Суд в Токио-4... Таким образом, к 9 часам вечера 6 декабря Рузвельту уже было ясно, что вся его политика в отношении Японии на протяжении 1941 года рухнула в результате его же просчёта и что война неминуема. Но беседа президента с Гопкинсом в присутствии коммодора Шульца свидетельствует и о том, что оба собеседника были убеждены, что от этой войны Америку еще отделяет солидный запас времени, исчисляемый не днями и, разумеется, не часами. В худшем случае речь, по их мнению, шла о неделях. Фактически же до нападения на Пёрл-Харбор оставалось всего шестнадцать часов: атака японцев началась 7 декабря в 7 часов 50 минут по перл-харборскому времени, в 13 часов 35 минут по вашингтонскому времени и 8 декабря в 3 часа 55 минут по токийскому времени. Еще многое можно было сделать, объявив боевую тревогу в бассейне Тихого океана на флоте, в авиации и в наземных войсках.
Однако, уже признав войну поминаемой, президент, осознав, таким образом, свой первый просчёт, тут же допустил второй — временной, хотя расшифрованная американцами японская документация не давала для этого никаких оснований. Именно это предопределило разгром Тихоокеанского флота Соединённых Штатов. И Рузвельт, и его командующие, не сознавая, что истекают последние, роковые часы, боялись всего, что могло бы вызвать панику внутри страны или, что еще хуже, спровоцировать японцев на нападение, дав им какой-нибудь предлог. Находясь на грани мира и войны, они все забыли афоризм того же Рузвельта: «Единственное, чего мы должны бояться, это самого страха».
Прочитав расшифрованную японскую телеграмму, вручённую Шульцем, президент сперва распорядился вызвать для консультации начальника морского штаба адмирала Старка. Но когда ему доложили, что адмирал смотрит в театре спектакль «Принц-студент», президент отменил свое распоряжение. Мотив? Это могло бы вызвать ненужную тревогу многочисленной публики: Старк сидел один в ложе, и его внезапный уход был бы сразу замечен. Адмирал же, вернувшись поздно домой, сразу заснул в ожидании приятного воскресного отдыха. Утром 7 декабря начальник объединённых штабов генерал Маршалл, как обычно, совершал свою верховую прогулку. Впоследствии Маршалла допрашивали на заседании объединённой комиссии конгресса. Там его, в частности, спросили, почему утром 7 декабря он послал командующему войсками на Гавайях генералу Шорту предупредительную телеграмму о возможной опасности войны (эта телеграмма была вручена Шорту уже после нападения на Перл-Харбор. — Авт.), вместо того чтобы немедленно связаться с ним по высокочастотному радиотелефону, который стоял у него на столе. Ответ Маршалла члены Трибунала могли прочесть в отчёте комиссии: «Генерал Маршалл показал, что среди различных факторов, которые могли побудить его отказаться от использования высокочастотного радиотелефона, была возможность того, что японцы (видимо, путём радиоперехвата. — Авт.) истолковали бы факт передачи армией сигнала тревоги своим гарнизонам на Гавайях как враждебный акт. «Японцы, — сказал он, — воспользовались бы почти любым предлогом, заявив, что мы совершили акт, вынудивший их принять определенные меры».
Лондон разделял иллюзии Вашингтона по поводу того, что война с Японией хотя и неминуема, но еще не стучится в ворота Британской империи на Тихом океане. Отсюда та же полная неподготовленность к отражению японского вторжения 7 декабря в Бирму, Малайю и другие английские владения.
Можно с уверенностью сказать, что вся история японо-американских переговоров 1941 года и внезапное нападение Японии на американские, британские и голландские владения в Тихом океане — это беспрецедентный пример игнорирования отличной работы собственной разведки. Почему беспрецедентный? Потому что в длинной истории разведывательных служб было немало примеров, когда правительства различных стран игнорировали важнейшие сведения, добытые их агентурой, иногда ценой собственной жизни. И пренебрежение такими сведениями приводило эти государства к тяжёлым жертвам, а порой и полному поражению. Но ведь то все же были сведения агентурные, и, как ни велико было доверие к их источнику, всегда можно было предположить, что они носят отпечаток собственной концепции, собственного видения событий тем или иным разведчиком, особенно когда такое видение расходилось с данными, добытыми агентурой в других местах.
Здесь же было совсем другое: система «мэджик» впервые дала возможность Вашингтону быть в курсе событий немедленно после того, как они имели место, причём на такой бесспорной основе, как многочисленные совершенно и особо секретные японские государственные документы и директивы.
Это был самый очевидный и самый тяжёлый просчёт президента США за всю его политическую и государственную деятельность. Администрации Рузвельта, так же, как и правительству Черчилля, пришлось вкусить горький плод политики «дальневосточного Мюнхена», как в свое время это случилось с Мюнхеном европейским. Но в трудные и решающие вечерние часы 6 декабря Рузвельт, несомненно, сделал и один правильный, политически дальновидный шаг. Поняв, что война па Тихом океане оказалась неизбежной, президент решил вырвать из рук Токио один важный идеологический козырь, который сам за десять дней до того вручил правительству Тодзио. Рузвельт хорошо знал историю, а потому отлично понимал, какое значение имеет тот идеологический флаг, под которым поднимают народ на войну. Одно дело —- оборона против агрессора, который напал, пренебрегая всеми возможностями примирения. Другое дело, если война началась вследствие слишком больших уступок, на которых ты сам настаивал и которые отклонила другая сторона, начав войну. Президент был человеком прозорливым, а потому сразу понял, как агрессор может использовать его ноту от 26 ноября, предлагающую Японии отказаться от всех плодов, добытых в результате десятилетних агрессивных акций: Хотя нота и не содержала никаких угроз и в случае её отклонения предусматривала только продление уже введённых Вашингтоном законных экономических ограничений, токийские правители все же могли использовать её как пропагандистский повод, чтобы доказать японскому народу, что это — ультиматум и что нет другого выхода, как война в целях сохранения своего государства. Это могло оказать некоторое влияние и на американский народ, где были сильны изоляционистские настроения. Разумеется, президент тогда не мог знать, что через шесть лет на Токийском процессе именно такая аргументация станет лейтмотивом защиты подсудимых от обвинения в развязывании агрессивной войны на Тихом океане. Он не мог предвидеть и того, что на процессах в Нюрнберге и Токио обвинение предъявит множество новых документальных доказательств, что японское правительство приняло окончательное решение о войне на Тихом океане и энергично готовилось к ней за многие месяцы до американской ноты от 26 ноября 1941 года.