ГОРЬКАЯ ПАМЯТЬ ДЕТСТВА

Текст статьи

Горькая память детства... О той войне, сегодня уже далёкой, много написано книг, снято фильмов, но любой фронтовик скажет, что до сих пор о Великой Отечественной войне сказано еще не все и многое не совсем так, как было. Настоящую правду не принято было писать. Помню, в одной из своих документальных книг я поведал, как мать в голодный сорок пятый год бросила на вокзале свою дочку и сына. А потом через много-много лет они нашли свою мать, и встреча эта была не из самых радостных. Редактор, который славился тем, что после него ничего уже не будут вычёркивать, красным карандашом перечеркнул все эти драматические страницы: «низ-зя!..».
Многое было «низзя». Однажды я писал очерк «Без боя», а потом повесть о Степане Прасолове, человеке, вернувшемся с войны с обезображенным лицом. До этого я, как и многие читатели, был уже знаком с судьбами людей, которых постигла такая незавидная участь — лишиться своего лица: «Русский характер» Алексея Толстого, «Семья» Константина Тренева, «Просто любовь» Ванды Василевской. Во всех этих произведениях солдатская доля решена одинаково: израненного солдата не сразу, но узнали и приняли всей душой. В жизни же мне довелось видеть другое. Одна девушка, которая любила и ждала солдата, отвернулась от него, когда увидела, что сделала с ним война и вышла замуж за фронтовика с нормальным лицом. Другая девушка, дождавшись своего любимого, сперва вышла за него замуж, а потом ушла к другому, цинично объяснив свой поступок так: «Хлопцев-то не было — вот, дура, и вышла за него замуж...».
Написав повесть «Степан Прасолов», я послал её Константину Симонову. Мол, такие произведения, как «Русский характер», «Семья» и «Просто любовь», может быть, и были нужны во время войны и сразу после её окончания, но что судьба людей, подобных герою моей повести, от этого не становилась легче.
Константин Симонов ответил (потом это письмо было опубликование в «Известиях» и сочинениях писателя): «Вам, мне кажется, следовало бы задуматься о том, как прозвучит та правда, о которой вы пишите... Ведь самую горькую правду можно и нужно сказать людям, если она может им помочь, если благодаря этой правде они поймут, что и как им надо сделать, что и как изменить в своём поведении, в своих взаимоотношениях с людьми, чтобы добиться счастья, любви, найти свое место в жизни.
Горькая память детства... Я лично не убеждён, что сказанная в вашей повести правда способна оказать такое действие на человеческие отношения... Повторяю, мне кажется, что все это должно Вас, человека, видимо, хорошего, душевного, задуматься над этой жестокой стороной литературы».*
Я не послушался совета классика и написал все-таки правду, руководствуясь народной мудростью: лучше горькая правда, чем сладкая ложь. К тому же зачем вводить в заблуждение поколение, которое не знает, как это было, что такое война и каковы её последствия. От лакировки пользы немного.
Войну знают и помнят не только те, кто с оружием в руках защищал Отечество, но и те, кто не получал повесток в военкомат — их дети. Мальчишки и девчонки военного времени познали голод и безотцовщину, оккупацию и эвакуацию, бомбёжки и надругательства фашистских захватчиков. Дети войны пережили все ужасы тех кровавых лет и это время оставило им незаживающие раны.
Дети войны страдали не только от фашистских пришельцев, но и от своей родной советской власти. Если твой отец попал в плен, на тебе клеймо сына изменника родины, врага народа. Если ты жил во время войны на оккупированной территории, к тебе нет доверия. Ну, а если ты был ещё невольным донором, у тебя брали кровь для немецких раненых лётчиков... а если ты родился от немца... отцов не выбирают, но как к тебе будут относиться твои сверстники?!
Все дети войны — жертвы её. Все дети войны — её великие страдальцы, и её последние свидетели. Свидетели ужасного и прекрасного, высокого и низменного.
Автор намерено оставил вне внимания великих страдальцев малолетних узников концлагерей, сынов полка, юных героев — о них написано немало хороших книг. А вот о поголовном большинстве детей войны, о рядовых её свидетелях и жертвах, которые жили незаметно, страдали молча, трудились наравне со взрослыми написано не столь уж и много.
Автор этих строк попробовал запечатлеть, так сказать, «живые голоса» последних свидетелей Великой Отечественной войны.

...Помню первое организационное собрание «детей войны». Тихо и, как мне показалось, осторожно стекались пожилые, придавленные нынешней жизнью, люди. В глазах у каждого затаённая боль и невысказанная обида: есть ветераны войны, есть участники боевых действий, есть те, кто в войну трудился в тылу, и они как-то замечены, о каждом из них хоть маленькая, но проявлена забота. А разве они не имели никакого отношения к войне? Разве война не оставила в их сердце незаживающую рану?
Горькая память детства... Усаживаясь в зале, перебрасывались короткими фразами, своими воспоминаниями о войне: я родилась в окопе... а мне немец ногу прострелил... а меня фриц держал за ноги над колодцем и хохотал... а моего брата у меня на глазах расстреляли... А мне... у меня... у нас... А нас с сестрёнкой, когда был голод, мать привела на вокзал и бросила...
Я смотрел на этих истерзанных жизнью людей и думал: эти люди — последние свидетели войны. Взрослые видели её своими глазами, дети — своими. Так и возникло желание написать о детях войны. К тому же известно, что один из «вождей» Октябрьской революции Лев Троцкий цинично утверждал, что история будет такой, какой мы её напишем.
Я обратился через газеты к тем, кто не понаслышке знает, как все это было. Получил много писем-воспоминаний, беседовал с глазу на глаз с очевидцами тех страшных событий и охотно представляю их читателю. Пусть нынешние дети знают, что пришлось пережить их дедушкам и бабушками, когда они были детьми.
Пусть знает и власть... И не забывает о людях, которым многим обязана, в том числе и своей жизнью...
Почти все «дети войны» начинают свои воспоминания о том времени с 22 июня 1941 года. Да оно и понятно: этот черный день в один миг изменил всю будущую жизнь каждого.

 

 

МАТЬ НОЧАМИ ПЛАЧЕТ

В анкетах, которые люди после войны заполняли для отдела кадров, была унижавшая достоинство человека графа: «Жили ли на оккупированной территории?» Жили. И многие. Но никто не интересовался, как жили и почему не эвакуировались.
А жили вот как...
Горькая память детства... Рассказывает Лапина Пелагея Дмитриевна, харьковчанка: «В 1941 году 10 мая старшего брата забрали в армию. А через полтора месяца началась война. Я проснулась и вижу: стоят посреди комнаты папа и мама и оба плачут. Спрашиваю: что случилось? Мама отвечает сквозь слезы: «Дочка, началась война...»
Утром все пошли в клуб, там мужчинам вручали повестки и отцу тоже дали. Нас у матери семеро детей. Мать плачет: что я буду одна с ними делать?
Старшая сестра уезжает в Донбасс, там у мамы сестра жила и она её давно приглашала. Людям сразу же стали приходить похоронки, а наш отец присылал письма — мы так радовались им, главное, живой!
Урожай в том году был хороший, и папа писал, чтоб мы смололи муки, потом прислал второе письмо (живой!), советовал выкопать яму, опустить туда сундук, а в сундук насыпать пшеницы, на «потом». Так мы и сделали. Потом от отца долго не было никаких вестей. А зимой пришло извещение: пропал безвестии...
Сколько у нас было слез!.. Как это — папы нет?..
Немец подходил все ближе и ближе. В 42-ом пришёл к нам. Начали устраивать свои «порядки»: все отбирать, людей убивать, а молодёжь угонять в Германию.
Пшеницу, которую мы закопали, мыши погрызли. Голод, холод, топить нечем, дров нет. Мы с братом пойдём в лес, а снега по колени, ну, принесём охапку веток, а они сырые, не горят. В селе то наши, то немцы. Когда заступят наши, привезут дров, натопят в хате — и нам тепло, отдохнут и дальше — в бой. А когда немцы заступят, то все тряпки стащат и с постелей, и с нас и все на себя...
От голода две сестрицы опухли, животы большие, ножки тонкие и глаза большие — страшные дети стали. А малая все время просит: дай хоть картошку, а где её взять — немцы все выгребли.
Горькая память детства... Линия фронта недалеко была, с одной стороны «Ванюша» ревёт, с другой «катюша» бьёт. Немец стал поджигать хаты и людей куда-то угонять. Мы взяли корову и побежали. Куда бежали, зачем бежали — не знаю. Коровы мычат, дети кричат. Сестричка Маша, наша младшая, сидит в мешке на корове привязанная, кричит не своим голосом: мама, забери меня, а то там Ань-ань... так она звала немцев.
Долго шли лесом. Трава высокая, а тут дождь, босые ноги трава режет, хочется сесть отдохнуть, а деды кричат: не отставай — потеряешься! Потом остановились, наконец, в каком-то яру. Жили мы в яру месяц или два. Потом пришли наши, и мы вернулись в село. На улицах полно убитых и наших, и немцев. Двери хаты раскрыты настежь. Мы рады были, что наша хата уцелела, немец не сжёг. Очень хотелось кушать, а есть было нечего.
И вдруг видим: едет солдатская кухня, наша. И солдат кричит:
— Кому каши?
Как мы поняли потом, что вёз кашу на передовую, а там всех побило, некому кашу давать... Так я схватила ведро и к солдату. Он мне полное ведро и навалил каши... а она пополам с мясом! Мы за всю войну не ели такой каши! Мама как увидела, кинулась ложки искать, а мы её руками, руками, за обе щеки уминаем.
В голове все время еда. Ложимся спать и сны снятся, что ты что-то кушаешь-кушаешь. Проснёшься, а кушать ещё больше хочется.
Потом опять немцы на нас наступали. Я пасла корову, когда попала под перестрелку. Меня ранило осколком в шею и в руку, и в корову такой осколок большой попал, я его вытащила и сразу кровь ручьём льётся. И у меня — тоже. Я побежала домой: мама, чем остановить кровь, кричу. А остановить нечем, ни зелёнки, ни йода. Перевязали чем-то. Было лето, жаркое. В ранах у меня завелись черви, и у коровы — тоже. Одна бабушка сказала: налейте парного молочка и качайте, пока появятся крохотки масла и потом маслом мажьте раны. Так мы и сделали: сбили масло, помазали раны, черви начали вылазить и раны стали понемногу затягиваться, заживать.
Раны затянулись, а шрамы остались на всю жизнь.
Пишу, а слезы катятся от воспоминаний — как это все было... Отец уже погиб и два брата. Мать ночами плачет. И мы — тоже».

 

 

ПОСЕДЕЛА ЕЩЕ В ДЕТСТВЕ

Горькая память детства... «С дрожью вспоминаю годы оккупации, — пишет Лидия Степановна Косенко, уроженка Валковщины. — Этот период моей жизни самый тяжкий и страшный. И хотя немцы в наше село Старые Валки заявлялись не часто (1-2 раза в месяц), люди трепетали от страха, когда появлялась немецкая машина. Приезжали они с целью взять все лучшее у людей, а особенно продукты питания «яйки, млеко, мясо». Или кого изнасиловать.
Немецкие самолёты сбрасывали листовки с «приглашением» ехать в Германию, обещали, что там будет очень хорошо. Были такие, которые поехали сами, по своей воле. Их у нас в селе называли «добровольцами». Трое их было. Потом стали вызывать по повесткам. Я была подростком и меня тоже хотели угнать в Германию. А я не хотела туда ехать. Пусть хоть убьют, не поеду, сказала я себе. Это ж надо было там работать против Красной Армии, против своих...
Сначала я пряталась в лесу, уходила из дому к дальним родственникам в село Шляховое. Потом меня сестричка Галя решила повезти в Харьков к крестному отцу. Шли мы с ней дней пять по лесам и перелескам, чтоб не встретить немцев. Когда зашли на Холодную гору, увидели на балконах повешенных людей — страшная картина... Сестричка сказала, что здесь нам делать нечего, и мы вернулись в село.
Батя откупался, когда к нам заскакивали немцы с полицаями. Батя был сапожник. Он отдавал им все, что им нравилось из кожи и меня на время оставляли в покое. С немцами был поляк Павлик. Спасибо ему вечное, он предупреждал меня, когда будет облава, и я уходила из дому в лес или к другим людям.
Потом батя в каморе вырыл яму, где я сидела, подпирая доску головой. Помню страшный случай. Немцы, отступая, забрали всех из нашего дома, даже сестру Валю, которая была с ребёнком на руках. Я сидела в яме. А тут во двор заходит немец с овчаркой на поводке. Привязал её возле забора, а сам зашёл в комору. Я стояла в яме и подпирала головой среднюю доску, которая немного двигалась. Так я стояла минут двадцать... Из ямы вылезла с поседевшими висками.
Не хочется вспоминать о войне, она о себе сама напоминает».

 

 

ЖДАЛИ ЕЁ ВСЮ ЖИЗНЬ

Рассказывает Галина Павловна Романова, ныне харьковчанка: «Мне было шесть лет, когда в Кострому, где мы жили тогда, пришла страшная весть: «Война!».
Горькая память детства... Одни за другим стали уходить мужчины на фронт. Моя старшая сестра, ей было шестнадцать лет, и папа пошли работать на завод «Металлист», который находился за Волгой. Старшая сестра Соня скоро ушла на фронт — радисткой.
Особенно мне запомнился день, когда их отправляли на фронт. Помыли их в бане, одели во все новое, юбки, сапоги, гимнастёрки, на голове пилотки. Молодые, все такие красивые, они шли строем и пели. Мы, дети, бежали следом и воображали, что тоже идём на фронт.
Женщины смотрели на эту картину и плакали. А мы не понимали, чего они плачут.
Сестричка Соня погибла где-то под Ленинградом. Через сорок лет нашли её и еще одного офицера останки. Узнали по жетону фамилию и имя. Их захоронили с почестями и поставили обелиск, там же, под Ленинградом.
Мама с папой ждали Соню всю жизнь, пока не поумирали. Они умерли раньше того дня, когда пришло известие о том, что нашли Сонины останки. Так что для папы и мамы она всегда была живой.
...Детство было голодное, но был огород, и мы выжили, все помогали маме, семья была большая — восемь детей. Старшие возили из леса дрова, экономили топливо, поставив буржуйку в комнате, трубу вывели в форточку.
Когда я пошла в школу, открыли госпиталь в музыкальной школе. Нас учительница водила туда, мы читали стихи раненым, пели детские песни, танцевали.
Помню, раненые просили некоторые стихи читать по несколько раз. Одно из них заканчивалось такими словами:
Но не надо, нет, не надо плакать.
Знай, что если долго не пишу —
Это значит, я иду на запад,
Это значит, я к тебе спешу!
Горькая память детства... Запомнился и один пожилой раненый, который взял меня на руки и посадил на колени. Он гладил меня по голове и дал потом кусочек сахару. Наверное, я напомнила ему его детей...».
Кравченко Мария Тимофеевна, с. Великий Бурлук: «Началась война и стали забирать мужчин и ребят на фронт. Машин тогда не было, везли в район коньми. Помню, все плакали. Мы своего батька провожали, мы — это две девочки и два хлопчика. Младшего, Ванька, мать несла на руках. Он тоже плакал. Его спрашивали: чего ты, Ванько, плачешь? Он: все плачут, и я плачу...
Не помню, как с батьком прощались. Остались одни и пошла жизнь совсем другая: есть нечего, ходить не в чем. Была одна фуфайка на всех. Иду в школу — рукава по земле тянутся. В сорок втором пришёл в село немец. Я боялась немцев страшно, говорили, что они с рогами, мы, дети, верили. Я боялась и в то же время хотелось скорее увидеть людей с рогами. Глупенькая была...
А в сорок третьем пришла «похоронка» на отца. Помню, мать плакала и тужила во дворе...».
Работая над рукописью о детях войны, я пытался систематизировать материал: начало войны, эвакуация, оккупация, голод, беспредел фашистов, героизм и патриотизм юных жертв войны, день Победы, какие-то выводы, но... меня все время преследовало это «но». Если выбирать из воспоминаний отдельные эпизоды, детали тех страшных лет, будет утрачено самое главное — индивидуальное восприятие событий, взгляд на войну глазами ребёнка, взгляд в целом, а не по частям. И я решил не «дробить». Ну, как, например, можно растащить по частям исповедь одной девочки, которой пришлось столько пережить, что этих переживаний с лихвой бы хватило на несколько детских судеб? Судите сами...
Рассказывает о себе Корх Клавдия Николаевна:

 

 

МАТЬ МЕНЯ ДАВНО ПОХОРОНИЛА

«Мне исполнилось девять лет, когда началась война. Жили мы тогда в Ленинграде. Помню речь Молотова. Я смотрела на черную тарелку репродуктора, откуда лился его голос и с трудом пыталась понять, что же теперь будет...
На следующее утро сразу в магазинах стали очереди. Я с дедушкой ходила по очередям (папа и мама мои развелись, и я жила у дедушки с бабушкой), покупала продукты, что только можно было купить. Мы знали, чувствовали, что война — это и голод. Очереди были огромные, приходилось стоять в них с раннего утра до позднего вечера.
Горькая память детства... Однажды, когда я стояла в очереди, вдруг неподалёку от меня разорвался снаряд. В то время Ленинград уже обстреливался со всех сторон дальнобойными орудиями. Я увидела осколок, большой такой, хотела взять его, чтобы сдать его на металлолом и получить за это денежки, но меня опередили мальчишки, они первые подбежали и принялись обсыпать осколок снегом, остужая его.
Дальше становилось все хуже и хуже. Я жила в комнате с бабушкой, дедушкой, тётей и дядей. В начале войны моего дядю отправили с заводом в Свердловск, т.е. эвакуировали. Дедушка умер, скоро умерла и бабушка, от голода, и я осталась одна с женой моего дяди. Дальше пошли сплошные беды.
Тётя забрала мою хлебную карточку и уехала на завод, где она работала и там ночевала и жила. Я осталась совсем одна в нетопленной комнате и кушать было абсолютно нечего. На улице сорок градусов мороза. Я лежу в постели голодная, холодная. Ноги у меня пухлые, даже двигаться не могу.
В буфете стояла баночка с горчицей и бутылка с уксусом. Я подползу к буфету, пальчиком лизну горчицы, а потом уксуса на язычок и опять ложусь в постель. Вскоре я уже совсем не могла двигаться. А у моей тётки стоял в комнате сундук. И в этом сундуке лежал шоколад, припасённый ещё в начале войны. Вот как-то заходит ко мне соседка тётя Маруся говорит:
— Клава, надо открыть сундук, там лежит шоколад, я знаю.
И помогла мне открыть сундук и дала мне трубочку шоколада (были тогда такие конфеты). Я съела его в один миг. Вскоре приехала тётка, если бы кто знал, как она меня била... солдатским ремнём, а я лежала без движений, вся опухшая, мне как-то даже больно не было, мне было тогда все равно, что со мной будет — пусть бьёт, пусть хоть убьёт. От ремня я была вся синяя.
На следующий день тётка уехала на работу, а соседка пошла и заявила в милицию... и меня забрали в детприемник. В нашем дворе был детский сад, а вместо него организовался детприемник — в садик давно уже никто не ходил, а детей без родителей была масса. Меня сразу же положили в лазарет и стали выхаживать: поили соевым молоком, делали какие-то примочки, не знаю, через сколько, но я ожила.
...Все знают, во всяком случае люди старшего поколения, дорогу через Ладогу. Так вот где-то, примерно, в конце февраля или в начале марта нас переправляли через Ладогу. Лежали мы в грузовой машине покатом. Было очень холодно, зуб на зуб не попадал. Машины шли медленно, под колёсами с цепями была вода, а под водой — лёд. Возле берега, к которому ехали, воды было очень много, я думала, что машина вот-вот уйдёт под лёд, но мы, наконец, выбрались на берег. А сзади машина с маленькими детишками пошла почему-то назад, сперва остановилась, а потом пошла назад и как-то быстро-быстро ушла под воду, вся, с ребятишками.
Горькая память детства... На берегу стоял эшелон — товарные вагоны, в которых когда-то, наверное, перевозили скот, эти вагоны называли «телятниками». В них были устроены нары из нетёсаных досок, в два яруса. И нас солдаты переносили туда и складывали, как дрова. Помню, возле вагона ползала на четвереньках бабушка и просила:
— Сынки, возьмите и меня...
На что они отвечали, что не могут взять, приказ, мол, такой есть: только детей Ленинграда...
Ехали мы очень долго и вот нас привезли на Кубань. Не помню, где мы жили, но знаю, что за Малой Кубанью в какой-то станице возле гор.
Нас сразу стали откармливать, сначала давали по пол-яичка, потом по целому, а после и ещё что-то. Дети-то сразу побежали по станции и им давали хлеб, картошку, они толкали в рот, давились, а потом у некоторых был заворот кишок.
Горькая память детства... Через месяц нашей жизни в станице мы окрепли, стали ходить на гору и собирали слюду для государства, как тогда говорили. Кормили нас очень хорошо, вся станица несла продукты для детей Ленинграда, в столовой стояли длинные столы, садились все вместе и ели кто сколько съест.
Но долго счастье наше не продлилось. Где-то месяцев через семь нашего пребывания в станице, ночью позвонили директору и приказали уводить детей немедленно, так как за горами немец. И вот мы среди ночи поднялись, заспанные, перепуганные, крик, гвалт, ужас, что делалось, но все оделись, нам выдали вещмешки, в этих мешочках были по два платьица, двое трусиков, двое маечек и двинулись в путь.
Шли мы по тридцать километров в день, с утра до ночи. И с нами ехали на подводах совсем меленькие дети, тоже детдомовцы. Шли мы очень долго, не помню, сколько дней. Шли степями. Однажды зашли в какую-то станицу, а тут налетели немецкие самолёты и начали бомбить. Я запряталась за колодец и сижу. А одна подвода с маленькими детками стоит посреди улицы. Я и оглянуться не успела, как эта повозка с детками разлетелась на куски. Я закрыла глаза и закричала.
Дальше я уже не помню ничего, но помню, что мы опять двинулись в путь. Я несколько раз отставала от своих детей. Однажды я отстала в степи и уснула. Когда проснулась — никого вокруг, я одна. А потом откуда-то появились тётеньки в солдатских гимнастёрках, сделали руки крест-накрест, посадили меня и донесли до наших. Второй раз, когда отстала, меня подобрали мужчины с винтовками, довезли на тачанке и ругали директора, что плохо следит за детьми.
Пришли мы на какую-то станцию и нас разместили по товарным вагонам. Я пошла в вагон с воспитательницей. Нас было в вагоне человек двадцать пять, а сколько всего было, не знаю, в дороге нас бомбили. Ехали в кромешной темноте.
Прибыли в Кизляр. Воспитательница потеряла наши документы. Или директор потерял, не знаю точно. Знаю только, что остались мы без документов. Кто мы... что мы... Пошли по станции побираться. Приходили и в дома просить: дяденька или тётенька, дайте, пожалуйста, нам что-нибудь покушать, мы из блокадного Ленинграда.
Немец нас и тут достал, прямо следом шёл, куда мы, туда и он со своими бомбами.
Дальше была Астрахань. Поселили нас в школе. Там было очень много детей из разных городов. Нас соединили с Ростовским детским домом. Кормили плохо, и мы стали посещать пристань. Там сушили рыбу, ловили и грузили селёдку, и мы там питались — рабочие нам не отказывали. Потом нас погрузили на баржу и повезли по морю. Где-то нас выгрузили с баржи и поместили под скирды соломы. К тому времени я и моя подружка чем-то заболели и не могли ходить, к скирдам нас перенесли на руках. Кажется, там я потеряла сознание и плохо помню, что было дальше. Помню только, как мы уже ехали опять в поезде и на каждой станции мы получали горячий обед. А на какой-то станции еду не дали. Сказали: потерпите, детки, приедем в Сталинград и там покушаете.

Горькая память детства... Сталинград... И вспоминать страшно. Только подъехали к станции, вагон аж подпрыгнул — рядом разорвалась бомба. Бомбы рвались со всех сторон. Дети кинулись из вагонов, кто — куда. А я с подружкой остались, прижались друг к другу и закрыли глаза. Потом поезд тронулся, и мы поехали назад. Потом снова вперёд. И так не знаю, сколько раз то вперёд, то назад. Лежали мы с подружкой на соломе, подружку звали Дуся. Ехали долго, очень долго. Было много остановок. День, ночь, день, ночь. Сперва ночью было кругом темно-претемно, а потом однажды увидели вдруг ночные огни. Ночью — огни... И тут уже не бомбили. Долго ехали. И снова станция.
...Это уже был Ташкент. Мы за свои мешки и пошли на базар менять вещи на арбузы. Я тоже отдала одной узбечке свое платьице и мне дали огромный арбуз, я еле его тащила. Вот наелась!
Легли спать, а утром просыпаюсь — моей Дуси уже нет. Ночью она умерла, её вынесли, а я ничего и не слышала.
Поезд опять тронулся. Теперь ехали недолго, вскоре поезд остановился и нас выгружать. Станция Шарихан, Андижанская область. Детдом наш назывался Сталинским, номер 20. Нескольких детей, в том числе и меня, сразу отвезли в больницу, у меня было двухстороннее воспаление лёгких, у других детей то же самое.
Не знаю, сколько времени я пролежала в больнице. Нас навещали воспитательницы и местные дети и приносили разные сладости. И я тогда подумала: как хорошо лежать в больнице, все о тебе заботятся, кормят хорошо и даже дают сладкое.
Когда выписали из больницы, я пришла в детдом, стою в коридоре, дети выходят из комнат, смотрят на меня неприязненно так и кто-то говорит:
— Тю-ю — шакалюга!..
— Да это же я, Клава, Клавка... из Ленинграда...
— Ты — Клавка?!..
Горькая память детства... Меня никто не узнавал, я была скелет, кожа и кости. И только когда вышла воспитательница и сказала, что это Клава, ленинградка, наша... только тогда дети стали подходить ко мне, обнимать и плакать.
С едой тоже было плоховато, мы собирались группами и в мёртвый час ходили по садам и там собирали оставшиеся полугнилые фрукты и тут же их съедали.
Ходили мы и по базару, собирали огрызки от айвы, груш и других фруктов.
...Был уже сорок третий год. Мы ходили в школу и на большой перемене нам каждый день давали пятьдесят граммов хлеба. В то время тот хлеб нам казался слаще мёда. Правда, вкуса мёда тогда никто из нас не знал.
Однажды заболела наша учительница Софья Абрамовна, она была жёлтая и очень худая — плохо питалась. Так мы все дети сговорились, попросили хлеб не нарезать, а взяли на класс целую буханку и отдали учительнице — пусть поправляется быстрей.
В красном уголке у нас жили раненые. Где-то в апреле сорок четвёртого года привезли очередную партию раненых, которые уже выздоравливали и готовились ехать на фронт. И вот один из них спросил нас: «Дети, кто из Курска?»
Я ответила, что у меня там живёт мама. И он рассказал, что Курск уже освобождён от немцев и рассказал, как он там воевал. У меня была мать, был отец, но они перед войной разошлись, и я жила по дядькам и тётям. Я вспомнила адрес: Курская область, Ленинский район, село Плаксино и написала письмо. Месяца через два мне пришёл вызов и деньги прислали на дорогу. Мне дали в сопровождение воспитательницу, и она повезла меня к матери.
Ехали мы, наверное, месяца три. В Ташкенте провалялись на полу дней десять, пока выехали, ну и потом на других станциях также сидели сутками. Люди возвращались в освобождённые города и такое скопление было на станциях — просто ужас. Мы очень голодали, пока добрались до своего места.
Мать моя жила в деревне. Мы приехали во время покоса. Идём с воспитательницей, а в начале нашей деревни стоят женщины, смотрят на нас, кто такие. Они вышли на покос травы. И тут подбегают к нам мои тёти и родственники и как начали все причитать.
— Клавка, Клава приехала...
— Какая Клавка?
— Да что в Ленинграде жила!..
Горькая память детства... Матери моей не было среди этих женщин, она полола на огороде картошку, её кто-то позвал. Она как увидела меня... по-моему, не сразу узнала... а когда узнала, так и рухнула на земь... она ж меня давно похоронила...
Вот и вся моя «эпопея». Конечно, я была кратка, все подробности не опишешь, это надо год писать или больше. Я постаралась описать главное, что случилось в моей детской жизни.
Дальше были не лучшие годи в моей жизни. Это уже послевоенные годы, также голод, разруха. Я уехала от матери в г. Мелитополь, поступила в ремесленное училище. Закончила его, меня послали на отработку в г. Харьков на ХЭТЗ, сейчас — «Электротяжмаш». В Харькове я и проживаю до сих пор».

 

 

НАС В СЕЛЕ НАЗЫВАЛИ «СТАРЦЯМИ»

На одном из собраний детей войны я познакомился с Бабенко Варварой Артёмовной. Когда-то я писал книгу о тружениках Харьковского подшипникового завода, а она проработала на нем полвека! Было о чем поговорить, но теперь мы повели речь о войне, а Варвара Артёмовна так разволновалась, что никакого разговора у нас не получалось. Я попросил в свободную минуту написать мне письмо о том нелёгком времени.
— А когда оно было лёгкое?! — воскликнула моя собеседница и закрыла лицо руками.
Где-то через месяц я получил письмо. Варвара Артёмовна пишет сразу обо всем: и о войне, и о жизни после войны — жизнь-то одна и все в ней тесно переплелось.
«В Харьков приехала я по вербовке на стройку из Полтавской области. Жизнь моя очень сложна и мучительна. Отец погиб на фронте в ноябре сорок третьего года. Нас троих оставил в недостроенной хате с больной матерью и без куска хлеба. Мне, самой старшей шесть лет и пять месяцев, а самой младшей один год и шесть месяцев. Меня мать сразу послала пасть корову, которой обрабатывали землю в колхозе. Я пасла, а молоко не пила, его отдавали в колхоз, говорили — для фронта.
Горькая память детства... С десяти лет поила в колхозе телят. В школу ходила два года. Потом бросила, так как мать уже была никудышняя, надо было смотреть и за детьми, и за ней, и в колхозе работать. В селе нас называли старцями и Безбатченками.
Что я помню о войне... Немцы меня не били, а вот наш объездчик, когда я в поле собирала колоски, так исхлестал меня кнутом, что шрамы остались до сих пор... Дальше я писать не могу, извините, тем более, что и сейчас я живу не лучше, чем в войну, для нас и сейчас ещё идёт война, и мы по-прежнему старци».
Старци — по-русски: нищие.

 

 

УБИТЫХ БЫЛО — ЗЕМЛЕ ТЯЖКО

Рассказывает Любовь Яковлевна Тимченко, из Волчанска: «В 1941 году мы с мамой и отцом жили в г. Дружковка Донецкой области. Там и началась для нас война. Отец сразу же ушёл на фронт.
Неподалёку от нас проходила линия фронта. Помню: суровая зима, замёрзшая речка. То наши отгонят немцев на другую сторону реки, то немцы — наших. И так почти всю зиму. В районе железной дороги по улице рыли окопы (кто — не знаю), да, по-моему, немцы гоняли наших матерей. А у нас немцы забрали перины, тёплые одеяла, посуду — кастрюли, чайники...
Мамочка моя, которой уже нет в живых, шила капелюшки, рукавицы, а когда ночью приходил муж хозяйки квартиры (он был партизан), они отдавали тёплые вещи для партизан.
Горькая память детства... Мы прятались в подвале от бомбёжки, перестрелок и немцев. Немцы подвала не замечали, вход в него был с кладовки, а кладовку мы заваливали всяким хламом. В подвале мы провели много дней и ночей. Когда пришли наши, и мы вышли на улицу, а это был солнечный день, я не могла смотреть и потом долго болели глаза. От жизни в подвале у меня заболели ноги, опухли суставы.
Весной наши мамы рыли ямы и хоронили убитых: наших бойцов отдельно, фрицев — отдельно. А убитых было — земле тяжко.
Потом нас эвакуировали, потому что немцы снова наступали. Ехали на подводах. Бомбили нас. Об отце ничего не знали, вестей от него не было, да и куда теперь писать... Он о нас тоже ничего не знал. Помню какое-то озеро, где мы остановились и там нас снова бомбили. Наши отступали. В каком-то селе немцы нас догнали. Было уже лето. Маму гоняли на работу (всех мам) убирать урожай, и мама в баночке приносила мне немного похлёбки, где плавал зелёный горох.
Немцев опять прогнали, и мама решила возвращаться назад, решено было ехать к папиным сёстрам — своего жилья у нас не было. А сестёр у отца было трое.
Шли с узелками, босые. Шли долго. На ночь останавливались у добрых людей ночевать, которые и накормят и в постель уложат и ещё в дорогу покушать дадут: варёные кочаны кукурузы, картошки, даже пампушки давали! Спасибо таким добрым и душевным людям!
С помощью добрых людей добрались мы в Дружковку к папиной сестре. Она и другие сестры думали, что нас и в живых уже нет. Папа им писал и тоже считал, что мы погибли.
Горькая память детства... А у тёти муж погиб, а муж другой тёти горел в танке, остался живой, но слепой...
А мой отец остался жив. Мы так были счастливы, когда он вернулся с войны — живой!
Но больше наших родственников погибло, чем осталось в живых. У папы было ещё два брата. Младший погиб в начале войны, старший остался живой, но погиб его сын Серёжа уже в самом конце войны.
Права мама, когда говорила: убитых столько — земле тяжко».

 

 

«НЕ НУЖНА МНЕ НЕМЕЦКАЯ КОНФЕТА»

Ковалёва Таисия Романовна из села Охочее Нововодолажского района. Когда началась война, ей было немногим более трех лет. В войну дети взрослеют быстро и многое помнят. Таисия Романовна рассказывает:
Горькая память детства... «Я не знаю, когда захватили наше село немцы. По рассказам мамы, уже покойной, отца забрали за сорок дней до войны, и на фронте он был до конца войны, а потом его списали по ранению. У меня сохранился его военный билет и там все написано, где воевал, кем был и какие ранения получил.
А когда пришёл отец с фронта, израненный, пошёл сразу работать в колхоз, потому что нас, детей, было трое, надо было кормить.
Вот что я хорошо помню, что мы ходили в школу разные по возрасту и по бедности босые и голодные и что все мы 6-7-8-9-летние ходили в один класс, писали на чем придётся: на газетах, на старых книгах, на разных квитанциях, на всем бумажном, писали между строк. После уроков мы ходили в поле собирали колоски и сдавали их в колхоз. И сразу после войны мы, дети, работали.
Я работала в садике-яслях. Если вы не знаете, что такое кибитка, расскажу. Это запряжённые рабочие волы и из фанеры сделана будка, и мы садились, и какой-нибудь инвалид управлял этими быками, а мы брали по два младенца на руки и везли в поле, где работали их мамы на молотилке, везли, чтобы покормить младенцев. Мы молотили хлеб и сушили зерно на току и за это нас кормили галушками и затерухой, и мы были очень рады. Кстати, тогда было время голодное, но мы все были очень дружные.
А про войну — что... Мама рассказывала, что меня совсем маленькую чуть не застрелил немец, потому что я выбросила конфету, которой он хотел меня угостить, Он направил на меня автомат и сказал: ваши киндеры с пеленок уже партизаны!.. Мама плакала, говорила, что я еще ничего не понимаю. А я понимала, честное слово, понимала, мне противен был немец и мне не нужна была его конфета...».

 

 

САМЫЕ ВКУСНЫЕ БЫЛИ ЛИСТЬЯ ЛИПЫ

Пруссакова Людмила Валентиновна, харьковчанка: «Когда началась война, мне ещё и трех лет не было, а когда освободили Харьков, было только пять. Говорят, что такие дети ещё не помнят ничего, но это, наверное, если они растут в мирное время. А я так много помнила, что иногда даже удивляла этим своих родственников после войны.
Горькая память детства... Мы жили в то время на Лысой Горе — посёлок «Красный Октябрь». Немцы сначала выгнали нас из дома, мы жили в сарае и погребе. Но потом им понадобился погреб для боеприпасов, и они выгнали нас и оттуда. И мы жили потом в выкопанной во дворе землянке.
Голод был страшный. Когда появлялись листья на деревьях — мы ели листья, и я хорошо помню, что самые вкусные были листья липы, я так привыкла к ним, что и после войны ещё какое-то время ела их.
Чтобы не умереть с голоду, моя мама, рискуя, что меня могут немцы пристрелить, когда они напивались в доме и выбрасывали в окна объедки, посылала меня ползти и собирать это, спрятавшись сама за углом дома.
Сколько седых волос у нее за это время появилось, ведь она не знала, доползу я обратно или нет...».

 

 

НА НАС ПАХАЛИ ВМЕСТО ЛОШАДЕЙ

Савченко Екатерина Трофимовна, харьковчанка, рассказывает: «В семье нас было семеро: отец, мать, четыре сестры и брат. Брат Михаил погиб на фронте. Отец с фронта пришёл больным. Жили мы очень бедно. Немцы, мадьяры издевались нам нами, выгнали из хаты, жили мы в погребах, голодные, больные. У нас забрали все продукты и одежду, не в чем было ходить, даже забрали у меня бурки, материны. Я, босая, бегала за мадьяром и кричала: отдай бурки! Кричала так, что старший немец приказал отдать. Другой немец требовал картошку, а она была у нас закопана в яме. Он поднял автомат и кричит: капут! Или давай, мол, картошку. Я пошла к соседке и попросила картошки взаймы.
Церковь, помню, была полная наших пленных солдат. Мы ходили, носили передачи. Передачи немцы нашим не давали, забирали себе.
Ходили мы пешком на Харьков, туда несли лук, а оттуда — соль.
Нас, старшеньких, нанимали пахать огороды. Я тоже была в упряжке. На нас пахали вместо лошадей. Это, наверное, с тех пор пошла поговорка: я корова, я и бык, я и баба, и мужик.
На полях собирали горклое зерно, дома перебирали и крутили на крупорушке.
Хотела написать все, все, все, как мы жили в войну, но не могу, слезы застилают глаза, ещё и оттого, что и сейчас-то мы живём ненамного лучше, чем в войну».

 

 

ОН НЕ ПРОПАЛ БЕЗВЕСТИ

Горькая память детства... Когда началась война Лене Тарасовой было два с половиной года. Войну она не помнит. Знает о ней по рассказам матери. Знает, что жили они неподалёку от границы в городе Луцке. Отец был военный, лейтенант. Сохранилась единственная его фотография: он с женой и тремя детьми... В глазах счастливого отца гордость, что у него такая прекрасная семья и ещё — уверенность в будущем.
Лена не помнит, как отец уходил на фронт, не помнит, как их в Луцке бомбили, как она куда-то спряталась и её еле нашли. Не помнит, как приехали в Харьков, где жили бабушка и дедушка. Не помнит, как потом ехали дальше, на Урал к тёте Шуре, сестре отца. Помнит только, что мать сильно заболела (был у неё брюшной тиф), помнит, как у неё отрезали огромную косу и бросили в печь.
Тётя Шура, Александра Ефстиховна, была врачом, сутками находилась в госпитале. И когда мать Лены заболела, дома не была. Больную тифом отправили в больницу, а её детей... Лена потом говорила «куда-то забрали» её и старшую семилетнюю сестру Люсю в детприемник, а грудного братика Толика — куда-то в другое место. Лена помнит, что в детприемнике очень плохо кормили и они, дети, ходили на колхозное поле, палочками выковыривали оставшийся лук и пекли его на костре. Лук был такой вкусный, что до сих пор кажется, что ничего вкуснее в жизни ей не приходилось есть.
Дальше, что помнит маленькая Лена, так это ещё одну «вкуснятину» — морковку. Это уже было в Харькове, куда они, собравшись вместе, вернулись к дедушке и бабушке. У дедушки (работал он мастером в ФЗО при одном заводе) был во дворе крохотный участочек земли и на нем росло несколько кустов картошки и штук пять морковок. Она, Лена, вырвала самую крупную, схрумала в один миг, а хвостик снова воткнула в землю... Вот такая, говорит, хитрая я была.
Горькая память детства... В Харькове от дедушки они узнали, что отец пропал безвести. Что это такое, она, Лена, тогда не понимала. Мать пошла работать на завод ХЭМЗ, для чего-то вручную выравнивала молотком проволоку, кажется, гвозди делала. А вечерами мыла полы в привокзальном буфете.
Еще запомнилось Лене, как их, троих детей, мать привела в кабинет к военкому. Дело в том, что дедушка заболел туберкулёзом, а жить приходилось всем в крошечных двух комнатах, да ещё и младший брат Толя все время кашлял... Нужно было жить отдельно, ради здоровья детей. Куда только мать ни обращалась, кому только ни писала — все тщетно, отдельное жилье дать не могли. Отчаявшись, взяла своих троих детей, одного на руки, её, Лену, за руку, Люся за руку Лены и отправились в военкомат. Завела в кабинет военкома, все рассказала, просила помочь с жильём, муж, мол, лейтенант, пропал безвести, мы все-таки семья фронтовика, всех обошла, больше не к кому идти — помогите...
Военком ответил, что тоже ничем помочь не может — нет жилья. Ну, сказала мать, тогда я оставлю детей у вас в кабинете, куда хотите, туда и девайте их... «А зачем вы их столько наплодили?» — съязвил военком. Тут мать не выдержала, схватила с письменного стола увесистое пресс-папье и швырнула в лицо обидчику. Мать могли и в милицию забрать, но военком, прикладывая платок к разбитому лбу, пробормотал что-то невнятное, но к удивлению не злое... И через несколько дней они перебрались в новую квартиру, стали жить отдельно от дедушки. И как многие другие, у кого хранились бумажки с сообщением, что их муж, отец, брат считается пропавшим безвести не теряли надежды, что наступит день и они получат от него весточку или однажды он сам появится на пороге их дома... родной и долгожданный...
Чудес, к сожалению, нет. Отца своего Лена так никогда больше и не видела. Где он погиб, где похоронен и похоронен ли — никто не знает.
Правда, на кладбище в селе Скрипаи, что неподалёку от Харькова стоит скромный немножко странный памятник, на котором две фотографии: молодая красивая женщина и молодой военный с двумя кубиками на петлицах. Обычная надпись на черном мраморе: фамилия, имя, отчество, дата рождения и смерти. Мать Лены: Александра Романовна Тарасова и отец Алексей Евстихович Тарасов. У матери год рождения и дата смерти. У отца дата рождения, чёрточка и дальше ничего... никто не знает, когда не стало его и где покоятся его останки. Перед смертью мать Лены Александра Романовна просила детей сделать для нее и их отца общий памятник, с двумя фотографиями. Если война их разлучила, то теперь они навсегда вместе.
И для детей отец их не пропал безвести, он рядом с матерью. И рядом с ними. Как и на той предвоенной фотографии: молодая счастливая семья, которая и дальше была бы счастливой, если б не война...

 

 

«Я НЕ ЗНАЮ, КОГДА РОДИЛАСЬ...»

Горькая память детства... Есть люди, которым подходит только ласкательное имя, сколько бы им ни было лет. Такова Кондратьева Шурочка — худенькая, щупленькая, хрупкая и всегда улыбающаяся. Кажется, что она прожила жизнь несказанно счастливую. На самом же деле ей пришлось столько житейского лиха хлебнуть, что его хватило бы на нескольких людей.
Впрочем, вот что она сама рассказывает...
«Наша дружная семейка, которая состояла из девяти человек, жила в деревне Зимодрино, что в Псковской области. Жили мы на хуторе, а в школу ходили в Чернушку, где были клуб, магазин, пекарня. Жили, не тужили, а тут война. Приехали к нам немцы. У нас дороги были (большак) грунтовые, но у них на колёсах были намотаны цепи. Кругом грязюка, а у них сапоги все начищены, и один немец говорит мне: метхен (девочка) и показывает на сапоги — помой. Я помыла, а он сидит на лавке и подаёт мне шоколадку. А я её не взяла. Он рассердился на меня и погрозил пальцем.
А когда немцы сели кушать, мы, семеро детей, сидели за печкой, как мышки и сглатывали слюнки. Сыр, масло, консервы душистые, лимон... Сыр, я помню, только по букварю знала, а тут впервые увидела наяву.
Помню, как немцы рубили курам головы: всех порубили, только одни головы да лапки во дворе валялись.
Горькая память детства... Потом была стрельба, немцы быстренько покинули хату и через время к нам зашли свои, наши, партизаны — сколько радости было! Но радовались мы недолго, налетели немецкие самолёты, и такая бомбёжка началась... Партизаны куда-то ушли, а мы убежали в лес. Но там нас нашли немцы, погнали куда-то, поместили в загородь из колючей проволоки. И там мы жили неделю под открытым небом. Совсем ничего не ели, воду пили из канавы — вода была зелёная.
Потом нас отпустили, и мы побрели кто куда, мы к своей дальней родственнице в деревню Прыскуха. У тёти Оли Каретниковой было пятеро детей, комната была одна, спали на полу, но мирились. С едой было очень трудно, мы с папой (в армию его не взяли по болезни) ходили на речку, нарезали прутья, плели корзинки, и я носила эти корзины по деревням, где взамен мне давали картошку, морковку и молоко. Как-то перезимовали.
Потом немцы собрали нас на станции, погрузили в товарные вагоны и куда-то повезли. Спали, помню, мы на конском навозе. Везли долго. Помню только одно название станции — Шауляй, Литва, стало быть. На одной станции всех нас сгрузили на платформу. Сидели кучками — семьями. Незнакомые люди, которые говорили не по-нашему, осматривали нас и кого-то забирали — выбирали работников. А какие из нас работники: папа инвалид, мама — лежалая больная и худющие как скелеты дети — никто нас не берет... на работу... А тут уже и ночь... На другой день нас все-таки взял к себе один литовец, погрузил в огромную фуру и куда-то повёз. Помню, привезли нас в большой дом, красивая хозяйка показала, чтобы мы сели. Сели мы на пол с котомками и тут я вдруг почувствовала — кто я... почувствовала, что я приехала в рабство, что я рабыня... и заплакала...
Спали на полу, на соломе, как скот. Папа ухаживал за животными, мы, дети, мыли полы, носили дрова, стирали — делали все, что прикажут. Маме приказали принять веру католическую. Потом нас продали другому хозяину, немцу. Опять погрузили в фуру, долго везли. У нового хозяина мама ещё сильней заболела и умерла. Помню, я сидела возле мамы и смахивала вшей с её лица.
Потом пришли наши и мы, погрузив свой нехитрый скарб в салазки, пешком двинулись назад, домой. Не помню, сколько мы шли. Мне кажется — всю жизнь. А когда пришли в родную деревню, увидели, что деревни-то нет. Линия фронта проходила и по нашей деревне и все наши дома были положены в блиндажи (бревна). А вдоль речки Чернушки были вырыты окопы и люди, которые возвращались домой, занимали эти окопы.
Наша тётя Маня уже заняла окоп и жила там с сыном Сашей и дочкой Настей. Муж её погиб на фронте и тётя Маня говорит отцу: ты, Никанор, не ищи, где жить, а живите с нами. Места хватило всем... Спали на траве. Кушать было почти нечего. Собирали кислицу, в каске варили суп из лебеды, отец у тёти Мани все спрашивал: Мань, ну чего это я так хочу спать все время? Она ему объясняла: ну ты ж не евши столько дней... Потому, говорила и ноги мёрзнут и тянешь ты их по земле, как оглобли.
Горькая память детства... Бревна опять стали перетаскивать в деревню и построили что-то похожее на избу. Главное — была крыша. Тут и папа умер. Помню, просил разбудить пораньше, я его бужу, а он... не просыпается... Я начала его трясти, а он все равно не просыпается. Потом пришёл дядя Ефим, сделал из всяких старых досок гроб и похоронили папу. Это было уже в сорок пятом. Остались мы с Женечкой вдвоём: ему девять лет, а мне, кажется, двенадцать, не знаю точно — сколько.
Старший брат Володя был на фронте, две сестры — тоже. Брат был шофёром, сестры медсёстрами в военном поезде-госпитале. Они знали, что мы одни остались и решили, что Мария из Германии приедет и возьмёт к себе Женю (начальник поезда разрешил), а Володя меня заберёт, ему командир тоже разрешил, сказал, что есть сыны полка, а у нас будет дочь полка.
Так оно и было. Володя меня забрал в полк, а сестра Мария приехала из Германии и забрала в свой санитарный поезд Женю. Поезд уже шёл на восток, где намечалась война с японцами. День Победы помню плохо. Большой радости, признаться, я не испытывала, так как война всю нашу большую семью разбросала, а папы и мамы уже не было в живых — и радоваться-то особенно было не с кем. Потом Володя сильно заболел и его надолго положили в госпиталь, а меня отправили к тёте Мане, в деревню. Когда брат снова приехал за мной, он зашёл в школу и попросил директора дать справку обо мне: где я жила и сколько мне лет. Документы все были потеряны. А я и сама не знала — сколько. Тринадцать, говорю, а может, четырнадцать... А может и пятнадцать... И в месяце каком родилась — не знаю... и какого числа... У директора слезы на глазах... Знаю, говорю, что весной родилась... записали что-то...
И уехали мы в Ленинград. Квартиры своей у Володи не было, жил он у тёти Даши, папиной двоюродной сестры. До войны она взяла брата моего, чтобы устроить на работу, а тут война. Так как жить было трудно (одна комнатка, а у тёти ещё дочь), Володя решил устроить меня на работу. Тогда все малолетки работали. Завёл меня брат в какой-то кабинет. На мне немецкие сапоги огромные, мамино пальто, папина шапка, а сама-то я ростиком маленькая, все давали мне меньше лет. Как увидел меня человек в военной гимнастёрке, что сидел за столом, глаза на лоб и спрашивает: да как же она достанет ручку станка? «Достанет!» — заверил брат.
Горькая память детства... Попала в ФЗО — фабрично-заводское обучение. Стала жить в общежитии. В комнате нас было девять девочек, все были сироты. Утром пошли на работу, все маленькие, все худые. В цехе инструктор Елизавета Яковлевна подвела меня к ткацкому станку, дала нитки и показала, как я должна вязать ткацкие узлы. Возле каждого станка стояли деревянные ящики — чтоб мы могли дотянутся до станка. Работали по восемь часов, как взрослые. А после работы — занятия, изучали ткацкое дело. Я очень любила свою работу. Все у меня получалось, и мне вскоре дали четыре станка!
После работы мы ходили разбирать завалы, убирали территорию фабрики. Радовались, когда находили какую-нибудь посуду или тазик для стирки. Окна в общежитии были заклеены бумагой или забиты фанерой. Часто не было электричества. Но, к великому удивлению, люди были такие весёлые и добрые, что диву даёшься. Все было у нас хорошо, жизнь налаживалась, мы быстро взрослели и начинали даже влюбляться в мальчишек. Мне тоже один понравился. И симпатичный и потому, что был высоконький. Он тоже учился в ФЗО и работал на соседнем заводе в литейном цехе формовщиком. Он говорил, что у них лучше, чем у нас в цеху — теплее. Зимой в обеденный перерыв ложились прямо на вынутую из форм ещё тёплую землю и мигом засыпали. Он говорил, что как на пляже... на горячем песке...
Все было у нас хорошо, только одного я боялась: спросит, сколько мне лет, а я-то и не знаю... до сих пор...».

 

 

ЧАСТО СНЯТСЯ КОШМАРЫ ОККУПАЦИИ

Колкутин Николай Тарасович, г. Волчанск: «Войну переживал в Горловке с первого до последнего дня. Был в так называемом стихийном детском доме. Там нас жило 60 человек и с нами — единственная взрослая женщина, Александра Ниловна. Она была в одном лице и директором, и учительницей, и няней, но самое главное — снабженцем. Немцы её понимали и немного помогали: у нас изредка появлялся хлеб с выдавленной на корке датой «1939», и сосиски, и крупа, и маргарин. По утрам мы ходили по рынку между рядами строем, держась за руки, и просили, кто что даст. Конечно, жили впроголодь. Боялись ночных бомбёжек.
Горькая память детства... В свои пять с лишним лет я вёл себя как взрослый.
Помню, водила нас Александра Ниловна по разбитым домам, по пожарищам и мы, маленькие, пролазили во все щели — искали детей, которые остались живы. После одной из бомбёжек я нашёл девочку, и мы привели её в наш детский дом. Я отдал ей свое одеяло. К несчастью, она была больна сыпным тифом, потом заболел и я. Александра Ниловна прятала меня в подвале, чтобы немцы не узнали, что у нас тиф. Плохо помню, что было дальше. Помню только, что заболел зимой, а на улицу выполз где-то в мае. В сентябре пришли наши, но от этого нам лучше не стало: тот же голод, те же недостатки и ужасная бедность и незащищённость. Ели траву, стреляли воробьёв, попрошайничали. Ничего — выжили, слава Богу. Но что-то осталось в душе и в привычках от тех страшных лет. До сих пор я не могу заснуть, если дома нет хлеба на ночь. И часто снятся кошмары оккупации».

 

 

ЛЮДИ БЫЛИ РАЗНЫЕ

Душина Зинаида Сергеевна, г. Харьков: «Когда началась война, мне было четыре с половиной года. Помню, как бомбили город, помню свист авиабомб — это было страшно.
Жили мы на Садовой улице, ныне это улица Чубаря. Рядом был немецкий штаб. На втором этаже у них была кухня, оттуда очень вкусно пахло и мы, маленькие голодные дети, становились под окном и просили: «Пан, дай!» Когда немцам надоедало наше попрошайничество, они выливали на нас ведро горячей воды, мы — врассыпную.
Горькая память детства... Тётя Лиза, соседка, работала в госпитале уборщицей. Однажды она принесла нашей маме старые немецкие носилки, с которых мама оторвала брезент, сшила юбку, продала её на базаре и на вырученные деньги купила стакан пшена. Голод при оккупации был страшный. На базаре на кучки продавали картофельные очистки. Поэтому кулиш из пшена был непередаваемо вкусен.
За носилки нам пришлось крепко поплатиться. Сосед привёл к нам двух немцев и сказал: «Смотрите, её муж ушёл за Сталина воевать, а они занимаются вредительством — немецкого раненого не на чем носить, а они разломали носилки».
Маму тогда немцы хотели повесить и ей просто чудом удалось избежать расправы.
...Мой папа Сытник Сергей Зиновьевич погиб в 1942 году на фронте под Ленинградом. Мама Басюкова Феня Григорьевна умерла вскоре после войны. Родители мои были прекрасными людьми. Патриоты, честные, порядочные...».

 

 

ДОБРА НЕ ПОМНЮ

Скуменко Пётр Авраамович, г. Изюм: «Появилась возможность рассказать вкратце о своей жизни. Детям и внукам пробовал рассказать, но, вижу, им это не очень интересно. Чисел месяцев и года не помню — война для меня была одним страшным бесконечным днём.
Когда шли бои, мы прятались в погребах. А один раз перед боем спрятались в большой колхозный подвал. Помню, в одном углу было много картофеля — весь угол завален. Морковка ещё была, и мы её ели. Прошёл бой. Идём домой, а в нашей хате уже хозяйничают немцы: забрали кормилицу— корову, свиней, и все, что было из продуктов, а нам велели жить в сарае.
Много потом ещё всякого было. Куда-то гнали нас, говорили — в Германию. Потом опять бои и полицаи нас бросили. Прибыли в какое-то пустое село. Нашли большую землянку, помню, в ней было много пузырьков, бутылочек и чистого белья. Мать говорила, что там располагался немецкий походный госпиталь. Есть было нечего. Мать брала белье и ходила в соседние села, меняла не еду. Приносила пригоршни две-три пшеницы, овса или гороха. Варили и кушали целиком — молоть было нечем. Вот так и жили, одним днём: день едя, а день перегодя.
Горькая память детства... ...В школу начинали ходить ещё в войну. Приходим, выше доски портрет Гитлера висит. После боев, через время опять идём в школу — над доской портрет Сталина висит. И уже когда фронт ушёл последний раз, над доской висел только портрет Сталина и в школу мы стали ходить нормально. В первом классе нам дали один букварь на весь класс. Писать было не чем и не на чем. Тетрадь мать сделала из газеты, которую выпросила в канцелярии школы. Чернила делали из ягод бузины. Пишешь — выглядит красиво. Высохнет — почти ничего не видно. Ручки делали сами. Перо вырезали из консервной банки: пробиваем дырочку, гвоздём начерчиваем дорожку для чернил, привязываем к палочке и ручка готова...
В войну во время налёта немецких самолётов бомба завалила землёй колхозный подвал, в котором мы как-то прятались. Люди вспомнили, что там была картошка. Раскопали и пекли из неё лепёшки. Они были черные, как земля, с белыми точечками крахмала. Вкус можно представить, если картошка пролежала под землёй около четырёх лет.
Выживать начали, когда посевы пшеницы и ржи стали наливаться. Школой посылали срезать колосья. Домой нельзя было нести. Я прятал колоски в посадке, потом забирал их и приносил домой. Мать расстилала их в землянке, колоски подсыхали и потом мы их выминали и варили зерно целиком — это уже была еда!
И так мы прожили в землянке с матерью с 1942 по 1948 год. В том году нас забрал брат матери, который в то время пришёл с войны. Рядом было другое село, и там был совхоз. Совхоз лучше, чем колхоз. В колхозе ставили за один рабочий день 1 трудодень и начисляли деньги и продукты за весь год в конце года, а в совхозе пусть малые, но деньги давали сразу и ещё два раза в месяц.
Голод, казалось, остался позади, но добра не помню».

 

 

«НАШИ ДЕТИ»

Бакун Анастасия Ивановна, г. Харьков: «Нас было у отца и матери четверо детей, когда началась война. На фронт сразу ушли два брата и сестра. Потом — и младший брат Саша. Он погиб при форсировании Днепра. Отец, рабочий ХТЗ, уехал с заводом в Сталинград.
Жили мы в четырёхэтажном доме в коммунальной квартире на первом этаже. Начались бомбёжки, и мы перебрались в сарай, что был у нас на земельном участке рабочего посёлка, помазали жилье, сделали печурку посредине. Магазины в городе уже не работали, а на рынке продукты дорогие — ходили на менку в Чугуев, Балаклею, в разные села.
Горькая память детства... Как-то, когда мы в сарае легли спать, на улице услышали громкий детский плач. Мама вышла на улицу и через минуту вернулась с какими-то чужими детьми: двумя девочками лет 6-9-ти и мальчиком, которому было года три. Мама их отогрела, покормила, мальчик, правда, отказался от еды, бессильно упал возле печки и мигом заснул.
Как потом мы узнали, это были еврейские дети, мать которых увезли немцы, а она как-то успела направить детей в наш посёлок к людям. Мать, расстреляли в яру, где сейчас стоит памятник. А детки выжили.
Не помню, кого как из них звали. Знаю только, что моя мама, вспоминая о них, говорила: «наши дети».

 

 

«СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ОККУПАНТАМ!»

Желтикова Неонила Ивановна, пос. Кочеток, Чугуевский район: «После войны у меня не было ни одной игрушки, а так хотелось куклу или мячик. Но не было возможности купить. И эти игрушки мне только снились.
В 1946 году я пошла в школу. Помню, очень хотелось рисовать, но альбома не было. Мама на базаре покупала какие-то бланки, сшивала, и это был альбом.
Я — девочка, рисовала не цветы, не деревья, не кукол и не кошечек. В моем «альбоме» были нарисованы самолёты, пушки, танки, падающие бомбы, убегающие немецкие солдаты. И детским почерком под каждой картинкой писала: «Смерть немецким оккупантам!».

 

 

НОШУ ОСКОЛОК ПОД СЕРДЦЕМ

Кислая Александра Сергеевна, п. Палатки, Ново-Водолажский район: «8-го апреля 1945 года, когда мы пасли с подружкой козу, случилась страшная беда. У нас с собой было несколько картошек, которые мы собирались испечь. Мой старший двоюродный брат приказал нам далеко не ходить и ничего не трогать немецкого. Я поклялась, что ничего не буду трогать, а Лида не послушалась и пошла для костра насобирать пороха — она видела, как это делали старшие мальчишки. Не успел брат подальше отойти, как раздался страшной силы взрыв. Брата догнали два осколка, мне досталось пять, в трех местах у меня повырывало мясо, один осколок попал в ступню (через год он вышел), а пятый вошёл под левую лопатку и чуть-чуть не достал до сердца. С этим осколком я хожу и по сегодняшний день — трогать его опасно для жизни.
Горькая память детства... ...Подобрали меня окровавленную, принесли домой, а Люду собирали по кусочкам, она умерла на месте. Мама была на работе в поле. Две старушки-соседки нас с братом положили на телегу и сопровождали 20 километров до районной больницы. Останавливаясь, прислушивались: дышу ли я? Я старательно дышала, чтоб они видели, что я жива и просила их, чтоб они передали моей матери, что я не виновата, что я ничего не трогала».
Было мне тогда 9 лет».

 

 

...И СЕМЬЯ НАША БЫЛА НАКАЗАНА

Соколенко Капитолина Ивановна, г. Харьков: «Наша семья, а это родители и трое детей, жили на железнодорожной станции Хвойная, примерно в двухстах километрах от Ленинграда. Через станцию беспрерывно шли составы в обе стороны: на запад и восток. Самолёты с черными крестами на крыльях бомбили станцию днём и ночью.
На войну ушёл и наш отец. Он нас расцеловал, а мне дал пять рублей на конфеты. Я радостная побежала в магазин, но застыла на пороге — все полки были пустые. С рёвом побежала обратно на станцию, но состав с солдатами уже ушёл. Мне было тогда 4,5 года.
Вечером налетели фашистские самолёты, бомбили госпиталь и станцию. Мама уложила нас троих на пол, под стену, а сама легла на нас сверху, приговаривая: «Прячьте голову за сундук!».
Вот тогда я поняла, как страшна война. Ленинград оказался в блокаде, фронт приближался все ближе к нашей станции, началась массовая эвакуация. С последним эшелоном мы уехали в Вологодскую область, в деревню к дедушке. А сама уехала с другими женщинами печь хлеб блокадному Ленинграду и сушить сухари партизанским отрядам.
Жить в деревне было голодно. Я с братом Володей ходила на поля, которые охранялись сторожами и просила: «Дайте, пожалуйста, гороха, а мы вам песенку споем!...». Пели мы хорошо, мы знали много народных песен. Сторожа плакали, слушая нас, и давали нам гороха, а дедушка из него варил вкуснейшую кашу. Мама не могла нам привезти ничего, ни хлеба, ни сухарей, кроме мучной трухи от мешков, когда их выбивали. Но мы и этому были рады. Из той трухи варили «баланду».
Горькая память детства... Когда фронт отодвинулся, мы вернулись домой.
Отец наш попал в плен, за это он просидел после войны в лагере под Воркутой до 1955 года. Я с мамой ездила в 1947 году в этот лагерь, за что семья наша была наказана и выселена из квартиры, но это уже другой, тоже невесёлый рассказ».

 

 

ЛОЖКА-ТАЛИСМАН

Ромаданова Виктория Дмитриевна, п. Червонный Донец, Харьковская область: «В начале войны мне было 4 года. Хорошо помню, как мама собирала на войну отца. Когда решали, какую ложку положить в вещмешок, отец взял мою любимую — десертную. И маленькая, сказал он, и буду чаще вспоминать о дочке. Я же, услышав, что отец хочет взять мою ложку, разразилась слезами — жалко было расставаться со своей ложкой — такая глупая, несмышлёная была... Отец посадил меня на колени, погладил по голове и сказал, что он обязательно её вернёт мне, а, стало быть, и сам вернется домой. Я тогда мало что понимала, но перестала плакать и разрешила отцу взять на фронт мою ложку.
И что бы вы думали? Отец вернулся с войны живой и здоровый и мне мою любимую ложку привёз. Много с ним чего случалось в войну, в какие только переплёты он не попадал, но выжил. Говорил, что спасала его вот эта обыкновенная десертная ложка его любимой дочери».

 

 

ОТЦА МЫ ЖДАЛИ ВСЮ ЖИЗНЬ

Зарицкая Александра Филипповна, п. Вильча, Волчанский район: «Семья наша до войны была благополучна и на те времена заметна. Отец — Бадалуцев Филипп Андреевич — политрук с высшим образованием. Мать — Пелагея Александровна — занималась воспитанием детей. А нас было трое девочек. На начало войны Вале — 12 лет, Лиле — 5, а мне — 2 года. Отец погиб в 1941 в боях под Москвой.
Горькая память детства... Мы в то время находились в Оренбургской области, в совхозе «Горный Ерик». Оставшись без средств существования, мы умирали от холода и голода. Мама пошла работать уборщицей в школу, а ночью сторожила на конюшне. Денег не получала. Не знаю, как жили. От отчаяния, большой перегрузки и недоедания мать сильно болела. А мы целыми днями ходили по степи и искали, как сейчас помню, что-то типа колосков, а в них, как мак, какие-то черные зёрнышки. За день мы могли найти на две-три лепёшки. Мама потолчёт вместе с шелухой, а оно, месиво, и не склеивалось, расползалось. И все равно что-то получалось сомнительно съедобное. Лепёшки нам поделит, а сама пухла голодная.
В степи дров нет, угля нет. Мама заходила в студёную реку и из воды вырубывала прутья, а мы на санках тащили их домой. Летом ходили по степи с сумочками и собирали на зиму коровьи лепёшки.
Мы, девочки, нанимались стирать, убирать, поливать огороды зажиточным людям.
В День Победы и все последующие годы мы ждали с войны отца. И как мы завидовали тем, у кого отец с фронта вернулся. Их дети и ходили лучше одетые и кушали лучше.
Всю свою жизнь пыталась найти могилу отца, куда только ни писала — все безрезультатно. А поехала бы и упала на горбик земли и долго-долго бы плакала, рассказывая ему, как мы без него страдали и как всю жизнь его ждали».

 

 

ТРИ ВЕЛИКИХ РАДОСТЕЙ

Степанова Валентина Наумовна, с. Гуриновка, Золочевский район: «Время было и тяжкое, и героическое. Сначала для меня и моих сверстников оно было тяжкое: оккупация в Полтаве; героическое, когда Советская Армия осенью 1943 года освободила Полтаву. Отступая, немцы поджигали дома и горел весь город. Помню, по улице Розы Люксембург, где мы тогда жили, ехала грузовая машина и останавливалась возле каждого двора. Из кабины выпрыгивал офицер, а из кузова — солдаты с канистрами с бензином. Офицер показывал, куда лить (дом. сарай), солдаты поджигали и ехали дальше.
Весь город горел, в воздухе было дыма столько, что, кроме огня, ничего не было видно, люди задыхались, мочили в воде тряпки и прикладывали к лицу.
Когда Полтаву освободили, наши сапёры принялись разминировать город. Моя школа, что по улице Шевченко, к счастью, уцелела. На её стене было написано: «Проверено. Мин нет». Здание сохранилось, но не было никакой мебели: ни парт, ни столов, ни досок ... Родители, чей ребёнок шёл в школу, приносили кто — что: стул, скамейку, стол, тумбочку... Надвигалась зима. Просторные высокие классы надо было отапливать. Идя в школу, каждый ученик нёс с собой одно или два полена. Дрова складывали возле буржуйки, которые были установлены в центре каждого класса. Затапливали эту печку, садились одетые вокруг неё вместе с учительницей и занимались. Есть было нечего. Благо, остались некоторые вещи: папины хромовые сапоги, отрезы на костюм и платья, марселевое одеяло. Мама ходила на большой базар и меняла у селян на муку, крупу. В общем, жили так, что только оставались живы.
Горькая память детства... Но зато после освобождения получали хлеб по карточкам. Помню день, когда отменили карточную систему. Отец пошёл в магазин, купил несколько буханок хлеба, нарезал большущими кусками, положил в центре стола и как-то очень торжественно сказал: «Садитесь за стол и ешьте, кто сколько хочет!»
В детстве у меня было три великих радостей: первая — возвращение с войны отца, вторая — Победа над фашистами, и третья — это когда мы за много-много лет впервые досыта наелись хлеба».

 

 

РАКОВ БЫЛО ОЧЕНЬ МНОГО...

Гапен Лидия Ивановна, с. Каменка, Изюмский район: «Семья у нас была: отец, мать и два старших брата. Старшего призвали в армию в 1940 году, и он погиб «при исполнении служебных обязанностей». Отца убили в 1941 году. Второй брат (было ему тогда 14 лет) дежурил в сельсовете и когда работники сельсовета эвакуировались, прихватили с собой и его. За Волгой сдали в детдом. И мы с мамой остались вдвоём.
В селе то наши, то немцы. Зима 1942 года была суровая. Бои шли жестокие. Трупов на снегу не счесть. Наши матери стаскивали их в колхозный погреб — теперь там стоит памятник. Весной немец пошёл в наступление и наши войска отступали. Война, а нам, детям, раздолье. Все трофеи войны на полях возле Донца были наши. Прятали за речкой в кустах и дома. Моя мама после ранения лежала, за мной никто не смотрел. Наша хата крайняя от Донца, и я таскала и таскала все, что попадало под руку: ленты пулемётные, ящики с ракетами, патронами, снарядами, ракетницы, бинокли. Снаряды разряжали. В каких-то снарядах порох был как макароны. Все что можно было, поджигали и взрывали. Спичек не было, но имели «кресла»: железка, тряпка, порох — вот и огонь.
Когда немца гнали, село наше сильно бомбили. До сих пор свист бомб в ушах. Всегда казалось, что бомба летит именно в тебя: вот сейчас, вот сейчас она упадёт прямо на тебя... Самое страшное в войну — бомбёжка.
Горькая память детства... Село было почти снесено с лица земли. Люди начали строить маленькие хатки. Мы с мамой таскали с окопов дерево, за Донцом рубили латы. Зимой возили на санках, летом — на возке. В 1946 году хату построили, живём мы в ней и сейчас, так как квартиру, которую имели, отдали детям. Когда поставили хату, мебели не было, спали на лежанке, а по углам, чтоб не было пусто, стояли ёлочки.
Забыла написать... Когда милиция искала оружие, то шарили в дворах, где были мальчишки, милиция не знала, какая девочка я... До войны меня воспитывали братья, я была «хлопчачур»: дралась, играла в футбол, с самой высокой вербы ныряла в Донец, никто не мог так драть раков, как я. Раков было очень много, ибо в Донце было много трупов, а раки ими питались. Я в озёрах вручную ловила вьюнов и карасей, не боялась жаб и пиявок, на велосипеде меня никто не мог обогнать. Соберу ребят и за Донец, в лес — стреляем из нагана, пускаем ракеты, бросаем немецкие самые лёгкие гранаты. Милиция снова вызывает матерей мальчишек, а нашу не трогали. Обыска у нас не делали. Мы с мальчишками смеёмся над милицией и продолжаем проказничать. Но когда кто-то пустил слух, что будут судить родителей, я испугалась и вечером все наганы, немецкие бинокли, ракеты, пулемётные ленты, гранаты отнесла на берег и выбросила в Донец на глубину».

 

 

ОНИ НЕ ВОЕВАЛИ

Коваленко Анатолий Иосифович, п. Великий Бурлук: «Отец мой погиб в сорок втором. Земля ему пухом и царство ему небесное. Но он был солдатом...
А вот мои друзья-одногодки, которым по своему малолетству не довелось воевать, тоже погибли, уже после войны.
По полям снарядов и мин была тогда уйма. Как-то мы, подростки, мотыжили кукурузу. Нам бригадир каждому отводил участок, ставил метку на дневную норму. Мотыжили: лошадь, мальчик-погонщик и мы, чуть постарше, за культиватором вручную ходим. Рядом работал Бирюков Василий, расстояние между нами было метров 100-150. Слышу, он что-то там стучит и вдруг взрыв неимоверной силы. Смотрю: ни коня, ни погоныча, ни Васи. Подбежал — лошадь убитая придавила погоныча, а Василий лежит, что-то пытается сказать и не может — голова у него расколота... Я — пулей на бригаду. Там была какая-то машина, приехали назад, а Вася уже умер. Хороший был парень, мы с ним дружили.
А через время ещё беда... Паша Бирюков, двоюродный брат Васи, вытянул из речки противотанковую гранату и начал её крутить — взрыв и ту часть тела, что была над водой, — на куски...
Горькая память детства... Подобные ЧП в те годы были сплошь и рядом».

 

 

ХОРОШО ЖИТЬ БЕЗ ВОЙНЫ

Обозная Валентина Петровна, г. Балаклея: «Отец у меня был военным, и мы жили возле воинской части. Накануне самой войны, простудившись, отец умер. Одно горе сменилось другим — началась война. Первая бомбёжка воинской части. Одна из бомб попала в дом по улице Ленина, где жила с семьёй старшая сестра моей мамы. Убита была тётя и её самый маленький двухлетний сын. Остались в живых четверо тётиных детей. Всех их пришлось забирать к нам. А моей маме тогда было всего лишь двадцать шесть лет.
Итак — беда за бедой. Правду говорят, что беда не приходит одна. Дом тёти разбит, а детей надо одевать и кормить. Мама ходила по сёлам менять за одежду хоть какое-то зерно. Ещё мама ходила на колхозные поля собирать мёрзлую картошку, а затем пекла оладьи прямо на плите, конечно же, без масла — его у нас не было. Оладьи были очень вкусные. Пекла оладьи мама и из желудей и конского щавеля. На вид они были страшненькие — черные, да и на вкус непривычные... Но есть же что-то надо было, и мы уминали их за обе щеки. Полакомились мы однажды и настоящими котлетами. Это когда наши разбомбили немецкий обоз и было убито несколько лошадей. Как и другие жители, мама ходила рубить мясо мёрзлых лошадей.
В мае 1943 года всех нас вывезли из Балаклеи, сначала на подводах до Купянска, затем погрузили в товарные вагоны и повезли в сторону Ворошиловграда. Где-то нас высаживали и там мы ходили просить милостыню. Затем снова погрузили в товарные вагоны и повезли назад, в Купянский район. В пути состав бомбили, было страшно.
Горькая память детства... Потом в Купянском районе нас, беженцев, расселили по сёлам. Мы с мамой попали в с. Новая Кругликивка. Это было село из одной улицы и туда немцы не заходили. Там мы немножко ожили. Мама ходила на работу в колхоз и помогала хозяйке по хозяйству.
Вернулись домой в Балаклею в октябре 1943 года. Город был сильно разрушен. Мы, дети, помогали взрослым как могли: разбирали развалины, чистили кирпичи, а в колхозе — свёклу.
Закончилась война, все мы воспряли духом, любили петь песни, радовались жизни. Время было трудное, но мы шли по жизни с песней, знали, что завтра все будет гораздо лучше. Так оно и было: советская власть дала нам бесплатное высшее образование, мне и моему мужу. Мой муж работал учителем, а я возглавляла районный отдел статистики. Хорошо жить без войны».

 

 

В ШКОЛЕ МЕНЯ НАЗЫВАЛИ «СЧАСТЛИВЧИКОМ»

Оноприенко Виктор Николаевич, г. Чугуев: «Войну, конечно, помню. И то, как в город вошли немцы, как грабили людей, как измывались над нами, мальчишками. Но больше всего мне запомнилось то, как однажды меня чуть не убило. Это было уже тогда, когда наши войска освободили Чугуев.
К нам на квартиру, как и к другим, у кого жилье сохранилось, поселились военные: сержант и майор. Машина у них была, летучка. И вот из Москвы к майору приехала жена, и они собирались на машине проехаться по городу. И я напросился с ними — мальчишке военных лет покататься на машине — великое счастье!
Горькая память детства... А на одной из улиц вдруг как рвануло! Машина на противотанковую мину наехала... Шофёра и жену майора выкинуло из кабины, меня швырнуло на забор... Шофёра на месте убило, женщине оторвало обе ноги, майор скончался в санчасти, а мне страшно повезло — ни один осколок в меня не задел, только губа разбита, да несколько дней я ничего не слышал — чуток контузило.
С тех пор в школе меня называли счастливчиком».

 

 

ЦВЕТОК РАЗРЫВНОЙ ПУЛИ

Баштан Раиса Яковлевна, п. Великий Бурлук: «В войну я была совсем маленькой. И детство запомнилось тем, что все время хотелось кушать. Врезались в память лепёшки, которые мама делала из тёртой свёклы с добавлением то ли горсти муки, то ли отрубей. Эти лепёшки, было, не загонишь в глотку, такие они были приторные.
Другая картина из детства: в доме так холодно, что заиндевели не только стекла окон, но мороз выступал по всем углам, от земляного пола до потолка. Топили ведь чем? Стеблями подсолнуха, соломой, хворостом (лозу возле речки вырубали, высушенным навозом (специальным нехитрым устройством делали из него брикеты).
Старший брат Коля родился в 34-м, сестра Тоня — в 36-м, поэтому голода 32-33-го они не застали. А вот в 47-м и в последующие голодные годы досталось всем. Ели лебеду, крапиву, «калачики». Коля опух, но не умер, выжил. Выжили и мы все.
Летом мы пасли скот, бегали на речку Плотву купаться, ловили рыбу. Там же и жарили её на какой-нибудь ржавой жестянке — всякого металла было в то время навалом. Мы находили кучи патронов и вроссыпь и блестящие обоймы, снаряды, мины...
Горькая память детства... Как-то мальчишки, двоюродные братья мои, шарили в береговых норах — раков искали и наткнулись на авиабомбу. С трудом вытащили, положили на тележку и отвезли от берега километра да два, чтоб родители видели, что у нас за «игрушка» появилась. В яру обложили бомбу сухим бурьяном, стеблями подсолнуха, соломой, подожгли, едва выскочили из яра, как раздался неимоверной силы взрыв.
Были и другие попытки поиграть в сапёров-подрывников. Патроны, мины — все шло в огонь. А мы, как сурки, прятались в окопах, воронках от бомб или просто за ближайшим холмом. И когда раздавался взрыв, буйно торжествовали и собирали трофеи: осколки бомб, мин, снарядов, особенно нам нравились разрывные пули, они были в виде причудливых цветков.
Не всегда эти игры кончались благополучно: кто остался без руки, без ноги, кто без глаз, а кто и с жизнью расстался — такое было сплошь и рядом.
Поплатился за опасные игры и мой будущий муж Борис. Когда только выбили немцев из их деревни. Нашёл он запал от противотанковой мины (говорил: красивая такая штучка). Отец на фронте, мать в поле на корове землю обрабатывала. Дети дома одни. Старшей сестре его 7 лет. И он, маленький Боря, приспособил запал на обод большого колеса, что лежало за двором, и ударил какой-той железкой по «игрушке». Результат — искалеченная правая рука, развороченная почти до локтя левая, осколки в ногах. Пока довезли к ночи до госпиталя в Купянске, рука загорелась огнём... Утром военный хирург ампутировал левую руку, немного «подремонтировал» правую, на которой был вырван большой палец, а из других остались действующими 3-й и 4-й.
Соседи говорили, что мальчонке ещё повезло — мог и без глаз остаться или вообще с жизнью расстаться.
До сих пор у меня хранится сувенир тех давних лет: разрывная пуля, похожая на дикий, колючий цветок».
Цветок разрывной пули — это, пожалуй, символ нашего, опалённого войной, детства.

 

 

МЫ БОЯЛИСЬ ОТЦА...

Барбина Елена Васильевна, с. Довжик, Золочевский район: «В сорок первом году мне было около четырёх лет. Помню, у нас был большой дом, но мы в нем не ночевали — боялись, что нас убьют.
Отец в самом начале войны ушёл на фронт. Мой дед, Донцов Яков Григорьевич был коммунистом и стал партизаном. Еды у них в лесу не хватало, и однажды он пришёл домой за продуктами вместе с товарищем по фамилии Середа. Кто-то из соседей донёс полицаям, что у нас в доме партизаны. Начали стрелять, разбивать двери. Дед отстреливался, но и сам был убит. А его товарища скрутили, привязали к хвосту лошади, отволокли в немецкую комендатуру и больше мы его не видели.
Горькая память детства... В 1945 году 8 мая погиб мой дядя Алёша. Похоронен он в Польше на офицерском кладбище.
Отец с фронта вернулся. Стыдно признаться, но мы, его родные дети, не испытывали большой радости от встречи с ним, мы забыли его, он был нам чужой, мы боялись его и когда он хотел нас обнять-приласкать, убегали от него — росли-то мы без отца...».

 

 

ПЕРВОЕ ОЩУЩЕНИЕ СМЕРТИ

Мальцев Алексей Захарович, Верхний Бишкин, Первомайский район: «...В нашей хате штаб. Слышу — немца поймали, ведут на допрос. Ныряю в хату, сажусь в уголок за печкой. Немец дрожит и все время повторяет: «Я не немец, я поляк... у меня маленькие дети...». Ему подносят кружку воды, кружка мелко стучит о зубы, вода проливается. Подходит наш солдат и снимает с пленного сапоги. Я представил, что его сейчас поведут к воронке от бомбы, что на огороде, выстрелят, и он больше никогда не увидит своих маленьких детей. Меня затрясло, как в лихорадке, и я закричал. Наш офицер схватил меня за руку, вывел во двор, крикнул матери, чтобы она меня забрала. Я ещё сильнее заплакал. Мать оглядела меня, испугано спросила: «Тебя били?». Я сказал, что не били и добавил, что поляк больше не увидит своих детей... В тот же день поляка расстреляли. Это было моё первое страшное ощущение смерти».

 

 

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Федоренко Анатолий Алексеенко, Новая Водолага: «Нет в жизни ничего страшнее, чем война.
На долю моих родителей Алексея Дмитриевича и Ефросиньи Родионовны выпало встретить войну в Донбассе в г. Красный Луч. Молодая пара поехала, чтобы заработать денег на строительство собственного дома. Отец работал на шахте, мать — в столовой. Заработанные деньги отдавали дедушке, который покупал стройматериалы для будущего дома. Но построить дом не довелось — грянула война. Отец поехал на фронт, мы с матерью остались вдвоём.
Пришло от отца письмо, первое и последнее. В нем папа на открытке написал такие слова: «Одни соловьи поют, а другие жить не дают». Наверное, это он о пулях...
Горькая память детства... А вскоре пришла похоронка, в которой сообщалось, что наш отец геройски погиб при защите города Великие Луки.
В 1943 году, когда был освобождён Донбасс и Харьков, мама решила переехать на родину отца в Новую Водолагу. Дедушка писал, что бабушка умерла от ран и звал нас жить к себе.
...Шли годы, раны войны постепенно заживали, но верную любовь к своему мужу мама сохранила до конца своей жизни. Она не вышла больше замуж и посвятила свою жизнь воспитанию сына, который в будущем тоже стал военным.
...Жизнь продолжается».

 

 

КРЕСТ ИЗ ПОДСОЛНУХА

Автора этих воспоминаний, Василия Петровича Ступака из Новой Водолаги, к сожалению, уже нет в живых. Память о войне мне переслал его земляк Тындик Петр Михайлович, участник боевых действий в Чехословакии.
Спасибо Вам, Пётр Михайлович, за заботу о своём старшем товарище.
«Наше село Ордовка дважды переходила из рук в руки. Немцы никак не хотели уходить. Были сильные бои, самолёты летали как вороны. Очень страшно было, когда немцы наступали, ещё страшнее — когда отступали. Мы всю ночь не спали, боялись, что хату нашу сожгут. В соседнем селе вспыхивали дома один за другим.
Когда бои утихали, жутко было выйти на улицу: куда ни глянь, ни ступи — трупы, трупы и трупы, людей и лошадей, наших и немцев. Возле одного из окопов мы, ребята, увидели убитую девушку лет семнадцати, её почему-то особенно было жалко... Лицо её было обезображено, и мы накрыли его лопухом. Потом прикрыли сверху немецким мундиром, сделали могилку и поставили на неё крест, наскоро сделанный из подсолнуха.
Так война мне, пятилетнему мальчишке, и запомнилась: трупы, трупы, трупы...»

 

 

ОТ ХАТЫ ОСТАЛАСЬ ОДНА КУХНЯ

Фёдорова Галина Никифоровна, с. Катериновка, Лозовского района: «Нас у мамы было трое детей. Отец с первых дней войны на фронте. Мы бедовали дома. Когда немцы отступали, они стали подпаливать хаты. Хаты у всех были под соломой и загорались очень быстро. Жутко было смотреть, как горит село. Женщины плачут-причитают, собаки лают, дети кричат. Мы нашего Шарика привязали на огороде, сами спрятались в яру и тихо надеялись, что нашу хату не подпалят, так как она стояла на самом краю села. Потом увидели, что подъехал кто-то на коне и хата наша тоже задымила. Осталась от неё только маленькая кухня, где мы потом и жили».

 

 

ВСЕ ДЕЛАЛИ САМИ

Костенко Галина Павловна, г. Изюм: «Тогда в войну жили мы не детской жизнью, мы все умели делать: собирали колоски, носили косарям воду, складывали снопы в стога, молотили, копали огород, сажали картошку, пололи, заготавливали топливо на зиму, помогали матери обрабатывать коноплю, чтобы потом спрясть пряжу на одёжку — все делали сами».

 

 

ОТЕЦ ТАК И НЕ УЗНАЛ О МОЕМ РОЖДЕНИИ

Гармаш Людмила Васильевна, с. Одноробовка: Похоже, женщина пишет от лица своего отца: «Я родился 15 октября 1941 года, когда отец уже воевал. Но это не точная дата моего рождения, как говорила потом мама, «Ты родился, когда цвели подсолнухи»... Уже шла война и не радостно было запоминать дни рождения. Отец мой воевал недолго. Всего одно письмо он успел прислать. Писал: «Стоим на Днепре, на том берегу немцы, на этом — мы. В бой ещё не вступали. Прощайте». А вскоре пришло сообщение, что отец мой «пропал без вести». Он так и не узнал о моем рождении...».
Я появился у мамы пятым ребёнком. Мама была в отчаянии: что делать, как жить? Потом признавалась, что хотела меня задушить, но не поднялись руки, чуть лукавя, говорила, что шейка у меня была очень толстой — не могла обхватить руками...
Горькая память детства... Кончилась война — голод сорок седьмого. Ходили просить. В своем селе стыдно было побираться, поэтому мы на поезде ездили в другие села и люди нам подавали. А жили мы от станции за три километра. Помню, однажды поехали с братом просить в соседнее село. Стояла уже глубокая осень. У брата были ботинки, а я ходил босяком. Когда мы вернулись назад, тут уже выпал снег. До дома три километра, а у нас одни ботинки на двоих. Так мы обували их по очереди: один обутый бежит, другой босяком. Потом менялись. Так и добрались домой.
Сколько помню свое детство — все время боролись за выживание».

 

 

ВСЮ ЖИЗНЬ ИЩЕМ МОГИЛУ ОТЦА

Волох Лариса Илливна, п. Новая Водолага: «Помню, как мы провожали отца на фронт. Когда поезд тронулся, мама упала на перрон без чувств. Жизнь в один миг для нас померкла. Через время пришло несколько коротких весточек от отца, а потом — сообщение о том, что наш отец Андриенко Илья Данилович пропал без вести. Куда только мы ни писали, ответ один: «в списках погибших не значится». Всю жизнь мы ищем могилу отца».

 

 

БЕРЕЗОВЫЕ КРЕСТЫ

Ефремов Иван Прокофьевич, с. Староверовка, Ново-Водолажский район: «Село наше несколько раз переходило то к немцам, то к нашим. Отец мой погиб в сорок третьем, умер от ран в госпитале под Харьковом.
Горькая память детства... Мужчин в селе не было, кроме стариков и калек. Запомнилось, как мы пахали на волах огороды. Мои ровесники знают, что такое за тягло волы, а пахать надо. Плуг я, шестилетний мальчишка, не удержу в пахоте и не занесу. Доверили волов водить погонычем. Запомнилась команда криком «цоб» — к себе, «цобе» — от себя. Налыгач в руках и хворостина. Не помню, сколько борозд проложили, на середине огорода волы остановились, и я не могу отойти от них — оказалось, что вол наступил мне на ногу, вернее, на обувь, которая была большого размера. Так и стояли, пока не подошли старики и заставили волов сдвинуться с места и освободили меня. Слава богу, ногу не повредил, а если бы была обувка по мне, остался бы калекой...
Осенью копали картошку на огороде. Захотелось напечь картошки на костре. Но как его развести, когда ботва и бурьян мокрые... Недалеко на выгоне были захоронены немецкие солдаты, на могилах — берёзовые кресты. Кто-то подсказал, что берёзовая кора быстро загорается, но добыть её с крестов надо так, чтоб никто не видел. Ползком меж бурьяном добрался до крестов, надрал коры сколько мог и — назад так же, ползком. Ох, и вкусная ж была та печёная картошка!
Сейчас приезжает в гости внучка Настасья, копаем на огороде картошку, и я развожу костёр, пеку картошку и вспоминаю берёзовые кресты, которых было тогда тьма-тьмущая...».

 

 

СОЛЕНЫЙ МЕД

Кононенко О.М., с. Чепиль, Балаклейский район: «...Помню, как немцы привезли рамки с мёдом и поставили их на присьбу хаты. Я, наивная малышка, подошла к рамкам и пальцем взяла мёд, хотела полакомиться. А тут из хаты выскочил немец и ударил меня сапогом в лицо. Из носа хлынула кровь... Я залилась слезами. Шрам от немецкого сапога остался на лице на всю жизнь. И на душе — тоже. И до сих пор мне кажется, что мёд тот был не сладким, а солёным...».

 

 

НАША УЧИТЕЛЬНИЦА

Репринцева Татьяна Павловна, с. Староверовка, Нововодолажский район: «В начале войны в селе было две школы... Одна из них, в которой довелось учиться и мне, стояла в стороне от домов. А наша учительница Гордиенко Екатерина Родионовна жила при школе. В конце 1942 и в начале 1943 года шли жестокие бои. Село несколько раз переходило из рук в руки. Однажды в школу наведались разведчики — место удобное, несколько удалённое от села. Их встретила наша учительница и рассказала все, что знала о расположившихся в селе немцах. О тайной встрече разнюхал местный полицай Чиркин Протас Кузьмич. За помощь разведчикам он застрелил учительницу. Двое её деток пытался спрятать один мужчина, но полицай нашёл и детей, привёл их к трупу матери и тоже застрелил.
Горькая память детства... На другой день об этой страшной вести узнало все село. Женщины выкопали ночью яму и похоронили семью. Уже в мирное время нашли могилу и с почестями перезахоронили на местном кладбище, славную патриотку и её деток.
Жаль, что полицай удрал с немцами и не понёс никакого наказания».

 

 

БОЙЦАМ ОЧЕНЬ НУЖНЫ БЫЛИ ВАЛЕНКИ

От имени Левковской Евдокии Владимировны из с. Новоивановка Коломацкого р-на пишет директор Коломацкого территориального центра социального обслуживания пенсионеров Тимченко Александра Яковлевна: «...пишу от себя, чтобы Евдокия Владимировна не знала. Она женщина очень скромная и о себе ничего бы не написала. Я её очень уважаю и люблю. Это моя учительница русского и украинского языка. Хрупкая, маленькая, но с огромным чувством долга и добрым сердцем женщина.
Горькая память детства... В своей жизни она пережила две беды. Первая, это когда её трех или четырёхлетней маленькой девочкой мать бросила на вокзале в Харькове, в 1933 году... Бросила, чтобы уберечь от голодной смерти. Девочку подобрали на вокзале и определили в детский дом. В её свидетельстве о рождении росчерком через две страницы написано: «Родители неизвестны».
А вторая беда — война. Пережитое в войну не даёт ей покоя и сейчас. Ещё с тех пор очень болят руки. Говорит, столько переделали....
Почему-то больше всего запомнилось, как они, детдомовцы, валяли валенки. В селе была мастерская — цех по изготовлению валенок. Фронту нужна была теплая одежда. Горы грязной шерсти нужно было распушить своими руками. От пыли дышать было трудно, спать хотелось страшно, но нужно было выполнить норму, которая и для взрослого была непомерной... Помогала мысль, что там, на фронте, бойцам очень нужны тёплые валенки...
Если бы бойцы ещё знали — чьими руками эти валенки делались...».
P.S. Наверно, не случайно, когда пришла победа, на Рейхстаге появилась и такая надпись: «Спасибо, Батя, за валенки! Панфиловцы». Те самые герои, которые в сорок первом году не пропустили немцев в Москву.

 

 

ЧТИМ И ГОРДИМСЯ

Гапоненко Ася Степановна, г. Волчанск: «Отец и мать мои были учителями, работали в детском доме. Когда началась война нас, детей, уже было трое: самая старшая я — 1939 г. рождения, сестра — 1940, братик — 1941-го. Так что отца мы не помним...
Весной 1944 года он был тяжело ранен и умер от ран. Но мы не верили, что отца больше нет. И когда начали возвращаться фронтовики, мы, дети, выходили на дорогу и ждали своего отца. Мы слышали, что взрослые говорили, будто бывают ошибки: сообщат о смерти солдата, а он вдруг является домой живой! Мы брали с собой фотографию отца, так как мы его не помнили — не знали. Ждали-ждали, но так и не дождались.
Горькая память детства... Прошли годы. Все мы выросли. Начали писать в разные инстанции письма с просьбой сообщить, где похоронен наш отец. Ответ пришёл, и мы ездили на могилу, где похоронен (в г. Лиозно) наш отец. На постаменте среди других фамилий есть и наш родной отец: Гапоненко Степан Герасимович.
Мы не знали отца, но помним о нем, любим, чтим и гордимся».

 

 

ШРАМ И НА ДУШЕ

Пронякина Фелиса Александровна, п. Жовтневый, Красноградский район: «До войны мы жили в селе Андреевка, которого сейчас нет. Нас было пятеро, а мама сама. Отца забрали в 1937 году — куда, за что — не знаю, только в конце войны пришло извещение, что погиб на фронте.
В начале войны мне было 11 лет, тогда мы не знали ни числа, когда родились, ни месяца, ни года. Знаю только, как приходили немцы, мы поля сеяли, как приходили наши, тоже поля сеяли, но никто не убирал: и нечем и некому.
Горькая память детства... В нашем селе был лагерь советских военнопленных. Их не кормили и только раз в сутки гоняли к пруду пить воду: кто дальше зайдёт, то чуточку чище вода, а кто задний, то пил взболтанную, с грязью. В воде плавали трупы...
Мы, дети, собирали в поле колоски, драли на муку, матери, добавив сухого бурьяна, варили похлёбку и вёдрами носили к колючей проволоке, из-за которой тянулись сотни рук. Не проходило и минуты, как ведро уже было порожнее, пленные похлёбку черпали прямо руками.
Пройдёт фронт зимой, весной непривычная и страшная работа в поле — закапывать трупы.
Посылали работать и к грейдеру, где правили дорогу. Не помню, кто посылал, русские или немцы — малой ещё была... А грейдер нужен был всем... Помню только, как однажды налетели самолёты и начали бомбить. Один осколок попал мне в ногу, щиколотку разворотило до кости, я зажала рану руками и лежала в кювете до вечера. Ко мне приходил младший братик, и я попросила его принести воды, он принёс кружку, а вечером пришла с работы мама вдвоём с братом, взяли корыто, положили меня в него и притащили домой. У меня и сейчас большой шрам на ноге и одна нога меньше другой, та, что поранена, почти не росла.
Не могу писать, нервничаю, меня трясёт...».

 

 

А ПОЛИЦАЙ ЖИВОЙ И ЗДОРОВЫЙ...

Алла Яковлевна Литовка, с. Катериновка, Сахновщанский район: «Хочу рассказать о своём отце. В колхозе работал он шофёром — Яков Васильевич Орленко. Воевал, попал в плен. С товарищами бежал из плена, и раненый пешком пришёл домой. Полицаи выдали немцам моего отца и двух его товарищей, Чинкова и Леонова. Их повели на кладбище и расстреляли. Одного полицая я запомнила, он ходил в костюме моего отца... Потом того полицая судили, но через несколько лет он вернулся из заключения и с семьёй выехал из нашего села, живой и здоровый».

 

 

МАЛЕНЬКАЯ НЯНЯ

Фесенко Раиса Сергеевна, п. Золочев: «Отец в начале войны ушёл на фронт, остались дома мать и двое детей — я, трёхлетняя малышка, и шестимесячная сестричка.
Горькая память детства... Мама работала в колхозе. Уходя на работу, закрывала нас в хате. Когда спала сестричка, я садилась у окна и плакала. Сестричка мокрая, грязная лежала в люльке и сосала пальцы. Потом к моему плачу подключалась и она, и мы ревели в один голос. Я подмащивала под нее какие-то тряпки, пеленала, качая люльку, пела что-то, как мама, сестричка, наконец, замолкала и на душе у меня становилось приятно-приятно».

 

 

ТРАВМА НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Шевченко Юрий Григорьевич, г. Лозовая: «Война застала меня на четвёртом году жизни... Однажды во вторую зиму оккупации захотелось мне на санках покататься. Катались же мы просто на улице. Вышло так, что я не увидел ехавшей подводы с немцами, а они не стали сворачивать и угодил я прямо под коней. Не знаю, как они меня не растоптали и как я жив остался. Но перепугался так, что с той поры стал сильно заикаться. А с этим недостатком потом мне очень трудно было жить. И в школе учиться было трудно. И с таким разговором, как у меня, и в институт не приняли, железнодорожный. Работал слесарем, осмотрщиком вагонов...
Война каждому принесла какие-то травмы, кому телесные, кому... как у меня. Непросто жить на свете с травмой речи».

 

 

СТАРШИЙ БРАТ БЫЛ ЗА ОТЦА

Воробьёва Анастасия Дмитриевна, г. Змиев: «В семье нас было шестеро детей. В начале войны самому старшему, Николаю, было 16, а самому младшему, Вите, всего 20 дней, а мне — три с половиной года.
Помню, отец учил старшего сына и старших племянников копать окоп: подальше от жилья и делать буквой «г». Выкопали окоп, забрали постель из хаты, а дальше был кошмар: налетели немецкие самолёты и начали бомбить, потом застрекотали мотоциклы — в село вошли немцы. Увидев свежий окоп, подумали, что там красноармейцы и бросили несколько гранат. У меня зазвенело в ушах, на нас посыпалась земля. Я думала, что нас засыплет живьём и начала грести землю, а тут мамина рука... В потёмках стала нас ощупывать, приговаривая: «Деточки, вы живы? Деточки, вы живы?» Убило только старушку-соседку, а маленькому Вите осколок в ногу попал. А через несколько дней снова беда — наш старший брат Коля несёт на руках умирающего десятилетнего брата Васю, он с дружками играл на колхозном дворе и подорвался на мине. Их было трое и все они погибли.
А папка наш погиб в сорок втором.
Горькая память детства... А через два года забрали в армию старшего брата Колю. Прошёл пол-Европы, воевал ещё и с японцами. Домой вернулся только через семь лет, израненный, измученный, с наградами, и мы встречали его как своего родного отца. Да он и был с тех пор для нас как наш отец: кормил, обувал, воспитывал».

 

 

Я НЕ ПЛАКАЛА, Я БЫЛА БОЛЬШАЯ...

Аргунова Инна Алексеевна, с. Песчаное, Великобабчанский район: «Залпы орудий, вой бомб и взрывы загнали нашу семью в погреб. Мама, прижимая к себе меня и моего младшего братика, шептала: «Господи, спаси нас!» Я поняла, что это война, что вот-вот в село войдут немцы. Трёхлетний брат плакал, а я — нет, я была большая, мне было уже шесть лет...»

 

 

МЕНЯ НАШЛИ В ПОЛЕ СОЛДАТЫ

Михайленко Валентина Петровна, с. Александровка, Золочевский район: «Я родилась в Омской области в Полтавском районе. Почему Полтавской? В тридцатых годах моих родителей, живших под Полтавой, раскулачивали и вместе с другими такими же «богачами» отправили в Сибирь — так там и образовался Полтавский район. А весной 1941 года мы поехали снова на Украину. Под Днепропетровском объявили, что началась война. Отец, он был директором школы, сразу пошёл добровольцем в действующую армию. Мама умерла, когда мне было полгода... В поезде нам, малым детям, положили за пазуху бумажку с фамилией, именем, отчеством и датой рождения, чтобы знали, кто мы, если мы потеряемся или нас убьют.
Ехала дальше я с дедушкой, бабушкой и дядей Стёпой. Началась бомбёжка, мы все высыпали из теплушек. Недалеко от нас разорвалась бомба, и меня волной отбросило куда-то далеко — я была лёгкая, худенькая, маленькая. Дедушка искал меня, но не нашёл. Бабушка была сильно больная, а моему дяде было 12 лет. Дедушка их не мог бросить, поезд тронулся, и он уехал с ними.
Горькая память детства... А меня нашли в поле наши солдаты и отдали в комнату малюток при вокзале. Вот так я попала в детдом. Дедушка меня все же нашёл, но забирать из детдома не хотел, так как жить было очень трудно. А я уцепилась за его штаны так крепко, что он не смог меня оторвать и забрал с собой. Когда я с ним приехала, увидела такую картину: бабулечка лежит худющая и страшная, она доживала последние минуты. Степа сидит возле неё и рыдает. А мне так хотелось кушать, что я полезла под кровать, нацарапала со стены глины и наелась её.
Утром бабушка умерла. Жили мы у чужих людей и весной поехали в родное село. В Харькове я снова потерялась (а может, меня потеряли...). Меня забрали в распределитель, ночью погрузили ещё человек двадцать таких детей, как я и повезли в посёлок Липцы.
Выгрузили в конторе колхоза, а утром пришёл председатель и упрашивал людей взять нас. Меня взяла одна бабка, у которой была дочь. Они стали меня то ругать, то бить, короче говоря, они меня не любили, а мне всего-то было пять лет — за что меня любить? Заставили ломать кукурузу, а мне не под силу, я не доломала, легла на кучку и заснула. Тогда меня так сильно побили, что соседи вызвали врача. Потом дней через пять я убежала от них. Стою на дороге — едет полуторка. Я подняла руку. Машина остановилась, шофёр спрашивает, в чем дело, почему я плачу? Я сказала, что мне надо в Харьков. Он привёз, спрашивает, куда дальше?
Обо всех своих мытарствах не рассказать. В Харькове я оказалась в милиции и меня снова отправили в распределитель, а потом в детдом, который и стал мне родным домом.
Пережить пришлось немало, но я не считаю себя несчастной, напротив, мне повезло... одних детей приносят аисты, других находят в капусте, а меня нашли в поле солдаты, за что я им и премного благодарна...».

 

 

ОТЦА МОЕГО РАССТРЕЛЯЛИ

Каплун Петр Егорович, с. Мартовая, Печенежский район: «Отец мой был не военнообязанный. Когда пришли немцы, полицаи предлагали ему стать старостой, а он не хотел. И требовали, и просили, а он — ни в какую... Арестовали и отправили в Чугуевскую тюрьму. Я два раза с матерью ходил пешком в Чугуев, мне было тогда 7 лет. Помню, как полицаи вывели отца к нам на свиданье. Одежда разорвана, на лице ссадины, один глаз заплыл кровью. Я заплакал, полицаю это не понравилось, он схватил меня за шиворот и сбросил с крыльца. Отец говорит: меня бьёте, да ещё и моих детей и ударил полицая так, что тот слетел с крыльца. Отца скрутили и увели. На другой день мы узнали, что его вместе с ещё несколькими мужчинами из нашего села расстреляли.
Горькая память детства... Одна женщина, которая находилась в той тюрьме, потом рассказывала, что, когда выводили «мартовских» на расстрел, они просили, чтобы отпустили 15-летнего парня, который был с ними. Но мальчишку расстреляли вместе с моим отцом.
Так в памяти у меня и остался мой отец: в изорванной одежде, с заплывшим кровью глазом, но сильный и непокорённый».

 

 

«СПАСИБО ОТЦУ. ЧТО Я ЖИВУ НА СВЕТЕ!»

Сазонова Любовь Ивановна, с. Шипуватое, Великобурлукский район: «Хочу засвидетельствовать факт моего рождения... Отец мой, Храмцов Иван Андреевич, воевал на фронте. Во время боев за Донбасс трижды был ранен и контужен. После госпиталя на несколько дней приезжал домой. Радости было — не описать: отец живой!
Когда он снова уехал на фронт, мама поняла, что беременна и хотела от ребёнка избавиться: война ж, а на руках уже один ребёнок, да ещё глухонемой... Мать сообщила отцу о своём намерении. Письмо, к счастью, дошло. К счастью, пришёл и ответ от отца: «Шура, оставь ребёнка, если он будет жить, то и я, израненный-изрешечённый, но вернусь живой!
Так и «сталось, як гадалось»: отец вернулся с фронта, израненный-изрешечённый, заикающийся, но живой!
Спасибо отцу, что и я живу на свете!..»

 

 

«БАЙСТРЮКИ» РЕЙХСТАГА

Все дети войны говорят о своих отцах с гордостью: мой отец ушёл добровольцем на фронт... мой отец воевал с первых дней войны, мой отец пришёл с фронта весь израненный... мой отец... мой отец... мой отец... — законная гордость, а как же иначе.
Но было и иначе. Есть категория «детей войны», которые о своих отцах предпочитают не говорить. Когда заходит речь об отцах, они отходят в сторону, мрачнея и поглядывают на своих сверстников, как загнанные волчата. Им нечего сказать о своих отцах, они их не знают, более того — тщательно скрывают, кто их отец, ибо отец их — бывший враг, фашист, немец.
Горькая память детства... Тема эта очень деликатная, дети не виноваты, что их родители — немцы. Не всегда были виноваты и их матери, чаще не были виноваты. Люди, соседи знали, кто от кого народился. Соответственно и отношение к рождённым от немцев было не ахти какое.
Автору этих строк много приходит писем от «детей войны», но ни одно не пришло от детей, рождённых от немцев, понятно — почему. Но молчать об этой категории людей автор этих строк не намерен. Есть такая категория людей. Они тоже жертвы войны. Дети войны. Последние её свидетели. И в Украине уже начала даже свое существование общественная организация «Байстрюки» рейхстага» — дети войны, рождённые от немцев. Байстрюки — незаконнорождённые... Цель организации: что-то получить от Германии за то, что они не чувствовали себя равными среди других детей — за нанесённый моральный ущерб.
Эта не очень красивая организация порождена нашей беспросветной бедностью, нищетой. При прошлой бы власти эти люди просто бы умалчивали о том, кто их породил. Только в Днепропетровске их уже зарегистрировано более двухсот человек. «Байстрюки» рейхстага» — это тоже эхо войны. И они тоже заслуживают внимания общества и человеческого к ним отношения.
Коль уж зашла речь на эту скользкую и очень деликатную тему, особенно для нашей страны, то, будем откровенны, если припомнить все прошлые войны, то вряд ли найдётся на Украине хоть один чистокровнейший украинец — пусть не подпрыгивают от гнева националисты. Кто-то же говорил, что, если хорошенько потереть русского (а стало быть и украинца. В.О.), то мы увидим черты татарина или монгола. А Шолоховский герой предсказывал, что все люди на земле со временем будут «смуглявенькими». Вполне возможно. Не наши ли украинские «шоколадки» тому пример. Так что давно пора заканчивать межнациональную неприязнь друг к другу на этой почве — все мы просто люди, земляне. А дети, рождённые в нашей стране, какой бы национальности ни были их отцы — наши, украинцы. Как в народе говорят о детях, так сказать, незаконнорождённых: чей бы бычок не был, а тыля наше...
Но пока проблемы детей, рождённых от безвестных родителей, в том числе и от немцев, существуют. Существует и известное отношение обывателя к этим людям. Хотелось бы это известное отношение навсегда развеять — все мы люди, одной планеты.
Хотелось бы рассказать, как непросто было детям, рождённым от немцев, но, повторяю, ни один из этой категории людей мне не написал, не позвонил и не пожелал встретиться...

 

 

«МНЕ, МАЛЬЦУ, ПРИШЛОСЬ И МАТЬ КОРМИТЬ»

Бершаков Н.Л., г. Волчанск: «Я родился в сорок первом... Сразу после войны мы с матерью переехали из Белгородской области на Украину, в Волчанский район, в с. Октябрьское: говорили, что в Украине лучше жить. Помню, как везла меня мама на санках... переехали, а здесь тоже не лучше. Жить негде, есть нечего. Жили на квартирах у людей. Мать работала в колхозе на рядовых за «палочку» — трудодень. После работы трудилась у людей: мазала хаты, стирала, вязала. А я сижу возле хаты и жду, когда кто-то пройдёт и даст кусочек макухи — какая она была вкусная!
Горькая память детства... Когда исполнилось шесть лет, носил воду в поле женщинам, которые пололи свёклу, они варили очень вкусную «затирку» из муки и подкармливали меня.
Через год начал пасть у людей коров. Мать в это время сильно заболела, покрутило руки и ноги, не могла ходить — обуться было не во что и простудилась. Так что мне пришлось уже и мать кормить. Пас телят, коров, овец, лошадей. И уже зарабатывал себе на одежду — колхоз осенью дал мне сапоги и фуфайку.
Я не сентиментальный, но пишу и слезы сами текут — какая была жизнь...
После 7-ми классов меня заметил председатель колхоза Сарга Иван Григорьевич и послал меня учиться в зооветеринарный техникум, после окончания которого я работал помощником зоотехника. Дальше пошло легче. Окончил и институт... Зажили с матерью, как все — нормально.
В конце я хочу сказать спасибо им, жителям с Октябрьского, за то, что они помогли нам с матерью, приезжим простым русским людям выжить в то тяжкое время. Хотя их уже нет в живых, но я не могу их не назвать... Это бабушка Мотя, баба Федора, Татьяна Фёдоровна, бабушка Одарка и многие другие. Пусть земля им будет пухом!..
Горькая память детства... Вы знаете, какие были дружные люди, последним делились. Мы приехали к ним чуж-чужина, а они все старались помочь, чем кто мог. Так мы и выжили».

 

 

«Я ДОЛГО НОСИЛ В СЕБЕ ОСКОЛОК»

Стельмах Григорий Кириллович, г. Харьков: «Я был слишком мал, чтобы воевать — в начале войны мне было 11 лет. Родился на Сумщине в семье хлебороба. В 13 лет встал к плугу. В 14 — уже закончил курсы механизаторов и работал на тракторе.
Когда были в оккупации, многое пришлось пережить. Однажды к нам в хату попросились переночевать два солдата Красной Армии, бежавшие из фашистского плена. Один из них был раненый. Мы приютили их, они собирались уже переходить линию фронта, но тут донесли на нас предатели полицаям. Красноармейцев немцы арестовали. И меня вместе с ними... Военнопленных отправили в концлагерь, меня избили и заперли в коморке комендатуры. С большим трудом удалось убежать. Домой долго не являлся, жил в соседнем хуторе у родственников.
Горькая память детства... В феврале 1943 года наше село освободили. Запомнились танкисты. Они расспрашивали, есть ли где узкое и мелкое место, чтобы перебраться танкам на другой берег. Мы, мальчишки, с удовольствием показали, но тут налетели фашистские самолёты и начали бомбить наши танки. Я сидел на броне рядом с пехотинцами. Помню, почувствовал вдруг как что-то прочесало мой живот и понял, что ранен. Потом мы въехали в село Ямное и остановились. Мне сделали перевязку, по текущей крови намазали живот йодом, но осколок не вытащили, он застрял в животе. Я носил его долго, до сентября 1945 года, пока не пришёл отец с фронта и вынул осколок из моего живота».

 

 

РАНЫ И НА ДУШЕ

Грабар Екатерина Ивановна, г. Волчанск: «Когда мы прятались от бомбёжки в подвале, немцы открыли его и кинули гранату. Моего братика сразу убило, бабушке оторвало обе ноги, меня тоже сильно поранило — в руки, ноги и горло. Потом я долго не могла ходить. Из моих ног мама повынимала много осколков.
Горькая память детства... Война оставила мне раны не только на теле, но и на душе».

 

 

ВОЙНА — КАЛЕЙДОСКОП УЖАСОВ

Мошна Александр Владимирович, с. Червонный Прапор, Краснокутский район: «Война для меня — это калейдоскоп ужасов.
Июнь 1941 — всеобщая мобилизация. Мой отец Владимир Иосифович Мошна уезжает на фронт.
Октябрь 1941 — наша учительница Ольга Вячеславовна Сакина (я учился тогда в первом классе) объявила: в школу больше не приходите, в село пришли немцы!
Декабрь 1941 — узнал, что немцы расстреляли двух наших молодых парней Алексея Вельможного и Алексея Однороба, объявив, что они были партизанами.
Год 1942 — узнал, что немцы повесили в Огульцах нашего односельчанина, бывшего секретаря сельсовета Андрея Ивановича Зинченко, объявив, что он был партизан.
Видел:
... недалеко от нашего подворья двух убитых женщин — Степаниду
Сенчук и её дочь Дуню. Их убили как семью партизана Ивана Фёдоровича Сенчука;
... убитого шальной пулей днём на огороде подростка Володю Зуенко (немцы за селом проводили стрельбы).
... горящие хаты и немца-поджигателя, стрелявшего по мирным жителям;
...убитого ребёнка у матери на руках.
Горькая память детства... Год 1943 — самого едва не прикончил штыком-ножом немец на пастбище: я пытался угнать прочь от немцев корову и телку.
Во дворе разорвался снаряд и его осколками ранило мою бабушку Настю.
Год 1944 — грустно-радостное событие: получили письмо, из которого узнали, что отец тяжело ранен и находится на излечении в госпитале г. Уфы. Ранен, но жив!».

 

 

«КОБЗАРЬ МНЕ В БОЮ ПОМОГАЕТ!»

Чергик Василий Иванович, г. Лозовая: «Зимой 1942 года в нашей хате размещались бойцы, что держали оборону за селом. Был среди них и очень молодой парнишка, лет 17-18-ти.
Во время отдыха он доставал из вещмешка Кобзаря Шевченко и читал его стихи. Это было как-то непривычно: война, вой немецких самолётов, бомбёжки, перестрелки и — стихи. У парнишки лицо было какое-то одухотворённое. Кто-то его спросил, зачем ему на фронте стихи. И он, я хорошо помню, ответил, что Кобзарь помогает ему в бою. Не знаю о дальнейшей судьбе того паренька. Но одной из моих первых книг, прочитанных от корочки до корочки, стал Кобзарь Тараса Григорьевича Шевченко. Молодому бойцу Кобзарь помогал в бою, а мне — в жизни. Эта книга для меня самая дорогая».

 

 

...И ОДНА УЧИТЕЛЬНИЦА НА ВСЕ СЕЛО

Война откатывалась на запад, в наши села и города возвращалась мирная жизнь.
Вот как вспоминает это возвращение бывший учитель Тихон Максимович Щетинин из села Верхний Бишкин (Харьковская область): «На все село была одна машина, не было ни трактора, ни сеялки, ни комбайна, ни мастерских, ни даже самого простого и необходимого в хозяйстве железного гвоздя. А надо было строить, пахать и учить детей.
Горькая память детства... Из глубокого тыла возвращались эвакуированные колхозники. Двенадцать женщин привели с собой двенадцать коров. От них стали разводить скот в селе. Многие люди из соседних деревень приводили телят, козлят, разную птицу. На три колхоза было три искалеченных лошади. В сентябре освободили наше село, а в ноябре уже можно было услышать пение петухов, лай собаки, хрюканье поросят, мычание коров и блеяние коз. Строить надо было много. Но в селе не было ни топоров, ни пил, ни гвоздей. Все уничтожили немцы. Во всем селе не было часов. Время определяли по солнцу. В погребах и землянках светили коптилками из гильз. Топили бурьянами. Одежда и обувь у всех износилась. Нужда была во всем необходимом. Поля и огороды обрабатывали вручную, лопатами, пахали на коровах, сеяли руками, боронили граблями, молотили цепями, веяли лопатами на ветру, мололи на ручных зернотёрках. Постепенно в городе закупили для колхоза несколько пил и топоров. Гвозди делали из проволоки.
Первым делом восстановили школу, которая была без окон, без дверей, без пола и без крыши. Пришли старики, все это сделали, а также сделали козлы и скамейки вместо парт. Здание на земляных полах к двадцатому сентября было готово принять детей. Правда, не было ни программ, ни учебников, ни бумаги, ни чернил. Зато учительница была, одна на все село...».

 

 

СТРОКИ ИЗ ПИСЕМ

Пашкова Валентина Павловна, п. Шевченково: «Как и у всех, наш отец на фронте, а мать осталась с шестью детьми. Мне тогда шёл третий год. Но я сама удивляюсь, как помню первую бомбёжку. Утром меня разбудили, торопливо одели и повели в погреб. Я не хотела в погреб — упиралась и плакала. А сестры мои говорят: «Война началась, нас бомба убьёт, если мы не спрячемся в погребе». Мама осталась в доме и молилась перед иконой Божьей матери. Помню, сказала: «Если бомба упадёт на погреб, я вас похороню, а если на дом — вы меня похороните».

Брюх Николай Дмитриевич, г. Красноград: «Я всей душой ненавижу войну, которая забрала за месяц до Победы моего отца Брюха Дмитрия Андреевича. Отец прошёл всю войну с сентября 1941 до рокового апреля 1945 года. Погиб смертью храбрых».

Сироватко Анатолий Кириллович, г. Изюм: «Помню, как мама закрывала окно подушками, чтоб не залетали в комнату осколки.
Очень хорошо помню послевоенные годы. В 1945 году я пошёл в школу. Был одет в немецкие сапоги без голенищ — их кто-то отрезал. Они были очень большие и чтоб не спадали, я привязывал их к ногам верёвкой. Фуфайка тоже была непомерно великой, и её тоже подвязывал верёвкой. Тетрадью служила книга, в которой размещались и письмо, и арифметика. Школа была двухэтажной, на первом этаже мы учились, а на втором бегали, резвились, крыши там не было, её снесло при бомбёжке».

Чернова Александра Михайловна, г. Харьков: «В нашу сельскую школу привозили с линии фронта раненых бойцов, им делали операции и отправляли самолётами в тыловой госпиталь. В классах и большом зале лежали раненые на соломе, которую привозили с поля женщины на коровах. Мы, дети двух сел, Октябрьского и Варваровки, носили раненым кушать: картошку, молоко, огурцы, помидоры и «матаржаники». Я видела бойцов без рук и без ног, с почти полностью забинтованной головой — от жалости сжималось сердце».

Сразу несколько писем из села Большая Бабка Чугуевского района.
Зорина Вера Ивановна: «Когда началась война, мне было 2 года и 3 месяца. Запомнилась картина, как вечером мой дедушка сидел за столом, видно, прощался с нами. Хотя он был старый, но не захотел оставаться «под немцем» (как он выразился), ушёл на фронт добровольцем. Он был ездовым, подвозил снаряды к пушкам и погиб под Запорожьем».

Халин Пётр Иванович: «Осенью 1943 года в селе организовали МТС, где обучали трактористов. 7 девочек и я пошли на курсы, и вскоре мы, подростки, уже работали по колхозам, хотя трактора были старые и большинство неисправные. Одна из девочек, трактористка Таня, погибла. Из экономии горючего трактора оставляли в поле. На смену возил извозчик на телеге. Когда везли Таню в поле, телега наехала на мину. Погиб извозчик и Таня, лошадь разорвало».

Севрюков Иван Тимофеевич: «Когда началась война, мне было уже 16 лет. Мы погнали скот в тыл от немцев. На Дону они догнали нас, и мы попали в окружение, а затем в плен. Немцы забрали скот, а нас, мальчишек, отпустили домой. Дома нас полицаи били по голой спине шомполами по 20 ударов. Я был ещё непризывного возраста, но, когда пришли наши, меня обмундировали, направили в запасной полк, а потом на фронт. Освобождал Белгород. От нашего батальона осталось 28 человек. За Хотомлей были на формировке, а потом — в наступление на Салтов-Харьков, я — с пулемётом «Максимом» за спиной.
Горькая память детства... Воевал в 14 гвардейской дивизии, 38 гвардейский полк, 3 батальон, 3 рота, 3 взвод пулемётчиков. В одном из боев был ранен и отправлен в госпиталь в Ереван. На этом и закончилась моя война».

Короткова Надежда Яковлевна, п. Чкаловское, Чугуевский район: «...Меня приучали не бояться выстрелов, разрывов бомб и снарядов. Бабушка говорила: «Не бойся, это твой папа немцев бьёт!».

Гайдар Лидия Яковлевна, с. Попивка, Красноградский район: «Это случилось 24 мая 1943 года. Полицаи во главе с немецкими солдатами объехали все село и объявили, чтобы в 12 часов дня все мужчины явились к церкви, где будут проверять у них документы. Это было вызвано тем, что наше село хоть и небольшое, но немцам неприятностей доставляло предостаточно. Так вот собравшихся мужчин и ждала «награда»... Почти все село согнали фашисты к церкви и на глазах у всех расстреляли 22 человека.
Мне было тогда 12 лет, и эта ужасная картина расправы над мирными жителями стоит и сейчас перед моими глазами».

Зайцева Зинаида Ивановна, г. Лозовая: «Мы жили в сарае, а немцы в нашей хате. Когда мой младший брат плакал (он был тогда ещё грудным ребёнком), немец хватал, как вещь, и кидал его за хату в бурьян. Брат плакал до сипа и затихал. Приходила с работы мама доставала малютку из бурьянов и кормила. Так повторялось почти каждый день. Отступая, немцы вдобавок ко всему спалили нашу хату».

Уманец Жанна С., Харьков: «Помню, как нашего родственника Наума с маленькой внучкой Раей немцы живыми сожгли в хате: досками забили окна и двери, облили бензином и подожгли.
А самое светлое и радостное воспоминание — День Победы. Мама забежала в хату и кричит: «Конец войны — победа!». А я спрашиваю: «Так это никогда-никогда больше не будут стрелять-убивать и папа вернётся с войны?»
Отец пришёл с войны аж в 1946 г. (лежал в госпитале в Венгрии). Было у него много ранений и мало наград».

Тараган Светлана Андреевна, пгт. Панютино: «Все годы, прошедшие в оккупации, нас заедали вши. Мыла не было. А головы мыла нам мама таким способом: топила в печи сухие подсолнухи, в тряпочку насыпала пепел, лила на него воду и получалась мыльная вода. От такого мытья волосы у нас были посечены. И ещё все мы, дети, болели коростой. Лечилась она так: брали наш тёплый кал и мазали руки, потом завязывали тряпками и так мы ходили несколько дней. Потом все смывалось и руки от коросты очищались».

Замай Варвара Яковлевна, г. Лозовая: «Село наше немцы полностью сожгли. Вернулись мы — от нашей хаты осталась только русская печь, да на припечке горшочек с фасолью. В селе ни кошек, ни собак...».

Мироненко Дмитрий Иосифович, п. Новая Водолага: «Была у нас собака, дворняжка, пёс черной масти с белыми латками по кличке «Бобик». Помню, как немцы забирали у нас курей. Как махнут палкой, так сразу две-три курицы лежат вверх лапами. На одного немца страж двора сильно лаял и рвался с привязи. Немец очередью из автомата застрелил собаку».

Марченко Раиса Захаровна, с Довжик, Золочевский район: «Немцы при нас, девчатах, бегали по двору голые, обливались водой, громко смеялись — не считали нас за людей».

Шеремет Мария Кирилловна, с. Лиховое, Нововодолажский район: «...В сентябре идти в школу, а я босая. По утрам заморозки, а я по изморози босиком. Ходила так, пока советские солдаты не дали маме (за картошку) военные ботинки. Я обула их и было столько радости — тепло и сухо! А когда ходила уже в 6-ой класс, мама купил на базаре немецкие сапоги с широкими голенищами. Уже тянуло в клуб на танцы, но было стыдно танцевать в таких огромных сапогах. Их мне хватило чуть не до окончания школы».

Бутенко Николай Григорьевич, г. Харьков: «Немцы беспощадно расправлялись с мирными жителями. Четырнадцатилетнего Павла Дьяченко расстреляли только за то, что он отказался нести ящик с патронами. Лиду Никоненко — за нарушение комендантского часа. А пятнадцатилетнего Бабича повесили на базарной площади Люботина только за то, что он собрал радиоприёмник».

Парасочка Зинаида Ивановна, пгт. Печенеги: «Отец наш погиб на фронте и без него жить было непросто. Нам, правда, давали какую-то помощь, которой не хватало ни на еду, ни на одежду. Когда пришла пора идти в школу, брата мама как-то снарядила, а мне сказала: посиди пока дома. А мне очень хотелось в школу. Мои одногодки идут учиться, а я — нет. Со слезами упросила все-таки маму позволить пойти в школу и мне. Стал вопрос — в чем идти? У мамы были хромовые сапоги, она сняла, подвернула голенища, настелила соломы, чтоб не хлябали, вручила мне: иди, учись, а я как-то и так... Вместо портфеля была сумка от противогаза, юбчонку мама сшила из плащ-палатки — юбке этой сносу не было...».

Бритвенко Валентина Петровна, Балаклейский район: «В 1943 году мы попали под бомбежку. Было мне тогда 2 года. Маму и старшую сестру убило, а меня ранило в голову, в лицо. Пять шрамов на лбу, большой шрам под правым глазом и три шрама на правой щеке. С таким лицом непросто было жить девчонке...».

Бондаренко Екатерина Трофимовна, с. Пришиб, Балаклейский район: «Мой двоюродный брат Алеша Шкурай, приносил мне, малышке, игрушки: то мешочки из-под пороха, такие шёлковые, беленькие, то кусок кабеля, разноцветного. Вытащит из него проволочки — красные, синие, жёлтые, зелёные, а из этих проволочек — ещё тоньше проволочки, как нитки. Получается тонкая трубочка. Мы её режим на мелкие кусочки, нанизываем на нитку и надеваем «украшение» на шею. Это было моё первое в жизни намисто, бусы».

Щербакова Татьяна Ивановна, г. Изюм: «Когда ходили мы с мамой в лес по дрова, нашли однажды детскую оторванную руку. Она была уже набрякшая, видно, миной или бомбой ребёнка разорвало на куски. Мама выкопала ямку и закопала руку».

Беликов Яков Иванович, с. Яковлевка, Лозовской район: «В 1943 году пришли наши. Освободили и — дальше. А с ними пошли те, кто немного подрос. Мне тогда было 8 лет, в конце войны — 10 — уже работник! Боронил, таскал сено волоком до стожка, полол и копал картошку, грузил снопы на воз, на волах возил сено в райцентр — делал всю ту работу, которую должны были делать мужики».

Хлусова Ганна, с. Аркадиевка, Шевченковский район: «...В 1943 г., когда немцы уже отступили, мне было 8 лет, и я пошла в школу. Нас, деток, было много в первом классе и все разного возраста. Так как старая школа была разрушена, мы занимались по хатам. В одной хате два, а то и три класса...».

Колодяжная Зоя Ивановна, с. Шаровка, Валковский район: Горькая память детства... «Помню, когда старшие наши братья и сестры начали возвращаться из фашистского рабства, привезли такую песню, которую пели и мы, подростки:
Ночь надвигается, вагон шатается,
А мне мерещится ужасный сон:
Страна любимая все удаляется,
Летит в Германию наш эшелон.
Прощайте улицы родного города,
Прощайте девушки, отец и мать,
Едем в Германию на муки-голоды,
Едем в Германию мы помирать.
Так знайте сволочи, фашисты-варвары,
Когда придёт на вас последний час,
Когда пройдут в Берлин Герои-соколы
И отомстят же вам за всех за нас.
...Ночь надвигается, вагон качается
А мне мерещится чудесный сон:
Страна любимая все приближается
Летит с Германии наш эшелон.
Здравствуйте улицы родного города,
Здравствуйте девушки, отец и мать,
Едем с Германии из мук и голода,
Едем на Родину мы отдыхать.
Так знайте сволочи, фашисты-варвары,
Уже пришёл на вас последний час,
Уже пришли в Берлин Герои-соколы,
И отомстили вам за всех за нас!»

Ковтун Валентина Григорьевна, г. Южный, Харьковский район: «Самое яркое, что запечалилось в моей детской памяти — День Победы. Я заканчивала 1-ый класс. Тёплый, солнечный день. Мама где-то раздобыла плюшевого мишку, потому что у меня 10 мая день рождения. Возле школы много людей. Все поют, танцуют. Обнимаются, целуются. И я не могу понять, откуда сразу столько людей. А в школе родители устроили для нас, детей, прямо-таки пир: картофельное пюре с настоящими мясными котлетами!».

Дзюба Виктор Григорьевич, г. Изюм: «... Вот сейчас диву даёшься: как же мы выжили? И для чего? У нас тогда была вера, вера в Победу нашей армии. Жили, ждали, надеялись, что, когда придут наши, будет лучшая жизнь. Для кого-то она настала, но не для нас...»

Орда Борис Семенович, с. Ордивка, Нововодолдажский район. Как бы подытоживая все воспоминания, пишет: «Столько всего выстрадано, а подумаешь: вроде бы и не жил...»

 

 

САМАЯ КОРОТКАЯ ГЛАВА

Справедливости ради надо сказать, что не все немцы были извергами. Дети войны вспоминают и «хороших» немцев. Вот отрывки их скупых рассказов. О «хороших» немцах, все, правда, говорят вскользь, хорошего оккупанты принесли мало. И все же...
Рассказывает Кравченко Мария Тимофеевна: «...Ваня, младший братик, плакал, есть хотел. Немец, высокий такой, по-нашему умел разговаривать, спрашивает, чего киндер плачет, а мать сказала: хлеба просит. Он отрезал кусок, намазал его повидлом и дал ему, говорит: у меня тоже дети есть».
Ткач Мария Петровна, харьковчанка: «...В нашем доме «стояли», то есть квартировали поочерёдно немецкий генерал и советский полковник. Генерала помню, я ещё лучше его денщика по имени Юзеф, сокращённо — Зеф. Плохого вспомнить не могу. Из деталей такое: генерал в светло-сером, ласковый со мной. Зеф по-русски мог говорить и сказал, что я напоминаю генералу его меньшего «киндера». Когда получал посылку из Германии, то всегда угощал через денщика печеньем, всегда одинаковым. Теперь такое печенье у нас имеет название «масляное», а ещё раньше, с пятнышком варенья по середине «украинское».
Горькая память детства... Уезжая, он погладил меня по моей стриженой, покрытой коростой голове».
Пруссакова Людмила Валентиновна, харьковчанка, в войну жила на Лысой горе — посёлок «Красный Октябрь»: «...Один из немцев, квартировавших в нашем доме, пытался меня чем-нибудь подкормить — то шоколадкой, то ещё чем-нибудь, но мама строго-настрого приказала ничего не брать, и я не брала. А он маме все выговаривал, что ребёнок может умереть с голоду. Немцы разные и не все звери. Многие пошли воевать не по своей воле, чтобы их не расстреляли на месте во время повальной мобилизации, а так может ещё и удастся выжить и вернуться к своим семьям».
К сожалению, о «хороших» немцах больше почти ничего нет в письмах-воспоминаниях «детей войны». Потому-то такой и короткой вышла глава о «хороших» немцах. Дети войны все-таки запомнили завоевателей такими, какими они в своём поголовном большинстве и были: безжалостными и жестокими.

 

 

ПОРОГ АДА

...Под Харьковом, в Сокольниках, фашисты содержали страшный детский приют...
Вот как об этом рассказывает один из бывших его обитателей харьковчанин Анатолий Иванович Рева: «...В марте 1942 года в возрасте шести лет я остался один. В поисках еды целыми днями скитался по Благовещенскому базару. Что-то продавал, кое-что выпрашивал. Подбирал объедки на земле и в мусорниках. Как-то увидел на земле огрызок пирога. Поднял его и ем. Подошёл ко мне лукавый в образе женщины:
— Мальчик, как тебя зовут?
— Толя, — ответил я испуганно.
— Зачем же ты, Толя, подбираешь грязное и ешь?
Горькая память детства... Потому что я голодный. Ем все, что нахожу. Мне все равно, оно чистое или грязное...
— Так нельзя, Толенька. Где ты живёшь? Что же с тобой случилось? Что случилось с твоими родителями? — задавала вопросы женщина.
Согретый её вниманием и участием к моей судьбе, рассказал, что папу расстреляли немцы, а мама после нервного расстройства сильно потеряла зрение и сейчас находится в больнице.
Женщина пообещала отвести меня в приют, где будет тепло и еда. Я согласился и потащился за ней через весь город пешком от Благбаза до Сокольников.
Оказалось — хрен редьки не слаще. В приюте, куда заманил меня лукавый, было холодно и грязно. Воспитательница указала на пустую железную койку: «Здесь будешь спать! В сарае солома: набей ею мешок... Мягче будет лежать».
В сарае-конюшне находилась лошадь по кличке Кум, при ней конюх — на вид крепкий спокойный мужчина пожилого возраста. Его усталое лицо сильно старили черные усы. Звали конюха дед Черняк или Кузьмич.
Здесь почему-то всех звали без отчества: директора А. М. Сахарову — тётя Шура; техничку — тётя Лена; няню Александру Семёновну Тетивник — Шура; женщину-инвалида, выполнявшую обязанности няни — тётя Ульяна; воспитательницу — тётя Галя. Ещё 2-3 человека — и все. Хотя архивные документы утверждают, что в приюте в Сокольниках работали 39 человек: директор, главбух, агент по снабжению, сестра-хозяйка, кастелянша, воспитатели, няни, санитары, врач, средние и младшие сестры, свинарь, кучер, сапожник и многие другие.
...Я сделал все, что велела воспитательница тётя Галя.
Распрямил набитый сеном мешок, положил его на пустую койку и улёгся. Кушать не звали. Пролежал до вечера и заснул. Проснулся голодный и с ощущением, что я задыхаюсь, что мне не хватает воздуха. Воздух был тяжёлым. Многие дети страдали энурезом и мочились в постель. Нужду справляли в ведро, стоявшие в коридоре. Пол вокруг этих вёдер не просыхал.
Поднявшись с койки, пошёл посмотреть, куда же меня занесло.
Горькая память детства... Возле корпуса росли кусты акации. Их постоянно окружали дети: рвали стручки и делали из них пищики. Получался нестройный, но громкий хор. Это как-то скрашивало невесёлые будни и доставляло всем огромное удовольствие. После «концерта» пищики съедались.
Вокруг приюта был густой дубовый лес, кое-где небольшие заброшенные огороды. Рядом — овраг. Зашёл на огород, подкрепился там скудным урожаем. Идти далеко в лес я боялся. Преодолеть этот страх в 6,5 лет было нелегко. Но голод — не тётка.
Жёлуди, дикие яблоки и груши, стручки и цветы акации, ягоды и трава, листья и кора деревьев — все шло в желудок. Только потом сильно болел живот и тошнило.
Как-то, не получая уже два дня еды, я собрался с силами и отправился собирать урожай на огородах. Свежий воздух ободрил меня и придал сил. Не дойдя до огорода, я лёг на живот и начал щипать траву на поляне. Подкрепился и пополз дальше. На огороде рос подсолнух. Сломал его. Из середины выскоблил вату и поел. Нашёл черный паслён, съел все ягоды. Попался гнилой розовый помидор, съел и его. К середине дня, наевшись, почувствовал боль в животе. Воспитательница положила меня на землю, на солнце возле корпуса и велела держать руки на животе, как грелку. К вечеру боль утихла.
Утром опять приехала немецкая машина с красными крестами. Позвали меня к ней, голодного и дрожащего. Завели в машину. Я начал глазами обшаривать помещение в надежде увидеть съестное. Но, увы! Ноздри щекотал знакомый запах, запомнившийся мне от посещения больницы с мамой. В салоне автобуса было чисто. Стоял стол, стул, какие-то предметы лежали на полочках в шкафчике.
Хозяйка салона в белом халате взяла мою руку, стянула жгутом и резко, как выстрел, скомандовала: «Отвернись!» Руке стало больно. Потом еще больней. Глаза заволок туман. Предметы начали исчезать. Темнота.
Все исчезло. Только добрая жестяная кружка, мелко и часто стуча по зубам, вливала в рот тёплую сладенькую водичку. «Жив! Спасибо, кружечка!»
— Жив! Слава Богу, — услышал я голос Белого Халата. — Отведи его в корпус, уложи спать. Давай следующего.
Вот так и вылечили живот. Выкачали шприцом кровь и — будь здоров.
Проснулся. Со мной на кровати лежит мальчик — Павлик. Вдвоём веселее. Пошли мы на «охоту». Чего только не ели: и стручки акации, и липовый цвет, и жёлуди, и помидоры. Заглянули на помойку возле немецкой кухни, поковырялись в отбросах. Что нашли — съели.
Однажды пошли в сад и там чуть было не погибли из-за трех груш, собранных Костей. Хорошо, что мы его послушались и не взяли те груши... К вечеру опять раздувало живот и начинались боли. Так проходил день за днём: травоедение, боли в животе и врачи-вампиры. В машину брали и меня, и Павлика, но раздельно — по одному. Однажды его привели, положили на кровать и велели не вставать целый день. Утром просыпаюсь, а Павлик, обнимая меня, спит уже вечным беспробудным сном. Я с трудом освободился от его холодных объятий и сказал тёте Гале, что мальчик умер. Она велела раздеть его догола и вещи отнести в кладовую. Раздевая, я удивился, зачем это Павлик разрисовал себе йодом спину, хотя на ней не было ни одной царапины, кроме маленькой кровавой точечки. Это у него брали кровь.
А дед Черняк забрал труп, чтоб захоронить.
Горькая память детства... Через несколько дней у меня был новый сокроватник, а затем ещё один. Втроём было тесно, но тепло. Вместе ходили на огороды, в лес, лазали по склону оврага, куда с немецкой кухни выбрасывали пищевые отходы, картофельные очистки, капустные кочерыжки, помои, консервные банки, где могли остаться крошки еды. Все это у нас считалось съедобным, т. к. другой еды не было.
Часто дети ходили к кухне в надежде что-нибудь выпросить. Но иногда эти сытые здоровые морды издевались над голодными беззащитными детьми: зимой в лютый мороз обливали водой, давали свёртки с дерьмом, пугали автоматами, а то и стреляли, гоняясь на мотоцикле. Виталика Стрекалова немецкий солдат ни за что, ни про что ударил головой о камень, а затем проколол штыком. Другого мальчика 10-11 лет застрелили за то, что он еврей.
В состоянии неопределённости проходил день за днём. Ни столовой, ни бани, ни смены белья не было. Впрочем, нас это и не интересовало. Нужна была еда. Только еда. Многие дети ели своих вшей, которых было предостаточно.
Так шло наше, уму непостижимое, существование в приюте. Пробыл я в этом аду до осени (октябрь) 1942 года. Сколько раз и какое количество крови взяли у меня? Не знаю. Справок гитлеровцы не давали. После всего этого я тяжело заболел.
Много раз мне приходилось просыпаться в объятиях своего сокроватника, уснувшего навсегда. Всех детей — мальчиков и девочек —хоронили (раскладывали по ямам) голыми.
По моему сегодняшнему разумению, делалось это специально, на тот случай, если вдруг будет проводиться эксгумация. Чтобы дети не были опознаны.
Была осень. Няня Шура нашла меня в огороде и повела к главному корпусу. Смотрю — стоит моя мама и горько плачет. Объясняя знаками (она глухонемая) стоящим рядом с ней:
— Нет, это не мой сын! Толя умер, а вы привели чужого мальчика.
Стало обидно, что мама не признает меня. Я так долго её ждал, мучался. И, конечно, не понимал, что дистрофия так страшно может изменить, что родная мать не признает во мне своего сына.
Собрал все силёнки и стал убеждать маму. Язык глухонемых я знаю:
— Мамочка, родная! Тебя зовут Кира, по-гречески Кириакия. Ты — гречанка. Папа наш украинец — Ваня. Живём мы на улице Карла Маркса, 34. Папу весной убили немцы, ты попала в больницу. А я вот сюда... Мамочка, не оставляй меня! Здесь очень страшно. Здесь плохо. Здесь я скоро умру... — а сам плачу и плачу.
Горькая память детства... Медленно, с большим трудом, мама узнавала в этом плачущем дистрофике своего Толика. И когда убедилась, что рыдающий заморыш, еле стоящий перед ней на ногах, её сын, сразу же забрала из этого ада. Взяла меня на руки и от Сокольников до Южного вокзала несла на руках. Несла, как самую драгоценную ношу. Можно считать — родила второй раз».

 

 

АНГЕЛЫ-ХРАНИТЕЛИ

Может быть, я и не вспомнил бы эту в общем-то обыкновенную историю, если бы не узнал однажды о том, как в Харькове в войну в детском доме брали у сирот кровь для раненых немецких лётчиков. Дети были донорами поневоле, бедные жертвы войны, сами того не осознавая, «выхаживали» вражеских лётчиков — страшный момент в жизни детей войны.
И тут вдруг всплыл у меня в памяти другой эпизод, тоже связанный с детьми и лётчиками, как дети, рискуя жизнью, выхаживали вполне сознательно наших советских раненых лётчиков.
Эту историю мне рассказала Прасковья Антиповна Затолокина, вдова солдата, погибшего в первые дни войны. Было это в сорок третьем году в посёлке Васищево. Шли бои за Харьков...
Как-то вечером прибегают домой дети — девятилетняя Саша и двенадцатилетняя Маруся:
— Мама, мама, там, в борочке, самолёт, а под ветками лётчики наши... раненые...
Горькая память детства... Мать пришикнула на детей: в селе же немцы... Завела в хату, попросила рассказать толком — где и что они видели. Рассказали толком. Прасковья подумала, вздохнула нелегко, собрала в узелок хлеба, картошки, сказала дочкам:
— Пошли, покажите, только запомните: мы идём на огород кукурузу полоть, понятно?
Девочки кивнули. Тропкой, потом бором шли они. В бору появилась новая просека, прорубленная упавшим самолётом. Когда самолёт уже был виден (обгоревший, он лежал на боку, с отломанным крылом), у просеки вдруг показались немцы с автоматами.
— Вэк, вэк, матка! Пришлось вернуться.
«Значит, их взяли», — с болью в сердце подумала Прасковья.
— Их убили, мама, да? — допытывались дочки со слезами на глазах, — убили, да?
Что она могла ответить детям... А на другой день сама спрашивала у соседей как бы мимоходом, не слыхали ли чего про лётчиков. И сестры спрашивали. Никто ничего не знал. Или знал, да молчал. Вечером следующего дня зашёл к ним однорукий Гриша, он работал в лесничестве сторожем. Поговорили о том, о сем. А Маруся не выдержала и спросила про лётчиков, не слыхал ли он чего про них, не поймали ли их немцы?
Он сказал, что слыхал, что пока не поймали и что насчёт их-то он и пришёл. Вчера он ездил за соломой, к Аксютовке, подъезжает к скирде, кинул было вилы на солому, а оттуда вдруг наш лётчик спрыгнул, со скирды. Трое их. Один майор, голова перевязана, распухший весь... Он, Гриша, помог майору поменять повязку. Лётчик просил приютить их денька на два, а потом, мол, отдохнув немного, будут переходить фронт.
— Я не могу их к себе взять, — словно оправдываясь, сказал сторож, хатка у меня маленькая...
— Давай возьмём их к нам! — одновременно попросили мать Саша и Маруся.
Прасковья вздохнула: ой, как это опасно... узнают немцы — всех постреляют...
— Ма-а... Ма-ма... — жалостливо пропели девочки.
— Ну, ладно, — сдалась Прасковья, — если денька на два, то можно...
Горькая память детства... За лётчиками пошли втроём: Прасковья и дочки — вроде в гости к родичам. На лодке переплыли речку Уды, потом шли по черной пахоте, потом лесочком. Когда встречные спрашивали, куда они путь держат, говорили, что к объездчику Кириченко.
Лётчиков нашли в условленном месте. Заросшие, измождённые, в изорванных и обгоревших комбинезонах.
Одного звали Григорий Маркович, другого — просто Вася, третьего — Володя. Когда совсем стемнело, все отправились в посёлок. Поселили раненых лётчиков в сарае. Сделали под сеном что-то вроде куреня; когда входишь в сарай, то ничего не видно, кроме сена. Днём на сене дети играют, а то и спят.
День прошёл, другой. Неделя прошла. Фронт к этому времени не двигался, и никакой возможности не было лётчикам перейти к своим. Да и слабые они ещё были, надо было хоть чуть-чуть подлечиться, подкормиться.
Однажды сестры, играя на сене, услышали такой разговор:
— Сколько можно ждать?
— А что ты предлагаешь?
— Мы вдвоём с Володей пойдём, а потом прилетим за тобой.
— Нет, никуда вы сейчас не пойдёте. Если попадётесь, погибнете не только вы, но хозяйка и её дочки. — Это говорил Григорий Маркович, майор.
Больше всех, наверное, переживала Прасковья: и лётчиков было жалко и дочек. И так опасно, держать у себя лётчиков, и уйдут, попадутся немцам в руки — и ей и детям несдобровать.
Однажды приходит с улицы Саша и говорит матери:
— Ленка (соседская девчонка) спрашивает, правда ли, что мы прячем советских лётчиков?
Вот-вот могли нагрянуть с обыском немцы или полицаи.
Горькая память детства... И Прасковья, и её дочери недоумевали: как могла о лётчиках узнать Ленка? Ведь они и лечили лётчиков тайно, и кормили тайно. Еду носили девочки, завёрнутую в тряпки — вроде бы кукла... Перевязки делали ночью.
И все же кто-то пронюхал...
На другой вечер явились «гости» — два немца и два полицая. Они пришли как раз в то время, когда майору Прасковья собралась делать перевязку. Выскочила на голоса, стала привязывать собаку, привязывала не торопясь, чтобы дать раненому лётчику спрятаться в укрытие. Заглянули фашисты в дом — никого. К сараю направились. Побледнела Прасковья... неужели все?! Отворили дверь, вошли и Прасковью втолкнули туда — на сене мирно спали дети...
Потом обшарили весь двор, заглянули даже в курятник, побывали на крыше дома, обследовали погреб, снова зашли в хату.
— А чего это девки твои такие бледные? — спросил один из полицаев.
— Кушают плохо... — нашлась Прасковья и заставила себя улыбнуться, — садитесь, я вам огурчиков дам, самогона, правда, нет.
Полицаи не сели, огурцы рассовали по карманам и удалились.
Утром пришёл свёкор Прасковьи и сказал, что немцы вроде бы собираются уходить. Ночью работали наши бомбардировщики и штурмовики, не давала покоя фашистам артиллерия. Уже немного окрепшие лётчики оживились и, было похоже, собираются уходить. Как только стемнело, пришли прощаться.
— Спасибо за все, мы никогда вас не забудем!
Ночью снова явились фашисты, они забрали корову и выгнали мать с детьми из хаты.
— Куда же вы нас?.. — Прасковья, прижимая к себе детей, ринулась снова к своей хате, но её грубо оттолкнул немец.
— Вэк-вэк, а то бац-бац! — прокричал он, клацая затвором автомата.
Горькая память детства... Девочки жались молча к матери — куда теперь?
Побрели к лесничеству, где сторожил однорукий Гриша. Там в большом подвале вместе с такими же женщинами и детьми и провели неделю, в темноте, сырости, голодные.
По частым разрывам снарядов и гулу самолётов было понятно, что наши уже близко и вот-вот они будут и здесь.
Да, немцы отступали. Как-то, трудно сказать, в какое именно время, потому что в подвале люди потеряли ему счёт, дверь подвала широко распахнулась, и в её проёме показалась грозная фигура фашиста с автоматом в руках.
— Есть партизан? — завопил он, направляя на людей дуло автомата.
Все замерли. Все ждали, что вот-вот фашист нажмёт на спусковой крючок или швырнёт гранату.
Кто-то его окликнул, фашист оглянулся и захлопнул за собой дверь подвала. Наступила мёртвая тишина. А там, за дверью, выстрелы, крики. Через какое-то время вдруг снова распахнулась дверь и снова все вжались в холодные стены подвала, сестры прижались к матери, зажмурили глаза: сейчас немец бросит гранату...
— Милые мои, милые... — шептала мать, как ей казалось, последние слова.
— Тут есть кто живой? — раздался сверху чей-то бодрый голос. — Если есть — вылазьте — свои пришли!
— Наши! На-аши! — закричал кто-то.
Горькая память детства... Радости не было границ. Наконец-то пришли наши! Прасковья, держа девочек за руки, домой не шла — бежала. Когда до усадьбы осталось несколько метров, и мать и дочери остановились, как вкопанные: дома-то нет, от дома-то осталась лишь печка да пепел.
— Два раза немцы бензином обливали, — говорила соседка, всхлипывая.
В тот же день ещё одно несчастье обрушилось на семью Затолокиных: ранили дедушку сестёр и убили бабушку.
...Фронт откатился на запад. Как-то девочки спросили мать:
— Интересно, где сейчас наши лётчики, живы ли они?
Откуда было матери знать, живы ли они. Хотелось, чтоб были живы, но война есть война...
И вдруг весточка с фронта — все трое живы: Григорий Карбинский, Владимир Рушинцев и Василий Болобанов (теперь уже их спасители знали всех по фамилии, из письма). Живы! И снова все трое в своём родном полку, снова воюют! Они писали:
«...Спасибо вам, дорогая наша спасительница Прасковья Антиповна, спасибо и вашим милым деткам Сашеньке и Марусеньке, спасибо за все! Мы знаем, сколько вам пришлось пережить из-за нас, мы знаем, на что вы шли, укрывая и выхаживая раненых советских лётчиков. Можете считать, что рисковали вы не напрасно, мы снова летаем и снова бьём фашистов. А за те трудные сорок шесть дней и ночей, которые мы у вас прожили, вы стали для нас как родные. Низкий поклон вам, наши ангелы-хранители!»
Это письмо перечитывали несколько раз, слезы застилали глаза — живы, живы!
А через месяц приходит ещё одно письмо, но уже из Сибири. Писали отец и мать Володи. Дело в том, что они получили «похоронку», извещение на Володю, что он погиб (товарищи видели, как падал самолёт...). Погиб и вдруг от него письмо...
«Может ли быть большая радость, — писали отец и мать Володи, — может ли быть выше счастье у родителей, когда, мысленно навсегда простившись с самым дорогим человеком, со своим сыном, узнаешь вдруг, что он живой! Мы не знаем, как благодарить вас, и ваших детей за то, что вы вернули нам радость жизни, рискуя своей жизнью, спасли нам сына!»
Всю войну лётчики писали письма семье Затолокиных, Василий Болобанов, к сожалению, погиб в Латвии. Лётчик-штурмовик Григорий Карбинский и его воздушный стрелок Владимир Рушинцев закончили войну в Германии и сразу после Победы навестили в Васищево семью Затолокиных. А спустя время, построили им вместо сожжённой хаты новый красивый дом...
Горькая память детства... Ну, как было не рассказать эту историю... С Прасковьей Антиповной и её дочерьми автор этих строк встречался давно, не знаю, как они сейчас там поживают, хочется надеяться, что хорошо, ибо хорошие люди должны и жить хорошо.

 

 

«Я БЫЛА РАССТРЕЛЯНА...»

Тамара Тимофеевна Буткова не любит вспоминать о войне. Война отобрала у неё самое дорогое: мать, отца, брата, здоровье. Мы несколько раз встречались о Тамарой Тимофеевной, о чем только не говорили... о трудностях нынешней жизни, о семейных делах, о погоде... но не о том, как её расстреливали немцы в сорок третьем. Слишком больно возвращаться вновь в тот кошмар.
Жили они, как и большинство советских людей: просто и скромно. Отец был милиционером и, кажется, коммунистом. Мама — домохозяйка. Жили в Харькове на улице Тарасовской, что возле велозавода.
Началась война. Тамара Тимофеевна не помнит точно, сколько ей тогда было лет, документы все пропали, в детдоме, куда она после попала, определили один возраст, а потом, много лет спустя, узнала и свой точный год рождения — 1935, а в детдоме врачи дали ей меньше — 1938 год.
— Помню, что была маленькой, когда началась война, — говорит сейчас Тамара Тимофеевна.
Бомбёжка, эвакуация. Семья их не эвакуировалась, просто не успели уехать, как многие другие. Отец почти не бывал дома, а потом и вовсе исчез, после стало дочери известно, что отец её не исчез, а активно работал в подполье. Об этом в марте сорок третьего узнали и фашисты, оккупировавшие Харьков. Кто-то донёс.
Во время одной из бомбёжек, когда Тамара с матерью и братом сидели в погребе, дверь открылась и кто-то по-русски спросил, есть ли тут Тютюнники. (Девичья фамилия Тамары Тимофеевны Бутковой — Тютюнник). Сидевшие в погребе молчали. Еще раз крикнули, если тут Тютюнники — не то бросят гранату.
— Есть... — ответила мать, Полина Варламовна. Взяла за руку сына, дочь и двинулась к выходу.
Там, во дворе, их ждали трое немцев с автоматами на груди. Все происходило быстро и до того просто, что Тамаре даже не верилось в то, что сейчас произойдёт, что вот эти чужие люди в зелёных мундирах с оружием в руках поставят сейчас их в углу двора.. к забору и будут стрелять, прямо в них стрелять...
Так оно и было, их, троих, поставили рядышком. Все ещё не верилось. Тамара помнит, как мать сдавленно вскрикнула:
— Детей не трогайте!
Что им, нелюдям, дети. Отошли на несколько шагов, вскинули автоматы...
— Мама! — только и успела вскрикнуть девочка.
Мать упала, упал братик, сражённая пулей, упала и девочка.
Горькая память детства... В добавок ко всему немцы подожгли дом, в котором жила семья подпольщика. В тот день на улице, где они жили, было расстреляно ещё пятьдесят человек. Как позже стало известно, подпольщиков и их семьи предал один выродок, который до войны служил тоже в милиции вместе с отцом Тамары. Через несколько дней в Лесопарке расстреляли и отца девочки.
Шесть часов пролежала Тамара без сознания на охладевшем трупе матери. Когда стемнело, из другого дома вышли соседи, тут же во дворе выкопали яму, отнесли туда мать девочки, братика её, а когда собрались предать земле и саму девочку, увидели, что на одной руке у неё пальчики зашевелились. Подхватили девочку на руки, занесли в дом, напоили водой, обмыли кровь, как могли, перевязали.
На другой день в город вошли наши войска и девочку определили в военный госпиталь. Голова вся у Тамары была перебинтована, выглядывал только один глаз; пуля прошла рядом с глазом, нарушив зрение правого глаза. Из госпиталя вышла с диагнозом «инвалид второй групп». В госпитале раненые очень любили девочку.
Из госпиталя девочка попала в спец детдом для детей погибших родителей.
Потом ремесленное училище, работа на заводе, неожиданно счастливое замужество. Деток, правда нет...
Сегодня, кроме всего прочего, Тамару Тимофеевну волнует ещё и такой вопрос: бывшие узники концлагерей, остарбайтеры, дети-доноры, у которых брали кровь для солдат вермахта и другие категории пострадавших от нацистов имеют право на компенсации, а люди, чудом спасшиеся во время кровавых расправ с мирным населением, не заслуживают компенсационных выплат?
Горькая память детства... Ни в чем неповинного человека (девочку!) расстреляли... Как сейчас говорят: нет человека — нет проблем. Но человек выжил — есть проблемы! Не пора ли подумать и об этой категории людей и в нашей стране и там, в благополучной нынче Германии? И подумать желательно как можно скорей, ибо людям, которые чудом выжили, лет уже немало.

 

 

БЛАГОДАРНОСТЬ ОТ СТАЛИНА

Сиваков Владимир Григорьевич, г. Лозовая: «Наша станция была важным железнодорожным стратегическим узлом, откуда открывался путь на Крым и Кавказ, Киев и Москву.
Город жил тревожной жизнью. В конце сентября 1941 года я с сестрой Людмилой пошли в кинотеатр. После сеанса возвращались домой. Наше жилье было рядом с железнодорожным вокзалом. И вот в это время начался налёт немецких самолётов на станцию, где сконцентрировались эшелоны: одни держали путь на фронт, с солдатами и техникой, другие — в тыл, с заводским оборудованием эвакуированных заводов.
Свист бомб и их разрывы оглушили нас. Мы остановились посредине улицы, не зная, что делать и куда бежать. Кто-то схватил нас и бросил под забор, а потом навалился с верху. Когда бомбёжка окончилась, мы увидели солдата, который прикрывал нас от осколков бомб.
Не передать тревоги матери и её волнения за нас. Она искала нас в городе и прибежала во двор, бледная и растрёпанная. Бросилась к нам, обняла и приказала строго никуда больше не ходить.
Так для нас начиналась война.
Горькая память детства... Мой отец, Григорий Иванович работал парторгом на вагоноремонтном заводе на соседней станции Панютино. Дома отца не было ни днём, ни ночью. Сутками рабочие, служащие и их семьи трудились на демонтаже и погрузке оборудования, которое отправлялось на восток. В одном из последних эшелонов уехала в эвакуацию и наша семья.
...Красноярская железная дорога. Станция Ужур. Эвакуированные украинцы и сибиряки создали фонд на строительство танковой колонны «Красноярский железнодорожник». Когда эта колонна была построена, она вошла в состав бронетанковых войск под командованием дважды Героя Советского Союза Михаила Ефимовича Катукова. И вскоре на далёкую сибирскую станцию пришла телеграмма следующего содержания:
«Начальнику участка тов. Семенец,
Начальнику вагонного пункта тов. Бухарову,
Секретарю партбюро тов. Сивакову
Прошу передать рабочим, работницам, инженерно-техническим работникам и служащим вагонного участка ст. Ужур, собравшим 99 тыс. 288 руб. на строительство танковой колонны «Красноярский железнодорожник», мой братский привет и благодарность Красной Армии.
Иосиф Сталин».
Эта танковая колонна брала участие в разгроме фашистов под Орлом и Москвой, громила врага в Польше, штурмовала Берлин.
Вот что писал сразу после Победы М.Е. Катуков:
Горькая память детства... «Шлю привет из Берлина всему коллективу железнодорожников. Вы уже знаете, что мы свой исторический долг перед Родиной выполнили и враг разгромлен. Поздравляю с Победой! Желаю успехов и здоровья!»
...Казалось бы, какое отношение имели мы, дети, к той танковой колонне? Считаю, что прямое. Деньги, перечисленные нашими отцами и матерями в фонд обороны, могли пойти на лишний кусок хлеба, на новую фуфайку, валенки, ботинки, брюки и рубашки — мы не были избалованы одеждой и едой...».

 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Кого только не было на нашей горькой от слез, солёной от пота и крови и сладкой от трудов людских украинской земле! Кто только не топтал её, горемычную: турки, татары, монголы, немцы, французы, шведы, поляки и снова немцы...
Кто только не разорял, не жёг её, многострадальную, сколько тел и душ людских тут было растерзано, растоптано!
Черный дракон войны проносился, пыль оседала, дым развеивался, слезы высыхали, раны заживали и снова на эту горькую землю падали зерна, а в души людские — надежда: этого больше никогда не будет...
Так испокон веков думали здесь, в Украине. И не так думали там...
Проходило время и это, дикое и страшное, начиналось снова. И в это вовлекались все, солдаты и несолдаты, от мала до велика. И каждый раз это бесчеловечное, а может... не пора ли признаться к стыду великому людскому, перед всем живым на земле, что это — самое человеческое, ведь сколько человек живёт, столько и воюет. К великому сожалению, человек — самое воинствующее существо на земле... И каждый раз это (неужто человеческое?!) приносит все больше и больше горя и уносит все больше и больше жизней.
Горькая память детства... Не придёт ли час, когда это унесёт всех?! Какой же тогда смысл жить? Для чего, для кого и зачем?
В сорок пятом мы все твёрдо были уверены: это не повторится больше никогда-никогда.
Однако войны по-прежнему вспыхивают то в одном, то в другом уголке земного шара. И так ещё будет продолжаться долго. Но будем надеяться и что-то предпринимать, чтобы очаги военного пожара со временем вспыхивали все реже и реже. Хочется надеяться, что когда-то они погаснут навсегда.
Я верю, придёт время, и школьник, читая книгу, когда-нибудь спросит отца:
— Папа, а что это такое — война?
И откроет отец тяжёлый словарь и отыщет это забытое на земле короткое и зловещее слово «война». И прочтёт, что «война», «воевать» произошли от слова бить, бойня, боевать, что войны были разные: наступательные, оборонительные, междоусобные, народные, отечественные, семилетние, столетние, химические, биологические, атомные, ядерные, звёздные... Прочтёт, что война, как сказал один великий, — противное человеческому разуму и всей человеческой природе.
Горькая память детства... Сын будет внимательно слушать, кивать головой, но, видимо, так и не сможет до конца понять самого главного, ради чего он спросил: зачем все-таки люди убивали друг друга, как это — убивать? Ведь жить так хорошо и жизнь так прекрасна!
И будет смотреть на своего отца с неосознанным интересом и недетским недоумением...

 

 

НАШЕ ДОСЬЕ: ВАСИЛИЙ МИХАЙЛОВИЧ ОМЕЛЬЧЕНКО

Известный украинский русскоязычный писатель, член Национального союза писателей Украины (с 1966 года был членом Союза писателей СССР), уроженец с. Беево Липоводолинского района Сумской области.
Родился 30 декабря 1931 года, но его детство и молодость прошли в Сибири. Окончил Харьковский гидрометеорологический техникум. После службы в Советской Армии (спецназе) работал грузчиком, радистом, гидрологом, журналистом.
Его первая книга вышла (1959) в Барнауле. С начала 60-х живёт в Харькове, автор множество сборников рассказов и повестей: «Свои люди», «На паводке», «Я не прощаюсь», «Одни сутки», «Удались от фронта», «Впереди — день», «Иван Мусиенко», «Мария Мацегорова», «Гигант в степи», «Доброе имя», «Земли своей солдат», «Степная магистраль», «Последние свидетели войны», «Семь дней счастья»; романов: «Моя голубая трасса», «Ещё есть время», «Только не было бы войны», «Ради этого дня», «Украинский пейзаж», «Талица», «Это чудное мгновение», «Украина Nova», «Бархатный сезон»; а также книг для детей: «Серёжа и Василиса Прекрасная», «Лимонные дольки», «Крылья обретают в небе», «Что с тобой происходит, Настасья?», трилогии «Жизнь моего современника».
Опубликовал несколько книг и в ХХI веке. Из его фантастической повести опубликованы только главы — «А вдруг он инопланетянин?» (1987). В 1992 году в переводе Василия Омельченко на украинском вышел роман Жюля Верна «Таемничий острiв».

 

 

* ПИСЬМО КОНСАНТИНА СИМОНОВА ВАСИЛИЮ ОМЕЛЬЧЕНКО

Уважаемый Василий Михайлович!
Горькая память детства... Получил и прочитал Ваши письмо и повесть «Степан Прасолов».
Прочёл повесть с интересом. Понравилось мне в ней то, что вся история Наташи и Степана воспринимается как правдивая, и то, что оба они хорошие люди и каждый по-своему прав, и горе каждого из них вызывает сочувствие; хорошо и то, что о многом трудном пишете Вы тактично, сдержанно. Психологически верно дано и поведение Наташи, её мысли, двойственность её чувства к Степану, осознание непосильности взятой на себя жертвы — быть женой Степана. Верно дан и весь сложный путь, который прошёл Степан, прежде чем решился уйти от Наташи...
Но встаёт один нравственный вопрос.
Вы сами пишете о «Русском характере», «Просто любви» и других произведениях примерно на эту тему, считая, что такие произведения, может быть, и были нужны во время войны и непосредственно после её окончания, но что судьба людей, подобных Прасолову, от этого не становилась легче.
Мне думается, что вряд ли правильно утверждать, что судьба людей от таких произведений не становилась легче. Нравственное влияние таких произведений было несомненно велико и могло в ряде случаев подтолкнуть колеблющееся человеческое сознание к определенным поступкам, которые облегчали судьбы Прасоловых...
Со времени окончания войны прошло двадцать лет. Видимо, в масштабах нашей страны есть сотни тысяч людей, инвалидов войны, жены которых продолжают с ними жить, свыклись с непоправимым несчастьем. Давайте говорить правду. У этой проблемы тоже две стороны. Почему многие и многие жены остались СО СВОИМИ мужьями, искалеченными войной? По глубокой любви? Да, бывало и так. Бывало и по-другому — оставались, исходя из своих нравственных правил, чувства долга, большой человеческой жалости, сострадания.
Но бывало и другое. Не надо забывать и такой вещи, что на войне погибло двадцать миллионов, и это поставило женщин в необычайно трагическое положение, когда перед огромным, подавляющим числом их не было и речи о свободе выбора, если женщина не хотела остаться одна, отказаться от замужества. Об этой стороне дела тоже нельзя забывать.
Горькая память детства... Вам, мне кажется, следовало бы задуматься о том, как прозвучит та правда, о которой Вы пишете, для этих людей. Ведь самую горькую правду можно и нужно сказать людям, если она может им помочь, если благодаря этой правде они поймут, что и как им надо сделать, что и как изменить в своём поведении, в своих взаимоотношениях с людьми, чтобы добиться счастья, любви, найти свое место в жизни.
Я лично не убеждён, что сказанная в Вашей повести правда способна оказать такое действие на человеческие отношения. Ваша повесть навела меня на эти мысли.
Подумайте над тем, какое впечатление может произвести чтение повести на людей, подобных Вашим героям. Подумайте, может быть, над тем, чтобы, учитывая эту опасность и предусмотрев её, Вам как автору что-то сделать в повести.
Конечно, повести пишутся не специально для какой-то определенной группы людей, а для широкого читателя, но среди них, естественно, будут и такие люди. Больше того: людям свойственно интересоваться в литературе судьбами, схожими с собственными их судьбами, так что, будь Ваша повесть напечатана, её особенно пристально будут читать именно люди, подобные герою Вашей повести.
Повторяю, мне кажется, что все это должно заставить Бас, человека, видимо, хорошего и душевного, задуматься над этой жестокой стороной литературы. Подумайте над правдой повести в этом аспекте,
2 апреля 1965 г.

 

* Повесть «Степан Прасолов» была опубликована дважды: в 1965 и 1975 годах — второй раз. Как писал сам В. Омельченко, «с учётом многих очень важных для меня советов К М. Симонова» «Русский характер» — рассказ А.Н. Толстого. «Просто любовь» — повесть В. Василевской.

 

 

Интер-Пресса  ☆  О журнале «Сенатор»  ☆  Senator International  ☆  Анна Герман ☆  Маршалы Победы ☆  «Вечная Память»