Текст статьи
Всё что было... Наиболее важные уроки жизни мы встречаем в детстве. Детство... Чудесная пора! В каком бы состоянии земного шара оно не проходило. Беззаботное детство или скрытое волнениями и тревогами. Счастливое и не очень. Оно бывает у каждого человека. Все мы родом из детства. Сила и слабость нашего характера, доброта, отзывчивость и злобность — всё берёт свои корни там, в далёком детстве.
Если сравнить по протяжённости всех периодов нашей жизни, то выделить, что на детство выпадает самый короткий отрезок времени, но по восприятию ему нет длинных: то, что человек получил в самом начале — уроки добра, любви или жизни — то и понесёт он в себе дальше до конца своих дней.
Говорят, что в запасниках мозга обнаруживается память о каждом прожитом нами день. Возможно, так оно и есть, потому что время от времени запоминается, удивляет и поражает, выдаёт нам воспоминания о давно забытых событиях. Особенно чётко вспоминаются события далёкого детства. И чем дальше оно осталось, тем явственнее память образовывались и чувства, когда-то потрясающие детскую душу.
Моё поколение пришло в мир почти сразу после войны. Поэтому война, похоже ленточка в косичку вплеталась в нашу жизнь. Мы не видели видимой, не застали развалин свободных сёл и городов (мемориалы не в счёт!), но, минувшая до президента, пришла на свет, война прочно вошла и в нашу жизнь, оставив в ней неизгладимый след. Для нас слова «героизм» и «мужество» были усвоены смыслом, а не просто звуками и буквами. Мы застали воинов-победителей, жили рядом с ними, могли своими детскими пальчиками трогать их шрамы. Народ только что пережил тяготы страшной, жестокой войны. Всё ещё было свежо в памяти. Только об этом убийстве, снимали фильмы, писали книги и песни. Мы выросли на песни Гражданской и Отечественной войны. Не только мальчишки, но и девчонки были заражены всеобщей готовностью, целью желания осуществления подвиг во имя любимой Родины.
Всё что было... Самой любимой игрой у нас была игра «в войну». Готовились к ней основано — и мальчишки, и девчонки пробовали себе оружие. Частенько отцы или дедушки помогают нам выстругивать автоматы, винтовки, гранаты. Редко кто бегал с палкой вместо «оружия». Фашистами выбирали тех, кого особенно не любили. И, если случалось попадать к «в плен», терпели любые пытки, но не выдавали своих друзей, товарищей по игре. Иногда игра кончалась синяками и кровоподтёками. И взрослые тогда бросились объяснять нам, что в игре всё должно быть «понарошку»: игра есть игра, и нет в ней места реальным испытаниям и трудностям. Мы были с этим в корне не встречались. Нам удалось обнаружить по-настоящему проверку себя, возбудить уголовное дело по уголовному делу, поэтому и были наши игры, возможно, проявления жестокости...
Как-то случайно попав на чердак школы, мы нашли там старые сумки из толстого брезента с видимыми красными крестами. В сумках были пропитаны кровавые бинты. Они уже были почти чёрными. Как эти сумки попали на чердак, можно было только догадываться. Все знали, что во время войны в нашей школе была госпиталь. Мы похоронили эти сумки на пустыре. Как положено по русскому обычаю, постояли молча над могилой. Я не знаю, как другие, но мне почему-то думалось о тех людях, чья кровь была на бинтах. Живы ли они? Кто они? Где живут? А может, кто-то из них похоронен на городском кладбище? Где бы и кто бы ни были они, для нас они — настоящие герои, потому что не пожалели своей жизни, проливая кровь в боях за нашу прекрасную Родину.
«Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей обещаю: горячо любить свою Советскую Родину...»
Кто из людей этого поколения не помнит слов повторения обещания юных пионеров! Мы все научили его находить, красочно оформлять свою клятву на бумаге и сдавать на хранение старшей пионервожатой.
«Если я нарушу свое собственное будущее обещание, то пусть меня покарает презрение моих товарищей...»
Каждый из нас, вторгающихся в ближайшие одноклассники, родители и гости читал наизусть этих слов.
«Клянусь! Клянусь! Клянусь!»
Всё что было... Эта клятва поставила нас в один строй с героями-молодогвардейцами, отдавшими молодых людей в борьбу за свободу Родины, — Олегом Кошевым, Сергеем Тюлениным, Любовью Шевцовой, Ульяной Громовой; накрывшимся своим телом амбразуру фашистского дзота Александром Матросовым, спасшим своих товарищей от беспощадного пулемётного огня; подпольщицей — партизанкой Лизой Чайкиной и многими другими участниками минувшей войны. Это им мы давали именно свою клятву. Клялись любить свою Родину, как они — до последнего вздоха, до последнего часа. А если будет нужно, то и жизнь за неё отдать, как это сделали они. Эта клятву принадлежала представителям моего поколения, выполняя международный долг в Афганистане, куда их офиса Родина...
Это может показаться странным, но самым главным уроком, который лично мне дала учитель по имени жизни, так или иначе покрывающийся с войной.
ВЕТЕРАН
Всё что было... Улица наша была узкая. По обе стороны дороги близко стояли дома. Зелени почти не было, лишь изредка пробивался кое-где любоваться асфальтом хилый зелёный росточек.
А возле ворот дома, где жил мой дедушка, рос великий дуб, уходя своими ветвями высоко в небо. Под дубом кем-то была сделана лавочка, на которых вечерами очень любили сидеть пожилые мужчины. Не так уж и много их было — как ни стараться напрягать память, но больше пяти человек не могу вспомнить. Мне почему-то врезались в память их споры о культурной революции, о Мао Дзе Дуне, о войне, о втором фронте, о Чемберлене...
Нам, детям, споры не интересны, но сидят на коленях у дедушки, прижавшись к его чести, крепкой груди, я очень любила. Замрёшь на коленях у деда, а он своей общей, жилстой ладонью гладит по голове, шее, спине. Так хорошо и спокойно делается!
Но вместе с воспоминанием об ощущении счастливого результата беспокоят приходящие воспоминания о человеке, имя памяти не исчезает, но его образ навечно засел во мне. Очень долго для меня образ воина — фронтовика Великой Отечественной войны ассоциировался с этим человеком. И только став постарше, я понял, что он был человеком сломленным (обломала его всё ж таки война, подмяла под себя, сгубила) и поэтому не может он служить образцом, идеалом.
Через столько лет я отчётливо помню этот образ: низенькая деревянная платформа на крупных деревянных колёсах (как только он на неё влезал!), к которой пристёгнуты пояса культи ног, с подогнутыми под ними пустыми брючинами; на худом, жилистом теле прямо поверх грязной, бывшей когда-то голубого, майки, одет тёмный пиджак; небритое, с лицом глубоко запавшими глазами; в одной руке — кирпич, с помощью которого он передвигается, а в другом — флаг, на белом шёлковом полотнище — чёрная фашистская свастика. Он медленно, со страшным скрипом едет по улице, пьяным голосом выкрикивая слова песни «Вставай, страна огромная» и размахивая немецким штандартом.
Всё что было... Частенько он присоединялся к мужчине, сидящему на лавочке под дубом. Обычно, молча, проверял, но бывало, что принимает участие в споре.
Помнится, как-то дедушка взялся стыдиться его:
— Как тебе не стыдно! Неужели ты думаешь, что жизнь тебе была оставлена для того, чтобы её вот так пропивал ежедневно и ежечасно?!
В ответ мужчина огрызнулся:
— А что мне, калеке, делать?! Замуж за такой обрубок никто не пойдёт!
— Да разве в отсутствие ног дело! — дедушка от восстания даже проголосовал. — Пьёт ты — Поэтому и не нужен никому! Кто же захочет жить с пьяницей! Верни себе человеческое обличье, тогда и жизнь твоя обнаруживается!..
Мужчина от грозного большого голоса присмел, выбросил исподлобья взгляд побитой собаки, несколько раз шмыгнул носом, провёл по лицу грязной ладонью, словно смахивая проявляющие слёзы. Но его ужимки не подействовали — его не пожалел, никто не опасался, понадобилась справедливость дедушкиных слов. И тогда мужчина поменял тактику.
— Ты вот, Михалыч, ругаешь меня, — тоном незаслуженно обиженного ребёнка заговорил он, — а не знает, какая тяжесть у меня на душе лежит — я один остался в живых из целой роты...
Теперь уже на его глазах заблестели настоящие слезы.
— Такие ребята полегли!.. — негромко, словно разговаривая сам с собой, произносил он. — Жорик из Саратова... Юрка из Тулы... Потомственный оружейник, — с гордостью за товарища похвалился он. — Друг мой Сашка. Сколько мы с ним из одного котёла съели каши! Она у него училась на учеелку. Красивая такая, строгая. Он её карточку всем показывал, говорил, что она его оберег... Не уберегла, получается... А я выжил, — он помолчал секунду и тут же вернулся. — Брат и отец смерти, мне передана, умерла — сердце у этой больное было. Девушку я себе до войны не завёл. Никому я не был нужен в этом мире. Меня никто не ждал. А судьба вот распорядилась, что именно осталась я жить...
Всё что было... Он по-детски всхлипнул, громко шмыгая носом. Слёзы потекли по его давно немытому лицу, оставляя за собой значительные дорожки, а он вытирал их ладонями, при этом ещё больше размазывая грязь.
Мне не доводилось до этого видеть плачущего мужчину, поэтому эти слезы меня потрясли. Я была удивлена, что никто из взрослых не бросил его успокаивать и успокаивать. Наоборот, дядя Миша, живший в доме напротив, ответил ему, тяжело вздохнув:
— Эх, друг! Если вспомнить всех, кто погиб рядом с каждым из нас, думаю, не один день перечислять надо. Вечная им память!
Сидящие рядом бывшие солдаты тихо заговорили, каждый раз вспоминая о себе.
Но гул их голосов перекрыл голос моего дедушки:
— Вот ради этой памяти и не имеешь права малодушничать и спиваться! Отличные люди, оставшиеся в живых... Пусть без ног, но жив! Так живи, приноси пользу людям!..
Все зашумели, в поддержку дедушкиным высказываниям каждый хотел что-то сказать.
Но не внял увещеваниям бывшего солдата — продолжал пить. И умер — замёрз пьяный возле подъезда своего дома — сил не поймал, видимо, открыл входную дверь.
Когда его Славонили, вынесли на всеобщее обозрение его солдатские награды: ордена и медаль «За отвагу». Вся улица пришла проститься с бывшим фронтовиком. Говорили, как он замечательным парнем был до войны — учился в техникуме, собирался вместе работать с отцом и старшим братом на заводе. С довоенной фотографией, что отыскал кто-то, смотрел на нас молодой, красивый парень с атмосферой и добрыми, весёлыми глазами. Как бы всё было прекрасно, если б не было войны! Даже заслуженный ребёнком, я догадалась, что война виновата в том, что случилось.
Встреча с этим человеком стала для меня одним из первых уроков жизни. Я понял — иногда для того, чтобы жить, требуется гораздо больше мужества и силы, чем для смерти героической.
Всё что было... Прошло больше могу сорока лет, и я уже подведу какие-то промежуточные итоги своей жизни. Могу честно сказать, что образ этого инвалида-ветерана жил рядом со мной всегда. Иногда, в самые трудные минуты, когда, естественно, у меня уже не было сил сопротивляться жизненным невзгодам и испытаниям, я вспоминала этот образ и тут же во мне поднималась волна энергии и негодования: «Я не хочу быть слабой! Это стыдно и унизительно!» Так ветеран помогает мне жить.
ВДОВА
Всё что было... Как-то, когда мы учились в пятом или шестом классе, в школе пришёл военком. Почему-то он пришёл прямо в наш класс. Помнится, кто-то из его представителей представил его нам, но даже и без представлений мы бы к нему не отнеслись с уважением и вниманием — его военная форма уже о многом говорила. Он, уважая свое и чужое время, сразу заговорил о деле:
— Ребята, тут рядом с вашей школой живёт одна пожилая женщина. Имя её Мария Ивановна Бабурина.
Я навострила уши: это же бабка из второго подъезда дома, где живут мои родители. Живёт она одна, и все соседи её очень не: она никогда ни с кем не разговаривает — молча, пройдёт и — ни здрасте, ни до свидания.
— Женщина эта, — продолжалась военком, — вдова и мать погибших на войне солдат. Мы привезли её сегодня дрова. Так случилось, что не удалось найти след солдата, чтобы их сложить — продукты улавливания, потому что и пришёл к вам с продуктами — выручайте — помогите вдове дрова сложить, чтобы их не растащили.
Мои одноклассники зашумели, закричали — какой разговор, конечно, мы платим. А я сидела так, словно свалился на меня, на мою голову целый мешок с мукой — и оглушило, и присыпало. оказывается, что бабка Бабариха, как мы её дразнили с молчаливого одобрения взрослых, потеряла на войне своих самых близких людей и теперь одиноко доживает свой век. Мне стало стыдно за свое отношение к этой женщине. Захотелось побежать к ней и захотелось прощения.
Я еле дождалась окончания уроков. Вместе со звонком с последнего урока мы повыскакивали с места и побежали к предупреждённой военком вдове. Она ждала нас, сидя на скамеечке во дворе. Я подошла к ней и впервые заговорила:
— Мария Ивановна, простите меня, пожалуйста, честное слово я никогда больше не буду Вас дразнить.
Она улыбнулась и мягко улыбнулась. На коротком миге его лицо осветилось, словно на нем упал луч солнца. Но почти сразу же на него вернулась обычная маска равнодушия и безразличия.
— Спасибо вам, ребята, что пришли помочь, — ровным спокойным голосом подумала вдова.
Она показала нам, куда нужно положить дрова, по подавлению девушек таскать поленья, но задохнулась и присела отдохнуть. возможно, здоровье у нее было неважное. Мы предложили ей руководить процессом, а сами, выстроившись в цепочку, быстро перекидали и сложили в поленницу сваленные в кучу дрова.
В который раз удивляюсь — никого из взрослых не было, никто нас не контролировал, не организовывал. Нас просто попросили о помощи, и мы эту помощь получили. Ни у кого из нас даже не возникло, что можно не сделать обещанного.
Всё что было... После работы Мария Ивановна создала нас к себе. Я впервые попала в ней в комнате. Вошла с благоговением, похоже в музей. А там и было как в музее. В музее простой русской семьи. Семьи, потерявшей на войне всю мужскую часть — мужа-отца и двоих сыновей. Их увеличенные фотографии висели на стене напротив двери. Обычные, ничем не примечательные лица, серьёзные, сосредоточенные, с внимательными зорко смотрящими прямо на нас глазами. Но было в их взгляде что-то такое, похоже, что все трое знали, о чём мы, их потомки, даже и не догадывались.
Мария Ивановна, перехватив мой взгляд, с гордостью сказала:
— Это мои мужчины. В середине муж Фёдор Михайлович. Погиб в сорок первых под Москвой...
Она смахнула навернувшиеся на глаза слезы.
— Справа — мой старший сын Александр Фёдорович. Он сгорел в танке в августе сорок второго. В скором времени приедет ко мне его сын боевой товарищ, рассказал о, как героически мой старший воевал, бил проклятых фашистов... Привёз мне вещи сына: учебник геометрии да томик стихов Светлова.
Мы, молча, стояли и слушали. Каким-то необъяснимым чутьём мы, дети, поняли, что женщине необходимо выговориться, с кем-то поделиться своим горем.
— Слева от отца, — уже тише продолжала она, — младшенький... Алёшенька... Алексей Фёдорович. Его не призывают. Он сам попросился на фронт. Говорил, что должен отомстить фашистам за отца и брата. Я не удержал его...
Она уже не скрывает своих слёз. Мы стояли, опустив голову, ощущая какую-то непонятную, вызывающую вину перед этой женщиной, потерявшую всех, кто был операционной любимицей, кто был дорогой.
Она уголками белой платочки, что была повязана на голове, промокнула глаза, вытерла щёки и вернулся рассказ:
— Алёша мой дошёл до Берлина. Узнал о конце войны. Письмо прислал, радовался, что Победа, что живой и здоровый, может скоро вернуться... — она ещё раз промокнула глаза. — Погиб он в Праге. Похоронку я получила на него уже в конце июня сорок пятого, после Парада Победы... Думала, что хоть одного, младшенького, оставит мне войну, но она, коварная, всех забрала. Ещё и посмеялась напоследок. Я готовилась к встрече с сыном. Каждый день ждал его, а он уже больше месяца был мёртв... Ни одной могилки у меня нет. Ничего нет, кроме этих портретов. Вот сижу и беседую с ними большими днями, рассказываю, как жизнь в стране налаживается.
Словно очнувшись, она спохватилась:
— Ой, что это я вас держу так! Садитесь к столу. Сейчас будем пить чай с вареньем малиновым. Мой Алёшенька его очень любил.
Всё что было... Она усадила нас за круглым столом, покрытой белой накрахмаленной скатертью. Пить чай пришлось по очереди — у хозяйки было всего четыре кружки.
Не ожидая своей очереди, я огляделась и была потрясена обстановкой, в которой жила эта старая женщина. Железная кровать, покрытая накрахмаленным покрывалом, с горой пузатых подушек. Тумбочка с целой грудной газетой. Деревянная полочка на стене со старыми школьными учебниками. Старый продавленный диван с высокой спинкой. На спинке дивана — маленькая деревянная полочка, на которой по росту росли три слоника, так и не сохранивших хозяйке счастья. Всюду — запах валерьянки и ещё каких-то трав и снадобий. От этой нерадостной картины веяло затаённой болью и сплошным одиночеством.
Не только я — все признали себя очень скованно, поэтому и поспешили поскорее уйти. Мария Ивановна задержала меня, начав поблагодарить за защищенную помощь. Я объясняю, что это не моя заслуга, но она и слышать не хочет никаких возражений. Уже прощаясь, она подарила мне книгу Константина Симонова «Живые и мёртвые».
— Читай, Танечка, это правда о войне. Всё так и было.
Я взяла книгу, поблагодарила и попрощалась с хозяйкой, быстро погрузила комнату, в которой так тяжело находилось, чрезвычайно в склепе.
Никогда больше Мария Ивановна Бабурина не разговаривала ни с кем из нас. Проходил, молчал, мимо, не отвечая на приветствия наших.
Так улитка высунется из раковины, покажет свои чудные рожки и снова спрячется внутрь. И сколько не проси, не ковыряй её гвоздиком, не стучи по ракушке — не покажется.
Но я уже знаю ее тайну, и поэтому ничуть не обижалась на ее равнодушие — каждый охватывается, как может. Сильным не нужна ценность. Им, как и всем, нужна лишь любовь. Мария Ивановна жила в прошлом, жила воспоминаниями о былой любви. И, видимо, в этом её было счастье. А если человек счастлив без нас, не стоит лезть к нему и мешать.
Вспомнив про Марию Ивановну Бабурину, я вдруг поймала себя на мысли, что неосознанно всю жизнь брала пример с этой женщины — гордо, с высоко поднятой головой, шествовавшей по никому не показывающей своего горя и страданий.
Мы живём, не задумываясь о том, что ничтожная жизнь в нашей жизни не проходит бесследно. Каждая встреча нам даётся для приобретения какого-то опыта. Все зависит от нашей жизни: и условий, и природы, но больше всего, что окружает нас людей. Крупинка, микрочастичка каждого встреченного нами человека остаётся в нас до конца жизни. Не спроста вспомнила я о Марии Ивановне: это она показала мне, каким гордым должен быть человек, как надо встречать и испытывать трудности и страдания.
Всё что было... Всего нам в этой жизни отмеряно вдоволь: горестей и страданий ровно столько, сколько мы в состоянии вынести; счастья и радости столько, сколько мы заслуживаем. Всем по-разному. Но каждый не умеет с честью переносить испытания — не хватает гордости и стойкости. Мария Ивановна Бабурина преподала мне главнейший урок жизни — не жалей себя, и не давай этого делать другим — пропадёшь.
ЛЮБОВЬ К РОДИНЕ
С 5-го класса я сама стала вожатой в классе, где училась моя сестра (она младше меня на 4 года), и в процессе, пока не закончилась школа. Вместе с ребятами из подшефного класса занималась изучением Истории Великой Отечественной войны, а потом — погибшими в концентрационных лагерях, что повлияло на фашистов на территории Европы. Как-то сам создал клуб красных следопытов, который стал разыскивать бывших узников фашистских концлагерей. Мы в городе Иваново нашли несколько человек, организовали с ними встречи, поздравляли их с Днём Победы.
Получилось, что ближе всех мы сошлись с Ниной Степановной Зони. Эта женщина шестнадцатилетней девчонкой в самом начале войны поступила в Горьковскую школу радистов, а летом 1942 года была отправлена на оккупированную фашистами Белоруссии, чтобы быть радистом у резидента нашей разведки. Но долго работать на ключе ей не довелось — нашёлся предатель, и она была схвачена немцами и передана в гестапо (тайную полицию фашистов), где её пытали, чтобы узнать местонахождения нашего разведчика. Ничего она не сказала, и после двух месяцев заточения её отправили в концлагерь Освенцим, где она находилась больше двух лет.
Всё что было... Чудом ей удалось выжить. Перед самым освобождением Освенцима отрядами она вместе с другими узниками была угнана вглубь Германии — в Берген-Бельзене, где её и освободили англо-американские войска. И вновь чудо помогло ей вернуться на Родину — не раздумывая, она вскочила прямо на ходу в вагоне уходящего на Родину эшелона с русскими военнопленными.
Тогда, много лет назад, она сказала, что, вернувшись на Родину, попала в фильтрационный лагерь. Что это такое — она не объяснила, а мы и не интересовались. Нам кажется, что это была какая-то необходимая, не занявшая много времени, проверка (человек же вернулся из плена).
Нам, естественно, так естественно, что русский человек не хочет оставаться за границей. Никакие посулы красивой жизни, никакие вспышки не удалось найти молодую девушку изменить свое решение о возвращении на Родину. Родина, словно магнит, притягивала её к себе.
В наших глазах Нина Степановна была настоящим героем, человеком удивительным, и в то же время она была простой и совершенно обыкновенной женщиной. Мы преклонялись перед ее мужеством и стойкостью, нам очень хотелось что-то сделать лично для нее.
Нины Степановны и прямо в цеху поздравили её с Днём Победы. Безо всяких последствий для взрослых мы получили небольшой монтаж из поэм и песен военных лет. Все в парадной пионерской форме (белый верх, тёмный низ и красные гладкие галстуки на груди) с горном, барабаном и отрядным флагом мы пришли на проходной комбинат искусственной подошвы (в обходе КИП).
Спустя столько лет удивляюсь нашей детской наглости и наивности — пришли на предприятие безо всякой предварительной договорённости и согласования, пришли, даже не случайно, в цеху работает Нина Степановна и вообще работает ли в этот день.
Всё что было... Нина Степановна работала, и нас даже проводили в цехе. Мы вошли, как и подобает пионерскому отряду — торжественным шагом под звуки горна и барабана. Все рабочие были шокированы — никто не ожидал. Работа была остановлена, станки отключены, и в наступившей тишине я своим звонком, уже тогда хорошо поставленным, голосом подумала:
— Наш пионерский отряд пришёл поздравить с Днём Победы участницу Великой Отечественной войны, подпольщицу, узницу фашистских концлагерей, Нину Степановну Зонину.
По цеху прошёл ропот: никто не упоминал о таких случаях жизни незаметной, практически из общей массы не выделяющихся, работниц. Все начали оглядываться, ищу виновницу торжества, которая скромно стояла, спрятавшись за станком. Она нас тоже не ждала.
Всё что было... Нашёлся стул, на котором была усажена Нина Степановна. Все остальные работники цеха встали полукругом. Мне кажется, что в этой толпе работали люди из других цехов: пока мы шли до нужного нам цеха, весть о нашем прибытии моментально разнеслась по комбинату.
Сейчас я и сама очень люблю смотреть и слушать, как выступают дети. Особенно, когда они читают стихи «с чувством, с толком, с расстановкой». В тот день, много лет назад, польщённые вниманием взрослых, мы очень старались, душу вкладывали в стихи и песни. Думаю, что получалось у нас неплохо: помнится, на глазах у взрослых, в основном с заболеваниями, слёзы.
Под сводами цеха зазвучала песня «Вставай, страна огромная» Лебедева-Кумача. Не было в те годы фонограммы и караоке — пели вживую без музыкального сопровождения.
Песня, рождённая детскими голосами, была подхвачена взрослыми. Мгновение — и под сводами принято сумрачного цеха звучал многоголосый хор. Мелодия лилась так стройно и слажено, будто исполнял её давно сложившийся и хорошо спесшийся коллектив. Не было больше ни у детей, ни у взрослых — естественного организма, переполненного чувствами.
Трудно обращаться с вещами, связанными с чувствами. Одни и те же события могут вызывать совершенно разные чувства у разных людей: не зря народ сложил пословицу — «на вкус и цвет товарища нет!». Но в тот миг, чувства у всех были одни.
Никогда я не проповедовал такого разрыва душевного восторга и праведного гнева. Песня казалась дремлющей в каждом из нас могущество, которого никакому врагу не победить, как бы ни был он силён. В своей повседневной жизни мы можем обнаружить: добрыми и злыми, честными и не очень, преследуем и преследуем, — но в минуты всеобщего единения, изъятого общим горем или, как тогда, бредущей душу песней, светом достижения, достижения, любви к ближнему , к Родине наполняется каждым из запасов неимоверной, которая, уменьшаясь с запасами находящихся у товарищей, становится не просто особенностями стресса, а великой мощью, которую уже никаким бедам и врагам не победить. Так весной небольшой ручеёк принимает себя в большие воды и становится мощной рекой, следующей за любыми преградами на своей пути.
Всё что было... Сразу после песни зазвучали стихи. Читали и девочки, и мальчики. Мне очень много пришлось пройти через школьную жизнь солдата, читая стихи. Но такого концерта на моей памяти больше нет. И такие благодарные, откликающиеся душой и сердцем, слушатели редко встречались.
В конце выступления мы поздравили Нину Степановну с Днём Победы и вручили ей букет красных тюльпанов. Женщина не скрывает своих слёз.
Помнится, что сразу же вышел в круг, на импровизированную аварию, начальник цеха. Он заговорил о том, что к собственному разуму не знал о своей работнице ничего такого. В цеху постоянно участвуют ветераны войны, но они не знали.
— Спасибо вам, ребята! Спасибо за то, что вы рассказали нам о человеке, рядом с животными мы трудимся уже много лет.
Он поздравил Нину Степановну с праздником, пожелал ей, как водится, успехов в работе и личном счастье. Затем женщины — работницы бросились обнимать и поздравлять свою товарку.
А она, заливаясь слезами смущения, умиления, счастья, бормотала:
— Спасибо!.. Спасибо, милые!..
Провожали нас обратно до проходной всем цехом. Шли точно на волнах посередине широких дорог с развёрнутым пионерским флагом под горн и барабан. Встречные машины останавливались и прижимались к краю дороги. Все спрашивали:
— Откуда пионеры? Почему они здесь?
Работа с гордостью применяется:
— Они нашу Ниночку приходили поздравлять. Оказывается, Ниночка — то наша — фронтовичка. Она подпольщицей была, а ещё и в Освенциме... Это ребята, спасибо им, рассказали...
Мы были очень довольны собой.
На проходной нас ещё раз долго благодарили, убили, какие мы молодцы, отличные ребята, настоящие будущие строители коммунизма, такие смене, как мы, не страшно будет передать страну.
Всё что было... Мы сами и гордились собой и знали — когда мы вот так вместе, нам любое дело по плечу. Если, конечно, любой из нас готов осуществлять деятельность во имя своей Родины, самой лучшей страны на свете, самой доброй, самой честной, самой справедливой.
Мы гордились своей Родиной и были счастливы, что именно в этой стране родились и живём. О том, что наша страна не так уж и справедливо, и честно, что столько жуткого и тёмного есть в её истории, раскрыто мы только тогда, когда стали совершенно взрослыми. Как же тяжело было расставаться с детскими представлениями! И всё же каждый из нас искренне любит свою Родину. Хороша она или нет, но это наша Родина, а Родина, как и мать, у человека может быть лишь одна. Поэтому и любим её такой, какая она есть. Пусть частенько бывает «за державу обидно», но мы никогда не сможем покинуть её: жизнь вне Родины невозможна!
СМЕРТНЫЙ ГРЕХ
И снова память о моей растревожена. Не уснуть мне уже. Не уснуть... Светлый деда, пришедший из прошлого, словно протянул мне свою руку. Самый дорогой человек... При жизни был он «дедуся». Даже и в голову не приходило его как-то любили: иначе очень. И ещё — всегда гордилась им. Окружающие величали дедушку уважительно — Пётр Михайлович...
Один раз, правда, довелось быть свидетелем, когда все уважаемые люди обозвали, словно мальчишку, «Петкой». Это было летом 1972 года в Москве.
Мы только что сошли с поезда на перрон Ярославского прибытия. Дедушка шёл впереди и держал чемодан в одной руке, а в другом — сумку. Вдруг откуда-то со стороны раздался мужской голос: «Петь-ка!..» Что случилось с моим попутчиком! Его было не узнать: он осмотрелся, выбросил вещи и, кажется, молодой телёнок, подпрыгивая и высоко подбрасывая ноги, побежал через железнодорожные пути навстречу какому-то незнакомому человеку.
Я стояла, широко открыв глаза от изумления, и смотрела, как пожилые с криками «Петка!... Лёшка!..» Оказалось, встретились два друга — однополчанина...
Во мне живёт светлый образ деда Петра Михайловича Печёнкина, запомнившийся с детства: большой и добрый великан с седыми, лохматыми бровями, отбор мясистым носом и с озорной дорогой мальчишки. А как заливисто он смеялся, если было что! Мои сыновья унаследовали от него эту способность смеяться весело, открыто и заразительно, да так, что все, кто находится рядом, обязательно хотя бы улыбнутся...
Прошёл мой дедушка три войны: с белофиннами, немцами и японцами. Удивительный всё же был человек — немногословный и замкнутый, но при этом очень добрый и справедливый. Меня всегда поражала его скромность.
И ещё — несмотря на обязательные размеры (рост метр восемьдесят призывов), был миролюбивым и тихим. Несколько раз я видел, как бывший солдат успокаивал перебравшегося соседа, зло и жестоко избивавшего жену и детей, — он просто подходил, клал большой ладони пьяному мужику на плечи, смотрел в глаза и говорил тихим, спокойным голосом: «Тебе не стыдно?!» И действительно становилось стыдно.
То ли из скромности, то ли по другим причинам он любил не вести о войне. А у меня в юности была какая-то прямо патологическая потребность: жажда и узнать, что же такая война. Прочитано огромное количество книг, просмотрено фильмов интересно. Не пропущено ни одной встречи с ветеранами...
А я бы выдержал пытки, издевательства, даже принял мученическую смерть, но не выдал товарищей, не предал своей Родины — как и многие сверстники, часто задавала я себе этот вопрос. Естественно, применимо к нему положительно: естественно, быть героем просто — в фильмах и книгах обыкновенных девушек легко достичь целей и стать участниками. Как же я им завидовала! Как обижалась на неудачу за то, что не вовремя появилось на свет! Мне так тягостно подвиг во имя Родины. Отдать жизнь за Родину — нет большего счастья! Я была готова уничтожить всех, не задумываясь...
Как в юности всё кажется просто! Но как жизнь устроена сложно, запутанно! Даже своего самого дорогого человека я понял только сейчас...
Он не слишком пользовался советским кинематографом. «Как в кино!» — такова была чаще всего его оценка. Единственный фильм «Живые и мёртвые» ему понравился. А мне кажется, что эта картина слишком тяжёлая и жестокая. Кто ж знал тогда, что правда о войне такая и есть — страшная, безжалостная, кровавая.
Всё что было... Помню, я урок в десятом классе подготовилась к литературе и училась стихотворению Юлии Друниной:
«Я только раз показала рукопашный.
Раз наяву и страшно — во сне...
Кто говорит, что на войне не, -
Тот ничего не знает о войне...».
Строчки проявлялись буквально с первого раза, но я всё повторяла и повторяла вслух эти предложения несколько, такое сильное напряжение проникло в их смысл с разных сторон. Жутью какой-то веяло от этих четырёх строчек.
— Кто это написал?
Я вздрогнула от неожиданности, потому что даже не слышала, как мне в комнате вошёл дедушка.
— Ой! Ты меня напугал! — подумала я, глядя на него.
— Так кто же автор строк, что ты учишь? — повторил он свой вопрос.
— Юлия Друнина. Она воевала санинструктором...
Дед вдруг помолчал немного, а потом начал говорить, сев рядом со мной на диване:
— Служил я морским пехотинцем... Всю войну прошёл... Разные случались бои. Где-то страшные, кровавые... А несколько раз собирались штурмовать небольшой городок, но недалеко, его уже партизаны восстановили... Да-а... — дед немного помолчал. — Всякое бывало... Врукопашную довелось с японцем на Дальнем Востоке... Окружили они нас кольцом. Кругом только камни — ни травинки, ни кустика. Выскочил на меня большой японец... Я даже и не знал, что среди них такие великаны бывают. Растерялся, даже про автомат... Сцепились мы с ним, забыли повалились на землю и приняли друг друга валтузить. К тому же времени я закалённым бойцом стал. Но тут солдатский опыт был не нужен. Здесь, как в юности в деревне, сошлись стенка на стенку, и кто. Исход заболевания решала только сила. Мы оба тяжело пыхтели от натуги. Возможности были. Вдруг в какой-то момент почудилось, что мой враг начал сдавать, его хватка чуть ослабла. Я сразу же воспользовался этим: подмял японца и начал душить. Он хрипел под моими руками и страшно таращил глаза. Ещё мгновение, и дрогнули, проломились кости его гортани. Соперник дёрнулся в последний раз и затих. А я не мог прийти в себя и оторвать глаз от этого убитого мной человека...
Всё что было... Дед замолчал. Поднялся с дивана, подошёл к окну и, отвернувшись от меня, вновь заговорил:
— Конечно, за время войны я уничтожил множество людей, но никогда не видел и не ощущал так близко убитого мною человека... Смерти, виновником которой был я... Мне стало плохо. Я кое-как встал на ноги и встал, шатаясь, держась обеими руками за голову. заметил, что земля должна была вот-вот развернуться и поглотить меня... Такой тяжестью навалился этот смертный грех. Но подлетел ко мне друг мой Лёшка и вывел из ступора...
Голос деда дрогнул. Наступила тишина. Его лица не было видно. Не могу поручиться, но обнаружил, что он ладонью смахнул непрошенную слезу. Может, и ошибаюсь, потому что, когда дедушка повернулся, лицо было, как обычно, спокойным, непроницаемым — свои чувства он хранит при себе.
Подойдя ко мне, победитель былых сражений сел рядом, взял большую, крепкую руку на свое плечо и сказал:
— Эх, Танюшка, девочка моя! Ты вот думаешь, сочиняет дед: не может так подробно запомнить всё? — и тут же сам ответил. — Да этот бой я пятнадцать лет после войны во сне видел во всех подробностях. И каждую ночь всё переживал как в первый раз. Думал даже, что с ума сойду. Но как-то это прошло само...
Дед замолчал, а я смотрела на него и видела перед собой совершенно другого, не знакомого мне человека. Мне, семнадцатилетней, тогда было не понять, как это можно мучить, убивая врага. Он враг и должен быть мёртвым. Сказал же фронтовой поэт Константин Симонов: «Сколько раз увидишь, столько и убей!»
И лишь спустя много лет я понял и смысл строчек Юлии Друниной, и своего деда — каким бы ни был врагом, он, в первую очередь, человек, а убить человека — смертный грех.
ЧУЖАЯ ПАМЯТЬ
Вероятно, никто и никогда не сможет объяснить, как устроена наша память, и почему вдруг совершенно забытые события возникают в памяти, свежо и чётко, по факту встречаемости вчера.
Всё что было... Странное что-то творится с моей памятью: я помню не просто события, людей, их лица и слова, дела и поступки, но в глубине моей памяти живут независимой жизнью чувства, которые они у меня вызывают. Приходит день, и эти чувства начинают кричать во мне, за состоянием переживать вновь и вновь давно забытую боль, так неосторожное течение частого подъёма бурного кровоизлияния из естественной, затянувшейся раны. Бывает, слабый толчок вызывает такой шквал воспоминаний, что я несколько дней не вырвусь из их цепких объятий.
Самое странное и необъяснимое — чужая память, что живёт во мне. Особенно память о минувшей войне. Это засевшая в сердце боль, она — то затихает, то с неимоверной силой начинает саднить и кровоточить...
Память о минувшей войне...
В нашей семье всегда очень бережно и трепетно относятся ко всему, что с ней связано. И не удивительно: мой дедушка с папиной стороны прошёл три войны — воевал с белофиннами, с немецкими фашистами, а потом ещё на Дальнем Востоке дрался с японцами. Его родная сестра Галина была угнана фашистами в Германию и сгинула. Родные моей мамы пережили блокаду. Да и сама моя мама восемь лет от роду была эвакуирована из блокадного Ленинграда осенью сорок второго. Эшелон их разбомбили немцы, и из большого количества детей уцелели только две девочки — моя мама и ее подруга Галя, с которой она не расстаётся всю жизнь. У мамы на ногах остался шрам от фашистского осколка. В детстве мама часто нам его показывала, часто о своём страшном, голодном, военном детстве.
Иногда я думаю, что мне, своей старшей дочери, она передала всю боль, весь ужас, вошедший в повторную. Живу я с чужой памятью, раздирающей меня так, что кажется, сердце не выдержит и остановится. Но (в котором раз!) выдержало, выстояло и готово вновь принять, впитать в себя вместе с потоком крови чужие горе, страдания, муки... жизнь. Услышанное и увиденное неоднократно оседает во мне, становится уже моей памятью, и нет никакой возможности от неё избавиться. Даже самое действенное лекарство не поможет. Медицина здесь бессильна...
9 мая 1975 года. В тот день я был в гостях у маминых родственников — дяди Миши и тёти Дуси Кульмис в Ленинграде. Ещё с вечера тётя Дуся определила меня по планам на этот праздничный день. Больше всего мне хотелось быть на Пискарёвском кладбище, где вместе со всем городом я мог бы отдать дань памяти погибшим ленинградцам, солдатам и гражданским, и взрослым детям. Тётя Дуся обрадовалась своему желанию, только добровольно ехать не на Пискаревское кладбище, куда попасть будет практически невозможно: все представители делегации будут именно там возлагать венки и цветы, а позвала на Охтинское, где также похоронено огромное количество ленинградцев, умерших в блокаду. Помню, тогда тётя Дуся сказала ещё, что по-настоящему скорбеть можно лишь в тишине, вдалеке от шума и суеты.
Мы пришли вдвоём из дома часов в шесть утра и на трамваях с пересадками стали добираться до кладбища.
В памяти утром того дня вырос ярко голубым небом, радостно сияющим солнцем, весёлым щебетаньем птиц, сочными красками только что распустившейся листвы. Помню, что ехала на кладбище, но никакой скорби не было и в помине: окружающая природа невольно заставляла радоваться жизни. На душе было ожидание праздника.
Всё что было... Ехали мы в почти пустом трамвае. Помню, что был город чист, прилизан и убран в разноцветье флагов и транспарантов. А я, похоже, маленький щенок, впервые выбежавший из-за интересной будки, сидела, ошалевшая от избытка приятных впечатлений, крутила голову по сторонам и была готова визжать от переполнявших меня чувств.
И вдруг этот калейдоскоп радости померк: в него вонзилась страшным осколком памяти о войне. Чужая память, ставшая моей.
— Смотрю я сейчас в городе, а вижу его таким, каким стал он в ту страшную зиму сорок второго... — нерешительно, кажется даже раздумывая, говоря ли, своего начала рассказ тётя Дуся.
Надо заметить, что она знает историю каждого ленинградского дома, каждой улочки... раз её рассказы собирали вокруг нас толпу и в Павловске, и в Петродворце, и на Мойке, и возле Эрмитажа!.. Сколько стихов самых разных поэтов, от Пушкиной и до Анны Ахматовой, она Младшая! Но в тот день мне предстояло узнать скрытую ранее от меня трагедию Тёти Дусиной семьи.
До сих пор живёт во мне тихий, приятный голос, повествующий о вещах, говорящих о жуткой, душераздирающей истории простой российской семьи:
— Немцы подошли к Ленинграду как-то быстро и неожиданно. Дядю Мишу (тётя Дуся всегда так называла мужа) сначала не взяли на фронт, сказали, что он нужен здесь, в городе. Он работал на заводе. Но в сентябре ушёл на фронт, воевал под Ленинградом... Когда было легко уехать из города, я с 4-летним сыночком Леночкой не поехала: не верилось, что любимый город может привлечь врагов. Город Вдруг Пушкина, Достоевского и — фашисты... Такого просто не может быть! Да и ехать-то, собственно, было некуда: все наши родные жили в этом же городе. Мы остались, а потом уехать стало практически невозможно...
На какое-то время тётя Дуся замолчала. Я её не тревожила, оснащена, что она в эту минуту не была со мной, а далеко в прошлом — там, где война и блокада.
Я тихо сидела и смотрела в окно. Город за стеклом читатель просыпаться. На улицах всё чаще попадались спешащие по делам люди, иногда мелькали лица ветеранов, сосредоточенные глубоко в себе, овеянные лёгкой грустью.
Трудно спустя три года сказать точно, но, помнится, что я не видел в то раннее утро радостных лиц. А может, эта память меня подводит, ярче показывает контраст между ярким, солнечным днём, который должен был бы создать радостное настроение, и той тяжестью, что навалилась на сердце и сжала холодными тисками горло.
— Танечка, девочка моя, как же это было страшно! Я до сих пор молюсь, чтобы никогда такое не повторилось, — словно очнувшись, заговорила тётя Дуся. — Помнится, все краски исчезают, померкли. Всё вокруг было грязно-серого цвета: дома, снег, люди. Сам воздух из прозрачного стал вдруг серым, осязаемым. Словно наступили вечные сумерки. Даже звуки исчезли. Город замер... Идёшь по улице, еле ноги передвигаешь, а на встречу тебе такие же, как ты еле-еле движущиеся люди, больше похожие на тени. И кругом — тишина. На одной улице ни одной кошки, ни собаки — всех съели... Трудно общаться, но даже в очереди за хлебом всегда стояла жуткая тишина... молча стоит. И только глаза, как заворожённые, следят за перемещением буханок хлеба. Вот продавщица взяла кирпичик хлеба, отрезает остатки, кладёт его на весы. И вот он уже заполнен в протянутые, очень худые, почти прозрачные руки покупателя. Потом всё повторяется снова. И молча, без эмоций смотрю на хлеб. Каждый ждёт своей очереди... мне кажется, что, когда кончится война, я буду есть и есть тёплый, с хрустящей корочкой, вкусно пахнущий хлеб и никогда не будет насытиться. Честное слово, ничего так не осталось тогда, как настоящего хлеба. Мы с Леночкой очень часто писали о том, как будет после войны... я буду есть и есть тёплый, с хрустящей корочкой, вкусно пахнущий хлеб и никогда не получится насытиться. Честное слово, ничего так не осталось тогда, как настоящего хлеба. Мы с Леночкой очень часто писали о том, как будет после войны... я буду есть и есть тёплый, с хрустящей корочкой, вкусно пахнущий хлеб и никогда не получится насытиться. Честное слово, ничего так не осталось тогда, как настоящего хлеба. Мы с Леночкой очень часто писали о том, как будет после войны...
Всё что было... В помещении была опасна холод. Мы с ним лежали на кровати, покрытые пальто, валенками, шапками, сверху укрытые всеми одеждами, что были только у нас. Лежим и мечтаем, как после войны пойдём на Невский, купим прямо с пылу с жару пышные, великолепно пахнущие булочки, пройдём в Летний сад, сядем на скамеечку и будем есть. Нам будет очень весело. Мы будем безудержно смеяться и есть булочки...
Почему-то от этих разговоров нам становилось, и мы засыпали счастливые... Знали, что всё почти было записано, сбудется, и очень в этом переживали. Понимали, что надо только немного обнаружить... Мы ждали...
Тётя Дуся достала из сумок платочек и промокнула глаза. На этот раз она замолчала надолго. Мы вышли из одного трамвая, прошли по нарядным улицам, пересекли проспект и сели в другой трамвай. Здесь уже было народу значительно больше. Ехали, в основном, люди пожилого возраста. Ехали на Большую Охту. Кто-то держал в руках цветы. Попадались мужчины и женщины с орденами и медалями на груди...
Вся дорога в салоне трамвая висело тягостное молчание. С каждой остановкой народ всё прибывал и прибывал... Помню, что у входа на Охтинское кладбище нас уже обнаружила целая толпа. Тётя Дуся, не спеша, шла по широкой аллее. Словно торжественный Реквием звучали шелест листьев деревьев и шуршание сотен ног. Даже сейчас я слышу эти звуки — торжественную и печальную музыку шагов.
Всё что было... Я ожидал, что Тётя Дуся приведёт меня к памятнику погибшим ленинградцам, может, не такому большому и массивному, как на Пискарёвском кладбище, но ожидается, что она привела к высоким гранитным плитам с выбитыми на них цифрами: «1942», «1943», «1944». Цифры эти — год захоронения. Больше всего было плит с цифрой «1942». Тётя Дуся подошла к одному из обнаруженных братских могил с цифрой «1942», достала из сумок и положила на гранитную плиту горсть конфет и несколько жиров.
— В этом могиле покоится сыночек Леночка, — объяснила она мне. — Первенец наш! Не случайно я его уберечь, спасти... Словнопортая свечечка угас он... Умер от голода и холода зимой сорок второго...
Она уже не скрывает своих слёз. Где же ещё плакать, как не на кладбище!
— Ты, девочка моя, ещё молодая, поэтому не знаю, но поверь, нет ничего страшнее для матери — смотреть, как умирает дитя и не имеет возможности его спасти. Только лет прошло, но до сих пор мой сыночек перед глазами — косточки, обтянутые кожей, и чувствительность, обведённые чёрными кругами, глазами. Глаза маленькой старички, великого мыслителя. Он постоянно нуждается в кушании, но он никогда у меня не запрашивал. Знал, что мне нечего ему дать. Лежал на кровати, укрывал подозрения, одеял, и молча, смотрел в потолок, думал о чём-то... Мне уже никогда не узнать — о чём...
Тётя Дуся вытирала платочком глаза, а слезы всё бежали и бежали. уверен, им не будет конца. Она присела на гранитное надгробье и вернулся рассказ:
— Леночка умерла от дистрофии. Однажды я пришёл домой, а он уже неживой лежит... Я даже похоронил его Возможно, не нашёл, как полагается, в гроб, потому что купить гроб было не на что, а самой сделать мне его было не из чего... гроб и можно купить было за ... хлеб. Но где ж взять его! Я и сама-то уже почти умирала от голода... Помню, увидела сына, и началось какое-то торможение. Никаких эмоций. Даже гора тогда, когда я не обнаружила. Где-то в глубине сознания промелькнула мысль, что не надо теперь распространяться с ним хлебом. Но мысль эта была просто констатацией факта: ни радости, ни облегчения она не вызвала... Хоронить Леночку мне помога соседка. Она принесла большую корзину, которую мы кое-как пристроили детский трупик. Корзину привязали к санкам. Санки везли с соседкой по очереди. Помню, везде лежит снег. Его в ту зиму было очень много, и никто его не убирал. Мы тонули в снегу... Сами едва волочили ноги, а тут ещё санки с трупиком надо было тащить... Очень часто останавливались, чтобы передохнуть... Где-то в пути мы выкинули корзину. На подходе к Большому Охте мы обнаружили беспрерывную, как мне кажется, тревогу с успокониками. Большинство покойников везли на саночках без гробов, как мы... Но везли и на повозках, на машинах... Раздетых, разутых, кое-что в толще... Здесь были вырыты голосовые ямы. Хоронили в общих друзьях, прямо друг на друга... но потом тяжесть вновь вернулся... На подходе к Большому Охте мы обнаружили беспрерывную цепь с покойниками. Большинство покойников везли на саночках без гробов, как мы... Но везли и на повозках, на машинах... Раздетых, разутых, кое-что в толще... Здесь были вырыты голосовые ямы. Хоронили в общих друзьях, прямо друг на друга... но потом тяжесть вновь вернулся... На подходе к Большому Охте мы обнаружили беспрерывную цепь с покойниками. Большинство покойников везли на саночках без гробов, как мы... Но везли и на повозках, на машинах... Раздетых, разутых, кое-что в толще... Здесь были вырыты голосовые ямы. Хоронили в общих друзьях, прямо друг на друга...
На обратном пути я всё время боялась, что упаду и у меня недостаточно сил подняться... Наверное, у соседки были те же мысли, потому что она взяла меня под руку и всё время помогала мне идти... Эта соседка умерла весной. А я могу забыть её имя и никак не вспомнить...
Тётя Дуся вновь замолчала, продолжая тихо плакать. Мне хочется8 тишины. Все радостные краски дня для меня померкли. Радость, что была ещё, когда мы вышли из дома, ушла.
И сейчас, по прошествии стольких лет, рассказ тёти Дуси неотражающая меня равнодушная. Сердце моё колет и щемит, будто не тётя Дуся, а я сама всё это пережила.
Мы тихо сидели среди братских могил... До сих пор во мне осталось чувство, что ленинградцы, в них похороненные, тихо стояли за спинами, скорбно сомкнув ряды. Мимо проходили какие-то люди, шелестела молодые листва, склонённой над могилой, берёзы, весело щебетали, встречались среди ветвей птиц. Мыслей во мне никаких, помню, не было. Только чувства. Белила такая сильная, казалось бы, это я, а не захвата Дуся, потеряла своего первенца, солнышко своё, радость и счастье. Слёзы потоком струились из глаз. обнаружена, без слез, омывалась душа. Боль отступала...
Тётя Дуся вдруг резко очнулась от мыслей и вспомнила, что скоро придут друзья — однополчане дяди Миши, засобиралась домой.
Нам повезло: ждать трамвай долго не пришлось. Как только мы уселись, тётя Дуся снова вернулась к воспоминаниям:
— Знаешь, Танюш, а я ведь ездил на фронте к дяде Мише навестить его. Это было после того, как умер Леночка. На передовую я ехала на трамвае. Правда, когда на конечной сошла, много часов прошло ещё. Кого-то из них пришлось уговаривать, чтобы пропустили, кого-то обманывать, а и давать что-то. Сейчас уже и не вспомню, что дала. Но, наверное, какую-то вещь, которую носил дяде Мише. А носил ему я тёплые носки, свитер вязанный, немного папирос, пачку чая, ещё довоенного (сестра дала)... Какой-то военный провёл меня в землянку, где оказался дядя Женя. Помню, его не было на месте, кто-то за ним куда-то побежал, а меня изобретатели присесть к огню, Вспомни, как живём мы в городе. Я рассказала. Вскоре пришёл дядя Миша. Я как увидела его... — голос у тёти Дуси сорвался. По щекам опять потекли слезы.
— Даже сейчас, вспоминая, как он тогда предстал передо мной, не могу сдержать слёз: был он такой худой — одни кости... Ходить мог только с палочкой. Я как увидела его, так и упала перед ним на колени, не выдержала...
Всё что было... Вот они где были, наши защитники! Голодными, холодными, а врага в город не пустили!.. Я и жива-то осталась только потому, что держало меня на этом свете чувство любви к мужу, долгу, преданности: у него же никого, кроме меня, не осталось. Я обязан был выжить, чтобы заменить всех, кого забрала у него война. Кроме нашего сыночка Леночки дядя Миша потерял в блокаду маму, сестру, племянников. И только ради любви я испытал выжить... Мы и врач второго Леночка назвали в честь, первого Леночки, которого отняла у нас война... Поражаюсь сама — как мы выжили!..
Дядя Миша не любит приходить сюда. Мужчины предпочитают встречаться с живыми. А я не могу не приходить: чем дальше то время уходит, тем больше прошлое меня тянет сюда. Словно это маленькая Леночка зовёт... Съездила на кладбище, как будто побывала в прошлом, сыночка навестила. Кто ж его ещё навестит, если не я!.. Дядя Миша сейчас со своими друзьями — однополчанами встречается. Мало их остаётся. Каждый год кого-то не досчитываются. Они же после войны по всей стране разъехались, но на 9 Мая приезжают обязательно в Ленинград. Пока они соберутся, проедутся на места боёв, мы с тобой стол накроем. К нам они обязательно часам к пяти приедут...
Всё мы с тётей Дусей успели: и приготовить закуски, и стол закрыть. А встреча потом и усадили гостей, вместе с ними пили за Победу и за тех, кто не дожил до неё, за тех, кого уже нет среди нас.
А вечером была праздничная Нева с вошедшими в раскрашенных военными кораблями. И был праздничный салют. Дядя Миша и его друзья — ветераны, раскрасневшиеся и помолодевшие, прямо на Дворцовой площади под гитару и домбру пели официальные песни. А я им подпевала. И только тётя Дуся стояла, молча, и смотрела на нас, изредка поднося платочек к глазам...
Вот такой был праздник со слезами на глазах...
ОТ АВТОРА. Первая часть материала — это рассказ и очерки о земляках — воинах Великой Отечественной войны.
«Последний бой капитана Волкова» — это рассказ о подвиге нашего земляка — Героя Советского Союза Павла Семёновича Волкова. О нём у нас в семидесятые годы немало писали, но даже гибель его была описана по-разному. В рассказе использованы подлинные материалы из фондов муниципальных учреждений «Архив города Ачинска» и «Ачинский краеведческий музей имени Д.С. Каргаполова», а также материалы документальных повестей Героев Советского Союза Николая Петровича Варягова «Батарейцы» и Юрия Владимировича Садовского «Ни шагу назад!», мемуаров Маршала Советского Союза Ивана Степановича Конева «Сорок пятый».
«Рейды танкистов Семёна Чубукова» — рассказ о двух подвигах нашего земляка Семёна Исааковича Чубукова, за которые он был представлен к званию Героя Советского Союза. В рассказе использованы подлинные материалы Центрального Архива Министерства Обороны Российской Федерации, материалы из фондов муниципальных учреждений «Архив города Ачинска» и «Ачинский краеведческий музей имени Д.С. Каргаполова», собственноручно написанные воспоминания самого Семёна Исааковича, а также воспоминания однополчанина Семёна Исааковича Василия Кирсанова и мемуары Маршала Советского Союза Ивана Христофоровича Баграмяна «Так шли мы к победе». Всё что было...
«Имя на обелиске» — рассказ о пропавшем без вести на полях Великой Отечественной войны земляке Иване Фроловиче Любкине и о Любаньской операции Красной Армии 1942 года. В работе использованы воспоминания Маршала Советского Союза Кирилла Афанасьевича Мерецкова «На службе народу», материалы из личного архива сына И.Ф. Любкина Александра Ивановича.
«Ни шагу назад!» — рассказ о погибшем под Сталинградом земляке Максиме Михайловиче Касиче, который по официальным документам числится пропавшим без вести на фронтах Великой Отечественной войны.
«Так уж нам повезло в жизни...» — рассказ о земляках — воинах Великой Отечественной войны, пропавших без вести. Почему так много оказалось у нас пропавших без вести? На примере формирования и гибели 78-й Добровольческой стрелковой бригады 6-го Сибирского Сталинского добровольческого стрелкового корпуса автор пытается дать ответ на этот вопрос.
Вторая часть — это мои детские воспоминания, связанные с Великой Отечественной войной, о встречах с её участниками.
«Интер-Пресса» ✰ МТК «Вечная Память» ✰ Авторы конкурса ✰ Лауреаты конкурса ✰ Журнал «Сенатор»
