытые судебным следствием доказательства, Трибунал в приговоре, говоря о причинах тихоокеанской войны, обоснованно указал:
«Остаётся рассмотреть утверждение, выдвинутое от имени подсудимых, о том, что агрессивные акты, совершенные Японией против Франции, её нападение на Голландию, Великобританию и Соединённые Штаты Америки являлись оправданными мерам самообороны. Выдвигался аргумент, что эти державы принимали такие меры к ограничению японской экономики, что Японии не оставалось ничего иного для сохранения благосостояния и процветания своих подданных, кроме войны...
Аргументация защиты, по сути, является повторением лозунгов японской пропаганды, распространявшихся в то время, когда Япония готовила свои агрессивные войны. Нелегко терпеливо разбирать эти пространные повторения в настоящее время, когда, наконец, имеются документы, свидетельствующие о решении Японии совершить экспансию в северном, западном и южном направлениях, которое было принято задолго до того, как против Японии были применены какие-либо экономические меры, и Япония никогда не отказывалась от этого решения».
Коварно прикрывая подготовку агрессии настойчивыми «мирными» дипломатическими переговорами, токийские правители столь же коварно совершили и само нападение на США, Великобританию и Голландию, совершили без объявления войны, грубо нарушив нормы международного права. Обвинению не пришлось прилагать особых усилий для того, чтобы это доказать. Дело в том, что 3-я Гаагская конвенция 1907 года установила: «Договаривающиеся Стороны признают, что военные действия между ними не должны начинаться без заблаговременного и ясно выраженного предупреждения, сделанного либо в форме объявления войны, либо в форме ультиматума с условным объявлением войны».
Войны, начинающиеся без объявления, иначе говоря, вероломные нападения, квалифицировались этим соглашением как международные преступления.
В преамбуле конвенции подчёркивались два обстоятельства, придающие особое значение предварительному объявлению войны. Во-первых, забота о сохранении мира и взаимном доверии. Вот почему «для обеспечения мирных отношений важно, чтобы военные действия не начинались без предварительного предупреждения». Во-вторых, такое предупреждение важно, дабы своевременно обеспечить права, интересы, наконец, безопасность нейтральных стран и их подданных. Поэтому необходимо, «чтобы о состоянии войны были без замедления оповещены нейтральные державы».
Правда, конвенция не устанавливает конкретный срок, который должен отделять момент вручения ноты об объявлении войны от фактического начала военных действий. Как мы увидим, подсудимые на этом пытались сыграть, но безуспешно. Дело в том, что в теории международного права превалирует такая точка зрения, что вся конвенция пронизана мыслью о сохранении мира. Отсюда прямой вывод — хотя разрыв во времени от момента объявления войны до начала военных действий конвенцией и не установлен, он тем не менее должен быть таков, чтобы государство, которому объявлена война, было в состоянии не только принять реальные меры к обороне, но и предпринять последнюю попытку сохранить мир. Япония подписала и ратифицировала эту конвенцию. Однако, напав на США, Великобританию и Голландию, токийское правительство нарушило эту конвенцию как в целом, так и в отдельных существенных положениях. Оно нарушило конвенцию в целом, ибо, как бесспорно установлено судебным следствием и приговором Международного военного трибунала, послы Номура и Курусу вручили свою ноту государственному секретарю США Хэллу только через 45 минут после начала японской атаки на Перл-Харбор, через 3 часа 20 минут после нападения на британские владения в Шанхае и через 2 часа 25 минут после начала военных действий против Великобритании в Кота-Бару (Малайя). При этом Великобритании вообще никакой поты никогда предъявлено не было.
Наконец, самый текст ноты, вручённой Хэллу, тоже совершенно не соответствовал предписаниям Гаагской конвенции. Когда обвинение передало эту ноту в распоряжение Трибунала, то оказалось, что там пространно говорилось о попытке США и Англии осуществить окружение Японии, анализировался ход японо-американских переговоров. Послание также обвиняло США в том, что они не проявили ни малейшего желания идти на примирение и внесли предложение, которое абсолютно противоречило требованиям Японии. В ноте утверждалось, что Япония всегда занимала честную и умеренную позицию и делала все для урегулирования отношений. США, однако, упрямо придерживались теоретических принципов, не учитывая реальной обстановки. По мнению правителей Японии, Соединённые Штаты, очевидно, намеревались вступить в заговор с Англией и другими странами с целью препятствовать Японии в установлении мира путём создания «нового порядка». Поэтому «надежда Японии на урегулирование отношений и на поддержание и укрепление мира в сотрудничестве с Соединёнными Штатами была потеряна». Послание заканчивалось заявлением, что «в связи с позицией Соединённых Штатов невозможно достичь соглашения путём дальнейших переговоров».
Разумеется, подобную ноту никак нельзя было подвести под требование Гаагской конвенции о «недвусмысленном предупреждении, которое будет носить форму мотивированного объявления войны или форму ультиматума с условным объявлением войны».
Правильно расценил суть этой поты в своей заключительной речи обвинитель Тавеннер: «Это не было даже заявлением о намерении порвать отношения. Максимум, что мог значить этот документ, — это прекращение продолжающихся переговоров».
Мы покажем несколько позднее, что такая абсолютно неопределённая форма последней предвоенной акции японской дипломатии была результатом тщательных и всесторонне продуманных действий заговорщиков и являлась одним из «запасных» вариантов, которые должны были обеспечить стратегическую внезапность нападения.
В этих трудных для обвиняемых и защиты условиях единство скамьи подсудимых, которое, как известно и по другим эпизодам, не всегда было монолитным, здесь дало наиболее явную трещину. Дело дошло даже до взаимных обвинений и угроз. И, как это нередко случается в делах уголовных, подобная коллизия, причиняя вред подсудимым, в то же время помогла суду в поисках истины.
Позиция же всех подсудимых, так пли иначе связанных с вопросом об объявлении войны, была предельно проста: это дело было поручено только Того и начальникам штабов — генерального и военно-морского. Все остальные полностью доверяли этим трём лицам, будучи уверены, что здесь международный закон будет надёжно соблюдён. Так как начальники штабов до суда, как известно, не дожили, такая позиция практически означала, что за все, связанное с этим эпизодом, несёт ответственность один Того. Однако сам бывший министр иностранных дел категорически отказался служить щитом для скамьи подсудимых...
У пульта Тодзио. Холодно и бесстрастно даёт он свои показания: «Все дипломатические шаги в отношении пашей последней ноты были предоставлены министру иностранных дел.
Характер этого извещения был близок к объявлению войны, основанному на международном праве. Япония сохраняла за собой право свободы действий после передачи извещения Соединённым Штатам.
Вручение извещения правительству Соединённых Штатов обязательно должно было быть произведено до начала нападения. Извещение поручено было передать через посла Номура ответственному лицу правительства Соединённых Штатов. Извещение американскому послу в Японии предполагалось вручить после начала нападения... Время вручения извещения Соединённым Штатам предстояло определить после консультации между министром иностранных дел и двумя начальниками генеральных штабов — армии и военно-морского флота, поскольку между ними были установлены чёткие взаимоотношения по вопросам дипломатии и стратегии».
Но тут Тодзио и его адвокат, составляя аффидевит, явно не увязали концы с концами. «Насколько я помню, — писал Тодзио, — на совещании кабинета 5 декабря 1941 года министр иностранных дел Того рассказал об основном содержании окончательной японской ноты Соединённым Штатам, с чем все члены кабинета согласились».
Если это так, то как же никто из господ министров, и в первую очередь сам Тодзио, не заметил, что в этой ноте нет и намёка на «объявление войны, основанное на международном праве», которое, по утверждению Тодзио, должно было там содержаться. Заслуживает внимания и фраза Тодзио об «установлении чётких взаимоотношений по вопросам дипломатии и стратегии». Она полезна для правильной оценки действий подсудимых в этом вопросе. Ведь несколько позже в показаниях Тодзио появится и такое весьма знаменательное признание: «Я не мог не опасаться того, что план нападения может закончиться провалом, если противник опередит пас своими действиями». Так вот, оказывается, где собака зарыта! Вот где ответ на то, как бывший премьер и военный министр понимал «установление чётких взаимоотношений дипломатии и стратегии». Они, эти взаимоотношения, строились по весьма несложной схеме — стратеги в своих действиях должны были чуть-чуть опередить дипломатов, и тогда никакой противник не сможет упредить японских агрессоров. Значит, дело не только в Того, и даже не столько в нем!
Однако вопреки этому Тодзио, заканчивая свои показания по данному эпизоду, еще раз пытается возложить всю ответственность на Того и его аппарат, чья халатность является якобы причиной всего происшедшего. Что же касается кабинета министров и комитета по координации, то там, если верить Тодзио, сидели люди, не искущепные в вопросах дипломатии и международного права: «...Японское правительство намеревалось вручить это извещение Соединённым Штатам до нападения на Перл-Харбор и действовало согласно этому намерению. Я совершенно сознательно верил в то время, что вручение ноты было сделано точно по инструкциям министра иностранных дел. С нашей стороны было совершенно естественно, что мы полностью верили нашим дипломатическим чиновникам...
Японское правительство было чрезвычайно разочаровано, узнав впоследствии, что действительное вручение поты запоздало. Что касается содержания и передачи окончательной ноты Соединённым Штатам, кабинет министров и комитет по координации действий исключительно полагались и доверяли министерству иностранных дел, считая, что там сделают все, от них зависящее, в свете существующего международного права и конвенций».
Однако, видимо сознавая, что на такой аргументации далеко не уедешь, Тодзио выдвигает запасной аргумент, снова не увязывая концы с концами в собственных показаниях. Он забывает, что часом раньше открыто признал, как боялся, что Вашингтон узнает о готовящейся агрессии до момента самого нападения: «Поэтому совершенно необоснованными являются утверждения, что для обеспечения успеха нападения вручение ноты было сознательно задержано. Более того, как стало известно теперь, Соединённые Штаты заранее знали о готовящемся нападении и приняли все необходимые меры для обеспечения обороны. Поэтому такой акт, как задержка вручения пашей ноты, не оказал какого-либо существенного влияния».
Но, во-первых, Трибуналу было хорошо известно, что, хотя США о многом знали, они не приняли никаких реальных мер к обороне. Во-вторых, план нападения именно на Перл-Харбор остался для американского правительства и его разведки, как мы знаем, абсолютным секретом, вплоть до момента его реализации. Наконец, аргументация Тодзио абсолютно беспомощна с позиции юридической. Для того чтобы это показать, достаточно элементарного примера. Допустим, бандиты решили ограбить квартиру Н., однако её владелец вовремя узнал об этом, и полицейская засада встретила непрошеных гостей как полагается. Что же, бедные нападающие в силу того, что Н. своевременно узнал об их плане, избегут ответственности? Разумеется, нет! Любой суд вынесет приговор, осуждающий их за бандитское нападение, оказавшееся неудачным только по причинам, от обвиняемых не зависящим. Можно еще предположить, что кадровый генерал Тодзио не знал азов уголовного права. Но о чем думал его адвокат Блюэт, когда до суда изучал и редактировал аффидевит своего клиента? Да что Блюэт! Ведь такой аргумент фигурировал в общей заключительной речи защиты, когда она касалась этого эпизода.
Поэтому легко понять ярость подсудимых, когда они услышали показания Того по данному вопросу.
Так как это было самое откровенное и, пожалуй, единственное признание одного из главных подсудимых на Токийском процессе, мы считаем необходимым привести его почти без сокращений, хотя, разумеется, оно продиктовано, как мы покажем, не стремлением к истине, а желанием облегчить собственную участь. Признание Того еще раз показывает всю низость и коварство тогдашних правителей Японии.
Бывший министр иностранных дел рассказывает, как развернулись события после того, как 1 декабря 1941 года было принято окончательное решение о нападении на США, Великобританию и Голландию:
«Между тем оставался нерешённым еще один важный вопрос, а именно: каким образом и когда известить США о начале военных действий?.. Впервые этот вопрос обсуждался на совещании комитета по координации действий, которое состоялось после совещания в присутствии императора (2 декабря 1941 года. — Авт.). На этом совещании я задал вопрос о том, когда начнутся операции. Начальник генерального штаба армии генерал Сугияма сказал: «Примерно в следующее воскресенье». После этого я предложил общепринятую процедуру в отношении извещения о начале военных действий... Однако начальник главного штаба военно-морского флота адмирал Нагано заявил, что флот хочет провести неожиданное нападение, а заместитель начальника главного штаба военно-морского флота Ито потребовал не прекращать переговоры, чтобы можно было начать войну с максимально возможной эффективностью.
Я отверг это предложение и заявил, что это противоречит общеустановленной практике. Я считал также... что наступит время, когда война закончится, мы снова станем мирной нацией и нам придётся подумать о нашей национальной чести и репутации. Поэтому не следует предпринимать пеобдуманные действия в начале войны».
И тут, зная, что в руках обвинения — телеграмма Номура и Курусу, весьма неприятная для всех подсудимых, в том числе и для него, Того, он старается обыграть этот факт в свою пользу.
«По этому же вопросу я получил телеграмму от наших послов в Вашингтоне, в которой указывалось, что если Япония намеревается сохранить за собой свободу действий, то необходимо направить в Вашингтон извещение о прекращении переговоров. Чтобы показать, что моё предложение является естественным и разумным, я процитировал эту телеграмму на совещании. Я указал, что извещение о начале военных действий абсолютно необходимо в интересах международного права. Однако адмирал Нагано продолжал настаивать на том, что если мы начнём войну, то мы должны победить. Никто из участников совещания не поддержал меня. Видимо, этим и объясняется тот факт, что никто из них не помнит сейчас этого момента. Я был удручён точкой зрения флота и пытался добиться прекращения совещания без принятия какого-либо решения. Ко мне подошёл адмирал Ито и пытался изложить те трудности, с которыми сталкивается флот... Я возражал... мы не достигли соглашения. Тем не менее я считал, что флоту, видимо, придётся согласиться на отправку извещения о прекращении переговоров перед началом военных действий.
На следующий день перед началом совещания комитета по координации действий адмирал Ито заявил, что флот не возражает против отправки извещения о прекращении переговоров в Вашингтон, и просил, чтобы это извещение было передано в 12 часов 30 минут 7 декабря по вашингтонскому времени. Никто не возражал против этого предложения. Я спросил, оставалось ли еще время до начала атаки. Он ответил утвердительно. Таким образом, этот вопрос был решён. Я чувствовал(?!), что после упорной борьбы мне удалось приостановить исполнение требований флота».
Разумеется, здесь явная натяжка: не мог искушённый государственной деятель и дипломат Того, зная нрав японских милитаристов, поверить, что генеральные штабы Армии и военно-морского флота за одну ночь коренным образом изменили свою позицию, устояв перед соблазном стратегической внезапности как эффективного средства агрессии. Все понимал господин министр, и не только понимал, но, как мы увидим, делал кое-что существенное, чтобы помочь реализовать намерения своих военных коллег по комитету координации действий.
Естественно, что утаить шило в мешке не удалось. Прежде всего на суде было установлено, что японские послы получили указание передать последнюю японскую поту Хэллу не в 12 часов 30 минут, а в 13 часов по вашингтонскому времени.
Кинана интересует, чем был вызван такой перенос срока вручения ноты, а попутно он задаёт Того и некоторые другие вопросы:
— В своих показаниях вы заявили, что вам удалось приостановить исполнение требований, предъявленных флотом, но что вы сделали это в крайних пределах, допущенных международным правом. Откуда вы знали, что действовали в пределах международного права, будучи осведомлённым только, что нападение произойдёт в следующее воскресенье?
Ответ: Когда я спросил о времени начала военных действий, мне сказали, что они должны начаться «в следующее воскресенье... приблизительно в следующее воскресенье». Далее верховное командование предложило, чтобы нота, направленная Соединённым Штатам, была вручена в 12 часов 30 минут по вашингтонскому времени. Когда, в связи с этим предложением я спросил, будет ли оно передано значительно раньше начала военных действий, то получил утвердительный ответ.
Здесь ответ Того примечателен, в частности, тем, что показывает отличное понимание подсудимым общего духа и принципов Гаагской конвенции, требовавших вручения ноты об объявлении войны «значительно раньше начала военных действий». Затем Того переходит к причинам переноса срока вручения последней ноты:
«После этого мне нанесли официальный визит заместитель начальника главного штаба военно-морского флота и заместитель начальника генерального штаба армии (адмирал Ито и генерал Танабэ. — Авт.). Они сообщили, что хотели бы перенести время передачи ноты с 12 часов 30 минут на 13 часов. Я снова задал вопрос, будет ли
пота вручена значительно раньше того времени, когда начнутся военные действия. Их ответ па мой вопрос носил положительный характер. Поэтому я могу заявить, что меня уверили, что извещение о войне будет вручено значительно раньше, начала военных действий...»
И тут старый кадровый дипломат якобы снова поверил господам адмиралам и генералам и со спокойной совестью предложил своим послам вручить ноту в 13 часов. Если бы Курусу и Номура выполнили это распоряжение вовремя, то и тогда, как подтвердили события, в распоряжении Вашингтона оставалось всего двадцать минут до нападения на Перл-Харбор. Но господин Того сделал все, что мог, дабы его собственное распоряжение стало для послов невыполнимым. Доказательства? Извольте!
Несмотря на то что окончательная нота японского правительства, как установил Трибунал, была одобрена комитетом по координации действий 30 ноября, Того только 6 декабря сообщил Номура, что Токио даст ответ на ноту Хэлла и что вручение японского ответа может затянуться до 7 декабря. Наконец, Того указал, что точный срок вручения будет передай по телеграфу позднее. Он также предупредил Номура, чтобы тот хранил меморандум в строжайшем секрете и «при его расшифровке, ни в коем случае не прибегал к помощи машинисток».
Но препоны, воздвигнутые Того на пути к своевременному вручению ноты, этим не ограничились. Это ярко показано в заключительной речи обвинителя Тавеннера, который на основе собранных доказательств утверждал:
«Хотя трудно полностью понять то положение, которое существовало в японском посольстве в Вашингтоне утром 7 декабря, но, учитывая все... становится совершенно ясно, что положение там частично, если не целиком, было результатом действий заговорщиков в Токио. Именно Того приказал Номура отказаться от услуг машинисток, поручив подготовку окончательной ноты членам посольства, которые, как предполагалось, были незнакомы с машинописью. Именно в Токио были допущены ошибки, требовавшие исправлений и перепечатывания частей ноты некомпетентными «машинистками», что грозило срывом намеченных сроков вручения ноты. Именно министерство иностранных дел во главе с подсудимым Того определяло степень важности различных посланий, которые были получены посольством в то воскресенье утром. Именно министерство иностранных дел определило четырнадцатую часть окончательной ноты только как «очень важную», рассматривая в то же время менее серьёзные документы как более срочные, видимо ожидая, что посольство в Вашингтоне будет расшифровывать в первую очередь послания с пометкой «срочно». Не посольство, а министерство иностранных дел в Токио определяло как исключительно важные, например, приветственные телеграммы от Того и Ямамото, считая менее срочной телеграмму, содержащую четырнадцатую часть окончательной ноты. Тот факт, что обычные правительственные телеграммы считались более важными, чем документ, который означал разрыв дипломатических отношений и войну, конечно, не свидетельствует о стремлении вовремя вручить эту ноту».
Но предусмотрительный Того не ограничился даже этим. На случай если бы Номура и Курусу преодолели все воздвигнутые им барьеры и вручили ноту, как приказывалось, в 13 часов, то есть за 20 минут до нападения на Перл-Харбор, то и тогда Хэлл из этой ноты понял бы только то, что там написано. Ведь, как мы уже знаем, японская нота не содержала ни ультиматума, ни объявления войны. Следовательно, если бы, паче чаяния, дотошные послы все же вручили бы пресловутую ноту, то и тогда нападение на США явилось бы стратегической внезапностью. Уместно напомнить, что и в этом случае нападение на британские владения в Кота-Бару и в Шанхае произошло значительно раньше, чем Хэллу была вручена японская нота. В то же время Великобритании, как уже подчёркивалось, нота об объявлении войны вообще не вручалась.
Так Того проводил линию своего премьера об «установлении чётких взаимоотношений по вопросам дипломатии и стратегии». Но мы уже слышим вопрос: где доказательства, что именно Того принадлежит авторство финальной части последней ноты? Есть такие доказательства. Сразу после получения ноты Хэлла японский посол Номура, считая её неприемлемой, телеграфно сообщил Того, что так как он никогда не предъявлял американским властям ультиматума и не говорил Хэллу ни о каких временных ограничениях, которые в Токио установили для переговоров, то необходимо своевременно и ясно прервать эти переговоры, прежде чем прибегать к свободе действий. Номура предупреждал, что в противном случае Японию обвинят в затягивании переговоров и одновременной подготовке к войне, а также в открытии военных действий во время переговоров. Как мы убедились, Номура оказался прозорливым, а все его опасения — хорошо обоснованными: Того пошёл по тому пути, который его посол считал неприемлемым и на котором настаивали начальники штабов. Конечно, бывшего японского министра иностранных дел отнюдь не обрадовало то, что и эта телеграмма Номура оказалась в руках обвинения.
Чья же редакторская рука прошлась по последней японской ноте, уничтожив в ней то, что могло расцениваться как ультиматум или объявление войны? Увы, и это всплыло на поверхность, причём источником таких сведений оказался не кто иной, как начальник американского бюро японского МИДа, а в дальнейшем, на процессе в Токио, свидетель защиты своего бывшего шефа Кумаити Ямамото. В ходе перекрёстного допроса он признал, что составил первоначальный проект окончательной ноты и что в этот проект включил слова, которые обычно употребляются в ультиматумах. Однако эти чрезвычайно важные слова были выпущены из текста окончательной ноты. Кем? На это Ямамото не дал вразумительного ответа, сославшись на плохую память. Но это ясно и так: кто, как не сам Того, мог это сделать? Ведь Ямамото был настолько высокопоставленным чиновником, ведавшим взаимоотношениями Японии и США, что вмешиваться в его действия, да еще по такому важнейшему вопросу, как объявление войны, разумеется, мог лишь сам министр иностранных дел.
Не только Ямамото, но даже сотрудники военно-морского министерства, сведущие в международном праве, указывали на серьёзный недостаток последней японской ноты.
У пульта свидетель капитан Кацуо Сиба, бывший сотрудник бюро морских дел, вызванный защитой адмирала Ока. Вот что показал свидетель:
— Если я правильно помню, то 3 или 4 декабря Ока раздал для изучения копию окончательной ноты Соединённым Штатам. Мне сказали, что этот проект был составлен министерством иностранных дел. Что касается формы, то я считал, что нота была недостаточно чёткой для ультиматума и предложил, чтобы было вставлено, что мы сохраняем за собой право свободы действий. Это сделало бы её более похожей на ультиматум. Ока сказал: «Если это так, то я надеюсь, что вы внесёте необходимые изменения в ноту». Я тогда написал синим карандашом в конце этого проекта, что мы сохраняем за собой право свободы действий. Ока сказал, что он держится того же мнения в отношении содержания ноты, и одобрил предложенные изменения…
Затем у меня была беседа с Ока, который сказал, что он обсуждал внесённое мною изменение, с представителем министерства иностранных дел, который сказал ему, что дополнение не нужно, что на дипломатическом языке нота считается ультиматумом и что поэтому дополнительная фраза является лишней.
Обвинитель капитан Робинсон подвергает свидетеля перекрёстному допросу:
— Говорил ли вам Ока, что министр иностранных дел Того был против изменения?
Ответ: Нет, он не говорил, что министр иностранных дел Того... Он не упоминал министра иностранных дел Того. Он просто сказал, что министерство иностранных дел считает, что это не нужно...
Оценивая такой ответ, мы не можем не учитывать, что он принадлежит свидетелю защиты. Но так же, как в случае с Ямамото, совершенно ясно, что отвергнуть мнение представителя военно-морского министерства, да еще по такому кардинальному вопросу, в японском МИДе мог только сам Того. Итак, бесспорно установлено, что подсудимый Того имел два категорических предупреждения по поводу содержания последней японской ноты, но тем не менее сознательно ими пренебрёг.
С учётом этих обстоятельств нам теперь будет не трудно расцепить подлинную роль каждого из подсудимых, принявших участие в реализации плана нападения на США, Великобританию и Голландию без объявления войны. Коллизия Того с остальными подсудимыми нам в этом весьма поможет, тем более что Того в своих показаниях и во время перекрёстных допросов эту коллизию продолжал усиленно расширять. Так бывший шеф японского МИДа показал:
— После окончания этой войны, а вернее, с началом данного процесса флот утверждал, что он никогда не стремился к неожиданному нападению на Соединённые Штаты. Ясно, что мои показания по этому вопросу, а также в отношении других событий, приведших к тихоокеанской войне, расходятся с показаниями других подсудимых. Безусловно, Трибунал рассудит пас. Я всю свою жизнь боролся за то, что я считал правым делом, и сейчас ради истории, а также для данного Трибунала хочу рассказать всю правду, не пытаясь избежать ответственности и не желая, чтобы ответственность других была переложена на меня.
Как Того боролся за правое дело и какова его правда, мы уже видели. Но для нас интересно другое: пытаясь, если возможно, уменьшить собственную вину, подсудимый в немалой степени помог суду установить действительную роль в этом эпизоде Тодзио, Симада и еще кое-кого из подсудимых.
Адвокат Брэннон от имени Симада допрашивает Того. И любопытно, что первый вопрос адвоката свидетельствует о признании некоторых неоспоримых фактов, которые в своих показаниях впервые упомянул Того. Потом мы увидим, чем это было вызвано.
Вопрос: Имеется достаточное количество показаний, что генеральный штаб военно-морского флота хотел осуществить нападение на Соединённые Штаты без всякого предупреждения. Говорил ли вам адмирал Симада, в то время военно-морской министр, что он планирует нападение на США, не согласуясь с международным правом?
Ответ: Насколько я помню, когда происходило обсуждение этого вопроса, Симада сидел молча и не сказал ни одного слова.
Вопрос: А вице-адмирал Ито, заместитель начальника генерального штаба военно-морского флота в то время, как вы говорите, настаивал на нападении без предупреждения. Это верно?
Ответ: Я помню, что Нагано был первым, кто упомянул о внезапном нападении. После этого Ито заявил, что переговоры должны быть оставлены незаконченными.
Вопрос: Скажите, этот разговор произошёл на совещании комитета по координации действий?
Ответ: Да.
Вопрос: Господин Того, адмирал Симада здесь, в Трибунале, заявил следующее: «Незадолго перед смертью адмирала Нагано ему и мне было сказано, что существует подобное показание, и мы вместе опрашивали всех подсудимых, которые присутствовали на совещании комитета по координации действий, включая Тодзио, Судзуки, Кая, Хосипо, Ока и Муто. Никто из них не помнил этого, за исключением Того». Я использовал все случаи, когда этих людей допрашивали в Трибунале в качестве свидетелей, и задавал им этот вопрос. Они заявляли, что никогда на совещании комитета по координации действий флот не высказывался за нападение без предупреждения. Вы готовы сейчас заявить, что эти люди лгали?
Да, пожалуй, не следовало Брэннону начинать весь этот допрос!
Ответ: Я не особенно верю в память этих людей. Почему? У меня есть много примеров, и я могу привести вам один из них. Я прибыл в тюрьму Сугамо в мае прошлого года, позднее, чем остальные, из-за болезни. Беседуя с людьми, чьи имена вы только что упомянули, я убедился, что они забыли тот факт, что 5 ноября 1941 года состоялось совещание в присутствии императора (речь идёт об известном читателю совещании, где был решён вопрос о прекращении переговоров с США и о начале войны не позднее 25 ноября. — Авт.). И только после того, как я напомнил об этом факте, все они наконец вспомнили. И конечно, поскольку они забыли такое важное совещание, естественно, что они забыли все то, что им невыгодно...
Тут бы и поставить точку, но американец Брэннон пошёл дальше.
Вопрос: Вы давали показания, что еще до начала этого процесса представители флота пытались доказать, что они никогда не думали о внезапном нападении. Что вы имели в виду, делая такое заявление?
Ответ: Мне придётся рассказать вам то, что произошло в стенах тюрьмы Сугамо. Я делаю это неохотно, но, может быть, будет лучше, если я кое-что разъясню, чтобы не оставалось ничего неясного.
Примерно в середине мая прошлого года (1946 год. — Авт.) после завтрака здесь, в Итигая, Симада завязал с Нагано и со мной разговор. Тогда же Симада выразил желание, чтобы я ничего не говорил о том, что флот хотел произвести внезапное нападение. Он даже в некоторой степени угрожал мне, а также заявил, что если я это сделаю, то это будет недостойным поступком. Затем Нагано сказал мне: «Даже если бы я это мог сказать, министр иностранных дел вовсе не должен был принимать моё предложение». На это я ответил, что положение не было таковым...
Здесь экс-дипломат, видимо, не заметил, что, давая такое показание, он косвенно признал свою тогдашнюю зависимость от милитаристской клики, а следовательно, и свое сознательное участие в выполнении её требований.
— В тюрьме Сугамо, — продолжал Того, — за десять дней до смерти адмирал Нагано сказал мне, что он собирается взять на себя всю ответственность за нападение на Пёрл-Харбор. В ответ на это я спросил, намерен ли он взять на себя и ответственность за внезапное нападение. Он ответил утвердительно.
Кроме этих разговоров в тюрьме Сугамо были и другие случаи, когда представители флота просили меня не говорить об их намерении провести внезапное нападение.
Вопрос: А кто еще присутствовал во время этих бесед с адмиралом Симада, и, в частности, во время первой беседы?
Ответ: В беседе участвовали только мы трое.
Вопрос: Третьим был адмирал Нагано, который умер?
Ответ: Да, Нагано был третьим...
Кажется, достаточно. Но адвокат Брэннон, как это явствует из всего допроса, чувством меры явно не обладал. Ему, видимо, трудно было остановиться.
Вопрос: Мне хочется разобраться в этом до конца. Адмирал Симада и адмирал Нагано признались вам в том, что они действительно хотели напасть на Перл-Харбор без всякого предупреждения, но что они не хотели, чтобы вы где-нибудь рассказали об этом. Не так ли?
Ответ: Да, в общих чертах это так... Не будучи специалистом, я, однако, считаю, что нападение на Перл-Харбор не могло бы быть произведено, если бы оно не носило внезапного характера. Эта мысль пришла мне в голову после того, как я узнал о нападении на Гавайи, уже после начала войны. В то время японские газеты очень много писали, что внезапное нападение на Перл-Харбор имело большой успех, и мне кажется, что повсюду употреблялось выражение «внезапное нападение на Гавайи».
А вот до нападения господину министру и в голову такая мысль прийти не могла! Хотя, кажется, совершенно ясно и неспециалисту, что атаковать готовый к отпору мощный флот противника в его основной базе, атаковать флотом, отрезанный от своих баз тысячами миль океанских просторов, предприятие явно авантюристическое. Тем более если учесть, что американский флот и авиация в Перл-Харборе были в основном по численности и мощи равны атакующим японским силам. Но если атаке подвергается ничего не подозревающий противник, тогда, разумеется, дело совсем другое... Мы покажем, что и остальные объективные обстоятельства подкрепляют правдивость показаний Того по этому эпизоду. Ну а утверждение господина министра, что до нападения он ничего не ведал и не подозревал, остаются на его совести, которая, как известно, выдерживала и не такие нагрузки.
Что же это были за объективные доказательства? Во-первых, и это наиболее существенно, после смерти Осами Нагано Трибунал допросил его заместителя вице-адмирала Ито. Этот свидетель полностью подтвердил показания Того: да, действительно его шеф Нагано 2 декабря 1941 года на совещании комитета по координации действий стоял за то, чтобы напасть на Соединённые Штаты без извещения их об этом. Затем флот все же согласился на вручение ноты США в 12 часов 30 минут 7 декабря. Несколько позднее, тоже по инициативе флота, срок этот был перенесён на 13 часов того же дня. По этому поводу Ито и заместитель начальника генерального штаба армии Танабэ специально посетили Того, согласовав с ним этот вопрос. Затем этот окончательный срок вручения ноты был утверждён на совещании комитета по координации действий.
У пульта бывший заместитель начальника генерального штаба армии Моритакэ Танабэ. Он, так же как Ито, дал весьма важное подтверждение показаниям Того:
— 2 декабря 1941 года или немного позднее на совещании комитета по координации действий было решено, что извещение о прекращении переговоров должно быть вручено в Вашингтоне правительству Соединённых Штатов Америки в 12 часов 30 минут 7 декабря (по вашингтонскому времени). Однако позднее флот счёл необходимым задержать вручение извещения до 13 часов 7 декабря (по вашингтонскому времени), и верховное командование армии согласилось с этим. После чего я и заместитель начальника генерального штаба военно-морского флота Ито посетили министра иностранных дел Того и просили его дать свое согласие на это изменение сроков.
Министр иностранных дел Того спросил нас, остаётся ли при этом время до начала военных действий, и, получив утвердительный ответ от заместителя начальника генерального штаба военно-морского флота Ито, дал свое согласие. Вечером 7 декабря я узнал, что об этой беседе доложено 6 декабря на совещании комитета по координации действий и было получено согласие этого совещания...
Хорошо известный нам Ямамото из японского МИДа был допрошен Трибуналом и 10 августа 1947 года показал, что присутствовал 2 декабря 1941 года на совещании комитета по координации действий и что там адмирал Ито настаивал, чтобы нападение на США было произведено без предупреждения.
По этому вопросу наряду с участниками событий свидетельствовали и документы. В руках судей секретная, телеграмма германского посла в Токио Отта, отправленная Риббентропу в конце ноября 1941 года: «В министерстве иностранных дел обсуждается вопрос, каким образом Япония должна начать конфликт, которого невозможно избежать. Они придерживаются мнения... что нужно объявить о существовании состояния войны или объявить войну против Америки одновременно или после начала военных действий...»
Проходит неделя после нападения на Перл-Харбор, и 14 декабря 1941 года Гитлер принимает посла Хироси Осима. Обвинение предъявляет запись этой беседы, обнаруженную в германском МИДе. На беседе присутствует Риббентроп. Вот эта запись:
«Прежде всего фюрер наградил посла Осима орденом Большого креста с золотым орлом. В тёплых словах он описал его заслуги в деле достижения германо-японского сотрудничества, которое в настоящий момент достигло своей кульминационной точки в тесном братстве по оружию.
Генерал Осима выразил свою благодарность за большую честь и подчеркнул, что он очень рад, что это братство по оружию теперь существует между Германией и Японией.
Фюрер продолжал: «Вы правильно начали войну. Это единственно правильный метод. Япония следовала ему раньше, и эта система соответствует моей собственной системе... Если вы видите, что другая сторона заинтересована только в затяжке дела... а не желает приходить к соглашению, тогда следует нанести удар такой силы, как только возможно, и, конечно, не тратить времени на объявление войны».
Далее фюрер отметил, что «ему было очень приятно услышать о первой операции японцев. Он сам вёл переговоры с бесконечным терпением... но, если не удавалось прийти к соглашению, наносил внезапный удар без соблюдения формальностей. Он будет продолжать придерживаться этого способа в будущем...»
Можно не сомневаться, что фюрер, высказывая свое удовольствие и удовлетворение, был хорошо информирован о том, как в действительности развернулись события, и не в последнюю очередь самим Осима. Разумеется, не случайно и заявление Гитлера, что «Япония следовала и раньше этому единственно правильному методу»: здесь недвусмысленный намёк на коварное, без объявления войны, нападение Японии на Россию в 1905 году, на Китай в 1931 году и в последующие годы.
Под прессом таких улик некоторые подсудимые пошли по пути полупризнания. Адвокат Того — Блэкни — ведёт допрос подсудимого Муто, бывшего в то время, как известно, начальником бюро военных дел военного министерства.
Вопрос: Что вы слышали лично от заместителя начальника генерального штаба военно-морского флота Ито относительно намерений флота в связи с отправкой этой ноты?
Ответ: Я не помню подробностей того, что сказал Ито, но в моей памяти сохранилось, что намерением флота было согласовать время отправки ноты и начала морских боевых операций.
Вопрос: Что вы имеете в виду под словом «согласовать»? Означает ли это «совпадать во времени?»
Ответ: К моменту начала боевых действий должна быть тесная согласованность во всем между дипломатией и военными. Именно в этом смысле я употребил глагол «согласовать».
Вопрос: Слышали ли вы когда-нибудь о том, что представители генерального штаба военно-морского флота выражали желание, чтобы нота была послана как можно позднее? 
Ответ: Да, я помню, что по этому поводу говорил заместитель начальника генерального штаба военно-морского флота Ито.
Вопрос: Он говорил именно об этом?
Ответ: Да...
А вот Тодзио и Симада, вопреки всем неоспоримым доказательствам, категорически отрицали, как уже указывалось, свою вину. Впрочем, им нельзя отказать в последовательности: ведь такой линии они придерживались в отношении всех выдвинутых против них обвинений.
Капитан Робинсон ведёт допрос Симада.
Вопрос: Вы заявляете, что ничто не могло натолкнуть Того на мысль, что вы угрожаете ему. Уж не хотите ли вы сказать, что господин Того на самом деле не считал, что вы угрожаете ему, и поэтому сознательно давал здесь ложные показания?
Ответ: Как я уже сказал, он не мог бы воспринимать моё заявленное как угрозу, если бы не чувствовал за собой вины. Поэтому его показания можно рассматривать как признание его собственной вины... Хотя мне и не хотелось говорить об этом, однако сейчас я считаю необходимым заявить, что он прибегнул к дипломатической уловке, пытаясь скрыться за дымовой завесой. Другими словами, не найдя выхода из очень затруднительного положения, в которое попал, он использовал слово «угроза», которую никто и не думал применять. Таким образом он пытался найти выход из создавшегося затруднительного положения.
Робинсон: Другими словами, вы полагаете, что он пытался избежать ответственности, которую вы и Нагано хотели возложить на него, так как извещение не было вручено в срок, а договор был нарушен во время нападения на Перл-Харбор...
И тут Симада, перечеркнув все, что было добыто судебным следствием, начинает самозабвенно лгать:
— Японский военно-морской флот желал, чтобы при отправке этого окончательного извещения строго соблюдались нормы международного права, и чтобы обязательно было послано официальное уведомление. Начальник главного штаба военно-морского флота адмирал Нагано и командующий объединённым флотом адмирал Ямамото обещали, что будут соблюдены принципы международного права... Поэтому... мы полагали, что Соединённым Штатам будет отправлено извещение и что американские вооружённые силы на Гавайских островах будут готовы к действиям против нашей эскадры... Задержка вручения окончательной ноты явилась результатом ошибки министерства иностранных дел... И военно-морской флот не может принять на себя ответственность по этому вопросу.
Тодзио был умнее Симада — понимал, что не следует топтаться на тонком льду, что, чем ложь короче, тем меньше шансов запутаться, а потому, когда ему предъявлялись неоспоримые доказательства, в полемику не вступал. Его ответы на вопросы адвоката Брэннона были предельно лаконичны.
Вопрос: Поддерживал ли флот идею нападения на Соединённые Штаты пли Великобританию без предупреждения на каком-либо совещании комитета по координации действий, состоявшемся после принятия решения о войне или в какое-нибудь другое время?
Ответ: Этого не было...
Вопрос: Хотя подсудимый Того сказал, что, по его мнению, на вашу память, так же как и на память других подсудимых, присутствовавших на совещании комитета по координации действий, нельзя особенно полагаться, я все же хочу спросить: слышали ли вы эти показания здесь, в зале суда? И конкретно: поддерживал ли флот на каком-нибудь совещании комитета по координации действий идею нападения без предупреждения?
Ответ: Так как это чрезвычайно важный вопрос, я помню его очень хорошо. И могу повторить то, о чем уже говорил вам...
Так они лгали, пытаясь ввести в заблуждение суд, стараясь переложить друг на друга груз тягчайших преступлений. Нить этой лжи выходила далеко за пределы судебного зала, тянулась в далёкие прошлые годы, когда эти люди еще являлись не уголовными преступниками, а государственными деятелями, руководившими своим народом. Ведь, как мы теперь знаем, ложь, коварство и предательство были возведены в ранг государственной политики и, естественно, стали второй натурой этих людей. Неудивительно поэтому, что, когда заговорщики считали полезным для реализации своих целей обман собственного монарха, они без колебаний шли и на это. Так было, как уже известно читателю, с компромиссным предложением Номура и Курусу, так было с посланием Рузвельта императору, так, наконец, получилось и при решении вопроса об объявлении войны.
Что же было установлено Трибуналом именно по этому поводу, причём на основании показаний самих подсудимых?
В своём аффидевите Хидэки Тодзио недвусмысленно писал: «В отношении передачи ноты об объявлении войны до начала нападения император часто инструктировал меня и начальников двух генеральных штабов (имеются в виду штабы армии и флота. — Авт.), пожелания императора в этой связи передавались всем членам совещания комитета по координации действий, и все хорошо знали о них».
Кинан подробно допрашивал Тодзио в этом плане.
Вопрос: Не предписывал ли вам император Японии послать извещение об объявлении войны Соединённым Штатам и другим западным державам до начала военных действий?
Ответ: Я помню, что император обращал моё внимание на это, а я доводил пожелание императора до сведения всех участников совещаний комитета по координации действий под свою собственную ответственность.
Вопрос: На допросе вам был задан следующий вопрос: «Не опасался ли император, что нападение может быть совершено без предупреждения?» Помните вы это? И помните ли вы ответ: «Да, он опасался этого. Он просил проследить за тем, чтобы это не произошло в действительности»?
Был ли задан вам такой вопрос и дали ли вы такой ответ?
Ответ: Я помню, что мне был задан такой вопрос, а я дал приведённый вами ответ...
Вопрос: Не задавали ли вам во время допроса следующий вопрос: «Сколько раз просил вас император проследить за тем, чтобы извещение было отправлено до нападения?»? И не дали ли вы ответ: «Неоднократно»?
Ответ: Я ответил таким образом.
Вопрос: Это была правда?
Ответ: Это правда.
Вопрос: А не задали ли вам вопрос: «Не можете ли вы нам сказать, сколько раз вас об этом просили?»? И не дали ли вы такой ответ: «Я почти ежедневно бывал у императора, и он неоднократно предупреждал меня об этом»? Вам были заданы такие вопросы? И вы дали на них приведённые мною ответы?
Ответ: Да, я ответил таким образом...
Тодзио от имени бывшего военно-морского министра адмирала Сигэтаро Симада допрашивает его защитник Брэннон:
— Еще один-два дополнительных вопроса. Вы говорите, что император дал инструкции вам и двум начальникам штабов обязательно послать предупреждение до начала военных действий. Адмирал Нагано был начальником главного штаба военно-морского флота и должен был бы знать об этом указании императора, не так ли?
Ответ: Как я совершенно ясно изложил в своём аффидевите, император постоянно говорил мне и двум начальникам штабов о своём желании относительно непременного уведомления, а я довёл пожелание императора до сведения постоянных членов комитета по координации действий...
Тодзио не назвал Симада по имени, но тем не менее ясно подтвердил, что адмирал хорошо знал эти указания. Ведь он был постоянным членом комитета по координации действий. Но зачем нужно было Брэннону такое признание, как, впрочем, и многие другие, о которых шла речь, донять трудно.
Сам Сигэтаро Симада во время его допроса обвинителем Робинсоном настойчиво пытался снять с себя ответственность за нападение японского флота на Перл-Харбор и другие пункты, за нападение без объявления войны. Он утверждал, что по японской структуре оперативное управление флотом было монополией исключительно главного штаба военно-морского флота. Последовательно проводя эту позицию, Симада всячески уклонялся от прямого ответа на вопрос, были ли ему лично известны неоднократные указания императора о своевременном вручении ноты об объявлении войны до начала боевых действий. Он также указывал, как мы уже знаем, что обязанность своевременного вручения ноты о войне лежала только на министре иностранных дел. Однако, в конце концов, под давлением улик и Симада вынужден был кое-что признать.
Капитан Робинсон: Адмирал Симада, отрицаете ли вы тот факт, что император считал, что при выполнении операции в Перл-Харборе японское правительство обязано было заблаговременно и в должные сроки известить правительство Соединённых Штатов о начале военных действий?
Ответ: Я не отрицаю этого. Дело обстояло именно так, как вы говорите. Такой политики придерживался не только император, но и все японское правительство... Это была августейшая милость самого императора...
Не верить здесь подсудимым нет никаких оснований. Ведь такие показания не могли облегчить их собственную участь, а, наоборот, показывали, что они обманывали не только своих противников, но и собственного монарха. Все это дало основание обвинителю Фикселю заявить в своей заключительной речи:
— На совещании в присутствии императора, состоявшемся 30 ноября 1941 года, он неоднократно просил удостовериться, что эта нота будет вручена до начала военных действий. Это была именно та нота, которая была вручена 7 декабря 1941 года, в то время, когда совершалось нападение на Перл-Харбор.
Но на этом не кончились претензии к Того, связанные с нарушением норм международного права в момент начала военных действий японскими вооружёнными силами.
Ведь, как уже указывалось, Великобритании и Голландии вообще не были вручены ноты об объявлении войны. Кинан упорно допрашивал Того о причинах этого вопиющего нарушения Гаагской конвенции. Сам Того в своих показаниях тоже пытался найти какие-то объяснения этому весьма прискорбному для него факту. Вот пример таких «объяснений»:
«Решение совещания комитета по координации действий о том, что извещённое о прекращении переговоров должно быть вручено в Вашингтоне, исключало (?!) необходимость вручения извещения о начале военных действий в Лондоне...»
А почему исключало? Того ничего вразумительного сказать не мог, если не считать «аргументации» такого рода:
«...В период моего пребывания на посту министра иностранных дел, естественно, принимались в расчёт и отношения с Великобританией. В ходе переговоров (имеются в виду переговоры с США. — Лет.) предполагалось, что если будет достигнуто какое-нибудь соглашение, то правительства Англии и Голландии будут также участниками этих соглашений или по крайней мере одновременно с соглашением с Соединёнными Штатами будут подписаны соглашения об основных проблемах Тихого океана и с этими странами...
Поэтому время от времени я запрашивал по этому вопросу не только американского, но и английского посла. Каждый раз я получал неизменный ответ: переговоры о заключении соглашения по всем этим вопросам будут вести Соединённые Штаты, которые будут информировать Англию и другие заинтересованные государства... Поэтому казалось вполне очевидным, что достаточно будет послать извещение о прекращении переговоров только Соединённым Штатам, которые в свою очередь информируют обо всем все сотрудничающие с ними державы, представителем которых они (Соединённые Штаты) являлись».
Но «вполне очевидным» это было только подсудимому Того. Обвинение правильно утверждало, что Великобритания и Голландия являлись суверенными государствами, государствами, которые стали объектами нападения, а потому при всех условиях не могли быть лишены гарантий, предусмотренных Гаагской конвенцией. И абсолютно наивна попытка Того объяснить совершенное им преступление тем, что эти государства уполномочили своего союзника — США вести с Японией переговоры, по поводу мирного урегулирования спорных проблем.
Закапчивая допрос, Кинан заключает:
— Значит, вы не передавали никаких прямых уведомлений Великобритании и Голландии, не так ли?
Ответ: Я не считал это нужным...
Вопрос: А обратили ли вы внимание на то, что ваша нота должна была быть вручена в воскресенье, в день, когда обычно все бюро в Соединённых Штатах бывают закрыты?
Ответ: Я очень хорошо знал, что это было воскресенье, но органы правительства Соединённых Штатов придавали существовавшей обстановке очень большое значение, даже президент Соединённых Штатов вернулся с курорта, с горячих источников, и поэтому мы считали, что Вашингтон следит за развитием событий очень напряженно...
Много неприятных минут доставил Того и документ, обнаруженный обвинением в японском МИДе. О нем рассказал обвинитель Хиггинс в своей вступительной речи:
— Интересно отметить, что вопрос о нарушении Гаагской конвенции вскоре начал беспокоить членов японского правительства (теперь подсудимых), в частности Того. Мы обнаружили в делах японского министерства иностранных дел доклад по этому вопросу, составленный вторым отделом договорного бюро министерства иностранных дел с помощью некоторых японских юристов. Так как этот доклад датирован 26 декабря 1941 года, запрос должен был быть сделан немедленно после начала войны. Этот документ мы предъявили в качестве доказательства. Это могло бы показаться забавным, если бы вопрос был менее трагичным.
Комитет пришёл к заключению, что трудно рассматривать документ, вручённый государственному секретарю, как ноту об объявлении войны, потому что он не содержит предупреждения о свободе действий или начале военных действий...
Теперь в свете доказательств, добытых на Токийском процессе, остаётся ознакомиться с тем, как развернулись в 1945 году события, которые в конечном счёте привели к безоговорочной капитуляции Японии.
...Начало апреля 1945 года. Советская Армия крушит гитлеровцев на подступах к Берлину. На западе Германии англо-американские войска, не встречая серьёзного сопротивления, берут город за городом. Каждому здравомыслящему человеку понятно: дни третьего рейха, этого последнего союзника Японии, сочтены.
1 апреля 1945 года после ожесточённого морского и воздушного сражения американцы высадили десант на острове Окинава. Здесь был захвачен первый участок собственно японской территории. А до этого — в ночь на 10 марта — триста «летающих крепостей» совершили массированный налёт на Токио. Действуя по площадям, они обрушили на город тысячи зажигательных бомб. «Огненная буря охватила целые районы, — вынуждено было сообщить на следующий день токийское радио. — Только кое-где устояли почерневшие стены немногих каменных зданий. После того как упали первые зажигательные бомбы, образовались тучи, освещённые снизу красноватым светом. Из них вынырнули «сверхкрепости», летевшие поразительно низко. Город был освещён, как па рассвете... В эту ночь мы думали, что весь Токио превращён в пепел».
В ту ночь погибло 78 тысяч человек, было сожжено 270 тысяч зданий, 1,5 миллиона людей осталось без крова. Приближался час расплаты для японских милитаристов...
На судейском столе протокол совещания старейших государственных деятелей Японии, состоявшегося 5 апреля 1945 года. Речь идёт об отставке кабинета Коисо и необходимости формирования нового кабинета. Показания об этом совещании даёт подсудимый Кидо: «Было высказано мнение, что на сей раз на пост премьер-министра должен быть назначен человек с железными нервами и свободный от каких-либо обязательств. При этом выбор не обязательно должен ограничиваться генералом или адмиралом, находящимся на действительной военной службе.
Однако генерал Тодзио не согласился с этим, считая, что на пост премьер-министра должен быть назначен фельдмаршал Хата, поскольку военная обстановка вступила в такую стадию, когда решающую битву придётся вести на территории самой Японии... Я заявил, что общее руководство должно осуществляться политическими кругами, ибо могут пострадать миллионы невинных людей. Указав на большую непопулярность армии в народе, я заявил, что целесообразно назначить на этот пост гражданское лицо. Однако генерал Тодзио продолжал упорствовать. Он заявил, что если это будет сделано, то армия посмотрит на все иначе, намекая на возможный государственный переворот. Я ответил, что если на пост премьер-министра будет назначен представитель армии, то нация отнесётся к этому отрицательно. Это была почти ссора. Никто из участников совещания не затрагивал вопроса о мире, опасаясь присутствовавшего на совещании генерала Тодзио и зная, что любое нетактичное замечание будет известно армии и побудит её принять контрмеры. Однако все участники совещания, за исключением генерала Тодзио, сошлись на том, что на пост премьер-министра должен быть избран «человек, свободный от каких-либо обязательств в прошлом». Эта точка зрения была изложена Коноэ и Хиранума». 
В такой обстановке жили и действовали эти «государственные деятели», не зная, о чем заботиться в первую очередь: об интересах ли страны, находившейся на грани катастрофы, или о собственной безопасности? В свое время все они дружно бросили Японию на дорогу милитаристских авантюр. Теперь, когда час расплаты приближался с космической быстротой, они по-разному решали, как выбраться из ямы, которую сами вырыли и которая вот-вот грозила поглотить их всех. В эти минуты они напоминали пауков в банке, готовых на все, лишь бы уцелеть, даже за счёт своих ближних.
Однако, когда судьи сопоставили показания Кидо с протоколом от 5 апреля 1945 года, который лежал у них на столе, оказалось, что маркиз рассказал далеко не все о себе и о других. Во-первых, Тодзио был не одинок, защищая свою ультра-авантюристическую позицию. Во-вторых, сам Кидо, судя по протоколу, держался куда скромнее того Кидо, который сейчас стоял перед судом. Причём эта его «скромность» проявилась при решении самого коренного вопроса: капитуляция или продолжение бессмысленного сопротивления? Пришлось обратиться к протоколу. Вот несколько выдержек из него.
«Частые смены кабинетов во время войны, — говорил Тодзио, — очень вредны. Кабинет, который надо сформировать, должен явиться последним кабинетом. Внутри страны существуют сейчас два мнения: одно — что мы должны бороться до последнего, чтобы обеспечить будущее развитие страны, а второе — что мы должны принять условия безоговорочной капитуляции, чтобы немедленно установить мир. Я думаю, что прежде всего нужно обсудить именно этот вопрос».
Хирота, которому через три с половиной года предстояло закончить свой путь на виселице по приговору Международного военного трибунала, готов был пролить море чужой крови в призрачной надежде спастись самому: «Мы должны выиграть во чтобы то ни стало. Хотя относительно хода настоящей войны и существуют пессимистические взгляды... Новый кабинет должен быть таким кабинетом, который сможет довести войну до победного конца. Мне кажется, что министр-хранитель печати поступил правильно, обсудив этот вопрос с представителями командования армии и военно-морского флота. Но не кажется ли вам, что нужно еще точнее уяснить — намерения армии и флота?»
«Пацифист» Кидо знает свое окружение, знает, чем можно взять всех этих людей. И он деликатно пугает их призраком народного восстания: «Сегодня, когда обстановка такова, что наша родина является почти что театром военных действий, настроения, царящие в народе, дают повод для серьёзных размышлений. Народ не всегда действует в соответствии с мероприятиями, проводимыми правительством... За последнее время усилились антимилитаристские тенденции, что требует особого внимания».
Среди сторонников «стоять до конца» оказался и Хиранума, впоследствии осужденный к пожизненному заключению: «В нашей стране существуют две точки зрения относительно окончания войны. Нам нужен человек, который доведёт войну до конца. Мы не можем рекомендовать на пост премьер-министра поборника мира, который стоит за прекращение военных действий».
Чувствуя, что атмосфера накаляется, семидесятивосьмилетний барон Судзуки почёл за благо прибегнуть к самоотводу. В той обстановке пост премьера его явно не соблазнял. Мотивировка же самоотвода достойна хорошего водевиля: «Я считаю, что вмешательство солдат в политику приведёт страну к гибели. Я уже сказал его превосходительству Окада, что это доказано падением Рима, бесславным концом кайзера и судьбой Романовых. Я же лично придерживаюсь принципа невмешательства в политические дела. Кроме того, я плохо слышу. Поэтому прошу отклонить мою кандидатуру».
Накал страстей быстро охладил «пацифистское» рвение Кидо: «Я тоже хочу высказать свое мнение по этому вопросу. Как я уже сказал, Япония стоит на грани того, чтобы стать театром военных действий, поэтому усиление правительства совершенно необходимо. Должен быть создан прочный кабинет, который будет пользоваться доверием народа. Поэтому считаю, что мнение его превосходительства Тодзио внушает доверие...»
Тодзио понимает, что их страх — его союзник, и убеждает этих мелких людей, поднятых по прихоти истории на вершину власти: «В настоящее время, когда наша страна вот-вот может стать театром военных действий, мы должны быть особенно осторожны, поскольку есть опасения, что армия может занять отдельную ото всех позицию. И если армия сделает это, кабинет падёт».
Быстро сникший Кидо вопрошает: «В этот момент будет особенно трудно, если армия займёт отдельную позицию. Есть ли для этого какие-либо предпосылки?»
Тогда Тодзио уклончиво отвечает: «Не могу сказать, что их нет...»
Май 1945 года. Нацистской Германии больше не существует. Каждому здравомыслящему политику ясно, что теперь объединённые нации полны решимости и имеют более чем достаточно сил, чтобы погасить последний очаг агрессии. Но в Токио продолжают упорствовать. Доказательства? Извольте! Главный обвинитель Кинан предъявляет уже известный нам протокол совещания у императора от 8 июня 1945 года. Там единогласно принимается решение бороться до победного конца.
Еще десять дней отсчитано неумолимым временем. 18 июня 1945 года премьер Судзуки (он все-таки принял этот пост!) созывает совещание Высшего, военного совета. Там военный министр и начальники штабов армии и флота продолжают проводить свою линию. Согласно показаниям Кидо, они «придавали большое значение решительному удару, который должен быть нанесён на территории самой Японии. Они настаивали, что мирные переговоры лучше будет начинать после того, как будет достигнут успех в этом сражении».
Германские нацисты в качестве своего последнего пропагандистского аргумента могли выдвинуть лишь робкое требование — «Берлин останется немецким». Их японские союзники в последние дни Второй мировой войны оказались куда решительнее: «Сто миллионов умрут вместе». Они хотели расплатиться за все и погибнуть не иначе, как со всем японским народом, который «подвёл» их.
Однако большинство членов Высшего военного совета, как показал Кидо, пришли к решению, что нельзя упускать случая заключить мир. Тогда маленький, женоподобный маркиз вновь обретает решимость. В своём аффидевите он так пишет об этом: «Я предложил его величеству созвать всех членов Высшего военного совета и приказать им прекратить военные действия...» В эти критические минуты Кидо уже не мучит, как раньше, сомнение о прерогативах императора. Хотя и поздно, но он наконец советует своему повелителю использовать принадлежащее ему право самодержавного монарха и верховного главнокомандующего...
9 августа 1945 года Советский Союз вступил в войну против Японии, и тогда даже ультра-фанатичные милитаристы начали постепенно трезветь. Утром в тот роковой для японских агрессоров день Кидо имел беседу с императором. Вот как он рассказал о ней и о дальнейших событиях Трибуналу:
— Я сказал императору, что единственный выход в настоящей ситуации — это принять условия Потсдамской декларации и окончить войну, как уже решил и сам император.
Император, который, казалось, был полон решимости, приказал мне подробно обсудить этот вопрос с премьер-министром, так как каждую минуту может возникнуть необходимость вынести решение о прекращении военных действий.
О событиях 9 августа 1945 года я записал в тот же день в своём дневнике. Обвинение представило только шесть строчек из записи, которую я сделал в дневнике 9 августа 1945 года. Полная же запись, сделанная мною в этот день, представляет собой следующее: «С 9 часов 55 минут до 10 часов я имел беседу с императором в его библиотеке, и император приказал мне подробно обсудить с премьер-министром вопрос о мирном плане или об окончании войны, так как каждую минуту может возникнуть необходимость в изучении подобного плана и вынесении решения. Он приказал мне сделать это уже после того, как Япония вступила в войну с Советским Союзом. Так как у меня было назначено свидание с премьер-министром в это утро, то я ответил императору, что я немедленно переговорю с премьер-министром.
В 1 час 30 минут дня премьер-министр Судзуки зашёл ко мне в кабинет и сообщил, что Высший военный совет решил принять Потсдамскую декларацию на следующих четырёх условиях:
1. Сохранение императорского дома.
2. Отвод японских войск по инициативе самой Японии.
3. С теми, кто ответствен за войну, будет расправляться само японское правительство. 
4. Не будет дано никакой гарантии в отношении оккупации».
В 2 часа 30 минут я сделал новую запись в дневнике: «Моё заявление было ошибочным. Я узнал недавно, что Высший военный совет не выносил такого решения. Он только обсуждал этот вопрос.
Совещание, на котором присутствовал император, состоялось в кабинете, смежном с библиотекой императора, с 11 часов 50 минут дня 9 августа до 2 часов 20 минут ночи 10 августа. Было решено принять Потсдамскую декларацию па единственном условии сохранить суверенитет императора и императорского двора. Министр иностранных дел подготовил проект плана согласно решению его величества императора».
Если верить дневнику Кидо, то заседание в присутствии императора, начавшееся 9 августа и закончившееся в ночь на 10 августа, было примечательно только своей продолжительностью — 13 часов 30 минут. В действительности оно явилось ареной жестокой борьбы. Военные согласны были заключить мир на условии принятия Потсдамской декларации, но только с четырьмя весьма существенными оговорками, изложенными в дневнике Кидо. Эти условия, по существу, отвергали принцип безоговорочной капитуляции.
Того и его единомышленники выступали за принятие декларации, но с единственным условием — неприкосновенность прав и положения императора. Шёл третий час ночи и четырнадцатый час совещания, а решения все не было.
Бывший премьер Кантаро Судзуки выступил на этом заседании перед его закрытием: «Мы долго обсуждали вопрос и не пришли ни к какому заключению. Положение требует принятия экстренных мер, и нельзя допускать никаких задержек в принятии решения. Поэтому я предлагаю просить его императорское величество высказать свои собственные взгляды. Его желания разрешат наш спор, и правительство должно будет повиноваться им».
Судзуки так описывает выступление императора на этом совещании: «Я согласен с мнением, высказанным министром иностранных дел... Мои предки и я всегда старались выдвигать на первый план заботу о благе народа и о мире во всем мире. Дальнейшее продолжение войны было бы продолжением жестокостей и кровопролитие во всем мире и тягчайших страданий для японского народа. Следовательно, прекращение войны является единственным средством спасения народа от гибели и восстановления мира во всем мире».
И тут, как свидетельствует тот же Судзуки, император решил сказать о тех, кто, по его мнению, привёл страну к катастрофе: «Оглядываясь на то, что было сделано до сих пор нашими военными властями, мы не можем не заметить, что их действия далеко отстали, от составленных ими планов. Я не думаю, что это несоответствие может быть устранено в будущем».
Судзуки, которого в эти мгновения не одолевали никакие сомнения, не замедлил подвести итог: «Император высказал свое решение. Это должно означать, конец настоящего совещания».
В тот же памятный день — 10 августа 1945 года — Кидо записал в своём дневнике слова императора, адресованные ему, когда они остались вдвоём после окончания совещания: «Я не могу выносить мысли, о том... что те, кто ответствен за войну, будут наказаны... Но я полагаю, что сейчас настало время, когда надо выносить невыносимое».
Казалось бы, все решено, и милитаристам оставалось одно — подчиниться. Но так только казалось... 13 августа 1945 года в Токио получен ответ США, Великобритании и Китая по поводу статуса императора: император и японское правительство должны будут осуществлять власть под контролем верховного главнокомандующего союзными силами.
Как показал Трибуналу Судзуки, это вызвало новый взрыв возмущения японских ультра. Как же так? Положение императора стало главным и единственным пунктом переговоров, но и тут союзники полностью не пошли навстречу японским пожеланиям!
Во второй половине дня 13 августа вновь собрались на совместное совещание кабинет министров и военный совет. Обсуждался ответ четырёх союзных держав. Вступление СССР в войну сделало положение Японии явно безнадёжным, и это сказалось на результатах голосования: тринадцать министров голосовали за принятие ответа четырёх союзных держав, трое были против. Категорически возражали также начальники военного и морского штабов. Они требовали, чтобы Того просил союзников дать «более точный» ответ. Того отказался это сделать. Заседание тянулось бесконечно и снова зашло в тупик. Но ход событий не позволял ждать. Престарелый Судзуки, окончательно потеряв голову, поехал во дворец на «аудиенцию отчаяния». Он прибыл туда рано утром 14 августа, умоляя императора немедленно созвать новое экстренное совещание в его, императора, присутствии. Император и сам хорошо понимал, что история больше не даёт отсрочки. Заседание, о котором просил Судзуки, открылось в 10 часов утра 14 августа. Военный министр генерал Анами и начальники обоих штабов снова заявили о своей неудовлетворённости ответом союзников. Тогда император, по словам Судзуки, тоном, не допускающим возражений, резюмировал: «Мне кажется, что ваше мнение никем не поддерживается. Я выскажу вам свое собственное мнение. Надеюсь, вы все согласитесь с ним. Ответ союзников кажется мне приемлемым». Император тут же приказал премьеру Судзуки подготовить рескрипт о прекращении войны. Было решено, что в 12 часов 15 августа решение императора будет передано по радио японскому народу.
Вопрос о роли императора в дни окончания войны и о соответствии этой роли требованиям японской конституции явился предметом специального допроса Того председателем Трибунала.
Вопрос: Когда император решил заключить мир без единодушного согласия на то участников заседания в присутствии императора, он действовал вопреки японской конституции?
Ответ: Я считаю, что этот вопрос не касается статей конституции. Но еще до провозглашения конституции обычно существовала практика, согласно которой его величество должен был ожидать советов от своих советников и только после этого принимать решения. Поэтому было совершенно естественно, что его величество император ожидал советов от своих приближенных или от своих официальных советников.
Однако в то время, поскольку вопрос требовал быстрых действий и поскольку не было времени добиваться единого мнения среди членов правительства или ожидать формирования нового кабинета, его величество император вынес свое героическое решение... 
Когда же на Токийском процессе дело дойдёт до заключительных речей, то главный обвинитель Кинан охарактеризует это решение императора как «беспрецедентный поступок».
Мы не можем в этом случае согласиться ни с подсудимым Того, ни с главным обвинителем Кинаном. В самом деле, когда император принял решение, альтернативой которому могла стать только гигантская национальная катастрофа, он действовал в полном соответствии с тогдашней японской конституцией (1889 года). Он действовал так, как надлежало главе государства и верховному главнокомандующему, наделённому неограниченными полномочиями.
14 августа 1945 года император сказал свое окончательное и решающее слово. Вечером в тот же день звукооператоры японской радиовещательной корпорации прибыли во дворец, дабы записать на пластинку послание императора к народу. Когда запись была закончена, пластинку передали Кидо, который сам спрятал её в подвале министерства императорского двора. О том, что было дальше, повествует дневник Кидо, находившийся в распоряжении Трибунала. На основе этого дневника адвокат Логан описал дальнейший ход событий в своей заключительной речи. Из неё ясно, что фанатически настроенная группа «молодых офицеров», возглавляемая подполковником Хатанака, распространила по казармам слух «о подлом предательстве продажных советников императора», которых необходимо «покарать» в интересах армии и парода. Когда спустилась ночь, в городе, затемнённом от налётов авиации, сотни решительно настроенных младших офицеров и солдат отправились на поиски «предателей». Они намеревались любой ценой помешать назначенной на следующий день радиопередаче с обращением императора к народу. Крупные отряды мятежников сожгли особняки премьера Судзуки и председателя Тайного совета Хиранума, а затем окружили резиденцию премьера. Но ни Судзуки, ни Хиранума найти не смогли. Кидо, вернувшись из резиденции императора, обнаружил, что его дом тоже захвачен мятежниками. Правда, они не узнали Кидо и не впустили его. Потрясённый маркиз почёл за лучшее бежать обратно во дворец. Правда, и там вскоре тоже появились мятежники. Они без колебаний ворвались в резиденцию самого императора. Командир императорской дивизии, охранявшей дворец, генерал Мори пытался сопротивляться и был убит. Его солдаты присоединились к мятежникам. Связь дворца с внешним миром оказалась прерванной. Фанатики-мятежники принялись искать Кидо и министра императорского двора Исивата. Солдаты были уже близки к цели, однако Кидо и Исивата удалось скрыться в тайном бомбоубежище под дворцом. А в это время к резиденции императора в помощь бунтовщикам прибыли подкрепления — отряды пехотинцев и артиллеристов. Они принялись рубить двери и ломать стены, тщетно пытаясь найти людей, «стоящих за тропом», а также пластинку, на которой было записано послание императора к народу. В половине четвёртого утра 15 августа мятежники захватили токийскую радиостанцию и намеревались передать сообщение о перевороте. Однако им помешал очередной налёт американской авиации. Пришлось использовать радиостанцию для оповещения жителей Токио о воздушной тревоге и о ходе налёта.
В то же утро, но несколько позднее, командующий восточной армией генерал Сидзуити Танака начал успешно наводить порядок. Он потребовал, чтобы восставшие войска немедленно покинули дворец и радиостанцию, а их вожаки «искупили оскорбление, нанесённое императору». Мятежники подчинились требованиям генерала Танака. А их руководители покончили с собой.
Только после этого начали выползать из своих убежищ Кидо, Исивата, Судзуки и Хиранума. В ту роковую ночь они, как и вся токийская правящая элита, в полной мере ощутили на собственной шкуре плоды своей многолетней политики.
В тот же день военный министр генерал Анами, возражавший против безоговорочной капитуляции, закололся мечом. Вслед за ним совершил харакири и генерал Танака, руководивший подавлением мятежа.
А на радиостанции, теперь усиленно охраняемой войсками и жандармерией, шли последние приготовления к важной передаче. Наконец была извлечена из хранилища та самая пластинка, которую тщетно разыскивали мятежники. В полдень заранее оповещённые жители Японии включили свои приёмники. Они ожидали нового призыва «стоять насмерть». Но вместо этого услышали голос императора: «Настоящим мы приказываем нашему народу сложить оружие и точно выполнять все условия...»

Пытаясь объяснять Международному военному трибуналу, почему в декабре 1941 года они бросили свою родину и свой народ в костёр тихоокеанской войны, который сами же тщательно разжигали, все подсудимые, будто сговорившись, проводили одну и ту же несложную мысль. Япония, говорили они, страна с небольшой территорией. Она лишена всех важнейших видов промышленного и энергетического сырья. Имея тогда 80-миллионное население, наша страна могла существовать и развиваться только за счёт захваченных территорий в Маньчжурии, Китае, Корее, Индокитае. Ей было жизненно необходимо приобретать, если можно, мирным путём, а если нет — и мечом привилегии и в других странах. Когда же Америка и Великобритания, категорически отвергнув эти притязания, начали применять экономические санкции, то подчинение таким требованиям означало, как утверждал Того, «акт национального самоубийства, ибо на карту было поставлено само существование японской нации».
Еще более патетичен был Тодзио, утверждавший перед Трибуналом, что если бы не состоялось решение начать войну, то это оказалось бы «равносильным самоуничтожению нашей нации. Чем ждать погибели, лучше было стать перед лицом смерти, прорвавшись через окружение, и найти средства к существованию».
Прошло более тридцати лет после окончания Второй мировой войны, в результате которой Япония лишилась всех своих территориальных завоеваний. За это время её население достигло 110 миллионов человек, а вопрос с промышленным и энергетическим сырьём стал еще более острым. И, несмотря на это, японская нация отнюдь не погибла, как предсказывали милитаристские горе-пророки сороковых годов. Япония ныне стала второй после США промышленной кузницей капиталистического мира и третьей на нашей планете индустриальной державой после Советского Союза и Соединённых Штатов. Разумеется, Япония, как и весь капиталистический мир, переживает сейчас немалые трудности. Но это уже вопрос совсем иного порядка.
Существенно и другое: опыт империалистической Японии, доведённой в результате собственной политики агрессии до грани национальной катастрофы, опыт, принёсший неисчислимые жертвы и страдания многим народам, как и аналогичный опыт нацистской Германии, убедительный исторический урок. Урок этот подтверждает, что не только в наше время, но и в сороковых годах, в доатомную эру, когда СССР еще являлся единственной социалистической страной, уже тогда ни одна держава не могла рассчитывать на какой-либо выигрыш в результате развязывания агрессивной войны.
Рассмотренные нами исторические материалы свидетельствуют также, что тихоокеанская война была схваткой двух империалистических антагонистов — Японии, с одной стороны, США и Великобритании — с другой. Вашингтон и Лондон вели глобальную мюнхенскую политику, надеясь канализировать действия агрессоров на Западе и на Дальнем Востоке в одном направлении — против Советского Союза. Им казалось, что таким путём они не только сохранят, но упрочат и расширят свои империалистические позиции во всем мире.
В конечном счёте, как известно, эта политика привела нацистскую Германию к берегам Ла-Манша, Средиземного моря и на север Африки, а милитаристскую Японию — в центр Китая, в Перл-Харбор, на границы Индии. Только решающая роль Советского Союза в антигитлеровской коалиции, а впоследствии вступление СССР в войну против милитаристской Японии изменило характер всей Второй мировой войны как на Западе, так и па Востоке и придало ей ярко выраженный национально-освободительный характер.

ПО СЛЕДАМ ВОЕННЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЙ
Четвёртого июня 1946 года вступительной речью главного обвинителя американца Кинана открылась фаза предъявления Трибуналу многочисленных доказательств, уличающих подсудимых в совершении тягчайших преступлений. Кинан, в частности, утверждал: «...Принятый обвиняемыми план войны был таким же, каким руководствовались их соучастники по заговору — германские нацисты, чья тактика была основана на терроре, жестокости и диких зверствах, особенно в отношении беспомощных военнопленных и мирных жителей...»
В этой одинаковости совершенных преступлений имелась своя закономерность. Новейшая история свидетельствует, что если империалисты ведут захватнические войны или расправляются с национально-освободительным движением, то зверства как тень сопровождают каждый их шаг. Причём это не отдельные случаи садизма офицеров или солдат и отнюдь не проявление каких-то национальных или расовых особенностей одной из воюющих сторон, как это пытаются изобразить некоторые буржуазные психоаналитики.
В действительности эти зверства планировались, благословлялись и санкционировались заблаговременно на самом высоком уровне, а потому превращались в метод ведения империалистами агрессивных войн.
Токийский процесс, так же как Нюрнбергский, дал убедительные доказательства в пользу этого утверждения. И знаменательно, что под давлением неоспоримых фактов правильность такого вывода признавалась в Токио даже представителями обвинения из числа буржуазных юристов, придерживающихся порой весьма консервативных взглядов. Так, Кинан во вступительной речи энергично доказывал, что «японцы стремились, и это являлось частью их плана агрессии, подавить волю пародов к борьбе, совершая зверства невероятной жестокости как по характеру, так и по масштабам. Доказательства покажут, что бесчеловечный метод ведения войны носил всеобщий характер... Это является свидетельством существования определенного плана войны, характерного для японской военной агрессии».
Вопрос о зверствах актуален и сегодня. Некоторые события последних тридцати лет показывают, что такие методы ведения агрессивных войн, к сожалению, действуют и теперь. Они применялись в ряде несправедливых, так называемых локальных войн, которые вели империалисты после 1945 года.
Корни этой закономерности правильно показал недавно скончавшийся профессор А.И. Полторак в книге «Нюрнбергский эпилог». Признанные международным правом законы и обычаи ведения войны, подчёркивает он, становятся непреодолимым препятствием для государства, ведущего несправедливую, захватническую войну. Вот почему они решительно отметаются агрессорами, и военные преступления становятся «одним из средств достижения антинародных целей агрессивной войны, а потому в значительной мере планируются заранее, составляя неотъемлемую часть военно-стратегического плана».
Действуя таким образом, империалистические стратеги пытаются компенсировать непрочность авантюристического фундамента своих захватнических замыслов применением массовых зверств.
Если с этих позиций оценивать природу военных преступлений в период Второй мировой войны, то станет совершенно очевидной вся опасность современной гонки вооружений в области ракетного и ядерного оружия, навязанной человечеству реакционными империалистическими кругами. Ведь такое оружие в случае его умышленного применения в агрессивных целях положило бы вообще конец правовому регулированию военных конфликтов. Международное право было бы просто отброшено в сторону, а войны превратились бы в средство истребления целых народов, опустошения континентов. Вот почему так важна для существования человечества и современной цивилизации та неустанная и разносторонняя борьба за мир, которую ведут в послевоенный период страны социалистического лагеря во главе с Советским Союзом.
До тех пор, пока мирное сосуществование государств с различным социальным строем не станет незыблемым фундаментом международного права, пока не будут запрещены и уничтожены современные средства массового истребления людей, нельзя забывать о военных преступлениях, совершенных агрессорами в тяжкий период 1941-1945 годов. Поскольку же свидетелей преступлений тех лет становится все меньше, необходимо, чтобы подавляющее большинство современного человечества, люди, родившиеся и выросшие под мирным небом, знали и постоянно помнили, какая опасность грозит им и их потомству.
Не месть и не желание разжечь национальную ненависть движет теми, кто постоянно напоминает современникам о мрачных и кровавых преступлениях тех лет. У них единственная цель — мирное будущее всех народов...
Следует также подчеркнуть, что, когда агрессоры органически включают в военно-стратегическое планирование террор, зверства, массовое уничтожение людей, они всячески стремятся гарантировать безнаказанность будущим исполнителям кровавых акций. Например, германское верховное командование в своей директиве от 13 мая 1941 года прямо декларировало: «Возбуждение преследования за действия, совершенные военнослужащими и обслуживающим персоналом по отношению к враждебным гражданским лицам, не является обязательным даже в тех случаях, когда эти действия... составляют воинское преступление».
Приказом от 16 декабря 1942 года германское верховное командование, ориентируя свои войска на преступные действия в борьбе против партизан, заранее амнистировало исполнителей этих акций: «Ни один немец, участвующий в боевых действиях против банд (так нацисты именовали участников национально-освободительной борьбы. — Авт.), не может быть привлечён к ответственности ни в дисциплинарном, ни в судебном порядке».
Надо сказать, что судьям на Токийском процессе повезло меньше, чем их нюрнбергским коллегам: прямых предписаний высших японских властей о совершении военных преступлений не оказалось в большинстве случаев ни в распоряжении обвинителей, ни в распоряжении Трибунала. Эго вовсе не значит, что таких предписаний не существовало вообще. Речь идёт о том, что суду не удалось установить и доказать подобные факты с надёжной точностью, которой требует закон по уголовным делам. О том, почему это не удалось, в приговоре Международного военного трибунала записано так:
«Когда стало очевидным, что Япония вынуждена будет капитулировать, были приняты организованные меры, дабы сжечь или уничтожить каким-либо другим образом — документы и другие доказательства плохого обращения с военнопленными и гражданскими интернированными лицами. 14 августа 1945 года японский военный министр приказал всем штабам армий немедленно сжечь все секретные документы. В тот же день начальник жандармерии разослал различным жандармским управлениям инструкции, в которых подробно излагались методы эффективного уничтожения большого количества документов. Начальник отделения лагерей для военнопленных (административный отдел по делам военнопленных при бюро военных дел японского военного министерства) отправил 20 августа 1945 года начальнику штаба японской армии на острове Формоза циркулярную телеграмму, в которой предписывалось: «С документами, которые могут оказаться неблагоприятными для нас, если они попадут в руки противника, следует обращаться так же, как и с секретными документами, и по использовании уничтожать». Эта телеграмма была отправлена в японскую армию в Корее, в Квантунскую армию, в армии в Северном Китае, Гонконге, Мукдене, на острове Борнео, в Таиланде, в Малайе и на острове Ява».
Так заметались следы преступлений.
В этом же документе содержалась директива, адресованная лицам, совершившим военные преступления, директива настолько характерная и важная, что Трибунал нашёл нужным в приговоре процитировать её целиком: «Личному составу, который плохо обращался с военнопленными и гражданскими интернированными лицами или к которому относятся с большим недовольством, разрешается ввиду этого немедленно переехать в другое место или скрыться без следа».
Таким образом, японское военное министерство, уничтожая документацию, компрометирующую Токио, одновременно приняло все меры, чтобы, с одной стороны, спасти военных преступников, а с другой — избавиться от опасных свидетелей.
Хочется подчеркнуть, что при обсуждении проблем, связанных с военными преступлениями и военными преступниками, нередко всплывает вопрос: почему в армиях современных высокоразвитых империалистических государств с богатой материальной и духовной культурой, с вековыми традициями всегда находятся офицеры и солдаты, готовые совершить самые отвратительные военные преступления? Однозначного ответа здесь не существует, так как причин много. Здесь и образ жизни, пробуждающий в человеке все самое тёмное и низменное. И мощная идеологическая обработка с помощью печати, радио, кино, телевидения, подавляющая в людях, особенно в молодёжи, все светлое и возвышенное. И героизация преступного мира. И многие другие особенности жизни и быта в капиталистических государствах, в силу которых еще в мирное время формируется множество опасных, жестоких преступников, особенно среди молодёжи.
В августе 1975 года, когда писались эти строки, были опубликованы новые сведения о том, что в империалистических армиях специально готовят потенциальных преступников. Английская газета «Дейли телеграф» прямо утверждала, что некоторые специальные части вооружённых сил Великобритании обучают своих солдат «методу противостояния допросам со стороны противника». По сообщениям других органов западной печати, подготовка такого рода «специалистов» ведётся и в армии США, и в армиях некоторых других государств — членов НАТО.
Вскоре, однако, выяснилось, что «метод противостояния» не содержит в себе ничего нового. Он применяется для «эффективности» допроса и подразумевает не что иное, как разнообразные пытки.
В этой связи Международная организация по защите прав человека обоснованно заявила, что речь идёт о заранее планируемой еще в условиях мира методической подготовке инквизиторов в мундирах, и предупредила: «Тот факт, что в настоящее время существует большая группа людей, обученных методам применения пыток, является угрозой для основных прав человека».
Предупреждение — это очень серьёзное и своевременное. Человечество должно помнить о нем...
...Начало декабря 1937 года. Гитлер заканчивает подготовку к первому акту нацистской агрессин — захвату Австрии. Зато в Азии союзник Германии — Япония уже девятый год ведёт необъявленную жестокую войну против Китая, которая на языке токийских дипломатов деликатно именуется «инцидентом». В ходе этого «инцидента» в августе 1937 года было сломлено отчаянное сопротивление китайских войск и захвачен Шанхай. В начале зимы японские экспедиционные силы под командованием Иванэ Мацуи (впоследствии один из подсудимых. — Авт.) подошли к Нанкину — тогдашней столице Китая, крупнейшему городу с миллионным населением, а 13 декабря 1937 года овладели им.
О том, что произошло в этом городе после захвата его японскими войсками, сообщает обвинитель полковник Морроу. Он говорит горячо, возмущённо, позволяет себе некоторые обобщения и выводы, что, согласно англосаксонскому праву, недопустимо на стадии вступительных речей. Для пафоса, обобщений, выводов время наступит только тогда, когда придёт черед фазе заключительных речей обвинения и защиты. Поэтому Трибунал, проявляя судейскую объективность, несколько раз останавливает взволнованного Морроу. Однако сдержать его трудно: обвинитель весь во власти жестоких, кровавых фактов. И он продолжает:
— Плодородная область Центрального Китая, лежащая между Шанхаем и Нанкином, одна из самых густонаселённых областей мира, была захвачена, разграблена, разбомблена, сожжена и опустошена во время военной агрессии, произведённой без объявления войны в нарушение международного права и всех установленных веками законов ведения войны. Китайских военнопленных связывали группами и подвергали массовому истреблению. Генералы Мацуи, Хата (тоже в дальнейшем подсудимый. — Авт.) и другие продолжали вести боевые действия… Когда эта агрессивная необъявленная война достигла высшей точки, 250 миллионов китайцев оказались под пятой японской армии и флота.
Кампания закончилась взятием столицы Китая — Нанкина. Мы покажем, что жители этого древнего города были подвергнуты пыткам, насилиям, что их грабили и убивали, что пожарная кишка, штык и пулемёт, находившиеся в руках толпы солдат-садистов, сеяли смерть и ужас…
Защита прервала речь Морроу, требуя, чтобы все подобные обобщения и выводы были вычеркнуты из протокола судебного заседания. На это последовала характерная реплика председателя Трибунала:
— Трибунал уже заявил, когда и что он будет вычёркивать из протокола. В данном случае мы этого не сделали, но тем не менее мы вполне согласны с возражениями...
Однако пройдёт два с половиной года, и на стол Трибунала лягут несколько увесистых томов, насчитывающих 650 аффидевитов свидетелей — очевидцев японских зверств в различных странах. Некоторые свидетели сами предстанут перед Трибуналом, пройдут через огонь перекрёстных допросов защиты, а документы пополнят арсенал доказательств, переданных в распоряжение суда. Их окажется такое великое множество, что это будет отражено даже в приговоре, в разделе «Преступления против законов и обычаев ведения войны»: «После тщательного рассмотрения и изучения доказательств мы пришли к выводу, что в таком приговоре, каким является настоящий приговор, невозможно полностью изложить всю массу представленных устных и документальных доказательств. Для полного описания масштаба и характера зверств необходимо ссылаться на протокол заседаний Трибунала».
И не случайно большинство судей сочло необходимым сосредоточить все материалы о зверствах, установленных Трибуналом, в двухтомном дополнении к приговору, составленном редакционным комитетом большинства 23 июня 1948 года.
...У свидетельского пульта капитан санитарного корпуса китайских войск Лин Тинфан, взятый в плен японцами в Нанкине. Он рассказывает, что произошло с ним и другими пленными китайцами в ночь на 17 декабря 1937 года:
— Японцы приказали нам отправиться на берег реки Янцзы. Нас было около пяти тысяч человек, и мы шли в колонне, которая растянулась на три четверти мили. Когда подошли к реке, нас расставили вдоль берега, с боков и сзади стояли японские солдаты с пулемётами, нацеленными на нас. На двух грузовиках привезли верёвки, пленных начали связывать по пять человек. Кроме того, каждому связали за спиной руки. Я видел, как первых расстреливали из винтовок и их трупы сбрасывали в реку.
Японцев было около восьмисот человек, среди них много офицеров, сидевших в автомобилях. Нас выстроили прямо на берегу. Мы ждали своей очереди. Нас привели на берег в семь часов вечера... расстрел пленных продолжался до двух часов ночи. Светила луна, я видел все, что происходило. На руке у меня были часы, я заметил время. Мой друг и я решили бежать. Мы бросились к реке и прыгнули в воду. По нас открыли пулемётный огонь. Темнота мешала японцам увидеть нас. Однако они продолжали вести пулемётный огонь. Меня ранило в плечо. Я потерял сознание, а когда очнулся, друга не было рядом. Впоследствии он говорил мне, что посчитал меня мёртвым...
Когда японцы выстроили нас, чтобы вести к реке, несколько американцев, имён которых я не знаю, пытались помешать этому, но им приказали не лезть не в свое дело, и побоище продолжалось...
И таких показаний было немало. Среди свидетелей встречались люди военные и гражданские, оказавшиеся очевидцами страшных и позорных деяний японских милитаристов.
Поэтому Кинан с полным основанием утверждал:
— Взятие Нанкина сопровождалось систематическими убийствами, издевательствами и пытками, которым подвергались десятки тысяч военнопленных, мирных жителей, женщин и детей, бесчисленными разрушениями множества домов, не имеющих никакого военного назначения. Эти события, получившие название нанкинской резни, не имеют себе равных в истории современной войны.
Но японские руководители тех лет всячески пытались убедить Трибунал, что они ничего не знали о судьбе Нанкина, хотя мировая пресса давала в тот период пространную информацию обо всем, что там происходило.
На свидетельском месте — бывший министр-хранитель печати, а теперь подсудимый Коити Кидо, являвшийся в 1937 году министром просвещения. Допрос ведёт Кинан. Он устанавливает, что Кидо отлично знает английский язык, любит английскую литературу, читает книги в подлиннике. Но вот английские и американские газеты с описанием зверств в Нанкине, оказывается, не попадались Кидо на глаза. Затем обвинитель спрашивает:
— Слышали ли вы в парламенте или в каком-либо другом месте обсуждение действии японской армии в районе Нанкина?
Ответ: Я не помню.
Вопрос: Я обращаю ваше внимание на заявление, которое сделал в то время министр иностранных дел Хирота (тоже один из подсудимых. — Авт.): «Поскольку переговоры шли не гладко, было решено послать карательную экспедицию». Вы помните это? Вы слышали, как Хирота сделал такое заявление в парламенте? Было ли оно затем напечатано в газетах здесь, в Токио?
Но Кидо продолжает утверждать, что он не слышал заявления Хирота и ничего не знал о нанкинских событиях.
И Кинан продолжает допрос:
— Вы знали, что город Нанкин, столица Китая, был взят японскими войсками в результате большой военной операции?
Ответ: Да, я знал об этом.
— А разве не верно, господин Кидо, что варварское поведение японских войск отражалось на тысячах и тысячах невинных китайцев? Этот факт вам также был хорошо известен в то время. Однако вы и другие здесь, в суде, договорились молчать и отказываться от того, что вы знаете о действиях армии, так как они носили преступный характер.
Ответ: Нет, это совершенно не так. В то время я не знал об этом...
Кидо, как мы видим, упорствует. Пройдёт еще много месяцев, и китайский судья Ни в стадии рибатлла (Рибатлл — стадия в англо-американском процессе, в которой обвинение опровергает доводы защиты. — Прим. Авт.) предъявит официальный протокол бюджетного комитета палаты пэров, где ответ маркиза Кидо на запрос барона Окура по поводу нанкинской резни начинается так: «Я также слышал сообщение относительно действий японских войск в Нанкине и Шанхае, о которых вы говорите... Как уже сказал барон Окура, я тоже часто слышал о недостойных действиях наших подданных за границей, в Китае и Маньчжурии...»
Да, непросто было уличить этих людей!
Добро бы уж Кидо ничего не знал, ничего не ведал. Все-таки в те дни он находился в Токио и подвизался на ниве просвещения. Удивительно другое: если поверить подсудимым, то, оказывается, ничего или почти ничего не знал о кровавых событиях в Нанкине и о преступном поведении там японских войск тот самый генерал Иванэ Мацуи, который тогда этими войсками командовал, руководил операцией по захвату Шанхая и Нанкина!
Мацуи нарисовал суду идиллическую картину своей деятельности в Китае: «Во время военной службы я находился в Северном и Южном Китае около двенадцати лет. За весь этот период я делал все возможное, чтобы добиться сотрудничества между Японией и Китаем... Я всегда твёрдо верил, что борьба между Японией и Китаем была ссорой между двумя братьями в так называемом «доме Азии» и что Япония неизбежно должна была применить силу, спасая японских резидентов в Китае и защищая наши права. Это было не чем иным, как изгнанием младшего непослушного брата старшим братом после того, как он долго терпел его присутствие. Это действие имело целью заставить Китай одуматься, оно было продиктовано не ненавистью, а любовью... Поэтому я требовал от своих офицеров, чтобы они разъяснили каждому солдату действительное назначение нашей экспедиции. Мои инструкции сводились к следующему: борьба в районе Шанхая имеет своей целью лишь покорение китайских войск, выступающих против нас. Что же касается китайских чиновников и народа, то они должны быть успокоены и защищены по мере возможности».
Однако «младшие братья» оказались непонятливыми и отнеслись к «любви» «старших» без всякого восторга... Генерал Мацуи продолжает рассказ: «...После отчаянных боев в течение более двух месяцев экспедиционная армия получила возможность вытеснить китайскую армию из окрестностей Шанхая и к началу ноября захватить город, обеспечив безопасность японских резидентов.
Во время боев моё особое внимание привлекли антияпонские настроения китайского населения Шанхая, которые были очень ярко выражены...»
Подсудимый Мацуи утверждает, что военная обстановка якобы вынудила японцев после занятия Шанхая и Ханькоу продолжать агрессию и двинуться на Нанкин, С этой целью «5 ноября 1937 года шанхайские экспедиционные войска и 10-я армия были организованы во фронт в Центральном Китае. Я был назначен командующим этим фронтом... Учитывая мою многолетнюю идею привести Японию и Китай к сотрудничеству и расцвету, при захвате Нанкина я принял все возможные меры предосторожности, чтобы эта кампания не явилась причиной страданий всего китайского населения...»
В то время, когда Мацуи пытался убедить во всем этом суд, Трибунал имел уже немало свидетельств той трагедии, которая постигла Нанкин. Поэтому подсудимый понимал, что на лирике и полном отрицании вины он далеко не уедет. И тут, разумеется, с оговорками и приведением смягчающих обстоятельств, Мацуи сквозь зубы вынужден кое-что признать: «Несмотря на все мои меры предосторожности, во время захвата Нанкина, в обстановке полного смятения, могли найтись возбуждённые солдаты и офицеры, которые совершали акты бесчинства. К моему большому сожалению, я позже услышал о таких проступках. Но во время захвата Нанкина я был болен и лежал в постели в Сычоу, в ста сорока километрах от города, и не знал, что вопреки моим приказам там творились такие бесчинства. Прибыв в Нанкин 17 декабря, я впервые услышал о таких инцидентах от командующего жандармерией и тотчас же отдал приказ, чтобы каждая часть расследовала такие случаи и наказала виновных».
Мацуи отлично знает масштабы зверств и поэтому значительную часть преступлений хочет переложить на... самих китайцев, которые якобы с целью провокации сами бесчинствовали, дабы бросить тень на доблестное воинство Мацуи: «...Поэтому было бы неправильным возлагать всю ответственность на японских офицеров и солдат».
Подсудимый готов объяснить нанкинские события, как угодно, и чем угодно, привести всевозможные смягчающие обстоятельства. Однако под напором доказательств вынужден признать, что и при возвращении из Нанкина в Шанхай он снова услышал о зверствах: «Я приказал выяснить правдоподобность таких слухов и немедленно наказать виновных, если таковые окажутся. Однако до самого момента моего ухода с этого поста я не получал сообщений по этому поводу».
Итак, если верить Мацуи, он сделал все, что мог, правда, результаты, как он сам признал, были равны нулю. И Мацуи пытается уверить суд, что впервые о нанкинской трагедии он узнал только после капитуляции Японии: «Я заявляю, что впервые услышал об этом по радио по окончании войны, когда американцы сообщали о якобы имевшей место в Нанкине резне массового характера и бесчинствах, о которых обвинение представляло здесь доказательства. Прослушав эту передачу, я попытался произвести расследование деятельности нашей армии после захвата Нанкина, однако к этому времени ответственных за это лиц уже не было в живых или они содержались под стражей, а соответствующие документы сгорели во время пожара».
Показания этого человека — образец лицемерия и ханжества: палач, кощунствуя, возносит молитвы за упокой души своих жертв... Последние строки аффидевита мы приводим полностью: «Я считаю, что китайский и японский народы призваны как братья сотрудничать друг с другом. Поэтому борьба между ними, которая стоила громадных человеческих жертв, была поистине несчастьем, и я глубоко сожалею об этом. Я надеялся, что этот инцидент даст возможность двум народам жить в мире и согласии, что те, кто отдал свою жизнь, заложили фундамент для новой Азии. Поэтому, вернувшись на родину, я построил на горе Идзу близ города Атами храм в память павших воинов обеих стран и молился за упокой их души. Более того, в этом храме я поставил статую богини милосердия и усыпал её основание землёй, привезённой с поля боя в долине реки Янцзы. Я днём и ночью молился перед этой статуей за упокой души павших воинов и за установление мира во всем мире».
Перекрёстный допрос Мацуи продолжает обвинитель бригадный генерал Нолан. И временами подсудимому приходится туго.
Вопрос: В вашем аффидевите сказано, что некоторые взволнованные и возбуждённые молодые офицеры и солдаты могли совершить акты бесчинства в Нанкине?
Ответ: Да, я заявил это. Я сам этого не видел, но получал об этом сообщения.
Вопрос: Что это были за акты?
Ответ: Грабежь населения, захват имущества.
Вопрос: И убийства?
Ответ: И убийства.
Вопрос: От кого вы получали эти сообщения?
Ответ: От нашей жандармерии.
Вопрос: Вы говорите, что слышали о зверствах после вступления в Нанкин 17 декабря от командующего военной жандармерией. Вы получали сообщения об этом и от кого-либо другого?
Ответ: Когда я был у японского консула в Нанкине, я слышал то же самое от консула.
Вопрос: Что вы слышали?
Ответ: Я слышал от японского консула в Нанкине, что некоторые солдаты и офицеры японской армии действительно совершали преступления.
Вопрос: Вы присутствовали на суде, когда свидетель Накаяма давал показания. Ведь он был офицером разведки вашего фронта?
Ответ: Да.
Вопрос: Он говорил, что вы получали дополнительные донесения о зверствах от командиров дивизий, находившихся под вашим командованием, а также и по дипломатическим каналам. Он ошибался, когда говорил об этом?
Ответ: Мне кажется, то, что вы говорите, Накаяма не показывал.
Вопрос: Доложил ли вам начальник штаба сразу после падения Нанкина о бесчинствах ваших войск?
Ответ: Он докладывал, заявляя, что это донесения жандармерии.
Вопрос: Его фамилия Цукада?
Ответ: Да.
Вопрос: Здесь, в суде, нам говорил свидетель Хидака, что сообщения о зверствах, полученные от иностранного резидента в Нанкине, посылались в министерство иностранных дел в Токио и в армию в Нанкине. Куда направлялись эти сообщения, если они были адресованы армии в Нанкине?
Ответ: Такие сообщения направлялись в штаб экспедиционной армии князя Асака.
Вопрос: В вашем аффидевите сказано, что, узнав об этих зверствах, вы немедленно приказали всем частям расследовать подобные факты и наказать виновных. Вам доложили о результатах?
Ответ: До самого моего отъезда из Шанхая в феврале следующего года я не получал никаких сообщений об этом расследовании...
А ведь события произошли тремя месяцами раньше. Да, тут Мацуи не проявил быстроты и оперативности, свойственных ему, — это ведь не захват Шанхая или Нанкина! Но что сказать, как объяснить это теперь здесь, в суде? Настойчивый обвинитель между тем усиливает палаш.
Вопрос: Вы просили, чтобы об этих фактах докладывали вам? Что вам отвечали?
Ответ: Мне докладывали: «Мы занимаемся расследованием. Как только расследование закончится, мы дадим вам ответ».
Вопрос: Вы так и не получили ответа до отъезда из Китая в феврале 1938 года?
Ответ: Да, это так.
Вопрос: А из Токио приходили какие-либо сообщения?
Ответ: Я помню, что в конце января 1938 года, когда генерал-лейтенант Хомма был прислан ко мне из генерального штаба, он сказал, что власти в Токио обеспокоены сообщениями о бесчинствах, совершаемых японскими солдатами в Китае...
Но и после этого, пробыв еще месяц в Нанкине, Мацуи не предпринял никаких мер к розыску и наказанию виновных в нанкинской трагедии.
И Нолап продолжает допрос, стремясь показать Трибуналу подлинное лицо Мацуи.
Вопрос: 17 декабря вы собрали офицеров. Что это были за офицеры?
Ответ: Я отдал приказ собрать всех офицеров. Я полагаю, что все офицеры, по крайней мере в чине выше полковых командиров, были там.
Вопрос: А почему их собрали?
Ответ: Через начальника штаба я получил доклад начальника жандармерии о бесчинствах, совершенных японскими солдатами, и собрал офицеров, дабы дать им инструкции непосредственно...
Так под напором обвинения постепенно рушится идиллическая картина, которую пытался нарисовать суду Мацуи. Но, как и полагается кадровому генералу, подсудимый пытается отступать организованно и не торопится сдать без боя хотя бы одну позицию.
Вопрос: Как долго продолжались зверства в Нанкине, генерал?
Ответ: Большая часть бесчинств произошла сразу после нашего вступления в Нанкин.
Вопрос: Вы слышали показания свидетеля Мяги и свидетеля Бейтса... Они говорили, что зверства продолжались в течение примерно шести недель после падения города. Вы знали об этом?
Ответ: Я слышал эти показания в Трибунале, но я не верю этому...
Десятки тысяч людей были убиты и искалечены во время нанкинской резни, и ни одного преступника не удалось установить. Если верить Мацуи, ответственные японские чиновники и офицеры в некоторых обстоятельствах проявляли поразительную нерасторопность и беспомощность.
Вопрос: На днях свидетель Окада говорил здесь, что у вас с ним была беседа в гостинице «Метрополь» в Нанкине 18 декабря и вы сказали, будто очень сожалеете, что ваши войска нанесли такой ущерб городу. Вы делали подобное заявление?
Мацуи обескуражен и начинает говорить лишнее:
— Да, как показал свидетель, у меня не было желания занимать Нанкин при помощи военных действий... Я не хотел превращать Нанкин в кровавое поле и чрезвычайно жалел, что это произошло.
Вопрос: Во время вашей инспекции города 19 декабря, о чем вы пишете в аффидевите, вы ездили в район, где находились беженцы?
Ответ: Нет.
Вопрос: Значит, вы не беседовали с теми беженцами, о которых говорил свидетель Окада?..
Мацуи явно растерян — организованного отступления не получилось. Отвечает неуверенно:
— Я не был в зоне беженцев, но был в храме на горе... Забыл точно где. Там я встретил нескольких беженцев и беседовал с ними...
А Нолан, как и полагается человеку военному, ведёт наступление методично и планомерно:
— Генерал Мацуи, вы говорили, что очень сожалели о нанесении ущерба городу, что вы не хотели захватывать Нанкин силой. Однако свидетель Накаяма сказал нам здесь, что вы попросили генерала Цукада, начальника вашего штаба, издать приказ, адресованный всем штабным офицерам, где говорилось: «Поскольку Нанкин — столица Китая, наш захват этого города явится международным событием. Должно быть сделано все, чтобы поразить Китай военной славой Японии». Вы издали такой приказ? 
— Да, — отвечает вконец сникший Мацуи...
Что же касается реакции Китая на захват Нанкина, то местные жители действительно были поражены, только не военной славой Японии, а невиданными зверствами, учинёнными «доблестной» японской армией.
Вопрос: Вы слышали, как подсудимый Минами рассказал Трибуналу, что резня в Нанкине была описана мировой прессой. Вы читали эти сообщения?
Ответ: Нет. Если такие сообщения были напечатаны, то значительно позднее, когда я уже уехал из Шанхая в Японию...
Мацуи уже не сознает, сколь убог его метод защиты, он явно потерял контроль над собой. Иначе вряд ли бы он решился сказать, что западная пресса, известная своей оперативностью и любовью к сенсациям, имевшая в Китае немало корреспондентов, три месяца не удосуживалась дать сообщение о нанкинской резне.
Вопрос: Кто же утверждал, что зверства были совершены?
Ответ: Я считаю, что подобные слухи распространяли сами китайцы и иностранцы, которые что-то слышали от них и распространяли такие сведения, может быть, ради шутки.
Тут Мацуи неосторожно проговорился, обнажив свой безграничный цинизм.
Вопрос: Отбросим нелепое предположение о шутке. Кто передал вам эти сведения?
Ответ: Я не могу сейчас вспомнить. Это был один из моих подчинённых.
Вопрос: Может быть, это был ваш начальник штаба?
Ответ: Да.
Вопрос: Значит, ваши штабные офицеры систематически получали такие сообщения. Не так ли?
Ответ: Мои штабные офицеры сами ходили в жандармерию. Они предпочитали получать сведения там.
Вопрос: И затем они возвращались в штаб с докладами?
Ответ: Вы понимаете, в то время шли бои, войска находились в движении, было трудно узнавать о фактах. И поэтому сообщения были отрывочного характера.
Вопрос: Но ведь Нанкин оставался на месте. Он все еще там. Я хотел только узнать, что же сообщали вам ваши штабные офицеры? 
Ответ: Они сообщали, что невозможно получить доказательства, подтверждающие конкретные факты.
Вопрос: Военные власти в Токио были недовольны поведением вашей армии в Китае, кого же они считали ответственным?
Ответ: Как я сказал раньше, очень трудно уточнить этот юридический вопрос. Я не знаю, что думали в генеральном штабе в Токио. Даже после моего возвращения в Японию я не получил ни выговора, ни замечания со стороны начальника генерального штаба или военного министра...
Что ж, это ценное для Трибунала признание. Оно является еще одним доказательством, что японское правительство хорошо знало о совершаемых военных преступлениях и своим невмешательством фактически поощряло такие акции.
Теперь Нолан вновь возвращается к вопросу о цели приезда в январе 1938 года в Шанхай, в штаб Мацуи, представителя японского генерального штаба генерала Хомма:
— Насколько я вас понял, генерал Хомма приехал в Китай потому, что верховное главнокомандование было обеспокоено действиями войск в Нанкине?
Ответ: Да.
Вопрос: Где он получил такие сведения?
Ответ: Судя по тому, что я услышал впервые в Трибунале, я полагаю, что он узнал об этом из сообщения нашего министерства иностранных дел...
Здесь необходимо разъяснить следующее. На Токийском процессе было установлено, что японское министерство иностранных дел концентрировало у себя все сообщения иностранной прессы и радио, все протесты других держав по поводу преступных действий японских войск и направляло соответствующие сводки в военное и военно-морское министерства, а также в генеральный штаб.
Нолан: А вы совершенно уверены, что сами не посылали сообщений в штаб в Токио?
Мацуи: В связи со зверствами?
Нолан: Да.
Мацуи: Нет. Возможно, я говорил об этом в генеральном штабе после моего возвращения в Токио, но официального доклада никогда не посылал...
Председатель прерывает допрос, который ведёт Нолан.
Трибунал интересует, на чем конкретно Мацуи основывает свои провокационные заявления, что в Нанкине некоторые зверства были совершены не японскими, а китайскими войсками.
— 24 ноября вы сказали, что Накаяма и Хидака сообщили о зверствах, совершенных китайскими войсками в Нанкине. О каком количестве случаев вам сообщили?
Ответ: Я не слышал от них ничего конкретного. Они только сообщили мне о слухах по этому поводу...
Такова истинная цена утверждений Мацуи!
Заслушав показания Ивана Мацуи и множества свидетелей — очевидцев нанкинской резни, рассмотрев документальные доказательства, Трибунал в своём приговоре дал картину того, что произошло в этом многострадальном городе: «...К моменту вступления японской армии в город утром 13 декабря 1937 года всякое сопротивление прекратилось. Японские солдаты бродили толпами по городу, совершали различного рода зверства. По словам одного очевидца, они, подобно варварской орде, осквернили этот город... Многие солдаты были пьяны, они проходили по улицам, без разбору убивая китайцев: мужчин, женщин и детей, пока площади, улицы и переулки не были завалены трупами. Насиловали даже девочек-подростков и старух. Многих женщин, изнасиловав, убивали, а их тела обезображивали. После ограбления магазинов и складов японские солдаты часто поджигали их. Улица Пайпин-роуд, главный торговый квартал, а также другие кварталы торговой части города были уничтожены пожаром... Через несколько дней стало ясно, что эти убийства и поджоги проводились планомерно, они продолжались в течение шести недель. Примерно одна треть города была таким образом уничтожена...
Немецкое (нацистское. — Авт.) правительство было поставлено своим представителем в известность «о зверствах и преступных акциях, совершенных не отдельными лицами, а целой армией, а именно японской». Эта армия была названа в том же докладе «дьявольской машиной». (Этот любопытный документ был обнаружен союзниками в архивах германского МИДа и передан Международному военному трибуналу. Очевидно, его автор был дипломатом не риббентроповской школы. Он еще неясно осознал, какому режиму служит. Но пройдёт три-четыре года, и вермахт покажет миру, что в варварстве и жестокости он не уступает своему восточному союзнику. — Прим, авт.)

Подсчёты, сделанные позднее, указывают, что общее число гражданских лиц и военнопленных, убитых в Нанкине и его окрестностях в течение первых шести недель японской оккупации, превысило 200 тысяч человек...
Чиновники японского правительства прибыли в Нанкин с передовыми частями армии. 14 декабря 1937 года представитель японского посольства сообщил международному комитету, создавшему нанкинскую зону безопасности (Международная зона безопасности была создана посольствами некоторых иностранных государств, пользовавшихся тогда правом экстерриториальности в так называемом сеттльменте в Нанкине и других крупных городах Китая. В этой зоне пытались найти спасение многие жители Нанкина и солдаты китайской армии, потерпевшей поражение. — Прим, авт.) о том, что «армия полна решимости проучить Нанкин, но что представители посольства, однако, стремятся смягчить эти действия».
В приговоре далее сказано: «Японский посланник в Китае Нобофуми Ито получал доклады от японского посольства в Нанкине и сообщения от представителей дипломатического корпуса и прессы относительно поведения японских войск и послал резюме этих докладов японскому министру иностранных дел Хирота. Эти доклады, так же, как и многие другие, сообщавшие о зверствах, совершенных в Нанкине, направлялись Хирота, а тот в свою очередь сообщал их военному министерству...
Эти доклады обсуждались на совещаниях комитета по координации действий, на которых обычно присутствовали премьер-министр, военный и военно-морской министры, министр иностранных дел Хирота, министр финансов Кая (впоследствии тоже подсудимый. — Авт.) и начальники генерального штаба армии и генерального штаба военно-морского флота...
После этих неблагоприятных сообщений и давления общественного мнения многих стран японское правительство отозвало Мацуи и около восьмидесяти его офицеров. Однако оно не предприняло никаких действий для того, чтобы наказать кого-либо из них».
Трибунал признал Иванэ Мацуи виновным в военных преступлениях, совершенных в Нанкине. По остальным пунктам обвинительного заключения он был оправдан. Однако то, что произошло в Нанкине, было настолько страшным и трагичным, что Трибунал приговорил Мацуи к смертной казни. Вот как это мотивировалось в приговоре: «Эта оргия преступлений началась 13 декабря 1937 года после захвата города и закончилась только в начале февраля 1938 года... В разгар этих страшных событий 17 декабря Мацуи совершил триумфальный въезд в Нанкин и оставался там в течение пяти-семи дней. На основе собственных наблюдений и на основе сообщений работников своего штаба он должен был знать о том, что происходило... Он был командующим армией и несет ответственность за эти зверства... Он обладал достаточной властью, для того чтобы установить контроль над своими войсками и защитить несчастных жителей Ианкина. Это был его долг. Он должен нести уголовную ответственность за то, что не выполнил этот долг».
Был еще один подсудимый, который поплатился головой за участие в кровавых расправах над невинными жителями Нанкина и в заговоре против мира. Речь идёт о Коки Хирота, который с марта 1936 года по февраль 1937 года являлся премьер-министром, а затем до мая 1938 года министром иностранных дел.
Вот как Трибунал сформулировал вину Хирота в части, касавшейся нанкинской резни: «Единственным доказательством, связывающим Хирота с военными преступлениями, являются зверства, совершенные в Нанкине... В качестве министра иностранных дел он получил сообщения об этих зверствах сразу же после вступления японских войск в Нанкин. Согласно доказательствам самой защиты, японское министерство иностранных дел поверило в достоверность этих сообщений, и вопрос передали в военное министерство. От военного министерства были получены заверения, что зверства будут прекращены. После того как эти заверения были даны, сообщения о зверствах продолжали поступать по меньшей мере в течение месяца. Трибунал считает, что Хирота пренебрёг своим долгом, не настаивая перед кабинетом на том, чтобы предпринять немедленные действия, положить конец зверствам... Он удовлетворился заверением военного министерства, которое, как он знал, не выполнялось, в то время как ежедневно продолжались убийства, насилия над женщинами, зверства. Его бездеятельность была равносильна преступной халатности...»
Была равносильна, добавим мы, такому преступному попустительству, в результате которого были обречены на мучительную гибель 200 тысяч невинных людей! 
Кровавые события, подобные нанкинским, правда в маленьких масштабах, происходили на обширных территориях Китая, захваченных японскими милитаристами, на протяжении долгих восьми лет, вплоть до окончания Второй мировой войны.
Продолжение на следующей странице.

 

 

ДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ ФИЛЬМЫ О РАЗГРОМЕ ЯПОНИИ

 

«Интер-Пресса»  ✰  МТК «Вечная Память» ✰  Авторы конкурса ✰  Лауреаты конкурса ✰  Журнал «Сенатор»