Вот и пришло неумолимое печальное время, когда я, предельно престарелый, физически немощный пенсионер, обременённый тяжким букетом болезней, начал в долгие бессонные ночи, вспоминая былое, невольно подводить итоги своей длительной жизни.Текст статьи
ЖИЗНЬ НИКОЛАЯ ОСТРОВСКОГО
При обсуждении пьесы В. Рафаловича по роману «Как закалялась сталь» Н. Островский воскликнул: «Друзья, самое дорогое, что есть у человека, — это жизнь... Это лейтмотив романа». (Николай Островский. Человек и писатель). Стоит остановиться на его жизни и родословной.
Г.И. Храбровицкая, директор Государственного музея — гуманитарного центра «Преодоление» им. Н.А. Островского, кандидат исторических наук, Заслуженный работник культуры, отметила в предисловии к книге Ражевой В. «Николай Островский и музыка» (2005): «Николай Островский стал символом тех вершин человеческого мужества, на которые способен подняться человек. Смертельно больной, слепой, абсолютно неподвижный — в течение 9 лет из 32 прожитых — Николай Островский не только сопротивлялся болезни, отнимающей у него год за годом по частям здоровье, но сумел и в столь трагических обстоятельствах постоянно учиться, развивая природные способности, которыми был щедро одарён».
Николай Алексеевич Островский родился 29 сентября 1904 года в селе Вилия Волынской губернии (сейчас Ровенской области Украины). Дед его, Иван Васильевич Островский, в звании унтер-офицера сражался на Малаховом кургане при обороне Севастополя во время Крымской войны (1853-1855), отец Алексей Иванович дослужился тоже до чина унтер-офицера, принимал участие в Балканской войне 1877-1878 гг., за боевые подвиги был награждён двумя Георгиевскими крестами. Закончив военную службу, он несколько лет служил в военном ведомстве, 10 лет прожил в Петербурге, в Вилии работал на винокуренном заводе сезонно, служил акцизным чиновником, был помощником управляющего на заводе, ему приходилось зимой уходить на заработки.
Г.И. Храбровицкая 23.08.2007 года ответила на мой вопрос: «Алексей Иванович Островский был очень достойный, уважаемый, Н. Островский его любил и гордился им». Н. Островский переписывался с отцом, помогал ему материально. Отец умер 26 апреля 1936 года в городе Сочи в возрасте 86 лет. По словам Екатерины Алексеевны, сестры писателя, отец рассказывал им о мужестве и героических подвигах русских солдат в Болгарии «при обороне Шипки и Плевны, участником которых был он сам. Эти рассказы оказывали, без сомнения, большое влияние на впечатлительного мальчика» (Материалы Международной научно-практической конференции «Н. А. Островский — вчера, сегодня, завтра»).
Видно, и тем, что с детства Островский привык гордиться своими дедом и отцом, потомственными военными, можно объяснить его тягу к военной службе. Он ещё мальчиком дважды убегал на фронт. «Ведь я по призванию человек военный», — признавался он писательнице В. Дмитриевой. И добавлял, что, не случись с ним эта «проклятая болезнь», он бы стал не писателем, а военным» (Николай Островский — человек и писатель.). Островский обрадовался, когда в 1936 году его зачислили в Политуправление Красной армии со званием бригадного комиссара. Он, надев комиссарский мундир, говорил: «Теперь я вернулся в строй и по этой, очень важной для гражданина Республики линии». Художник А Яр-Кравченко, работавший над портретом Островского, отметил, что во время встречи с ним «он был в военной форме цвета хаки».
Алексей Иванович женился вторым браком на Ольге Осиповне, она — мать писателя — была чешкой по происхождению. Её родители приехали в Россию в 60-х годах XIX века, в России родилась и Ольга Осиповна. Она отличалась ярким самобытным характером, образной речью, блистала остроумием и тонким юмором, обладала поэтическим складом души.
В печати указывалось, что в Вилии семья Островских жила в достатке: «От первой жены Алексей Иванович унаследовал дом, землю, большой сад» (Материалы …). Среди родственников со стороны и отца, и матери были учителя, священники, военные, служащие Вилийских заводов, люди в известной мере состоятельные. Детство осталось счастливым временем в короткой, трагической жизни Н. Островского.
Бедность у Островских наступила в 1913-1914 гг. К этому времени они разорились, вынуждены были продать дом и землю, чтобы отдать долги за строительство дома. В 1914 году Алексей Иванович потерял работу. Первая мировая война заставила Островских после ряда переездов поселиться в 1915 году в Шепетовке, которая многократно переходила из рук в руки. В ней побывали немцы, поляки, петлюровцы.
Чтобы помочь семье, испытывающей нужду, Николай в 1915 году начал работать в буфете при железнодорожной станции Шепетовка, затем подручным кочегара на электростанции.
ИЗ МОЕЙ РОДОСЛОВНОЙ
Я появился на свет в крохотном хуторке Буровцове, который всего лишь в полукилометре прилепился к деревне Красненькое. Он высился на песчаном косогоре, состоял из крепкой пятистенной хоромины моего деда Трофима Васильевича Огнёва (1870-1946) и в ста метрах ниже от неё нашей престарой избы. К нам почти вплотную подползла зелёная лесная дуга из осин, берёз, елей и сосен. Перед нашими окнами стояли три осины и тополь, на котором красовался сделанный из досок скворечник, на нём распевали свои зазывные песни, прилетавшие ранней весной скворцы.
Мне не довелось испытать бабушкиной любви и ласки, мать отца ушла из жизни до моего рождения, а по материнской стезе милая бабушка Настя скончалась, когда мне исполнилось всего лишь два года.
Мой дедушка по матери Григорий Михайлович Бойков, высокий, сильный, рыжебородый, с хмурым, часто недовольным взглядом, был заядлым охотником, ловил капканами лисиц, зайцев, ходил с ружьём и собачкой Дамкой на белок, однажды в его капкан угодил матёрый волк, которого дед пристрелил. О нём как примерном охотнике писали в районной газете. Он, изрядно опьянев в праздники, жаловался не столько на свою тяжкую жизнь, сколько на своих внешне похожих на него высоких, стройных сыновей. Я слышал, как он сетовал на свою судьбу, недалёк тот день, как он покинет белый свет, а его сыновья равнодушны к охотничьему делу, не хотят перенять его навыки, а он бы им показал, научил, как надо правильно ставить силки, капканы и многое другое из охотничьего искусства. В самом начале 1936 года он, напившись, внезапно умер.
Маленький, худенький дед Трофим не курил, не матерился, был равнодушен к водке, я ни разу не видел его пьяным. Он любил поговорить о политике, его хлебом не корми, только слушай, когда он балаболит о том, как надо жить по правде и справедливости. Он с немалыми причудами, привык всем перечить, добрый и рассудительный, подчас становился непонятно скупым, вздорным, когда дело касалось его детей, он не раз ругался с ними из-за самых невинных пустячков. Дед хвалил советскую власть за то, что она дала возможность учиться простому люду, срывающимся хрипловатым голосом выпаливал:
— Мог ли я при Николашке учить сыновей? Где там! Помещичьи да поповские сыночки учились.
Отец мой, невысокий, коренастый, ходил тяжеловатым твёрдым шагом, какой бывает у человека сильного, уверенного в себе. Подчас казалось: если он встанет и не захочет сдвинуться, то его уже ничем не столкнёшь с места. Его считали в деревне правдолюбом, умным человеком. Он не матерился, не курил и не терпел водку и самогон, ограничиваясь в праздник кружкой пива.
В 1931 году в нашей деревне создавали колхоз. В первомайский праздник принарядившиеся мужики, парни, бабы, девки с весёлыми шутками и подковырками построились в неровную колонну и пошли по деревне, а впереди шагал мой отец с красным флагом. Я то семенил рядом с ним, то убегал вперёд, то, сильно запыхавшись, возвращался к взрослым и снова горделиво шёл вместе с ними.
Колонна остановилась у трибуны, сколоченной из свежего елового тёса. Отсюда, от невысокого взгорья, начиналась дорога в Максатиху, районный центр. Мне захотелось встать под алым флагом и идти по этой дороге, далеко-далеко, через высокие горы, бурные реки и синие моря — в чудесную неведомую даль, где нежная голубизна неба опускается за зелёным хвойным лесом, где празднично светит яркое солнце.
Начался митинг. После выступления молодого учителя взобрался на трибуну отец и громко, чуть ли не крича начал говорить с такой страстью и верой в правоту своих слов, что его слушали, можно сказать, с открытыми ртами, не перебивали ядовитыми выкриками, как это бывало на собраниях. Он предрекал смерть мировой буржуазии и врагам советской власти и обещал радостную жизнь в колхозе. И вдруг, когда он сошёл с трибуны, красный, с золотистым отливом петух, стоявший на невысокой поленнице, махнул крыльями и голосисто прокукарекал, и следом донёсся до нас дальний колокольный звон из монастыря. Заметив, как с испуганной торопливостью перекрестились бабы, отец глуховатым голосом выкрикнул:
— Вот как! Даже церковь и петух благословляют нас на новую жизнь!
После речи отца школьники, одетые в чистые рубашки и платьица, декламировали стихи о Ленине, пионерах. Подняли на высокую из свежих досок трибуну и меня, и я, проглатывая слоги и даже слова, громко протараторил стихотворение Демьяна Бедного: «По склону поступью чеканной // Советский ходит часовой». Мне хлопали даже больше, чем ученикам. Тогда я был на седьмом небе от счастья.
Отцу очень хотелось учиться. В долгие зимние вечера он читал книги «Основы политграмоты», «Советы агронома», «Что такое религия». Когда организовали колхоз, ему предложили работать кладовщиком, но он наотрез отказался и уехал в Лихославль на годичные агротехнические курсы. Вернувшись домой, отец стал работать агротехником колхоза. Он с раннего утра до самой ночи мотался по полям и сенокосным лугам, ругался с правленцами и бригадирами, ходил на строящуюся ферму и в лес, где заготавливали бревна, ездил в район и сельсовет, заседал в правлении.
В 1933 году отца исключили из партии и сняли с должности агротехника. В районной газете «Призыв Ильича» напечатали большую статью «Сорную траву — вон!» Отец на собрании актива Максатихинского района резко осудил директиву о сверхраннем посеве льна. Вскоре — уже через несколько месяцев — сама жизнь показала, что он был прав. Анатолий Огнёв написал мне 28 сентября 1991 года: «Твой отец, мой брат Василий, был коммунистом и был исключён из партии за его взгляды на проводимые непродуктивные меры теми, которые ...были лжекоммунистами».
В тёплый сентябрьский день 1933 года Бородулин, худущий мужчина, в белой вышитой рубахе, потрёпанных сапогах, полинявшем черном пиджаке и такой же кепке, работавший инструктором райкома партии, сидя на завалинке, пытался всячески доказать отцу, что не стоит так близко принимать к сердцу учиненную над ним несправедливость.
— Hе серчай, Трофимыч, — Бородулин дружески похлопал отца по плечу. — Так уж нескладно получилось. Ты же пошёл против первого. А Рыжанков ой, как не терпел, чтобы ему перечили. Он перегнул палку с этим сверхранним севом, убыток район понёс. Вот и полетел он. Недавно новый секретарь Смирнов приехал, обходительный, умница, людей насквозь видит, в корень глядит. Времени всего ничего прошло, а он уже по уши влез в дела. Узнал и о твоём деле. Он считает ошибкой решение о твоём исключении. Пиши заявление, тебя восстановят в партии.
— Погоди насчёт заявления. А как же быть со статьёй в газете? Извинится тот, кто писал, скажет, что всё это враньё?
— За газету не могу говорить. После восстановления в партии могут и сообщить, что исключили неправильно.
— А могут, выходит, и ничего не сообщить?
— Hе знаю. Перестань ворошить старое. Пиши заявление.
— Hе буду писать!
— Как не будешь?
— Так и не буду. Почему я должен второй раз писать? Промах-то не я сошляпил. Вы сами кашу заварили, сами и расхлёбывайте её.
— Ты хочешь, чтобы партия к тебе на поклон пошла? Hе слишком ли многого захотел? Hе слишком ли ты возомнил о себе?
— К чему ты всю партию задел? Чую я, под партией ты разумеешь тех пустозвонов, которые, поджавши хвост, молчат, когда Рыжанковы глупые предписания сочиняют? — Отец говорил нервно, громко, казалось, что он вот-вот сорвётся на крик. — Ответь, честно ответь: почему никто, когда меня исключали, не заступился за правду? Один выступил, но сразу зажал рот в тряпочку, когда на него прикрикнули. Ты ведь знал, что я прав! И молчал! Ты хвалишь нового секретаря, а если к власти снова придет такой, как Рыжанков. И меня опять объявите оппортунистом. И все поддержите его и станете говорить, что он действует от имени партии.
— Откуда столько злости у тебя? Злишься — и мешаешь всё вместе: и правду, и неправду. Hа кого ты злишься?
— Hа тебя и трусливых долдонов, которые очень уж дрожат за свою шкуру, в рот смотрят таким, как Рыжанков. Hа тех, кому нет дела до того, как живёт крестьянин.
— Кто тебе дал право так обобщать? Или ты думаешь, что в райкоме одни дураки да подлецы сидят? Ошибки у всех могут быть. Конь о четырёх копытах и то оступается. Злобными разговорами делу не поможешь. Давай волынку кончать. Поговорили и хватит. Пиши заявление.
— Без заявления выправляйте дело. И давай закончим этот разговор.
Расстроенный Бородулин сухо распрощался с отцом и ушёл.
В долгие зимние вечера отец любил расхаживать взад-вперёд по избе, напевая песню: «Нас побить, побить хотели. Нас побить пытался...». Пел он тихо, вполголоса, боевая песня звучала задумчиво и даже интимно, словно вложена была в неё какая-то сердечная тайна или грустное признание в несостоявшихся надеждах. В такие минуты тяжеловатый взгляд его светлел, неразговорчивый, чрезвычайно сдержанный отец раскрывался передо мной с необычной стороны. Мне казалось, что он, отрешившись от грубой жизненной прозы, тоскует по чему-то светлому и возвышенному, может быть, по канувшей в прошлое молодости, которая прошла в тяжкой борьбе за кусок хлеба.
КАК УЧИЛСЯ ОСТРОВСКИЙ
Ещё до школы Николай научился читать и писать. У него была великолепная память, церковноприходскую школу он закончил с похвальным листом в начале 1913 года, когда ему ещё не было девяти лет.
В Шепетовке в 1917 году он поступил во второй класс начального училища, переименованное в двухклассное народное училище, и закончил его в 1918 году. По его инициативе в нём создали литературный кружок, выпускали рукописный журнал «Цветы юности».
Осенью 1918 года Николай поступил в Высшее начальное училище, преобразованное в Единую трудовую школу, закончил её в 1921 году. Он отлично учился по всем предметам, был членом редколлегии стенной газеты, очень любил музыку, любил петь песни, особенно украинские.
Его отец «Алексей Островский, страстно любил пение, особенно хоровое. Он пел сам и хорошо играл на многорядной гармони…» (Ражева В. Николай Островский и музыка. С.3). Врач М. Павловский, хорошо знавший Н. Островского, отметил: «Унаследовав от отца и матери музыкальные способности, в том числе абсолютный слух и хорошую музыкальную память, Николай Алексеевич легко овладел игрой на баяне, балалайке…». Островский говорил писательнице А. Караваевой: «…когда я выучился играть на гармонии, я почувствовал гордость, что из моих пальцев льются звуки песни... Как я любил её… С гармонью мы и на фронте не расставались… Хорошо с песней в бой идти».
А. А. Караваева в своих воспоминаниях обрисовала Островского как «редкостно обаятельного, трогательно чистого и милого человека». Воспоминания о Н. Островском директора Высшего начального училища В.К. Рожановского, а также и соучеников Островского рисуют обаятельный образ многосторонне одарённой, неординарной личности.
В. Рожановский отметил: «Силами учащихся ставились спектакли. Островский пел в хоре и принимал участие в постановках... Коля был отличник по всем предметам. Очень способный, серьёзный, любимец всего коллектива школы, как учителей, так и учащихся. Среди учащихся пользовался большим авторитетом. Коля — бессменный член редколлегии стенной газеты. Большая половина газеты была заполнена статьями Коли Островского» (Николай Островский — человек и писатель).
М. Нижняя, соученица Н. Островского в Высшем начальном училище, вспоминала: «Я знала Островского с 1918 года. Был он с виду, смуглым, худощавым, с темно-карими глазами, часто любил поглядывать из-под лба, это ему очень шло, в такие моменты он ещё больше привлекал к себе и делался каким-то загадочным. По характеру своему был подвижным, отважным, сметливым и необыкновенно серьёзным.... Он казался старше своих лет, был развитым, любознательным, умел задавать учителям очень серьёзные вопросы. ...Вообще стоял на голову выше всех...
Членом партии он стал в 1924 году, в 1927-ом поступил на Заочное отделение Коммунистического университета. Оказавшись инвалидом, Островский много читал, познакомился с выдающимися художественными произведениями. Он упорно готовился к писательскому делу, хорошо понимая, что без высокой культуры, без должного освоения секретов литературного мастерства не создашь произведения, заслуживающего внимания читателей. Поистине героические усилия помогли ему добиться того, что в его труднейшем положении, казалось, было сделать нельзя.
Как писала А. Караваева в журнале «Молодая гвардия», когда в начале 1932 года редакторы этого журнала встретились с Островским, то они были изумлены неожиданной осведомлённостью начинающего автора в литературной технике.
6 декабря 1935 года Н. Островский размышлял: «Писателем может стать каждый. Но для этого нужна упорная воля, огромная учёба, бесконечное обогащение знаниями, бесконечное стремление к высшему уровню культуры. Надо учиться, надо приобрести глубокое знание жизни, знать лучшие произведения мировой культуры, чтобы расширить свой кругозор, осветить собственный опыт теорией марксизма-ленинизма.
Молодые товарищи должны помнить, что наскоком не возьмёшь огромного культурного наследства прошлого. Спокойное упорство, большой, огромный труд нужны для этого» (Николай Островский).
Он указал, что перед тем как начать писать роман «Рождённые бурей», восемь месяцев были отданы им на учёбу: за это время он «прочитал основные произведения мировой художественной литературы, такие книги, как «Война и мир», «Анна Каренина» и целый ряд других мировых произведений читались мною много раз».
М. Исаковский в своей книге «О поэтах. О стихах. О песнях» (1968) писал: «Николай Островский стал знаменитым писателем вовсе не потому, что он был инвалидом, а потому, что он оказался очень талантливым человеком. …несмотря на свою молодость, Островский прошёл большой и славный жизненный путь. Он, таким образом, сделался обладателем богатейшего жизненного материала. …несмотря на свою инвалидность, Островский нашел в себе силы учиться, повышать свои знания, свой культурный уровень. Он стал образованным человеком, и, в частности, хорошо понял, что такое литература и что он сам может дать ей. Если бы ничего этого не было, Островский не написал бы своих книг, хотя бы и очень хотел написать».
УЧИЛСЯ, СПАСАЯСЬ ОТ СКУКИ
Мой дядя Толя Огнёв старше меня был всего на четыре года, мы с ним дружили. Когда он пошёл в школу учиться, мне одному было очень скучно, я с радостью встречал его возвращение домой, прилеплялся к нему банным листом. От нечего делать я начал подражать ему. Когда он выполнял домашние задания, я старался учиться у него, стал читать, считать, выучил таблицу умножения, затем, выспрашивая его, умудрился понять, как убавляют и прибавляют простые и десятичные дроби. Мы заметно подрастали, Толя приносил интересные книги и давал мне на день-два их прочитать. Среди них был роман В. Гюго «Отверженные». На всю жизнь запомнился отчаянный мальчишка Гаврош из этого произведения.
Моя учёба в первом классе осталась в моей жизни белым пятном, не оставила в моей памяти никаких, тем более хороших впечатлений. Помню, как строгая, холодная душой учительница Вера Александровна пожаловалась на меня маме и отцу на то, что я балуюсь, мешаю вести уроки.
Во втором классе новый учитель Михаил Яковлевич Шахматов в сентябре подошёл к моим родителям около нашей новой избы и предложил перевести меня теперь же в третий класс: за второй класс я всё знал, не стоит мне без толку волынить целый год. Мама сразу жалобно запричитала: куда же мне, такому малому, уже через два года ходить в Лощемлю за семь вёрст. Отец окинул озабоченным взглядом учителя и не вымолвил ни слова. Учитель развёл руками и ушёл.
Пришлось мне понапрасну бить баклуши целый год. А настало время идти в четвёртый класс, жизнь преподнесла нежданную неприятность: в Красненькой начальной школе четвёртый класс ликвидировали, пришлось мне идти учиться в Лощемлю, случилось то самое, чего так боялась боязливая мама. Но там мне здорово повезло с учительницей четвертого класса Евдокией Сергеевной Веригиной. Всего лишь один год она, невысокого роста, с милым, добрым лицом, учила меня, но до сих пор, помню, как она, душевная, впечатлительная, расплакалась, прощаясь с нами, У неё не было своих детей, она весь свой большой запас материнских чувств отдала своим малым ученикам. Она всем своим поведением учила нас честности, доброте, отношения в её классе были пропитаны дружелюбием, удивительной доброжелательностью.
ГЕРОИЧЕСКИЕ 30-Е ГОДЫ
Для моего поколения Н. Островский и его непоколебимый герой Павел Корчагин стали притягательным нравственным образцом. Ученик Пятигорской школы № 2 Анатолий Косоруков написал в 1937 году: «Восемнадцать месяцев прошло с того дня, как весной 1935 года я упал и ударился позвоночником об угол парты. От неподвижного лежания навзничь я начинаю слепнуть. Гипсовая повязка и корсет теснят грудь. Отчаянно болит спина. ...Однажды пионервожатая принесла мне книгу «Как закалялась сталь» ...давно собирался прочесть её, но болезнь, а главное, сильная резь в глазах не позволяли мне сделать этого. Как же быть сейчас?
— Женя прочтёт тебе вслух, — находит выход вожатая.
Женя, муж сестры Толи, стал читать ему книгу.
«Очарованный мужеством Корчагина, я жадно ловлю слова, долетающие из соседней комнаты. Мне начинает казаться, что здесь, в одном доме со мною, сидит он, мужественный, смелый и честный человек, судьба которого так странно схожа с моей. Это особенно поражает меня. Мне начинает казаться, что всё, написанное в этой книге, относится ко мне больше, чем к кому-либо другому, что я обязан чувствовать и мыслить, как Павел Корчагин. Образ его приобретает надо мной непреодолимую силу.
...И когда глубокой ночью мы закончили эту замечательную книгу, я сказал себе: «Буду стойким, как Павел Корчагин. Я вернусь к жизни! (Николай Островский)
Лжедемократические деятели сейчас целенаправленно развращают молодёжь, они с неприкрытой злобой пишут о бывших фронтовиках: «Презрение потомков — самое малое из того, что заслужили строители и защитники советского режима». Для духовных власовцев «советское прошлое — кровавое, лживое и позорное», для них 30-е годы предстают только кровавыми репрессиями. Они, зацикленные на них, не касаются вопроса: почему были эти репрессии, кто конкретно и зачем проводил их:
Если же попытаться взвешенно определить общее содержание советской жизни 30-х годов, то сразу же следует отметить несомненный героический пафос того времени, великий трудовой подвиг нашего народа.
Н. Островский 27 сентября1935 года писал: «Угроза войны чёрным вороном носится над миром. ...Душно в Европе. Пахнет кровью. ...Мир лихорадочно вооружается». Тогда мне, обычному малолетку, казалось, что в самом воздухе неотвратимо парило ожидание скорого нападения на нас со стороны вражеских соседей. 6 апреля 1936 года Островский, выступая по радио, предупреждал: «было бы предательством забывать о том, что нас окружают злейшие кровавые враги. Фашизм бешено готовится к войне против Советского Союза».
Близкий друг Островского И. Феденев поведал: «В Испании шли жестокие бои испанского народа с фашизмом. Героизм испанских революционеров вызывал у Островского чувство большой радости» (Николай Островский. Человек и писатель. С.180). В ноябре 1936 года Островский корреспонденту «Комсомольской правды» говорил: «Когда мне очень тяжело, является потребность в фантастике. Последние дни я уношусь в Испанию. Я представляю себя там на площади могучим оратором, способным своим словом увлечь всех за собой».
Не стану утверждать, что нечто подобное бывает у меня. А вот в детстве... Вспоминаю, как я совсем малым-малым дитятей в муках сотворил стишок с грозным предупреждением:
Эй, фашисты, к нам не рвитесь!
Сила грозная у нас!
Меж собой лучше деритесь.
В пыль сотрём не то мы вас!
Чтобы подлые враги обязательно узнали о моём предупреждении, я послал свой стишок в газету «Колхозные ребята». Но моё чудное творение газета по чьей-то непростительной оплошности не опубликовала, и потому мерзкие фашисты не образумились, продолжали подготовку к бешеному нападению на Советский Союз.
В тридцатые годы, когда наша страна в высочайшем темпе училась и строилась, когда она быстро возводили новые важнейшие заводы и даже целые города и когда фашисты нагло терзали Испанию, мне казалось, что в самом воздухе неотвратимо парило ожидание скорого нападения на нас со стороны вражеских стран. Я в самом раннем детстве пристрастился читать книги и газеты, из которых само собой входило в моё сознание и то, что «порохом пахнуть стали передовые статьи и стихи».
Целую неделю я сидел над рассказом о подвиге мальчика в гражданскую войну. Закончив его, послал в «Колхозные ребята». Ответ из газеты меня неприятно озадачил. Мне посоветовали писать о том, что меня окружает в деревне, что я хорошо знаю. Но неужели кому-то интересно читать о том, как мама стирает грязные пелёнки, как ругаются мужики, как летом без передыха работаешь? Или о том, как отец убивал большим ножом ягнёнка, потом привязывал его за ногу к толстым гвоздям, прибитым к матице, сдирал с туши шкуру, выпускал, разматывая, длинные синие кишки, а тёмно-алая кровь капала с обрезанного горла на жёлтую солому?
Я настойчиво готовил себя к нещадной схватке с заклятыми врагами, читал книги о мужественных героях, отважных воинах, несгибаемых борцах за народную правду и справедливость. Песни наполняли меня бодростью и радостью. Это же верно:
Легко на сердце от песни весёлой.
Она скучать не даёт никогда.
Это же всем понятно:
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадёт.
Зажигал нас жаждой борьбы юный барабанщик, который бесстрашно смотрел в лицо смерти:
Погиб наш юный барабанщик,
Но песня о нём не умрёт.
Я любил читать книги о том, как «уходили комсомольцы на гражданскую войну», в мою душу властно впилась песня о мальчишке-орлёнке: «навеки умолкли весёлые хлопцы», в живых он остался один. Его «называли орлёнком в отряде, враги называли орлом».
Н. Островский сказал незадолго перед своей кончиной в беседе с композитором Виктором Белым: «Жалко, что «Орлёнок» не появился в дни Гражданской войны. Такие песни нам очень были нужны» (Николай Островский. Человек и писатель. С.208) Проникали в наши души слова «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет». Островский, как и мы, мальчишки, любил слушать «Каховку», «Орлёнок», «Широка страна моя родная».
В. Инбер вспоминала: «Хорошо было смотреть, как Островский пел с комсомольцами партизанские песни» (157). Вероятно, среди них была и чудесная песня Парфёнова «По длинам и по взгорьям» о лихих эскадронах приамурских партизан. Все сокровенные струны моей души тянулись петь: «И останутся как в сказке, как манящие огни. Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни». Не мог не радовать величавый вывод: «Этих дней не смолкнет слава. Не померкнет никогда».
Откладывалась в нашем сознании песня революционных лет:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Я тайно завидовал тем, кто носил красивый значок ГТО — Готов к труду и обороне, с наслаждением смотрел кинофильмы «Чапаев», «Волочаевские дни», «Тринадцать». Запал глубоко в мою память пограничник Карацупа, который отважно и мудро ловил многих диверсантов, нарушителей советской границы. Завораживали меня и трудная жизнь учёного Миклухи-Миклая, и поразивший весь мир героический перелёт Чкалова, Байдукова и Белякова через полюс в США, и подвиг папанинцев на дрейфующей арктической станции. Ничто не испугало их — ни полярная пурга, ни жгучие морозы, ни то, что их льдина раскалывалась на мелкие куски.
С большим интересом я читал о подвигах бойцов 32 стрелковой дивизии, которая в 1938 году выгнала японских самураев из наших сопок Заозёрная и Безымянная на границе с Маньчжурией. Кстати отмечу: извилистая судьба свела меня в июле 1943 года с этой дивизией. Она стала 29-й гвардейской стрелковой дивизией после успешных боев осенью 1941 года на знаменитом Бородинском поле и под самой Москвой.
В моей девяностолетней жизни скопилось очень многое, самое разное. Детство и юность у меня были нелёгкими, полуголодными, со своими каждодневными заботами, трудностями и радостями, смутной надеждой на то, что в будущем придёт лучшая жизнь. Мы верили тому, что говорил Островский: «У нас перед каждой девушкой и каждым юношей широко раскрыты двери в жизнь». И песня вещала: «Молодым везде у нас дорога».
Это время нерасторжимо связано в моей памяти с Н. Островским. Многое — фундаментальное, святое, пламенное — связало меня и моё поколение с ним и его уникальным романом «Как закалялась сталь».
Четыре года я ходил в Лощемльскую неполную среднюю школу, что за семь вёрст от моей деревни Красненькое. Ранним сумрачным утром с потрёпанным чёрным портфелем в руке уходил в Лощемлю, лишь поздно вечером приходил домой. В зимние морозы жил пять дней в неделю у моей крёстной, доброй, многодетной тёти Ириши в Ермолине, в полукилометре от школы. Домой приходил в субботу. Мерить каждый день семь вёрст до школы и столько же обратно — несладко, особенно когда разгульные метели занесут дорогу большими сугробами. В самые лютые морозы в феврале 1940 года занятия прервали на пять дней, при возвращении домой я обморозил щеки.
Сейчас, в далеко невесёлые старческие годы, понимаю, что эти каждодневные нелёгкие походы по узкой дорожке через еловый лес и снежные сугробы в поле физически закаляли меня, и это впоследствии в армии, особенно на фронте, помогало мне достойно переносить суровые тяготы военной службы в многострадальной матушке-пехоте.
Большое влияние оказал на мой настрой великолепный учитель литературы и директор Лощемльской НСШ Фёдор Фёдорович Снежницкий. До конца своей жизни буду вспоминать его с искренней глубокой благодарностью. Он, выросший в дворянской семье, воевал против белых в гражданскую войну. Двухэтажное деревянное здание, в котором мы занимались, принадлежало его родителям. Втайне я гордился тем, что заслужил его похвалу, когда удачно отстрелял из малокалиберной винтовки. В переменах между уроками он играл со мной в шахматы.
Осенью 1938 года Фёдор Фёдорович, высокий, худощавый, остроносый, в очках, одетый в потёртый темно-синий костюм, целый вечер читал «Как закалялась сталь» молодёжи в Ермолинском клубе. Один из уроков он начал фразой из этого романа: «Кто из вас перед праздником приходил ко мне домой отвечать урок — встаньте!» И затем занимательно прочитал ряд захватывающих эпизодов из него и толково, интересно разъяснил их содержание. Мне он дал на неделю домой эту книгу для прочтения. Она захватила мою душу. В свой дневник я записал из неё проникновенные слова: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое».
Фёдор Фёдорович дал мне прочитать из своей библиотеки книгу американского писателя Джона Рида «Десять дней, которые потрясли весь мир». В ней было подчёркнуто карандашом предисловие В.И. Ленина, который желал распространить её миллионными экземплярами и перевести «на все языки, так как она даёт правдивое и необыкновенно живо написанное изложение событий, столь важных для понимания того, что такое пролетарская революция, что такое диктатура пролетариата».
В книге были отмечены и такие фразы в описании заседания Второго Всероссийского съезда Советов: «Было ровно 8 часов 40 минут, когда громовая волна приветственных криков и рукоплесканий возвестила появление членов президиума и «Ленина — великого Ленина среди них. Невысокая коренастая фигура с большой лысой и выпуклой, крепко-посаженной головой. Маленькие глаза, крупный нос, широкий благородный рот, массивный подбородок, бритый, но с уже проступавшей бородкой, столь известной в прошлом и будущем. Потёртый костюм, несколько не по росту длинные брюки. Ничего, что напоминало бы кумира толпы, простой, любимый и уважаемый так, как, быть может, любили и уважали лишь немногих вождей в истории. Необыкновенный народный вождь, вождь исключительно благодаря своему интеллекту, чуждый какой бы то ни было рисовки, не поддающийся настроениям, твёрдый, непреклонный, без эффектных пристрастий, но обладающий могучим умением раскрыть сложнейшие идеи в самых простых словах и дать глубокий анализ конкретной обстановки при сочетании проницательной гибкости и дерзновенной смелости ума».
Я с восхищением отозвался об этой удивительной книге, возвращая её Фёдору Фёдоровичу, он взглянул на меня, как мне почудилось, с некой непонятной тревогой и сразу вынул из своего портфеля книгу «Сталин» французского писателя Анри Барбюса. В ней были подчёркнуты фразы: «Вот он — величайший и значительнейший из наших современников. Он ведёт за собою 170 миллионов человек на 21 миллионе квадратных километров. Он соприкасается в работе с множеством людей. И все эти люди любят его, верят ему, нуждаются в нём, сплачиваются вокруг него, поддерживают его и выдвигают вперёд. Во весь свой рост он возвышается над Европой и над Азией, над прошедшим и над будущим. Это — самый знаменитый и в то же время почти самый неизведанный человек в мире».
Прочитав её, я сказал Фёдору Фёдоровичу, что всё в ней говорится верно, но мне больше понравилась книга Джона Рида. На вопрос, чем же привлекла она меня, я, вспомнив совет из Москвы писать о том, что тебя окружает, ответил, что автор очень крепко прочувствовал всё то, о чём писал, он это сам видел, в его книге можно услышать его взволнованный голос. Я узнал в ней много новых сведений. Фёдор Фёдорович улыбнулся и душевно расхвалил меня, сказал такие хвалебные слова, которые стесняюсь приводить. Это я запомнил на всю свою жизнь. После войны я безуспешно пытался связаться с Фёдором Фёдоровичем, который с семьей уехал куда-то под Выборг. Его светлой памяти я посвятил свою книгу «Контрреволюция и литература».
Разговаривая с учителем, я осмотрительно не стал выдавать свои горькие раздумья. Я читал газету «Известия», в которой подробно рассказывалось о суде над врагами народа. Вставал неразрешимый для меня вопрос: как они, сражавшиеся в годы революции и гражданской войны за советскую власть, стали выступать против партии? Недоумение у меня вызвало известие об аресте прославленных маршалов.
В стране бодро распевали «с каждым днём всё радостнее жить», но досаду и недовольство у меня вызывала полуголодная жизнь в деревне. В нашем колхозе собрали неважный урожай, с хлебом было тяжело. Как красноармейской семье (отец воевал на финской войне) нам давали в лавке семь килограммов в неделю вязкого, плохо пропечённого хлеба. Когда я, уставший, пришёл в субботу из школы домой, мама лежала в постели, что меня встревожило. Подошёл к ней, она вдруг заплакала и, вытирая слёзы рукой, тихо, едва слышно сказала:
— Живой батька-то.
Я удивился этим словам. К чему они? Оказалось, вчера днём принесли нам похоронку, в которой сообщалось о гибели отца в бою. Слух об этом сразу разнёсся по всей деревне, вечером в нашу избу плотно набились мужики и бабы, чтобы вспомнить отца добрым словом. А сегодня от него, уже оплаканного, пришло радостное письмо, в котором он сообщил, что его ранило, он долго лежал в снегу, едва не замёрз, а сейчас лечится в госпитале. От сильных переживаний мать и слегла.
К тому времени, когда вернулся отец после финской войны из армии, нам перестали отпускать в магазине хлеб, его продавали по спискам только рабочим и служащим. Мама пекла из картофеля, примешивая муки, бледные, почти прозрачные лепёшки, которые хоть как-то заменяли хлеб. Отец привёз с собой три буханки ситного хлеба. Какой же он был вкусный!
Запасливая мама не дала нам вдоволь полакомиться: отрезала по небольшому кусочку, а буханки убрала на полку. Сам же отец пробыл дома только двое суток и отправился в Ленинград, с немалыми мытарствами привёз оттуда три мешка печёного хлеба. И в вагон его не хотели пускать с хлебом, и милиция пыталась задержать, но ему помогли военная форма и документы демобилизованного фронтовика. После рассказа отца о своих злоключениях разгневанный дед Трофим ругал всех и вся:
— Мыслимо ли дело, везти хлеб к нам из Питера. Дожили до ручки!
Отец, сильно волнуясь, даже голос его задрожал, повёл речь о переезде в город, в Ленинград, он договорился там о работе на военном заводе. Сразу помрачневшая мать решительно воспротивилась:
— Никуда я не поеду. С такой-то оравой. Hе успел приехать — и сразу в город! Больно прыткий.
Отец, ничего не говоря, покачивая вправо-влево поседевшей головой, уставился в окно. Мне вдруг подумалось, что из его серых сразу потухших глаз вот-вот брызнут слёзы, вызванные обидами на нескладно сложившуюся жизнь. Мне стало жаль отца, хотя я почувствовал и какую-то трудно объяснимую глубинную правоту матери. Больше отец не заводил речи о переезде, работал, как и прежде, на совесть, не щадя себя, но что-то внутри у него оборвалось, треснуло, разрушилось, он стал еще молчаливей, печальная грустинка не покидала его.
В ПЕДУЧИЛИЩЕ
Первого сентября 1940 года я начал учиться в Кимрском педучилище. По устным предметам стал получать отличные оценки. Готовился к занятиям основательно, понимая, что важно сразу завоевать авторитет у преподавателей. Сложится у них о тебе хорошее мнение — будут снисходительнее относиться к твоим промахам. Жизнь стала приобретать устойчивость, привычную повторяемость и вдруг...
Внезапно я был потрясён, смят, мир нелепо перевернулся: 2 октября 1940 года было принято постановление о введении платы за обучение в средних школах, техникумах и вузах. Моё взбудораженное сознание восприняло это как крайнюю несправедливость. Если вдуматься в смысл этого постановления, то оно в пользу тех, у кого кошелёк толще. А чем другие виноваты? Все дело, значит, кто твои родители? Чем я провинился, что у моего отца нет денег? Он работает не хуже других, смело воевал, его ранили, да так, что все ещё никак не может до конца оклематься. Почему же меня надо наказывать? Вот тебе и молодым везде у нас дорога.
Растерявшись, подавленный, я решил прекратить заниматься в педучилище. Позорно сидеть на шее у родителей до восемнадцати лет. Придётся ехать домой. Работать. Хотя чудовищно бросать учение, но ничего другого не придумаешь, никакого иного выхода нет. И я с заявлением, в котором просил отчислить меня из педучилища, пошел к директору. Он, одетый в гимнастёрку защитного цвета и синее галифе, увидев в моих руках лист бумаги, вырванный из ученической тетради, недовольно нахмурился. Взяв заявление, он взглянул на него и, не читая, положил на стол.
— От родителей есть письмо? — спросил он меня. — Я отрицательно покачал головой. — Вы не считаете нужным с ними посоветоваться?
— Мне пятнадцать лет. У меня есть право самому решать... Гайдар...
— Hе надо о Гайдаре, — прервал меня директор: — Во-первых, о Гайдаре я кое-что слышал, не надо мне о нём рассказывать. Во-вторых, вы пока не Гайдар. Будущее покажет, что из вас получится. Разве ваши родители такие глупые, что с их мнением не стоит считаться?
Мне показалось, что он не понимает, что новое постановление несправедливо в самой основе. И решил откровенно выложить все доводы.
— Вот куда занесло! — удивился директор, выслушав мои горячечные наскоки, и сразу отпарировал их без каких-либо раздумий:
— А чем нарушает равенство это постановление? Оно касается всех советских людей. К тому же Конституцию вы изучали, почему же не знаете, что у нас действует принцип: «От каждого по способностям, каждому по труду». А принцип этот не обеспечивает полного равенства. Вот вы, отличник, будете получать стипендию, а другие нет. Вас чуть задели, и вы закричали: «Караул! Я погибаю!» В мире сложилась грозная обстановка, надо экономить на всём, чтобы строить новые заводы. Стране нужны миллионы квалифицированных рабочих. А где их взять? Выход один: обучать молодых. А на что их обучать? Разве легко было правительству принять это решение? Война полыхает. Государственные интересы требуют от всех нас жертв. И стыдно пищать, что наступили на больную мозоль.
Директор меня поразил. Hу и голова! Здорово меня в оборот взял. Даже пикнуть я не мог, нечего сказать было.
Когда мы с ним распрощались, я с удивлением установил, что у меня самого появлялись такие же мысли, какие сейчас он высказал. Они мелькали малюсенькими клочками, не соединялись в цельную картину. Мне не хотелось признавать их правоту, они меня раздражали, я гнал их прочь. Да, с моей колокольни не всё хорошо видится. Сколько стран заграбастали фашисты. И кто знает, что они выкинут завтра. И вот что интересно и странно: чем лучше осознаешь, как сильно взбаламучен весь мир, как противоречива жизнь, тем меньше дают о себе знать твои болячки.
В феврале я получил письмо-треугольник, сложенный из листа ученической тетради. Начало письма, написанного сестрой Нюшей, было обычным: «Добрый день или вечер!» Дальше шло нелепое, чудовищное: «В первых строках мы сообщаем тебе о нашем горе. Две недели назад тятю увезли в тюрьму. Колхоз плохо выполнял план лесозаготовок. Приехал прокурор, чтобы наказать прогульщиков. Председатель указал на тятю, а он перед этим неделю лежал в постели с температурой».
В голове у меня зашумело, окна наклонились, а сизые облака в небе закружились, точно на карусели. Мне захотелось громко закричать, удариться головой о стену, но я только смотрел на облака, которые, вдруг перестав кружиться, закачались взад и вперёд. Что же это деется на белом свете? Ни за что ни про что отсидел три года в тюрьме мой крёстный Михаил. Он закончил Вышневолоцкое педучилище, возглавлял в нём комсомольское бюро. Два подвыпивших комсомольца устроили стрельбу из духового ружья в портреты вождей. Их наказали на заседании бюро, а решение Михаил не передал в горком комсомола. Он закончил педучилище, стал работать, а вскоре его забрали: кто-то донёс о стрельбе, был суд в 1936 году, стрелявшим дали по два года заключения, а Михаилу — три. Когда его освободили, он уехал на Кавказ, в горах учил ингушских детей.
А председатель Павел Фиалов тот ещё подлец. Подловил момент, отомстил отцу, который сначала на собрании, а потом в районной газете бичевал его, как я узнал в зимние каникулы, за бесхозяйственность: сараи и гумна на хуторах, с которых сселили колхозников в Красненькое, стояли беспризорными, без дверей, с дырявыми крышами. Пройдёт два-три года — они совсем сгниют. Но неужели перевелись порядочные люди? Нет, установят правду, разберутся с отцом, отпустят его домой. Должна же восторжествовать справедливость.
Эльза Карловна, учительница немецкого языка, пришла на урок необычно возбуждённая и, поблёскивая маленькими выразительными глазками, выгнув дугой подкрашенные губы, стала говорить:
— По радио сообщили, что германские войска вступили в Югославию. Там начались бои. Но разве может маленькая страна воевать с великой Германией? Как мудро поступило советское правительство, заключив договор о ненападении и дружбе с нею.
Эльзу Карловну я уважал: она прекрасно знала свой родной немецкий язык и хорошо его преподавала. Но сегодня у меня возникло смутное недовольство ею. Германия нашла себе очередную жертву, ни с того ни с сего напала на славянскую страну, и это не вызвало у неё никакого осуждения, никакого сочувствия к югославам.
Да, всё надо сделать, чтобы не допустить войны, но дружить с фашистами? Как это можно? Недавно мы бегали в библиотеку, чтобы посмотреть поразительный снимок в «Правде», на котором Гитлер сидел вместе с Молотовым. Очень неприятно было видеть их на одной фотографии.
Мне стала не нравиться дородная фигура Эльзы Карловны, наклонённая вперёд: когда она шла, то походила на гусыню, важно шествующую впереди гусят. Закончив своё сообщение, она дала отрывок для перевода с немецкого языка на русский.
Шёл день за днём, а меня всё не покидали тоскливые размышления об отце. Сколько он мечтал учиться, уехать в город — и ничего не вышло. В чем же смысл его жизни?
Не только взрослых, самого себя порой не поймёшь. Сегодня думаешь так, что удивляешься своей мудрости, а завтра веруешь в другую истину, послезавтра захватывает третья правда. Почему я такой непостоянный? Как хорошо тем, у кого есть цельность, ясность, устойчивость, кто не шарахается из стороны в сторону, кто до конца последователен в своих поступках. Когда же, наконец, это придёт ко мне?
7 июня 1941 года Александр Фадеев приехал в Кимры, где он 24 декабря 1901 года появился на белый свет. Фадеев выступил в Доме учителя перед общественностью города. Он, высокого роста, стройный, с открытым симпатичным лицом, понравился мне простой манерой поведения, собранностью, цельностью, хорошо ощутимой порядочностью, внутренним достоинством. Привлекал он и заинтересованным отношением к собравшимся, серьёзностью разговора о литературе и её значении в жизни общества. Создавалось впечатление, что он не просто проводит очередную встречу с читателями, а выполняет важное государственное задание. Он говорил негромко, спокойно, избегая пафосных фраз, предельно ясно строя фразы, не допуская никакой рисовки, никакого стремления к внешнему эффекту, к тому, чтобы обязательно понравиться публике.
ПОЧЕМУ НЕ МОГЛИ ПОБЕДИТЬ СССР?
За пять последних тысячелетий произошло около 15000 войн. В них погибли четыре миллиарда человек. Самой разрушительной, самой кровавой была Великая Отечественная война, длившаяся 1417 дней.
После её завершения М. Шолохов писал в статье «Победа, какой не знала история»: «…никогда никакая армия в мире, кроме родной Красной Армии, не одерживала побед более блистательных, ни одна армия, кроме нашей Армии-победительницы, не вставала перед изумлённым взором человечества в таком сиянии славы, могущества и величия. ...Пройдут века, но человечество навсегда будет хранить благодарную память о героической Красной Армии».
О такой возможности завершения войны после нападения на Советский Союз, конечно, не хотели думать высокомерные правители фашистской Германии. Немецкий генерал Г. Гудериан утверждал: «Верховное командование думало сломить военную мощь России в течение 8-10 недель, вызвав этим и её политический крах». В. Сипполс в книге «На пути к великой победе» привёл ряд оценок наших тогдашних возможностей выстоять в войне с Германией, сделанных иностранцами. Британский объединённый разведывательный комитет 9 июня 1941 года предсказал, что Германии для захвата Украины и Москвы «потребуется от трёх до шести недель, после чего наступит полный крах Советского Союза». 23 июня 1941 года военный министр США Г. Стимсон предположил, что немцы будут заняты войной с СССР «минимум один и максимум три месяца».
Фальсификатор В. Петушков, восхвалявший генерала-предателя Власова, заявил: «Выиграть войну Гитлер вполне мог, все ресурсы у него для этого были — и технические, и материальные, и в плане наличия выдающихся учёных и стратегов. Немецкая армия была оснащена на порядок лучше нашей и вела войну с информационной, разведывательной и прочих точек зрения на уровне не сороковых, а скорее шестидесятых годов, опережая остальной мир на добрых два десятка лет».
Почему же советские войска сокрушили такую армию, которая «была оснащена на порядок лучше», опережала всех на добрых «два десятка лет»? На Западе многим представляется, что блестяще разработанный германским генштабом план «Барбаросса» был сорван непредвиденными событиями, затяжными дождями, скверными дорогами, суровой зимой. Ну и дилетант Гитлер со своим ефрейторским кругозором помешал мудрым немецким генералам победно (не в качестве военнопленных) промаршировать по поверженной Москве. Гитлер же обвинял в поражениях своих военачальников, которые погрязли в рутине и не сумели достойно реализовать его гениальные планы.
Великая Отечественная война для нас была чрезвычайным испытанием, которое в очень жёсткой форме проверило жизнеспособность нашей общественной системы, идеологии и экономики. Понятно, что без культурной революции, без коллективизации и индустриализации мы бы не победили. Идеи социализма, интернационализма, равенства и дружбы народов, социальной справедливости, объединив народы СССР, сыграли огромную роль в нашей победе. В СССР не было «пятой колонны». Средства массовой информации служили не чужеземным интересам, а своему народу.
Маршал Г.К. Жуков в своих «Воспоминаниях и размышлениях» видел «в преимуществе социалистического строя, основанного на общественной народной собственности ...ответ на загадку «русского чуда», над разрешением которой до сих пор бьются наши идеологические противники».
В другой раз, отвечая на вопрос, почему мы победили, Г. К. Жуков сказал: «Мы победили потому, что у нас был лучший молодой солдат. ...Да, когда война пошла вовсю, когда мельница заработала, все решил молодой, обученный, идеологически подготовленный солдат».
Этот молодой солдат был воспитан на книгах Н. Островского. Знаменитый врач-офтальмолог Святослав Фёдоров «на вопрос, кто был в юности для него примером, назвал Николая Островского. Девяносто девять из ста мальчишек предвоенной поры ответили бы так». Награждённый за подвиги орденами Э.Г. Казакевич, автор повестей «Звезда» и «Сердце друга», романа «Весна на Одере», свидетельствовал: «Люди, воспитанные на книге Островского, вступили в Великую Отечественную войну подготовленными, рвущимися к подвигу. Образ Николая Островского и его героя стал одним из важных элементов воинского воспитания» («Как закалялась сталь» на фронтах Великой Отечественной. М.2001.С.3).
Германский фельдмаршал Ф. Паулюс, основной разработчик «Барбароссы», плана нападения на Советский Союз, в плену сказал советскому офицеру: «А я вот уже в плену прочитал «Как закалялась сталь» и подумал: если бы там отчётливо представляли себе, что в Красной Армии немало таких Корчагиных, в наши расчёты были бы внесены существенные изменения».
2 октября 1936 года Островский говорил: «Надо воспитать у молодёжи сознание, что даже один боец, в самом безвыходном как будто положении, найдя в сердце своём мужество, может принести огромный вред врагам. Надо воспитать отвагу и решимость биться до последней возможности» (Николай Островский. С.64). Он утверждал: «В нашей стране быть героем — святая обязанность. …Кто не горит, тот коптит — это закон. Да здравствует пламя жизни!».
ЗЛОБНЫЕ ТЯВКАНЬЯ
В успешном воспитании молодёжи с высоким чувством патриотизма большая заслуга принадлежала нашим писателям. За это их порицают либерально настроенные авторы учебных пособий. В «Русской литературе ХХ века» (2002) под редакцией профессора Л. Кременцова говорится о советской литературе: «В новых произведениях воспевались гордыня («Нам нет преград ни в море, ни на суше…»), самонадеянность («Мы не можем ждать милостей от природы»), похвальба («Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек»), жестокость («Если враг не сдаётся, его уничтожают»)».
Последнее дело — оценивать содержательность литературы броской цитатой, выхваченной из общественного контекста. Кременцов не приемлет оптимизм советских произведений, выходит, нашим писателям, по его мнению, надо было не хвалить свою Родину, не воспитывать у читателей патриотизм, а чернить её, чем слишком усердно и занимаются сейчас либералы-западники.
Н. Островский 6 декабря 1935 года утверждал: «Говорят, что тема о гражданской войне устарела. Да никогда! Через десять, через сто лет эта тема будет так же свежа, так же прекрасна. Лишь бы суметь воплотить её в новых образах, оживить её грани новыми красками» (44). Эта мысль, конечно, верна и по отношению к теме Великой Отечественной войны.
Примитивный верхогляд И. Кондаков посчитал, что «культ Корчагина вводился принудительно» (поразительная глупость! — А.О.) и рухнул «на закате тоталитаризма». Н. Скатов, член-корреспондент РАН, справедливо назвал пошляками тех, кто выбрасывает из списка изучаемых в школе произведений роман «Как закалялась сталь».
Воинствующему мещанину из «пятой колонны» К. Поливанову противны «героизм и самоотверженность», в статье «Равнение на Павку Корчагина» он отразил возмущение испуганных либеральных «образованцев» самой постановкой вопроса о возвращении в школьную программу романа «Как закалялась сталь». Поливанов выдал чудовищный перл: «То, что роман плохой, скучный и ни для какой истории, кроме истории отупления мозгов, не нужен, почти очевидно».
Этот вывод трусливого, злобного человека, насквозь отупленного ненавистью к советскому строю, основан на признаниях «ниспровергателей» типа Н. Климонтовича, который считает, что ему «немало повезло в жизни»: он «никогда, во всю свою мятежную юность, не читал романа слепого советского писателя Николая Островского «Как закалялась сталь».
Об этой его «мятежной» юности свидетельствует то, что Н. Ю. Климонтовичу очень не везло, угораздило родиться в 1951 году не в деревне, а в Москве в профессорской семье, окончить захудалый МГУ, сотрудничать с нью-йоркской антисоветской газетой «Новое русское слово», работать обозревателем газет «Коммерсантъ-Daily«, «Общей газеты» и т.д.
Этот воинствующий невежда хвалится тем, что он не читал книг Островского и вместе с тем твердолобо уверен в своём праве высокомерно хулить его героев. Такова тлетворная мораль тех компрадоров, которые готовили идеологическую почву для развала СССР, а сейчас и России.
15 ноября 1936 года Н. Островский с дальновидной прозорливостью говорил об их предшественниках: «Есть у нас и «литературные жучки», для которых нет никаких авторитетов. О виднейших писателях нашей страны они говорят с пренебрежением, для всех у них есть клички и куча недоброкачественных анекдотов, сплетен и прочего мусора. Это уже непросто болтуны, это хуже. С этими разносчиками сплетен и слушков мы должны повести беспощадную борьбу» (Николай Островский).
Яков Захарович Месенжник (родился в 1936 г.) — всемирно известный русский учёный, академик ряда отечественных и зарубежных академий, обладатель десяти учёных степеней и десяти учёных званий разных стран, Заслуженный деятель науки России.
