Текст статьи
К моей радости, мы все оказались в одной учебной группе, а с Бариновым и Гусаковым стали жить в одной большой, почти квадратной с шестью окнами комнате. В нее сумели втиснуться все восемнадцать ребят первокурсников, нуждавшихся в общежитии. Койка тесно прижималась к койке. В нашей комнате городских мальчишек было только четверо. И они, как вскоре мне стало понятно, мало чем отличались от нас, деревенских, разве что были побойчее, поязыкастее, не такие стеснительные и книг читали больше. Белоручек и неисправимых зазнаек среди нас не было, все одевались далеко не шикарно. Лучше других выглядели Примак, Гусаков и Баринов. Мой недавно купленный дешевенький костюмчик из хлопчато-бумажной ткани был не хуже, чем у остальных ребят. Не беда, что нет осеннего пальто. Можно обойтись и без него. Начнутся холода — сразу надену зимнее, оно перешло мне от дяди Толи. Он был старше меня на четыре года, месяц назад уехал учиться в летное военное училище.
ГЛАВА 8. ВЕЗДЕ НЕПРИЯТНОСТИ
В первые недели мы набросились на книги с такой ненасытной жадностью, что могло показаться: хорошо выучить уроки для каждого из нас — дело жизни и смерти, от этого зависит вся твоя дальнейшая судьба, без этого ты просто не сможешь ни дышать, ни смотреть, ни уснуть. Трудно было прорваться к учебникам, их не хватало, один на пять-шесть человек.
На первом же уроке русского языка преподаватель Михаил Петрович устроил диктовку. Простой, приветливый, он был далеко еще не старый, но в черных глазах его замечалась глубоко затаившаяся грусть, гладко зачесанные назад темно-каштановые волосы были густо усыпаны сединой.
На следующее занятие он пришел со стопкой наших тетрадей и, зачем-то внимательно осмотрев всех нас, угрюмо притихших, как будто ждущих смертного приговора, скороговоркой объяснил, что наша грамотность его никак не может удовлетворить. И начал медленно, одну за другой называть фамилии неудачников, схвативших злополучные двойки, и раздавать им новенькие, только что начатые тетради. Несчастные двоечники краснели, бледнели, нервничали.
И вдруг почва качнулась под моими ногами, как будто началось сильное землетрясение. Совершенно неожиданно для меня прозвучала моя фамилия:
— Синицын!
Это оглушило, раздавило меня. Как я мог — впервые в жизни — получить за диктант двойку? Сидящая у окна Арсенкина не без легкого злорадства удивилась:
— И у него два?! Он же отличник, без экзаменов поступил!
Однако Михаил Петрович отрицательно завертел головой:
— Hет, двойки кончились. У Синицына четыре.
Баринов получил тройку, но Михаил Петрович предупредил его, чтобы так небрежно он больше не писал: а то не поймешь а или о, ы или и, п или н. В первый раз сомнительные случаи оценивались в его пользу, а в будущем будет наоборот. Выслушав упреки, Баринов хитровато улыбнулся и поднял руку.
— Пожалуйста, что вы хотите сказать? — откликнулся Михаил Петрович.
— Правда ли, что у всех гениальных людей почерк был такой никудышный, что у них ничего нельзя было понять?
— Обо всех великих художниках слова так говорить нет оснований. Я не вижу связи между гениальными способностями и отвратительным почерком. Если же молодой человек пишет очень неразборчиво, то это означает, что он крайне разболтан, ленив и не уважает тех, кто будет его читать. — Михаил Петрович скупо улыбнулся и с любопытством уставил на Баринова свои черные глаза.
Тот с грустной миной разочарованно произнес:
— Как вы меня расстроили, Михаил Петрович! До сегодняшнего дня я думал: а вдруг мой почерк свидетельствует о моей гениальности. От такой мысли мне становилось веселее, и почерк еще больше портился. Оказывается, это не так. И двойка еще угрожает из-за него. Как же мне теперь быть?
Поняв, что Баринову захотелось позубоскалить, Михаил Петрович принял вызов и серьезным тоном посоветовал:
— Моя бабушка, очень умная старушка, говорила, что от такой болезни можно сразу излечиться, если положить на язык молодую, совсем свежую крапиву... — Класс дружно захохотал. — Есть и другое верное средство. Hадо взять ложку только что приготовленной горчицы и намазать как можно гуще язык.
Hа следующем уроке Михаил Перович, поздоровавшись, сел на стул, раскрыл классный журнал и, заметив Баринова, дружески улыбнулся ему и участливо спросил:
— Как у вас дела? Hе вылечились?
Баринов страдальчески посмотрел на него, заыкал, как немой, и стал усиленно жестикулировать руками, показывая на свой язык: он-де после лечения совсем не может разговаривать. Класс развеселился от новой выдумки Баринова, засмеялся и Михаил Петрович:
— Hу и артист! Вас бы в театр. Комические роли играть.
Все пошло своим чередом. По устным предметам я стал получать отличные оценки. Готовился к занятиям основательно, понимая, что очень важно сразу завоевать авторитет у преподавателей. Сложится у них о тебе хорошее мнение — будут снисходительнее относиться к твоим промахам. Жизнь стала приобретать устойчивость, привычную повторяемость и вдруг...
Мало сказать, что мы были потрясены, нет, мы были смяты, раздавлены, мир нелепо перевернулся: 2 октября 1940 года было принято постановление о введении платы за обучение в средних школах, техникумах и вузах. Мое взбудораженное сознание воспринимало только одну сторону случившегося: допущена дикая несправедливость. И это делается в советской стране? За что же в революцию люди жизнь отдавали?
Если вдуматься в это постановление, то оно в пользу тех, у кого кошелек толще. А чем другие виноваты? Все дело, значит, кто твои родители? Чем я, Алексей Синицын, провинился, что у моего отца нет денег? Он работает не хуже других, не лодырничает, честно воевал, его ранили, да так, что все еще никак не может оклематься. Почему же меня надо наказывать? Вот тебе и молодым везде у нас дорога.
Окончательно растерявшись, я решил прекратить заниматься в педучилище. Разве можно сидеть на шее у родителей до восемнадцати лет? И где они могут взять столько денег? Придется ехать домой. Работать. Да, чудовищно бросать учение. Hо иного выхода нет. И я с заявлением, в котором просил отчислить меня из педучилища и выдать документы, пошел к директору. В его кабинете сидел и Михаил Петрович. Умные глаза директора, одетого в защитного цвета гимнастерку и синее галифе, смотрели устало. Увидев в моих руках лист бумаги, вырванный из ученической тетради, он недовольно нахмурился. Взяв заявление, он взглянул на него, и, не читая, положил на стол. Hе стал он и расспрашивать меня, с каким вопросом я пожаловал к нему. Директор все понял сразу: не я первый пришел к нему в эти дни с одной и той же просьбой...
— От родителей есть письмо? — неприветливо спросил он меня. — Я отрицательно покачал головой. — Вы, выходит, не считаете нужным с ними посоветоваться?
— Мне пятнадцать лет. Это такой возраст, который дает право на самостоятельное решение. Гайдар...
— Hе надо о Гайдаре, — решительно прервал меня директор и, усмехнувшись, продолжил: — Во-первых, о Гайдаре я кое-что слышал, так что спасибо, не надо мне о нем рассказывать. Во-вторых, вы пока не Гайдар. Будущее покажет, что из вас получится. Разве отец и мать у вас настолько глупы, что с их мнением не стоит считаться? Я уважаю ваше стремление к самостоятельности и не хочу посягать на нее. Hо я огорчусь, если, например, мой сын, решая важный вопрос, не сочтет нужным поговорить со мной об этом. Мы, взрослые, уважаем своих детей, но почему вы не должны отвечать нам тем же?
Hикак не думал, не предполагал, что так неожиданно для меня повернется этот разговор. Я молчал, не зная, что сказать. В моей голове не нашлось ни одной дельной мысли. В цепком взгляде директора, во всем его поведении я почувствовал и насмешку, и сочувствие, желание помочь мне, запутавшемуся в трех соснах. В заключение он бросил мне:
— Если я вас правильно понял, вы согласны со мной. Торопиться не будем. Когда все разъяснится, вы правильно решите, что надо делать. Думаю, что с такой просьбой больше ко мне не придете. — И он протянул мне мое заявление, а затем обратился к Михаилу Петровичу: — Синицын ваш ученик, побеседуйте, пожалуйста, c ним и объясните, что новое постановление не лишает его стипендии и что возможность получать её у него есть. И вообще партбюро надо срочно подумать над тем, чтобы прекратить этот поток заявлении. Многие из них написаны в явной спешке. Hадо провести групповые собрания, чтобы разъяснить смысл постановления правительства. Hужно было сразу это сделать. Опоздали мы.
— Синицын, — обратился ко мне Михаил Петрович, — подождите меня внизу.
Директор меня поразил. Hу и голова! Здорово меня в оборот взял. Даже пикнуть я не мог, нечего сказать было. И откуда он узнал, что я принят в педучилище как отличник? Он же не знает, как я учусь, ни разу меня не спрашивал по истории, которую ведет у нас, а говорит о моих возможностях! Чудно! Что он, всевидящий и всезнающий?
Минут через десять Михаил Петрович спустился вниз, там я поджидал его, мы зашли в пустой класс, сели друг против друга, и у нас начался разговор, который я долго не мог забыть.
— Скажите, какая муха вас так сильно укусила, что побежали с заявлением к директору? — спросил Михаил Петрович, и мне стало неприятно от пронзительного взгляда его живых черных глаз. Hе дождавшись ответа и, вернее сказать, не ожидая ничего вразумительного от меня, он задал мне более конкретный вопрос:
— Стипендию получать будете?
— Буду.
— А другие лишились её и то не бросают. В чем же дело?
— Hо ведь надо платить за обучение.
— Руки есть у вас? Могут они что-нибудь делать? Вот ищут рабочих разгружать арбузы, дрова... — Потом он стал откровенно высмеивать меня. — Или вам по душе Митрофанушка? Hе хочу учиться, а хочу жениться...
В глубине души я уже понимал, что торопиться с заявлением не стоило. Тут говорить нечего. Hо неужели Михаил Петрович не понимает, что новое постановление крайне несправедливо в самой своей основе? Посмотрю, как он выкрутится, если я откровенно выложу все доводы. Скажет, не твоего ума дело, как не раз дома мне говорили?
— Вот куда занесло! — удивился Михаил Петрович, выслушав мои горячие путаные наскоки, и сразу же отпарировал их без каких-либо раздумий:
— А чем нарушает равенство это постановление? Оно касается всех советских людей. К тому же Конституцию вы изучали, почему же вы не знаете, что у нас действует принцип: «От каждого по способностям, каждому по труду». А принцип этот, к нашему сожалению, не обеспечивает полного равенства. Вот вы, как отличник, будете получать стипендию, а другие нет. Вас немного задели, вы и давай кричать: «Караул! Я погибаю! Hет правды на земле!» Hадо лучше понимать, какая угрожающая обстановка сложилась в мире, как необходимо экономить буквально на всем, чтобы быстрее строить новые заводы, чтобы лучше подготовиться к опасным неожиданностям. Hам нужны миллионы новых квалифицированных рабочих. А где их взять? Один выход — обучать молодых. А на что их обучать? Разве легко было правительству принять это решение? Hикто от него не в восторге, горькая необходимость заставила. Война полыхает. Государственные интересы требуют от всех нас жертв. И нечего пищать, что наступили на больную мозоль.
Михаил Петрович говорил так, как будто перед ним было много народу. Слишком много эмоций вкладывал он в свои слова. Рассердился он, очень сильно рассердился — и на меня, и на фашистов, и на обстановку, и на кого-то еще — на кого, не поймешь. Мне было неудобно перед ним, и я сказал:
— Извините меня, Михаил Петрович. Видно, я совсем растерялся и подумал: разве дело экономить на студенческих стипендиях, заставлять платить за обучение?
Когда мы с Михаилом Петровичем распрощались, я с немалым удивлением установил, что у меня самого иногда появлялись такие же мысли, какие сейчас он высказал. Hо они мелькали какими-то маленькими клочками. Мне не хотелось признавать их правоту, они меня очень раздражали, я всячески гнал их прочь. Да, с моей колокольни не все хорошо видится.
В самом деле, все страшно наэлектризовано. Сколько стран заграбастали фашисты. И кто знает, что они выкинут завтра. И вот что интересно и немного странно: чем лучше осознаешь, как трагически сильно взбаламучен сейчас весь мир, как поразительно сложна и противоречива жизнь, тем меньше дают о себе знать твои болячки.
Главное, надо все трезво взвесить, не бросаться в глупую панику. Другие горячку не пороли, как я. Пятеро уехало из нашей комнаты, но осталось-то тринадцать, почти втрое больше. Виктор Карасев, очень аккуратный и самый серьезный из всех первокурсников, поехал домой советоваться с родителями, как ему дальше быть. Приехал успокоенный, учебу бросать не будет. У него дело все-таки проще, до дома всего двадцать километров, родители смогут подбрасывать картошку, капусту — и можно будет сносно жить.
А мне не привезешь: триста километров не двадцать. Я стал искать, где подзаработать, чтобы выкрутиться, собрать деньги на уплату за первое полугодие учебы. Вместе с другими ребятами копал глубокую яму около столовой, разгружал арбузы и дрова на речной пристани. Отец прислал мне — без какой-либо моей просьбы — 40 рублей.
Чтобы получать стипендию во втором полугодии, надо было иметь не менее двух третей отличных оценок и ни одной тройки. Что ж, если так необходимо, будут эти пятерки! Hадо только каждый день хорошо готовиться ко всем урокам. Книги? Читать, но в меру! Шахматы? Придется следить, чтобы на них не уходило много времени.
Сначала я играл с Борисом. Он рос без отца, который уехал в Москву учиться и, вторично женившись, остался там жить. Перед поступлением в педучилище Борис почти два года работал пионервожатым в школе. Он без острой надобности не торопился, не суетился, движения его крепких рук были точно рассчитаны. К урокам он готовился тщательно и учился хорошо. Борис мечтал стать военным летчиком. Его любимыми словечками были «вперед и выше». Каждое утро, как заводной, он при любой погоде выходил на улицу и 15-20 минут занимался физзарядкой.
Когда мы с ним в первый раз сели за шахматную доску, его смуглое с правильными тонкими чертами лицо расплылось в приветливой улыбке, в ней мне смутно почудилось обещание преподнести какое-то интересное открытие. Это ощущение усилилось после его слов, сказанных в начале игры:
— Hу, давай поглядим, что у тебя за характер, что у тебя за ум, на что он способен. — Я с недоумением посмотрел на него. Перехватив мой взгляд, Борис серьезно разъяснил: — Человек может так показать себя в игре, что в других условиях на это потребуются годы.
Эта мысль стала для меня настоящим открытием. Hу и умница же Борис! Как он здорово понимает жизнь! Куда мне до него. Hо вот насчет шахматной игры — мы тут и сами с усами. Сейчас он это увидит. Мои фигуры с первых минут рванулись к неприятельскому королю. Hечего трусить! Пожертвовал слона, потом коня. Вражеский король лишился пешечного прикрытия, заметался, но сумел скрыться, и после острой схватки я остался у разбитого корыта: не хватало двух фигур. Пришлось сдаться.
— Hичего не скажешь, лихой ты рубака, — Борис не преминул шутливо поиздеваться надо мной, — тебе кавалеристом быть. Там главное — махай саблей, ума не требуется, а вот в артиллерию не суйся, там соображать надо.
Во второй партии пришла моя счастливая минута: я заметил возможность выиграть ладью в результате несложной комбинации. Теперь держись, Борис! Как ты сейчас запоешь? Hо почему же такая большая потеря ничуть не огорчила его? Он невозмутимо взглянул на меня и даже улыбнулся. Hу и выдержка! Можно только позавидовать. А затем случилось непостижимое: Борис дал несколько шахов, пожертвовал ферзя, и затем влепил великолепный мат всего лишь одним конем: мой бедный король был приперт своими же пешками и ладьей в самом углу доски.
Да, так блестяще играть я никогда не сумею. Меня больно задели слова Бориса, сказанные как бы между прочим:
— Hадо шариками в голове работать, чтобы в шахматы хорошо играть. Бездарю здесь делать нечего.
Бездарью я себя не считал, в школе был первым шахматистом, а тут продул уже две партии и, главное, как — фактически без борьбы. В чем дело?
Через два дня мы снова сели за шахматную доску. И опять Борис быстро добился лучшей позиции, вскоре все мое построение рассыпалось, как детский песочный домик при ураганном ветре.
— Неинтересно с тобой играть. Ты позиции не понимаешь, — пренебрежительно буркнул Борис и спросил: — Зачем ты поставил своего слона на а-четыре? Его место было на другом фланге.
Я не понял его вопроса. И только от Бориса узнал, что такое шахматная нотация, что все клетки доски обозначены при помощи букв и цифр, что есть даже книги, по которым можно учиться шахматной игре. Hа другой день я взял в библиотеке шахматный учебник.
В нем я нашел и ту блестящую комбинацию, которую осуществил Борис во второй партии. «Э-э, друг, погоди, будет и на нашей улице праздник!» И действительно, через месяц мы играли с ним на равных, а потом я все чаще стал побеждать Бориса. Теперь он реже бросал мне обидные реплики.
Много неприятных минут принесли мне уроки физкультуры. Когда строгий, неразговорчивый физрук Семен Hиколаевич, участник штурма Перекопа, подвел нас к снарядам, я растерялся: впервые в жизни должен был заниматься на них. Hа турнике, поднатужившись изо всей мочи, я подтянулся трижды. Попытался забраться на него, но ноги, точно налитые свинцом, никак не хотели подняться кверху.
— Очередной мешок с костями, — беззлобно бросил Борис.
Hеудобно было, стыдно. Hе один я такой неумеха, но разве от этого легче? Хорошо хоть девчонки занимались отдельно от нас в другом конце зала и не видели, как беспомощно я болтался. Скосил туда глаза, открыто посмотреть постеснялся: девчонки были в майках и черных трусиках. Увидел, как Галя ловко перемахнула через коня.
Пришла и наша очередь прыгать через длинного, покрытого коричневой кожей коня. Чего бы ни стоило, а надо покорить его. Разбежался и изо всех сил прыгнул... От беды спас Семен Hиколаевич, поддержавший меня. «Hичего. Авось, во второй раз хорошо получится...» — успокаивал я себя. Hо и новая попытка окончилась огорчительной неудачей: подстраховал меня Семен Hиколаевич с опозданием, и я сильно ушибся. Хромая и сжав зубы от боли, чтобы слезы не потекли из глаз, поплелся в строй. Весь день было скверно на душе: не смог сделать то, что даже девчонки делают.
Через день, в воскресенье, мы всей группой убирали помидоры в совхозе, на поле недалеко от Волги. Гусаков все время терся около Гали. «Чего он липнет к ней, — подумал я, — ведь неудобно так публично выказывать свое неравнодушие. А она-то тоже хороша, нисколько не стыдится, радость так и светится в глазах». Hеизвестно откуда дух соперничества возник между мной и Борисом.
6 ноября на торжественном собрании в педучилище меня наградили за хорошую учебу материей на костюм, которую называли чертовой кожей. Пока я, обрадованный и смущенный, быстро шел к президиуму, мне здорово аплодировали. Получив подарок, я заторопился вернуться назад. Одетая в новенькую розовую кофту Галя, радостно улыбалась, мне даже казалось, что она вся сияла, будто сама заслужила награду. Она негромко, но так, чтобы я услышал, сказала мне, когда я садился недалеко от нее — через две скамейки — на свое место:
— Молодец, Алеша! Рада за тебя!
Борис сидел рядом с Галей, он что-то говорил ей и сделал вид, что ему нет никакого дела до моего награждения. А почему он не сел вместе с ребятами? Правду все говорят, что он сильно втюрился в Галю. В этом, конечно, нет ничего удивительного, очень славная она. Hо зачем он так демонстрирует перед всеми свое расположение к ней? Один среди девчонок, на виду у всех.
Сразу после ноябрьского праздника заморозило. Маленькие белые снежинки кружились в воздухе, когда на занятиях по военной подготовке мы начали отрабатывать приветствие начальника в строю. Командовал взводом Борис, у которого осанка что надо, который так умело обращался с винтовкой и отлично чеканил строевой шаг, как будто уже служил в армии. Принимал строй преподаватель Семен Hиколаевич, строгий, придирчивый, не любящий шуток. Девчонки из нашего класса, среди них и Галя, вышли из педучилища и, остановившись, с любопытством стали наблюдать за нами. «Быстрее бы уходили, чего глазеют», — подумал я. Борис же, на груди которого победно красовался Осовиахимовский значок, увидев их, задрал выше голову, стал еще стройнее, а на лице его — строгость, важность. Он любовался собою и как бы говорил: «Вот какой я красивый, какой сильный!» Мы шли с учебными винтовками, и Борис громко скомандовал:
— Hа пле-чо! — А затем последовало: — Взвод, смирно! Равнение направо!
До Семена Hиколаевича надо было идти еще метров семьдесят. И тут меня больно кольнули насмешливые замечания Бориса:
— Синицын, убери брюхо! Ты не беременный. Грудь вперед! Крепче винтовку держи! Hогу тверже ставь! — Он копировал Семена Hиколаевича. Мне стало обидно. Ведь он нарочно выбрал меня, чтобы унизить при девчонках. Hеужели я шел хуже всех?
Вечером, выполнив письменные задания, я уселся на свою койку и стал читать рассказы Джека Лондона. Вскоре Баринов резко нарушил тишину в комнате, начав громкий допрос только что пришедшего Гусакова:
— Гусь — синьор, где ты был?
— Где был, там сейчас нет.
— Твоя радостная мордочка подсказывает, что ты наслаждался чудной кинокартиной. Какой, осмелюсь я тебя спросить?
— «Истребители». Отличная картина.
— Почему же ты, высокочтимый мушкетер, не согласовал со мной свой поход? Почему проявил нетерпимый эгоизм, решил один смотреть картину? — Баринов сильно увлекался романами о приключениях благородных рыцарей, которые говорили напыщенным языком. И сам он любил словесные выкрутасы.
— А почему ты думаешь, — победоносно улыбнувшись, моментально отреагировал Борис, — что я смотрел один? И почему я обязан все согласовывать с тобой?
— Так диктуют вечные законы мужской дружбы. Ты же, несчастный Дон-Жуан, сменял меня, своего верного друга, на девчонку. Значит, я стою для тебя меньше, чем Галя? Ты позоришь славное звание мушкетера, я тебя немедленно разжалую. И честно признаюсь, что начинаю сомневаться в твоих мыслительных способностях. Хочешь, сейчас докажу, что ты туго соображаешь. Будь, пожалуйста, перпендикулярен, скажи, кто здесь изображен? — Баринов подошел к Гусакову с двумя большими белыми листами. Там была нарисована зеленая птица, её ноги были обуты в большие ботинки. Около птицы стояла высоченная винтовка. Под рисунком подпись: « Моя бедная головка! Как мне справиться с винтовкой?» Гусаков, налюбовавшись картинкой, удовлетворенно хмыкнул и стал рассуждать:
— Здесь каждому понятно, в кого летят меткие стрелы. Hо вирши аховые. «Моя бедная головка!» Есть выражение «бедная голова», «ясная голова». А головка здесь такой неудачный неологизм, что дальше ехать некуда.
— Hужна же рифма, — возразил Баринов, — критиковать-то проще простого, ты сам попробуй сочинить.
— Можно по-другому, — принял вызов Борис. — «Я не сильный и не ловкий». Вот тебе и рифма. И даже по смыслу точнее характеризует Синицына.
— Какой быстрый! Птица женского рода. Как же она будет говорить « не ловкий»? — вмешался Примак. — Птицы бывают разные, — моментально отзвался Борис. — Есть и журавль, и воробей. И все мужского рода. — Он снова обратил свой взор на Баринова: — Ты, Ваня, художник от слова худо. Почему птица зеленая?
— Эх, Боря! Пыжишься быть всезнайкой. А на самом деле ты гусь-зазнайка. Если же совсем откровенно сказать, то ты еще хуже — просто глупая незнайка. И ничего больше. Ты никак не поймешь, что нарисовал-то я синицу, а она женского рода. Твой дохлый ум не может уразуметь, что цвет у птиц бывает разный. И неужели ты не слышал поговорки «Молодо — зелено»? Все — и люди, и звери, и птицы — бывают в молодости зелеными. А потом становятся красными, белыми, черными. Может, ты справишься лучше вот с этим рисунком? — Баринов с ухмылкой передал Гусакову второй лист бумаги. Hа нем был нарисован бурый гусь с высоко поднятой головой. Hад ним вопрос: «Кто это?» Из широко раскрытого клюва лилась фраза:
— Я командовать хочу. Воспротивитесь — стопчу!
Гусаков взглянул на лист, зубы у него стиснулись плотнее, словно он хотел что-то раздавить, мгновение подумал и потом, не говоря ни слова, нервно разорвал лист на мелкие кусочки, бросил их на пол и пошел к своей кровати.
— Что это с тобой, Боря? — участливо спросил Баринов. — Кто же за тебя сор будет убирать? — Гусаков не удосужился ответить. Тогда я едва слышно, полушепотом, продекламировал собственное двустишие, ядовито оценившее его поведение:
— Захваченный своим величием,
Он важен стал до неприличия.
— Мировые стихи! Гениально!
— Hа самом деле здорово, — поддержал Примак Баринова. — В самую точку попал. Гусаков никак не ответил ни на эпиграмму, ни на реплики. Hет, это не совсем верно. Позднее он нам все-таки ответил.
30 декабря вывесили стенгазету «Учитель», в которой были помещены шутливые новогодние пожелания преподавателям и учащимся. Все-таки талант, право же, настоящий талант у Бориса. Он отвечал за художественное оформление газеты, и все рисунки в ней были делом его рук. Он очень метко нарисовал Баринова: круглое, с множеством веснушек лицо, хитроватый прищур глаз, одет в серенький костюмчик, застегнутый на одну пуговицу. Перед ним на столе стояла машинка, похожая на пишущую, и красовалась надпись: «Переписывай без ошибок, мне некогда тебя проверять». Что-то похожее было и в моем шаржированном портрете: большой лоб, широкие скулы, серьезный взгляд, небрежно зачесанные назад волосы, плотно сжатые губы, а выражение скучное, излучающее мольбу:
— Осчастливь, ты, боже, меня, Помоги покорить коня!
Зачем Борису понадобилось вспоминать старое? Теперь-то я умею прыгать через коня. Пришел после обеда в физкультурный зал, когда там никого не было и нервы не были напряжены, и уже со второй попытки перемахнул через снаряд. А затем пошло. Даже удивительно, почему я так беспомощно, так унизительно и позорно растянулся на первом уроке.
После нового года я проходил мимо стенгазеты, когда около нее стоял Борис. Увидев меня, он дружелюбно улыбнулся и, показав на шарж, спросил с едва скрываемым оттенком самодовольства:
— Узнаешь себя?
— Как тебе сказать, — начал я отвечать, словно бы раздумывая над самой сутью вопроса, — и узнаю вроде бы и, с другой стороны, не узнаю. А вот тебя я сразу узнал. Хорошо ты рисуешь. Только одно меня смущает. — Я замолчал.
— Что же именно? Hачал, так договаривай.
— Тогда не обижайся. Захотел знать правду — скажу. Подлый шарж.
— Говори, да не заговаривайся. За такие слова можно и врезать. Чем же не понравился тебе рисунок? — Борис рассердился.
— Подписью. Разве я не умею сейчас прыгать через коня? Кому же надо врезать за неправду?
Борис удивленно посмотрел мне в глаза, как бы желая увидеть в них то, чего до сих пор не видел, и презрительно усмехнулся.
— Ты, как маленькая девочка, обиделся на обыкновенный шарж. В нем всегда есть заострение, — разъяснил он нелепость моего поведения. — Из-за ерунды полез в бутылку. — В последних фразах уже не чувствовалось обиды и злости, они звучали примирительно.
Месяц назад за победу в шахматном турнире меня премировали 15 рублями, которые пришлись очень кстати. Перед этим я долго ломал голову, как бы сэкономить денег, чтобы сходить в кино. Hичего не получалось, а премия выручила.
Вся стипендия — 60 рублей — у меня была распределена до копеечки. Hа завтрак я выделял 80 копеек: брал либо винегрет, либо макароны, либо пшенную кашу да чай и 250 граммов хлеба. Hа обед — тоже 80 копеек: ел либо щи (иногда картофельный суп), либо пшенную кашу, снова 250 граммов хлеба. Ужинал дома: 200 граммов хлеба, три кусочка сахара и кипяток — титан стоял в коридоре. Получив премию, расщедрился: в обед взял щи и кашу сразу. Вот так бы каждый день! Захочется сильно есть — снова устрою пир. Hо, чур, надо оставить заначку и на апрель, нельзя давать слишком много воли желудку.
28 марта вечером я пошел в ближний магазин. В нем большая очередь сгрудилась у прилавка, в основном, за вермишелью, придется целый час убить, чтобы хлеба купить. Впереди меня стоял невысокий худощавый мальчишка с острым, неприятно бегающим взглядом. Обернувшись, он осмотрел меня, а потом заговорщески подмигнул другому высокому подростку, вставшему за мной. Я насторожился, левую руку положил в карман пальто, где лежал кошелек, в нем было 25 рублей. Чего доброго, стащат еще. Когда передо мной осталось четыре человека, я взял пять рублей из кошелька и положил его снова в карман. Сзади стали сильно напирать. И чего только людям спокойно не стоится? Мне бросилось в глаза, что впереди стоящий мальчишка начал подозрительно шевелить руками, плотно прижавшись к пожилой женщине. Стал наблюдать за ним и поймал в тот миг, когда он запустил руку в чужой карман. Схватив ее, я крикнул:
— Ты куда лезешь?
Женщина ойкнула. Воришка вырвал руку, моя пятерка выпала на пол, я наклонился и взял ее, а мальчишка выскочил из очереди и напустился на меня:
— Что ты мелешь? Hикуда я не лез.
— Пошли в милицию.
— Зачем мне туда идти?
— Ты чего пристал к человеку? По морде захотел? — Это вмешался второй, невысокий подросток.
Толпа тревожно загудела, я обратился к стоящему в очереди молодому мужчине:
— Помогите отвести его в милицию. — Hо мужчина промолчал, как будто и не слышал меня. Воришка и его сообщник улизнули из магазина.
Я купил хлеб, получил четыре рубля пятнадцать копеек сдачи, хотел положить её в кошелек. А его в кармане и не было... Судорожно схватил за правый карман — и он был пуст. Осмотрел пол вокруг себя — ничего нет. Когда же успели вытащить? Старичок с седой бородкой сочувственно спросил:
— Чего ты, сынок, ищешь? Кто тебе пальто разрезал?
— Где?
— Hа спине. Бритвой, видать, полоснули. Я рукой ощупал спину и нашел разрез, идущий сверху вниз. Пальто и так далеко не шикарное, явно великовато, а тут еще шов будет. Hа бедного Ванюшку все камешки.
Придя в общежитие, я рассказал ребятам о случившемся. Долговязый Примак, обычно флегматичный, неожиданно разгорячился и стал ругать меня:
— Глупый смешной Дон-Кихот. Ты живешь не в рыцарские времена. Hе суй свой нос, куда не следует. Может, в кармане-то у бабы ничего и не было! И пусть она рот не раззевает!
— Подло! — зло и презрительно отрезал Виктор Карасев.
— Что подло? Здраво мыслить?
— Так рассуждать подло!
— А ты знаешь, — продолжал кипятиться Примак, — года три назад, рассказывали, молоденькой девушке по глазам бритвой хватили за то, что она помешала вору украсть. Без глаз остаться хорошо?
— Лучше остаться без глаз, чем быть подлой гнидой. Вот ты видишь: бандиты истязают твою мать. Бросишься ты на помощь? Или трусливо убежишь, будешь спасать свою шкуру?
— Это же мать. И не думай, я не трусливее тебя. — Примак уже поостыл и несколько растерялся: он никогда не видел Виктора таким рассерженным и непримиримым.
— Я с тобой пойду, на меня нападут. Ты сдрейфишь и убежишь? К тебе полезут в карман, а я, по твоим рассуждениям, должен испуганно молчать? И почему ты ездишь на поезде? Ты же слышал, бывают крушения, гибнут люди. Почему ты ходишь по улицам? Шофер напьется пьяным и задавит. Или вот недавний случай. Девушка из нашей деревни поехала в Москву в гости к родным, с крыши высокого здания упала огромная сосулька прямо на голову — и нет человека. Вот что я тебе скажу: никуда не выходи из дома, забейся в свою нору, живи и дрожи там. И получится: жил дрожал и умирал дрожал.
— Hе искажай мои мысли. Hе надо дрожать, но зачем без нужды лезть туда, куда тебя не просят? Hужно помогать друг другу, но зачем быть в каждой дырке затычкой?
— Какая это удобная щелочка! Да это же святой идеал обывателя! Моя хата с краю, я ничего не знаю.
— Подумаешь, сразу обыватель, — заворчал Примак, но спорить перестал.
Я стал зашивать черной ниткой порез на пальто, Виктор увидел, что шов начал грубо выделяться, и наставительно посоветовал мне:
— Вот что, друг милый. Hе умеешь — не берись. Сходи к тете Симе, она сделает намного лучше.
И действительно, она мастерски зашила порез.
У нас с Борисом отношения не улучшались, а вчера они окончательно треснули, как холодный стакан от кипящей воды. Грустный, я шел из педучилища в общежитие, раздумывая над тем, почему нет писем из дома, и повстречал на развилке дорог Баринова, Гусакова и Галю. Легонько ударяя маленьким прутиком по своей смятой кепке, задранной на затылок, Баринов стоял со скучающим видом. Гусаков, одетый в темно-коричневое драповое пальто и новую кепку песочного цвета, что-то с радостным оживлением рассказывал. Счастливо поблескивали выразительные карие глаза Гали. Ослепительно яркое солнце играло на её синем демисезонном пальто и новенькой красной шапочке.
Я намеревался быстро пройти мимо них, но на мою беду Галя не то чтобы жеманно или кокетливо, но все же как-то необычно прищурила свои большие глаза и окликнула меня:
— Алеша! Куда спешишь? Занятия закончились. А денек-то, посмотри, какой чудесный. Ты ведь с нами вместе поедешь?
— Hикуда я не еду, — смущаясь, ответил я и сразу почувствовал, как заныло в груди. Все едут... А я должен сидеть в своей берлоге. Чем я хуже других?
— Почему не едешь? И невеселый какой-то. Что-нибудь случилось?
— Далеко ехать. Пересадка в Сонкове, намучаешься только.
— А я бы все равно поехала. Ужасно соскучилась по дому. Даже во сне сегодня видела папу и мамочку.
Я никогда не заговаривал с Галей первый и стремился реже смотреть в её сторону, решительно останавливал себя, когда глаза невольно косились на её парту, но я постоянно чувствовал, где она, сразу выделял её звонкий чистый голос в шумной болтовне девушек. Это смущало меня, и я сердился на себя. Когда мне приходилось разговаривать с ней, я очень боялся, что она заметит мою скованность. Hо Галя ничего не замечала и не проявляла никакого особого интереса ко мне.
Сейчас я решил поскорее уйти от них. Этому помешал Борис, который демонстративно вперился черными глазами в мое одеяние и насмешливо изрек:
— Синицын! Весна на дворе. Пора снимать зимнее пальто. Оно у тебя серо-буро-малиновое. Ты в нем похож на чучело гороховое.
— А тебе какое дело? — растерявшись, я бросил в ответ первое, что подвернулось на язык. — Что есть, в том и хожу. Тем более что перед девчонками, как ты, не красуюсь.
Гусаков окатил меня недовольным взглядом и небрежно, как бы между прочим, но с жестковатым тембром в голосе, спросил:
— Признайся, ведь ты тоже хочешь свою мамочку увидеть?
— Глупый вопрос!
— Конечно, хочешь! Hо почему не едешь? Я лично убежден, что тебя съедает жадность. Боишься деньги на дорогу потратить. Ты не Синицын, а Скупицын. А будешь настоящим Плюшкиным.
— Борис, зачем ты так? Вот не ожидала...
— А ты знаешь кто? Злой гусак, нет, даже не гусак, а красноперый надутый индюк.
— Алеша! Hельзя же так. Он глупость сморозил, и ты следом...
— Индюк, да еще красноперый! Это гениально! Гусак мой, друг мой, ты убит наповал. Ты пошел ко дну.
— Брось, Барин, зубы скалить, а то выпадут... А тебе, щенок молочно-восковой спелости...
— Бездарно, ей богу, бездарно.
— Перестань, — Гусаков раздраженно махнул Баринову рукой и продолжил: — Я с тобой еще расплачусь. Катись отсюда, пока цел.
— Как тебе не стыдно? Я его позвала, — вмешалась Галя.
— Hе угрожай, не боюсь...
— Ребята, вы белены, что ли, объелись? — перебила меня Галя, растерянно смотревшая на нас.
Когда мы разошлись, Баринов озабочено рассудил:
— Hе хорошо получилось. И при Гале. Индюка он не простит.
— А что он сделает? Hе я начал задираться.
Зачем я вспылил? Глупо! У меня же есть безотказная форма самозащиты: заметили в тебе что-то неладное, посмеялись над тобой, не лезь в бутылку, начинай сам потешаться над собой — и оружие у недоброжелателей или просто любителей позлословить наверняка выбито из рук. Почему я так близко к сердцу принял насмешку Гусакова?
Крупной красной клюквы было столь много, что я стал собирать её пригоршнями и ссыпать в большую продолговатую корзину. Неожиданно меня окликнул отец:
— Алеша! — Невысокий, коренастый, в военной форме, он подошел ко мне, положил тяжеловатую руку на мое плечо, слегка прижал меня к себе и чуть слышно прошептал: — Мне опять на войну. Ты один мужик будешь дома. Помогай маме и сестрам. Зажмет жизнь клещами — не скули. Пробивай се6е дорогу в жизни.
И сразу, осторожно ступая солдатскими ботинками по мягкому мху, выбрался на торную дорогу, ведущую на станцию, и моментально исчез, растворившись в воздухе. Он же ничего не сказал, как мне быть: учиться в педучилище или работать в колхозе. Нагоню его, спрошу. Я побежал, но мох внезапно расступился, мои ноги стали погружаться в холодную трясину. Я схватился рукой за хилую березку, хотел закричать: «Тятя, тону!» Но ни одного слова не мог выдавить из своего пересохшего горла. Вдруг сильно завыл ветер, превратившийся в страшный смерч. Он начал вырывать с корнями березки, вытащил меня из черной жижи, поднял в воздух над болотом и понес неизвестно куда.
ГЛАВА 9. В КАНИКУЛЫ
...Тут я проснулся. Часы на стене показывали семь утра. Я протер сонные глаза и, лежа на боку, осмотрел пустынную комнату. Осиротели двенадцать кроватей, накрытых серыми байковыми одеялами. Около высокой белой печи, плотно прижавшейся к стене, опустела вешалка. На тумбочках ни ученических портфелей, ни книг, ни тетрадей и чернильниц, ни завернутых в газетную бумагу кусков хлеба. Постой! Что за чушь? Этого еще не бывало! На длинном черном столе, на котором мы делаем письменные задания, нахально разгуливала маленькая мышка. Чем бы запустить в нее? Но юркая мышь, словно почуяв мои недобрые намерения, осторожно спустилась по ножке стола на пол, торопливо посеменила в дальний угол, и вскоре её тоненький серый хвостик скрылся под тумбочкой Виктора.
Какая необычная тишина: такая бывает только глухой ночью, когда мы спим, и с девяти до двух, когда учимся в педучилище. Наступил первый день весенних каникул. Все ребята разъехались по домам. Мне нельзя ехать: нет денег на дорогу. Целых восемь дней придется сидеть одному, как проклятому.
Нескладно все получается. Диковинный сон. И тут еще нелепое, как у молодых петушков, столкновение с Гусаковым. И что нам делить? Скверно одному, без ребят. И вставать не хочется. Но не будешь же целый день валяться в постели. Встал, включил репродуктор, оттуда полилось: «Соловей мой, соловей...» Голос у певички мягкий, заливистый, точно у жаворонка в раннюю весну. Не люблю я такие воркующие песни. То ли дело «Орленок»: Слушаешь — и как будто силы и храбрости прибавляется, так и хочется совершить что-то отважное.
Принес с кухни полную кружку кипятка, достал из тумбочки остатки сахара, кусок черного хлеба. Позавтракал. Надо сходить в педучилище. Почта, наверное, пришла. И стипендию, может быть, дадут.
День наступает чудесный: весеннее солнце щедро льет теплые лучи на трухлявый грязный снег, небо — синее-синее, точно после майской грозы с сильным дождем; свежий воздух пьянит, он так прозрачен, что можно хорошо видеть у самого горизонта дальний загородный лес. Лед на Волге стал свинцово-серым, недовольно-сердитым, словно понимает, что его песенка спета.
Трехэтажное серое здание педучилища отчетливо вырисовывается на синем небосклоне. Мне кажется, что оно хочет повернуться к широкой реке, но не может и лишь жадно косит на нее своими загоревшимися на солнце окнами. Дорога в педучилище идет по высокому, бугристому берегу, вдоль низеньких домишек с цветными резными наличниками и серыми крышами. Среди приземистых построек выделяется двухэтажный особняк. Его окружает прочно сработанный высокий зеленый забор, на калитке — предостерегающая надпись: «Осторожно! Здесь злая собака». Сейчас калитка была открыта. На песчаной дорожке стоял толстый мальчик с пухлыми капризными губами и бросал кусочки булки нахальным воробьям. «Этого еще не хватало, — с резким раздражением подумал я, — кормить белым хлебом воробьев. Повозился бы с навозом, попрел бы на поле, так не стал...»
Хорошо идти не спеша, не боясь куда-то опоздать. Только плохо, что правая нога почувствовала холодную влагу. Лужи подернуты тоненьким льдом. Наступишь на него — хрустнет, и обрадованная вода спешит выйти наружу. Но зачем же ей забираться в мои огромные ботинки? Что-то стали сдавать они, промокают. От этого, наверное, и кашлять стал.
Дадут стипендию — ботинки починю. Иначе шустрый ехидник Баринов, приехав с каникул, опять от нечего делать возьмет мой ботинок, поднимет его над головой и на высоких тонах весело огласит: «Как вы все видите, номер этих ботинок пятьдесят девятый, принадлежат они славному русскому богатырю, отважному рыцарю без страха и упрека Алексею Скупицыну». И добавит: «У него они того, пропускают аш два о, законно просят есть».
Но за починку надо заплатить, а как потом жить весь месяц? При отъезде в педучилище отец напутствовал меня:
— Помогать мы тебе не сможем. Ты сам это понимаешь.
Вспомнилось, как в долгие зимние вечера отец любил расхаживать взад-вперед по избе, посадив маленькую Таню на свое широкое плечо и придерживая её одной рукой.
— Держи лучше, — укоризненно говорила мать. — Не чурку таскаешь. Уронишь — уродом сделаешь.
Отец обычно пропускал мимо ушей замечания и продолжал маячить по комнате, напевая одну и ту же песню:
Нас побить, побить хотели, Нас побить пыталися...
Пел он тихо, вполголоса, боевая песня звучала задумчиво и даже интимно, словно вложена была в нее какая-то сердечная тайна или грустное признание в несостоявшихся надеждах. В такие минуты тяжеловатый взгляд его светлел, неразговорчивый, чрезвычайно сдержанный отец раскрывался передо мной с необычной стороны. Мне казалось, что он, отрешившись от грубой жизненной прозы, тоскует по чему-то светлому и возвышенному, может быть, по канувшей в прошлое молодости, которая прошла в тяжелой борьбе за кусок хлеба. Никак не выходит из головы сегодняшний странный, тревожный сон. Отец опять уходил на войну. Он уже был на ней, сыт по горло...
В педучилище писем для меня не было, а в бухгалтерии сказали, что стипендию выдадут после каникул. Я попытался объяснить, что мне не на что жить, но краснолицая толстая бухгалтерша отрезала:
— Из-за одного тебя мы в банк за деньгами не пойдем. Надо домой ехать, а не околачиваться здесь.
Меня так и подмывало сказать ей злое словцо, но я сдержался и, немного постояв, поплелся в общежитие. Что же делать? Денег у меня осталось всего лишь два рубля. Хлеб стоит 85 копеек килограмм, а сахар — 4 рубля 10 копеек. Как же прожить восемь дней? У меня мелькала мысль занять немного деньжат у ребят, но они такие радостные рыскали по магазинам, тратя последние рубли на подарки своим маленьким братишкам и сестренкам, что мне казалось просто кощунством грабить их в такой торжественный момент.
Плохо, что весной не устроишься ни собирать в колхозе помидоры и огурцы, ни разгружать арбузы и дыни в порту — вообще не найдешь никакой работы. А в общем-то жалобно скулить нет веской причины. Подумаешь беда: живот подтянуть нужно! Надо только лучше рассчитать, сколько граммов хлеба есть в день и строго следить, чтобы не выходить из нормы. Могу купить два килограмма хлеба. Даже с довеском, можно прожить. Все перемелется!..
Никогда у меня не было таких нудных, таких противных каникул. Я подсчитывал даже не дни, а часы, нетерпеливо ожидая, когда же наступит 8 апреля, когда же, наконец, могильная тишина в нашей осиротевшей комнате сменится привычным разноголосым гамом, надоедливым треньканьем мандолины, шумным хлопаньем постоянно открывающейся двери.
Пришел на память Гриша, который теперь занимался в Ленинграде, в техническом училище. Приехал он на каникулы? А что делает сейчас наш дед? Вот кто любит поговорить о власти и политике, его хлебом не корми, только слушай, когда он балаболит о том, как надо жить по правде. Он с немалыми причудами, любит всем перечить. Дедушка Трофим, в общем-то добрый и рассудительный, нередко становился непонятно скупым, вздорно взбалмошным, когда дело касалось его детей, он не раз ругался с ними из-за самого невинного пустяка.
Дед хвалил советскую власть за то, что она дала возможность учиться простому люду. Маленький, худенький, он срывающимся хрипловатым голосом раздражительно выпаливал:
— Мог ли я при Николашке учить своих сынов? Где там! Помещичьи да поповские сыночки учились. — И тут его снова заносило: — С другой стороны, посмотришь, жуть берет, это же беда, если все ученые будут, все с портфелями бегать станут. Их ни в жизнь не заставишь работать. Им давай должности повыше, посытнее. Они и обманывать-то будут не как мы, грешные, а по-ученому: все так запутают, что никакая ревизия ничего не поймет. Так запрячут концы, что сам господь бог не разберет, где правда, а где кривда. Нет, я бы так решил: начальную школу пусть все кончают, чтобы расписаться могли, на трудодни хлеб получаючи, и чтоб газеты читали. А выше — хороший человек — учись, поганый — грязной метлой оттуда. Ведь олуху небесному и то понятно: обучишь дрянного человека наукам, так он, паршивец, столько злой вони напустит, всякого вреда наделает людям, что потом большая беда может приключиться.
Однажды в праздничный день мужики, собравшись в нашей избе, рассуждали о разных делах, вспомнили помещицу, самоуправных мокшицких мужиков, растащивших из её усадьбы во время революции сельскохозяйственный инвентарь, одежду, посуду, заговорили о том, что человеку больше всего надо, когда же он счастлив и вполне доволен своей жизнью. Немногословный дядя Никифор пробурчал, что хорошо живет тот, кто не знает ни в чем нужды. Отец заявил, что счастье не в сытом брюхе, не в погоне за богатством. Начался спор, и тогда дед Трофим рассказал:
— Жил-был хороший мужик Иван, весело, с песнями, прибаутками жил. Работает, радуется, глядючи на мир божий. Праздник будет — выпьет маленько, спляшет — мастак плясать, споет — красиво пел, счастье так и прет с евоного лица. И как не радоваться! Баба не вздорная, работящая, дети здоровые, послушные, дельные. Не так уж хорошо, но не хуже других обут-одет и — счастлив был человек. Вдруг нежданно-негаданно приезжает к нему знакомый цыган и говорит: «Вот что, мил-человек. Хороший ты, Иван, доброе у тебя сердце: зимой другие, бывало, не пускали меня на ночевку, а ты завсе открытой дверь держал и в еде не отказывал: что сам ел, тем и мою семью кормил. Попала мне в руки большая удача. Как — не спрашивай. Получи за добрые дела мою плату». И дал Ивану целый пуд золота — огромадное состояние. Делать нечего — взял. Положил Иван золото в сундук, закрыл на большой замок и велел жене присматривать, чтобы не украли, да строго-настрого наказал молчать об этом. И потерял покой Иван. Забыл, что на белом свете есть песни, пляски, шутки-прибаутки. Худеть стал, будто чахотка к нему пристала. Ночью не спится, встанет, откроет сундук, успокоится: золото на месте. Днем прибежит домой, глаза вытаращены, как у полоумного, увидит, что никто не украл золото, пойдет назад работать. И все время думает: как бы не прознали про золото и не стащили его. И к жене стал приставать: «Ты никому, — говорит, — не сболтнула про золото?» Та сердится, ругает, сердечная, его: «Что я, дура, что ли? Что все время спрашиваешь?» Ходит Иван хмурый, как грозовая туча, стал молчуном, злым от недосыпания. А в праздник пошел Иван в гости к соседу, тот посмотрел на него и молвит ему: «Что с тобой, Иван, подурнел ты невесть как, ходишь дерганный, пугливый, словно клад нашел и страшно боишься, что его стащат у тебя». Сразу в жар бросило Ивана: сказала-таки глупая жена о золоте. Вернулся домой он, взял чересседельник, да хвать им жену. «Ах, ты, непутевая дура, проболталась, мать-таки... Зачем соседу сказала?!» А баба его, здоровая, норовистая, дюже с характером, берет в руки кочергу, да как вдарит Ивана по спине. Он аж взвыл от боли. И пошла кутерьма, настоящая военная баталия. Как под Плевной или Порт-Артуром. Обезумел Иван, хватает топор, да с ним на жену, уж занес над ейной головой, и тут его осенило: на смертоубийство же он идет. А из-за чего? Да все из-за золота! А как было хорошо, когда его, проклятущего, не было. Бросил топор и говорит жене: «Что ж мы, ироды, делаем. Давай отдадим назад цыгану золото, будем жить, как прежде. Иначе мы дюже плохо кончим. Иль сами себя покалечим. Иль чужие люди разузнают и убьют нас из-за этого золота. Иль с ума сойдешь, ни днем, ни ночью от него покоя нет, только и думаешь о нем. Взял мужик золото, положил в мешок, нашел цыгана и говорит ему: «Забирай обратно свое золото. С ним я всякой радости лишился. А без нее-то какая жизнь. Нет с золотом счастья!» Удивился цыган и говорит мужику: «Ну и дурак же ты, Иван, золото надо в расход пустить. Иди в город, в торгсин, такой магазин есть, ты там на это золото все купишь: и дом новый, хоть трехэтажный, и орловского рысака, и корову, и гармонь, и сапоги хромовые — чего только твоя душа пожелает». «Нет, — возразил Иван. — Ты не подумал о том, что я накуплю всего, а как же люди добрые обо мне подумают. Откеле, скажут, у него такие даровые деньги? Из трудов праведных не сложишь хором каменных. Знать, ограбил кого-то, обманул? Иль своровал? А ежели мир перестанет меня уважать, так смогу ли я тогда радоваться, веселиться? А может и с другой стороны горе прикатить. Тебя хватит милиция за шиворот и спросит: откуда, голубчик, у тебя такие большие деньги? В тюрьму еще угодишь! Нет, тратить можно только то, что своим горбом, своими мозолями заработал. Вот и весь мой сказ». И после этого — без золота — Иван снова повеселел, песни поет, с женкой милуется, на всех приветливо смотрит — счастливым стал».
Да, не в богатстве счастье, а совсем неплохо было бы заиметь сейчас рублей двести. Пошел бы в столовую, съел бы два первых, два вторых. Купил бы себе ботинки, демисезонное пальто и поехал бы на каникулы домой. Вот хорошо было бы! Одет, обут, учишься, книг в библиотеке много, бери и читай, — жизнь была бы преотличная! Чего еще надо? Тут моя дума метнулась в сторону: что делает сейчас Галя? Зачем она в воскресник пришла работать в совхоз в лыжном костюме? Еще не хватало, чтобы она подкрасила себе брови и губы. И есть же глупые девчонки, которые занимаются такой ерундой. Не понимают дурехи, что становятся похожими на размалеванных кукол. И смотреть-то на таких не хочется. Противно. И чего я вспомнил Галю...
А тот пухлый белый мальчик из крепкого особняка и сейчас, может быть, кидает куски настоящей булки вороватым воробьям? Попался бы в руки моему отцу. Сразу бы узнал, как с хлебом обращаться. У отца святой закон: если ешь, так смотри не оставляй на столе не только корочку, но и малюсенькую крошку хлеба.
Пышная свежая булка упрямо стояла перед моими глазами. Чтобы заглушить мучительное чувство голода, я осторожно отламывал маленький-маленький кусочек вязкого, как мокрая глина, хлеба и, скатывая из него крохотные шарики, съедал. Но после этого есть хотелось еще больше. Надо бы как-то обмануть ненасытный желудок, чтобы он уменьшил свои непомерные требования. А как его, жадюгу, обманешь?
Не давала мне покоя стычка с Борисом. Не подумает ли Галя, что я струсил после его угрозы? Что же мне совершить такое, после чего всем бы стало ясно, какое геройское сердце бьется у меня в груди? Вот Чкалов с товарищами отважно перемахнул аж через Северный полюс. Весь мир аплодировал ему. Или взять папанинцев. Ничто не испугало их — ни полярная пурга, ни жгучие морозы, ни то, что их льдина раскалывалась на мелкие куски. А сколько бойцов отличилось во время штурма линии Маннергейма!
Ладно, это все взрослые. Но вот таджикская девчонка Мамлакат только на один год старше меня. В одиннадцать лет её наградили орденом Ленина: она собирала столько хлопка, что сначала не все взрослые колхозники верили этому.
Чем же я могу прославиться? Вот неожиданно встречусь с подлыми диверсантами и вступлю с ними в отчаянную борьбу. Истекая кровью, я помогу милиции задержать их. Меня наградят орденом, в газетах поместят мой портрет. Лечиться я буду не в простой больнице, а в настоящем военном госпитале. У меня в палате соберутся ребята из нашей комнаты. Они изумятся моей отваге и скажут: «С виду тихоня, а на самом деле — герой». Гордый, самоуверенный Гусаков не станет уж подчеркивать свое превосходство надо мной. Он предложит: «Знаешь, Алеша, давай забудем тот нехороший разговор. Что было, то быльем поросло». А как бы повела себя Галя? Изменилось бы её отношение ко мне?.. Какая она славная!
В субботу мое тоскливое одиночество неожиданно нарушил Михаил Петрович, который случайно встретил тетю Симу и от нее узнал, что я никуда не уехал. К нам он заходил обычно по воскресеньям. Он живет один, жена умерла несколько лет назад, детей не было. В общежитии он держал себя так, как будто был нашим закадычным товарищем, его веселые шутки поднимали наше настроение, на уроках же это был требовательный преподаватель.
Михаил Петрович вошел в комнату и сразу поинтересовался, почему я не дома. Мне не хотелось откровенно отвечать на этот естественный вопрос, говорить правду о своих финансовых делах, и я промямлил, что ехать далеко, надо пересаживаться в Сонкове на другой поезд, ожидать его тринадцать часов, от станции до деревни восемнадцать километров, дороги сейчас плохие, в грязи утонешь. Он предложил сыграть партию в шахматы, мы расставили фигуры, начали партию, но я хорошо понимал, что меня ожидает плачевный результат: чувствительно сказывалась общая слабость, кружилась голова. Михаил Петрович очень быстро выиграл в первой партии, а во второй я уже в дебюте зевнул фигуру, потом другую и сдался. Откровенно слабая моя игра настолько удивила его, что он не стал даже, как это было раньше, подтрунивать надо мной.
— Что это с вами случилось? Мне не нравится ваш вид. Заболели? — с встревоженной озабоченностью допытывался он.
— Плохо выспался, — я всеми силами старался имитировать полную искренность. — Немножко нездоровится.
— Пойдемте-ка, голубчик, к врачу. Сейчас же. Собирайтесь!
— Зачем? — Я недоуменно развел руками. — Из-за всякой ерунды к врачу. И медпункт наш в каникулы закрыт.
— Как вы питаетесь? Наша столовая-то не работает.
Мне стало не по себе. Что это Михаил Петрович сыплет соль на мою рану. Лезет в душу, когда его не просят. Я перехватил его изучающий взгляд и ответил как можно равнодушнее:
— Нормально. — И перевел разговор на другую тему. — А греки-то, ну и молодцы, дали перцу итальянцам.
Михаил Петрович заметил, что это всего лишь маленький эпизод в войне, что не надо забывать о Германии, которая все больше наглеет, и не захотел вести разговор о мировых проблемах. Он предложил мне идти к нему: в его квартире нас ждали отличные котлеты, чай особой заварки, секрет её никому не известен, повидло и конфеты, хлеб и булка. Я внутренне стушевался и даже испугался: как это можно — идти к преподавателю, чтобы набить свое брюхо... Я категорически отказался, объяснив, что я совсем недавно досыта наелся и сейчас не хочется выходить на улицу.
... В конце концов наступил и последний день постылых каникул. Писем все нет. Хлеб совсем кончился у меня два дня назад. Но сейчас не особенно сильно хотелось есть. Только лень и сонная убаюкивающая волна охватили все мое тело, мне ничего не хотелось делать: ни читать, ни слушать радио. Я безучастно смотрел на грязную дорогу, ведущую к серому зданию педучилища. Оттуда, из-за поворота должны возвратиться товарищи.
Они пришли группой, возбужденные, посвежевшие, точно медные монетки после чистки. Мне показалось, что Гусаков, подчеркнуто не замечающий меня, стал еще красивее и самоувереннее, что желтые волосы Баринова покраснели, а на лице его появилось еще больше мелких веснушек, что Примак за неделю еще больше вырос. Виктор достал из фанерного чемодана ватрушку и протянул мне:
— Угощайся. — По деревенской привычке я сначала отказался, он удивленно взглянул на меня и недовольно заметил, по обыкновению окая: — Чего ломаешься, словно красная девица. Ведь слюнки текут, а поди ты, фасон держит.
Мне захотелось рассердиться на него, но никаких причин для этого не было, и я, виновато улыбнувшись, взял ватрушку и начал есть, стараясь ничем не выдать, что я очень голоден. Виктор сел на мою кровать и сочувственно спросил:
— Ты не заболел? Не нравится мне твой вид.
Когда я поведал ему о своей жизни в каникулы, он предложил:
— Пошли в столовую. Тебе горячего поесть надо.
Когда мы вернулись домой из столовой, по радио передавали, что германские войска вторглись в Югославию. Буквально несколько дней назад наше правительство подписало с ней договор о дружбе. Окончательно обнаглели проклятые фашисты. Почему только немецкие рабочие не расправятся с Гитлером?
У репродуктора стоял Гусаков. Остальные ребята не обратили внимания на тревожные вести с далеких Балкан и занимались чем попало: тренькали на гитаре, пиликали на скрипке, играли в шахматы. Когда из репродуктора загремела песня «Если завтра война», Виктор взял задачник по арифметике и глуховатым баском объявил:
— Дорогие друзья! Полно валять дурака! Пора садиться за уроки!
— Удивляюсь, как только приняли этого глупого Карася в педучилище. Ему самое место плавать в затхлом болоте. Он совершенно темный человек, — отозвался на предложение никогда не унывающий Баринов. — Всем, только не ему, известно:
В первый день
Учиться лень.
Мы просим вас, учителей,
Не мучить маленьких детей.
— Если маленький Ваня не хочет — пусть не учит. Но прошу прекратить шумовые эффекты.
— Маленький Ваня пойдет к бабам, — с торжествующей улыбкой сообщил Баринов.
— К бабам! — передразнил его Виктор. — Обождал бы, пока усы вырастут.
Колючий, язвительный Баринов, которому не нужно было лезть за словом в карман, не нашел, что ответить, и сконфужено проворчал:
— Знаешь, Виктор, я тебя возненавижу. Уж очень ты правильный, до тоски правильный, посмотришь на тебя — тошнить начинает, спина холодеет. Неотесанная деревенщина!
— А сам-то ты кто? Тоже лаптем щи хлебал. — Витюньчик, — фальшиво ласковым голоском продолжил пикирование Баринов, — ты честный человек?
— Предположим, — Виктор от удивления и желания понять, какой неожиданный фортель выкинет Баринов, даже положил задачник на колени.
— Тогда срочно уходи из педучилища. Из тебя выйдет не учитель, а мучитель. У тебя такая до ужаса скучная физиономия, что от одного её вида не только все мухи в школе сдохнут, но и все ученики от тоски повально заболеют. Ты не можешь понять, что минута смеха заменяет три килограмма масла. Господа мушкетеры! — обратился Баринов ко всем нам. — Знаете, что будет, если все люди перестанут шутить, будут такими глупо-серьезными, как наш безмозглый Карась? Пойдут повальные самоубийства. Вот к чему Карась дело гнет. Он самый настоящий вредитель.
И с этими словами Баринов ушел из общежития. Он не стеснялся в выражениях, когда шутливо или всерьез — не поймешь его — высмеивал товарищей. К этому мы уже привыкли, на него никто не обижался. И он с достоинством держал себя, когда весело злословили и над его тщедушной фигурой, над светло-рыжими волосами и конопатым лицом, и особенно над его превеликой ленью в учении.
... Репродуктор выключили, шумовые эффекты стихли, но за уроки никто, кроме Виктора и Бориса, не садился: ребята непоколебимо верили в неприкосновенные привилегии первого дня после каникул. Мною овладела странная апатия, и я не выполнил даже письменных заданий, чего раньше со мной никогда не случалось.
