Текст статьи
От Карвины их повели в какие-то не то холмы, не то предгорья на западе. Кое-где, когда отошли километра 3, попадались на земле скальные обнажения. Места потянулись дальше совершенно глухие, безлюдные. И вдруг передние заключённые, среди которых, как самые высокие, были Игорь с Онджеем, увидели обрыв и глубокий карьер. На дне карьера виднелась железнодорожная ветка, уходящая по плавной спирали вверх, в сторону дальних дымов на горизонте, где находился, видимо, город или горно-обогатительная фабрика. В карьере было много грузовиков, несколько бульдозеров и 2 экскаватора, нагружавших руду в железнодорожные платформы-думпкары — впереди этого поезда дымил паровоз. Но самым впечатляющим оказался вид каторжников в полосатых, как матрацы, робах — одни из них дробили кирками куски породы, другие перебрасывали её лопатами с верхних уступов разработок в кузова грузовиков, подъезжающих на площадки внизу. Людей в робах было так много, что замирала в тоске душа — завтра и они там будут!
По всему периметру карьера стояли вверху часовые в германской форме. Ближайшие из них почему-то все были пожилыми и в очках. Рядом с ними стояли будки, вероятно, для укрытия от непогоды. Там, греясь на солнышке, лежали овчарки, привязанные на длинных поводках. Самая ближняя будка была с раскрытой дверью. Игорь рассмотрел на её стене массивный горняцкий телефон, какие были в Бельгии в штреках шахт. Но здесь, видимо, их роль была иной: не звать на помощь сверху горноспасателей, а вызывать из лагеря дежурный взвод специальной команды на подавление бунта в карьере, если возникнет, или для преследования беглецов. Правда, последняя догадка вряд ли была реальной — бегство из котлована наверх, где через каждые 500 метров стояли часовые с автоматами и овчарками, казалось невозможным, да ещё в такой заметной издалека робе. Но если телефоны в будках для вызова подмоги из лагеря, значит, сам лагерь был где-то близко.
В котловане вдруг завыла невидимая, но далеко слышная во все стороны, сирена. Люди в полосатых робах, побросав лопаты и кирки, стали разбегаться, и через пару минут, когда сзади приехавших новичков раздалась команда «Форвэртс, форвэртс!» и они двинулись за конвоиром от котлована в сторону, внизу карьера не было видно уже ни одной полосатой робы. То непрерывно доносился скрежет, тарахтение бульдозеров и вообще стоял какой-то общий гул, а тут затихло буквально всё — попрятались куда-то и каторжники, и бульдозеристы. Не услыхали новички и повторного воя сирены внизу, а вот когда за их спинами грохнул огромной силы взрыв, все они, словно по команде, попадали на землю: «Бомбят, что ли? Кто, зачем?» А подняв головы и увидев над карьером поднявшийся до неба столб дыма и пыли, поняли свою ошибку и поднялись. В карьере вместе с судьбами рвали породу.
Лагерь они увидели в нешироком каньончике впереди, по которому стекал откуда-то с дальних холмов светлый ручей, петлявший по дну. Возле одной из запруд на дне показался и лагерь, обнесённый колючей проволокой и вышками, на которых завиднелись часовые с собаками и пулемётами — не убежать из лагеря. Удачно выбрано место: вдали от городов, близко к карьеру и не видно для сторонних глаз. Только один ручей может добежать из этого глухого места, похожего на ад, до свободных людей, если они ещё есть где-то в Европе.
Охрана была пожилой и в лагере. Будущие лагерники-каторжане поняли: в Германии призывают на службу пожилых резервистов из-за нехватки молодых мужчин для фронтов. Выходит, не получился «блиц-криг» на востоке?
Концлагерь, в котором оказался Игорь, был жестоким по режиму и тяжким по работе. Но главное, из него совершенно невозможно убежать, хотя в котловане каторжники почти свободно общались с шофёрами, приезжающими за рудой с горно-обогатительной фабрики. Вскоре лагерников стали водить в карьер и обратно в лагерь не 2 охранника, как было, когда их привезли и они ещё не знали ни порядков, ни местности, а целый взвод охраны с собаками. Вели строем в колоннах по 4 сразу 500 человек. Разве можно убежать на глазах у всех даже в темноте? Лишь безумец мог бы решиться на такой шаг. Из лагеря, обнесённого 4-мя рядами колючей проволоки, тоже бежать было немыслимо. Словом, выхода из ада не было, и от этого Игорь пал духом — раб, у которого отнята даже мысль о свободе, не только сама свобода. Какой же смысл тогда в такой жизни? В ожидании, когда кончится война и каторгу заменят на рабство на родине? А если «боши», как называет немцев Онджей, не победят?.. Они же тогда перестреляют всех узников, чтобы не болтали потом про них лишнего, и на этом для каторжников всё кончится — из могилы не расскажешь об издевательствах, никто и не узнает, где эти могилы. Новички уже наслушались, как немцы сжигают людей в печах Освенцима. Долго ли им увезти туда?.. В общем, замкнулся Игорь, не зная, что делать, стоит ли жить и на что надеяться.
Тем удивительнее было для него поведение Онджея — общительного, полного надежд на побег и на счастливое будущее. Видимо, причина была в том, что всего в двухстах километрах от лагеря была его родина, Краков. Ну, может, чуть побольше километров, кто их там считал. Но это совершенно меняло всю психологию человека. Одно дело, когда ты далеко, на чужбине, и совсем другое, когда знаешь, что недалеко твой дом, соотечественники. Онджей сам доходчиво и просто объяснил Игорю природу своего «дурацкого», как назвал Игорь, оптимизма:
— Представь себье, что этот котло’ван рядом с твоим Запорожье’м. Неужели ты не верил бы, что табье помогу’т убежать?
От этой простой мысли Игорю стало теплее на душе, хотя и подумал: «Дурачок ты желторотый! Кто, кто тебе поможет, придёт сюда? Сон это поросячий!..» Но вслух произнёс мягче, только плечом дёрнул:
— Как ты отсюда выскочишь незамеченным? Кто поможет тебе?
— Не знаю’ пока. Но осенью, когда начнутся дожди и нас в котло’ване не буде’т видно зо’всем, а собаки не смогу’т ухватить след — что-то буде’т, я уверен!
— Ну-ну, жди осени, если тебе от этого веселее, — буркнул Игорь, хотя его неверие в возможность побега и поколебалось. Действительно, чего только не случается в жизни. Вдруг разрешат заключённым нагружать рудой и железнодорожные платформы? В темноте можно спрятаться в руде и выехать за пределы карьера. А там уже будет зависеть всё от тебя: сумеешь за ночь украсть в каком-нибудь сарае старое барахло, чтобы переодеться и стать незаметным, полсудьбы уже в твоих руках — останется полдела, перебраться в Словакию. Может, даст кто и хлеба на дорогу, да и барахло тоже ведь можно выпросить, не обязательно красть. Короче рассуждая, шансов на бегство было хотя и немного, но всё-таки они есть.
Работали они оба не кирками, которыми другие рабы измельчали крупные куски взорванной рудной породы, а тяжелыми широкими лопатами, на погрузке в автомашины. Шофёры подгоняли грузовики на специально выровненные бульдозерами площадки под рудными уступами, а Игорь и Онджей стояли наверху этих уступов и оттуда сгребали измельченную руду и кидали её в кузов очередного грузовика. Когда уступы будут взорваны до основания, бульдозеры подготовят новые площадки внизу. Так, слой за слоем, руда вывозится из котлована на обогатительную фабрику машинами и поездами, а оттуда, уже обогащённая, развозится в виде рудных окатышей на металлургические заводы страны. Котлован же с каждым годом становится всё глубже и глубже. Впрочем, как и угольные шахты, которых в Остраве и вокруг неё немало. Уголь тоже вывозят целыми эшелонами и в Германию, и в Словакию за деньги, ну, и по самой Чехии, конечно.
Грузить лопатой сверху вниз, в кузов подъехавшего грузовика, вроде бы не так уж и трудно, если смотреть со стороны. Но так только кажется. На самом же деле махать тяжело нагруженной лопатой почти 10 часов, стоя на солнце или под дождём, занятие, которое может выдержать не каждый даже при калорийной кормёжке. А заключённых хотя и кормили лучше, чем в других лагерях, но всё же не теми продуктами, которые требовались. Металл на лопатах и тот блестел, как отполированный до зеркального блеска, столько десятков тысяч раз проскребли им по измельченной рудной породе. А потом, когда изнашивался до слома, лопата выбрасывалась. На износ принуждали работать и мускулистых людей. А когда мускулы отказывали, человеческий лом, как и лопатный, отправляли на переплавку. Доходяг увозили в печи Освенцима, благо было недалеко, а отслужившие срок совки лопат в мартеновские цеха — это ещё ближе. Вместо тех и других в карьер поступали новые, и трудовой конвейер не останавливался.
К середине лета Игорь понял, что втянулся в изнурительный труд и уже не рухнет обессиленным и сломавшимся, как ему казалось до этого. А вначале его спасали 15 минут отдыха после каждого часа работы, когда их подменяла новая бригада. В эти 15 минут он мог отдышаться. Посмотреть на небо и вокруг, даже покурить и пообщаться с другими, чтобы вновь приступить к каторге на соседнем уступе, где сам менял другую бригаду. Таких бригад в каждом забое было 4, что позволяло каждому рабу немного отдохнуть после часа работы. Получалось, что 3 бригады работали как бы непрерывно. То же самое было и у рабов с кирками. Но особенно хорош был отдых в обед, который привозили в карьер в больших бидонах-термосах — целый час, и полчаса дополнительного отдыха сразу всем, а не по очереди, когда на участке проводились взрывные операции. Сначала выла сирена, и все прятались, потом новая сирена, и раздавался взрыв. После взрыва бригада подрывников уходила проверять, не осталось ли где «затая» — невзорвавшегося детонатора или затаившейся мины, которая может взорваться потом неожиданно и убить не только заключённых, но и какого-нибудь шофёра из автобазы, человека вольного. Длилась вся эта музыка с взрывами, ожиданием, когда рассеется дым, проверками на «затаи» целых 30 минут. Тут уж и курили. И анекдоты рассказывали, спали, если было тепло и морила усталость. В общем, всё это Игоря и спасло в первые 2 месяца, пока втягивался в каторжный труд. Теперь же, когда он втянулся и научился во время отдыха ещё и общаться с вольными шофёрами, с которыми его свёл Онджей, знавший чешский язык, он понял и другое: своим умением выживать и втягиваться он лишь продлит свою каторгу. Конец же всему и избавление принесут только печи Освенцима. Это повергло его в уныние.
А вот Онджей, как избавления, ждал осени. Перезнакомился со всеми шофёрами, обслуживающими участок 5-го блока каторжан. Пока они курили в ожидании погрузки, а его перекур совпадал, он разговаривал с ними обо всём на свете. Всегда открытое лицо, приветливая улыбка, рассказанный анекдот про скупость болгарских славян из города Габрова или добродушная шутка, удачно и вовремя произнесённая, сделали своё дело. К осени Онджей (а заодно с ним, как его друг, и Игорь) стал своим среди шофёров. Его любили ещё и за то, что он знал их язык. Иностранцев, знающих язык хозяев, уважают везде, это истина старая.
Постепенно обоих парней, поляка и русского, молодые чехи стали угощать сигаретами, иногда привозили для них пиво из города или сливы, пока был на них сезон. А когда похолодало, подкармливали хлебом, сосисками, которые прихватывали с собой в обеденных тормозках. Узнав от Игоря, что в юности он хотел стать шофёром и даже учился этому делу, позволяли ему садиться в их кабины, как и Ондждею. В кабине можно было согреться и покурить с бо’льшим комфортом, чем на камнях. Онджей в таких случаях садился к высокому Миклошу Кралеку, а Игорь к плотному, но невысокому Карелу Адамцу. Миклош настолько сдружился с Онджеем, что даже привозил для него свой старый тёмный комбинезон, который прятал под сиденьем.
Дело в том, что германские охранники находились и в котловане — охраняли от заключённых грузившиеся рудой поезда. Это исключало в тёмное время суток побеги на железнодорожных платформах, где можно было укрыться, обложившись кусками руды. Эта охрана могла увидеть полосатые робы Онджея или Игоря среди шофёров. Правда, от железнодорожной ветки грузовики были далековато, с километр, но всё равно могли быть неприятности. Чтобы их не было — бережёного, как говорится, и Бог бережёт — Миклош предлагал Онджею натягивать на себя его старый комбинезон, и тот как бы растворялся в тёмной шофёрской массе на 15 минут.
Комбинезон Карела не подошёл бы Игорю по росту, поэтому Карел и не привозил его с собою. К тому же с Игорем и не поговоришь, и он разрешал ему только прятаться в его кабине, не держал его подле себя. За это Игорь сам подгонял грузовик Карела, если было нужно, под погрузку и тем продлял и свою радость — всё-таки на минутку больше пробыл в тепле! Перед тем, как получить разрешение на подгон автомобиля, Игорь прошёл инструктаж, как надо на этой машине переключать скорости, как ставить на ручной тормоз, давать задний ход.
Однако эти маленькие радости были нечастыми: Миклош и Карел приезжали, бывало, из города, когда Игорь и Онджей работали или когда курили. Тогда чехи попадали на площадку под погрузку не к ним, а к соседям. Оно хоть и недалеко, а не побежишь — это будет уже не отдых. Поэтому просили Миклоша и Карела, чтобы они старались попадать к ним на площадку, и не порознь, как это нередко случалось, а вместе, не разъединяясь в рейсах по дороге на обогатительную фабрику и назад.
— Что это у тебя за жетон? — спросил Игорь, с трудом подбирая чешские слова, когда увидел в раскрытом «бардачке» Карела металлический кружок с номером.
Карел всё же понял вопрос и что-то ответил, но Игорь не понял почти ничего. Ну, да что в этом интересного. Зато интересным был разговор Онджея с Миклошем. Оказывается, до войны Онджей приезжал из Кракова в зимние каникулы в Закопане, чтобы покататься на лыжах. Закопане — курортное месте возле границы со словацкой Оравой.
— Так это же каких-то 200 километров отсюда, а то и меньше! — обрадовался Миклош. — Я бывал и в Дольнем Кубине, и в Ораве. Там у нас были до войны туристские базы. Красивые места — горы кругом, тишина! А теперь это — другое государство.
— А сколько километров отсюда до границы со Словакией? — спросил Онджей.
— Да совсем рядом почти, если ехать по железной дороге от нашей Карвины на юго-восток — миль 50. За Яблунковским перевалом — уже Словакия.
— Нарисовать схему можешь? — протянул карандаш Онджей.
— Зачем тебе? — удивился Миклош. — Другой дороги туда нет.
Онджей добродушно, по-приятельски улыбнулся:
— Хочу знать, в какую сторону надо бежать, если вдруг удастся.
Поняв всё по-своему, Миклош насторожился:
— Послушай, парень, если ты думаешь, что я спрячу тебя в кузове своего грузовика под рудой, то зря надеешься: я на это — не пойду! И никто из наших не пойдёт. На выезде из карьера кузов осматривает германский дежурный охранник с овчаркой, которая обнюхивает руду, и только после этого наш человек, чех, который дежурит на контрольно-пропускном пункте, забирает у нас пропускной жетон и ставит отметку в рейсовом листе. Ты понял меня?
Онджей успокоил шофёра:
— Не беспокойся, Миклош, я не собираюсь этого делать. А спросил тебя — на всякий случай: вдруг нас повезут в город за чем-нибудь, и мне удастся незаметно уйти, если будет темно, вот и всё. 200 километров, говоришь, до моих родных мест, а я — не знаю даже, в какую сторону надо идти.
— Туда, — показал Миклош в сторону станции. — От нас идут в Словакию платформы с углем. Если зарыться в одну из них, то за Яблунковским перевалом будет уже заграница, — неохотно продолжал Миклош непонравившийся ему разговор. — Но с нашей стороны, — вспомнил он, — перед самым выездом в ущелье, когда начнутся горы, находится таможня. Не знаю, проверяют ли там платформы с углем, но пассажирские поезда — останавливают, и проверяют у пассажиров документы.
— Спасибо, — улыбнулся опять Онджей. — Думаю, что пассажирский поезд мне не подойдёт. Мне бы только добраться до гор!..
— За Яблунковским перевалом, после станции Чадца и до самой Жилины, кругом одни горы, — деланно улыбнулся и Миклош. — А на северо-восток от Чадцы — дикие, заповедные места! Там одна красота, людей нет.
— Не Моравское ли водохранилище имеешь ты в виду? — вырвалось у Онджея обрадовано.
— Откуда знаешь? — удивился Миклош.
— По карте. Это же напротив Закопане! Дикие горы, вот бы куда уйти!
— А почему не домой? — удивился Миклош опять.
— Дома — германцы. А в Словакии их нет.
Выслушав этот рассказ, Игорь понял окончательно: не убежать им отсюда, хотя Онджей и знает местные языки, и рядом его родные места. Сам он уже не думал о бегстве: безумие!
И вдруг, когда настала середина ноября, всё произошло так, что решился. Погода над карьером и его окрестностями ещё стояла осенняя — морозов и снега не было, а из туч, обложивших небо серыми лохмами до самой земли, заморосили непрекращающиеся холодные дожди. Он снова поставил на карту не просто своё дальнейшее благополучие, а саму жизнь. Знал, побеги из таких концлагерей карались расстрелами, если побег не был первой попыткой. У Игоря, если побежит, будет вторая…
Да он и не думал бежать. Не готовился, не собирался, хотя и наслушался от Онджея ещё с утра, что погода — ну, прямо, как на заказ: для побега. И что бежать надо не на станцию, а за неё, подальше на восток. И садиться там, где-нибудь на подъёме в гору, где поезда резко сбавляют скорость и легко можно уцепиться за подножку платформы с углем или рудой. Главное, мол, зарыться в уголь и не высовываться до самой Чадцы, что за горным перевалом. А там — спрыгнуть где-нибудь ночью на глухом разъезде, и рвать на северо-восток, в заповедные горы. В озере, мол, можно ловить рыбу, если сплести из прутьев мордушку. Ну, и прочие молол благоглупости: про красоту хребтов Малой Фатры и Оравской Магуры. Прямо помешался, чудак, на этих курортах! Не знал только главного, не понимал — не выбраться из котлована! При чём же тут какие-то Оравы и Магуры?
А в котловане, встретив знакомых шофёров, узнали, что Карел чуть не помер в октябре от приступа аппендицита. Карел сам рассказал об этом:
— Доктор определил, что это аппендицит, и выписал из больницы. Сказал, что надо ждать нового приступа, после которого можно будет сделать операцию. Запретил пить паленку, есть острое. А я вчера не удержался, и набрался, как свинья, на дне рождения у брата. Сегодня вот опять что-то неважно себя чувствую. Даже колбасу, что взял с собой на обед, не хочется нюхать, не то, что есть. Хорошая колбаска, копчёная!..
Всё в этот день сошлось одно к одному, так удачно, что не могло не ввести человека в соблазн: ведь ещё раз такие обстоятельства не могут повториться, никогда, ни за что! Значит, сама судьба выкинула ему такие кости, не воспользоваться этим он просто не мог.
Вот как это началось…
К вечеру, когда стало темнеть, а у Игоря с Онджеем был перекур, на погрузку подъехали и Миклош с Карелом. Пока их машины нагружали рудой, Карел стал совершенно бледным и заявил, что у него опять приступ. Что же теперь? Надо Миклошу забирать его к себе в кабину и вывозить из карьера в больницу: скорой помощи в карьере нет, да и не пропустят её сюда. Поэтому так и сделали: посоветовали Миклошу увозить парня самому — Карел уже закатил под лоб глаза и стонал так, будто ему разрывали кишки.
— А как я оставлю здесь грузовик Карела? Это строго запрещено! — сказал Миклош Онджею.
— Скажи, что грузовик Карела поломался, — посоветовал Онджей.
Миклош вдруг обрадовался:
— Слушай! Попроси своего друга, чтобы он подогнал машину Карела вслед за мной на контрольно-пропускной пункт. Я там сдам её под охрану нашему дежурному, а Игорь вернётся сюда назад.
— В полосатой робе? — Онджей усмехнулся. — Будет возвращаться, к нему прицепится какой-нибудь дурак из железнодорожной охраны — вон они… И дело кончится карцером.
— Пусть наденет мой запасной комбинезон! Давай, быстро!..
Так Игорь очутился в тёмном комбинезоне, сел за руль грузовика и поехал по серпантину карьера вслед за Миклошем к пропускному пункту, думая о своём возвращении, а не о побеге — соблазна ещё не было. Когда же они выбрались наверх, и пока солдат с овчаркой проверяли кузова их автомобилей, Миклош объяснял что-то своему дежурному по-чешски, показывая на свою кабину, на больного Карела, и на Игоря во втором автомобиле. Тот покивал в знак согласия и тоже что-то объяснил германскому постовому, привязывавшему собаку к столбику. Игорь смутно понимал, что Миклош разъясняет, почему в его кабине двое. Немец же приказал Игорю проехать немного вперёд: «Форвэртс, форвэртс!» и показал жестом, чтобы он отъехал и не мешал движению.
Всё ещё не помышляя о побеге, Игорь автоматически исполнил команду. И тут к нему подошёл дежурный чех и потребовал, должно быть, пропуск-жетон и рейсовый лист — Игорь догадался об этом по словам «же’тон» и «рейс». Открыл «бардачок» и передал дежурному рейсовый лист и жетон. Старик спрятал жетон в карман, приляпал в рейсовый лист штампик и расписался на нём, после чего, глядя на отъезжающего с Карелом Миклоша, приказал, видимо, тоже по привычке и Игорю:
— Рухайся ано, рухайся! Швыдче!
Это Игорю и объяснять не надо было, он отъехал немного вперёд, остановился на обочине дороги. Сзади заурчала новая машина, полоснули фары и погасли. Игорь находился уже за пределами карьера и чего-то ждал в наступившей темноте. И только через полминуты понял: можно бежать! Случай сам приплыл ему в руки. Больше никогда не будет ни приступа аппендицита, ни совпадения его с перекуром, ни выезда из котлована в тёмном комбинезоне, ни привычного приказа дежурного шофёрам, одетым в тёмное, «Ано, рухайся!». Будь Игорь одет в полосатую робу, этого автоматизма не случилось бы.
Надо немедленно бежать, а там видно будет… И Игорь решился поставить на карту свою жизнь. Он снял грузовик с ручного тормоза, переключил скорость и осторожно двинулся вперёд по дороге. Никто сзади не выстрелил, не закричал.
Как только Игорь выехал из низины на шоссе, ведущее к обогатительной фабрике, так сразу свернул на развилке влево и поехал почти назад, но немного в сторону от карьера — к железнодорожной станции. Вот когда пригодились частые разговоры о том, в какой стороне Словакия, куда надо бежать. На счастье, было темно полностью. Игорь давил на газ и вёз руду на большой скорости, не жалея мотора.
Проехав станцию, на которой ранней весной их выгрузили, он свернул вправо и поехал по шоссе вдоль железной дороги, уходящей на юго-восток, в сторону Словакии. Можно было остановить машину, бросить и подняться на железнодорожную насыпь и ждать там проходящего товарняка. Но Игорь рассудил иначе. Мало ли на дороге машин? Никто и не подумает его останавливать да проверять. А сам остановишь и уйдёшь, всем это бросится в глаза. Лучше уж отъехать от карьера как можно дальше. Возможно, какой-нибудь товарняк сам нагонит его. И он стал выглядывать из кабины и смотреть в темноту назад. Но не было там ни поезда, ни фар автомобилей.
И снова, как в первом побеге, его охватило невыразимое чувство: свободен! Господи! Свобода! Убежал и мчится всё дальше и дальше. Хоть бы не поймали! А может, уже гонятся, хватились?.. Он вспомнил, что когда открывал «бардачок», чтобы достать жетон Карела и отдать контролёру на пропускном пункте, из «бардачка» пахнуло копчёной колбасой. Почувствовав голод, Игорь открыл «бардачок» снова и увидел пакетик в промасленной бумаге — от него и тянуло забытым запахом копчёности. Развернув пакет, он впился зубами в колбасу.
«И сигареты со спичками лежат. Какое счастье! Ну, надо же, чтобы так повезло, когда и не думал уже, — торопливо рассуждал он, наслаждаясь соком разжёванной колбасы. Оторвал зубами ещё кусок и повеселел: — Да ни хрена им теперь не догнать! Через час только хватятся, не раньше. А я за это время буду ого-го уже где! Был бы только состав с углем, да поскорее, а там ищите ветра в поле!.. И потом, откуда они знают, в какую сторону я рванул. И что в комбинезоне. Онджей им ничего не скажет: не видел, мол, и всё. Темно было… Жаль, что Онджея нет со мной!»
Наконец, сзади показался вдали паровозный прожектор над насыпью. Игорь проехал на полном газе до очередного крутого подъёма шоссе и остановил машину. Сгрёб из бардачка всё, что там было, в карманы, и выскочил из кабины. Поезд был ещё далеко. Тогда поднял крышку капота на грузовике и стал делать вид, что копается в моторе, который не заглушил.
Пора бежать к насыпи! Он побежал, но, подбегая к рельсам, увидел, что поезд не товарный, а пассажирский. Что делать? Нет, не надо… Назад!
Вернувшись к грузовику, он закрыл капот и снова залез в кабину. Его обогнал какой-то грузовик и даже не поинтересовался, не сбавил хода. Ну и хорошо, Игорь поехал дальше тоже. Стоять на месте и ждать, только терять фору во времени и расстоянии. Он закурил, но всё ещё не мог успокоиться. Страха уже не было, лишь радость.
Наверное, этот день вообще был счастливым для него. Следующий поезд оказался товарным, к тому же не просто товарным, а «угольным», и он почти без труда вскочил на подножку одной из платформ, а потом и взобрался наверх. Не выключенные фары его грузовика удалялись, уменьшались, а потом и исчезли совсем. Мотор там работал, он опять не выключил его. Ну и ладно, пусть работает с открытым капотом, ничего с ним не случится. Надо закопаться в уголь…
Игорь спрятался хорошо, только голова торчала над углем, чтобы поглядывать по сторонам. Как начнётся ущелье с горами с боков, надо зарыться с головой. Будет остановка — таможня. Потом, с другой стороны гор, ещё одна. А когда поезд пойдёт дальше и проедет ещё с час, можно вылезать и выпрыгивать в левую сторону, где поезд замедлит ход. И дальше, на северо-восток, идти по звёздам, пока не начнутся опять горы. А потом видно будет, куда топать: покажет рассвет.
Рассвет застал его на горном шоссе, в Словакии. Людей пока не было, да он и не стремился к ним. Наоборот, в любую минуту готов был свернуть в хвойный лес, который буйно рос по бокам шоссе. Воздух был горный, чистый, жить, да радоваться! Он и радовался. Огорчал его лишь снег: и холодом тянуло от него, и заметно всё далеко. Значит, заметен и сам. Счастье, что прошёл он какой-то городишко в темноте, где люди всё-таки были, несмотря на ночь. А теперь их не было…
Постепенно понял, что уходит в какие-то горы всё глубже, и людей на этом пути не должно быть — в горах мало обитателей; к тому же в такую рань люди ещё спят, да и зима всё-таки. Вот когда на душе стало совершенно спокойно: спасён, ушёл! Он вновь ощутил свободу: чистое небо над головой, отсутствие врагов и страха. И тишина со всех сторон. Душа его распрямилась, возликовала. Когда остановился, закурил — как когда-то, когда был по-настоящему свободен: с удовольствием, со смаком! И всё смотрел, смотрел на красоту вокруг. Стояли опушенные снегом вековые сосны, ели. Ущелье по бокам было не скальное, а скорее, холмистое, пологое, но всё время сужалось, уходя вверх. По дну его сбегал вниз почти неслышный горный ручей — не перемёрз ещё. А вот сам, стоило лишь немного постоять, сразу замерз, хотя не было, вероятно, и 5-ти градусов — просто ветерок. Ну, а на ветерке, да ещё в горах, ясное дело, без ходьбы — не согреешься.
На ходу, всё вверх и вверх, хотя и согрелся, но со страшной силой захотел есть. Наверное, не только от голода — всё-таки вчера вечером он поел настоящей колбасы, почти целое кольцо. Значит, от радости, от опьянения свободой, от чистого воздуха.
«Стоп! А зачем я, собственно, лезу вверх? Там же только ветер, и будет ещё холоднее! А куда же тогда?..» — Игорь остановился. — «Нет, всё правильно. Надо же осмотреться. С верхотуры увижу, где есть дымы от хуторов, а тогда — к ним поближе… Может, найду какое-нибудь естественное укрытие. Спички есть, разведу костёр, согреюсь…» — Он снова пошёл вверх, но чувствовал, что ноги болят, устали так, как не уставали в карьере. — «Сколько же я, интересно, протопал за ночь сгоряча? Километров 40 наверняка! К тому же почти смену в карьере отбарабанил!..»
Сил, казалось, уже не было, когда он взобрался, наконец, на перевал. Действительно, наверху стало ветрено по-настоящему, деревьев почти не было, да и морозец перед восходом солнца поджал по-настоящему. Только и радости, что свобода, безлюдье — никакой опасности.
Теперь ему хотелось увидеть, где дымы, где можно встретить людей. Но дымов нигде не увидел. Впервые направление мыслей резко изменилось: «А ведь тут, на этой свободе, помереть можно тоже. Просто с голода. И тюремные ботинки тяжёлые, и ноги устали. Что же делать-то?.. Стоять на месте — замерзну. Долго пройти — не смогу. Значит, надо спускаться в новое ущелье и идти вниз до тех пор, пока не найду сухого дерева и хоть какого-нибудь укрытия. Развести костёр, отдохнуть, обогреться…»
И он стал спускаться вниз, в другое ущелье, не зная ни названия гор, ни того, куда это ущелье выведет. Успел разглядеть, когда появилось солнце, что внизу, там, где оно всходило, было какое-то озеро, зеркально взблескивающее в его лучах. Вот в ту сторону и топал — вроде бы как на северо-восток. Ошибся только в одном: спускаться было не легче — уставшие ноги дрожали, скользили, он часто падал. Поэтому, когда упал ещё раз и провалился в какую-то полупещеру или лесной завал, то решил: «Всё! Дальше не смогу, надо разводить костёр».
Он принялся собирать сухой валежник. Рукавиц у него не было, руки мёрзли, всё кругом было заснеженным. А что поделаешь? И он собирал и собирал эти заснеженные ветки, палки, сучья. Отогревал коченеющие пальцы дыханием, вспоминал лесоповал, на котором работал с Николаем, сидя в советском тюремном лагере, и думал о том, как разжечь костёр, сколько понадобится веток ещё. Даже абсурдная мысль пришла в голову: «А хорошо, что я был на этом лесоповале! Не то пропал бы сейчас… А так, знаю, что и как делать, даже как греться возле костра и где его разводить».
Разводить надо было под самым стволом поваленного дерева, набросать побольше сухих еловых лап сверху. И подноси огонь от спички к надранной бересте. Займётся, тогда раздуть, оно и пойдёт пластать — только подкидывай!..
Огонь, действительно, занялся, хотя и не сразу. Зато потом, умело раздуваемый, принялся потрескивать, от него пошло тепло, затем надежда, что всё будет хорошо, что на берегу озера можно сплести мордушку из ивняка, наловить в неё рыбки и тем спастись на время от голода, а там видно будет. Даст Бог день, даст, как говорится, и пищу. Правда, до озера нужно ещё добраться, ну, да фантазию ведь не остановишь, когда в душу тебе уже полезло тепло, а небритые щеки лизнули языки жаркого пламени.
В тепле он задремал, но вдруг приспичило справить большую нужду. А ведь не ел ничего часов 10, не меньше. Но так уж, видно, скверно устроен человек, что высокое и низменное у него рядом. Сказывался, наверное, лагерный режим — в это время там всегда оправлялись.
«Вот тебе и свобода! — огорчённо думал, оправляясь. — А жить продолжаю по законам, установленным в рабстве. И с Онджеем не попрощался даже. Так уж всё получилось, он должен это понять. Да и не предполагает, что мне тут вовсе не сладко пока. Ну, ничего. Вот отдохну, отогреюсь немного возле ствола, который станет горячим, посплю и пойду дальше. Надо как-то выходить к людям, к какому-нибудь хутору. А меня понесло, дурака, в горы. Немцев тут нет, чего же своих-то бояться? Славяне! Не должны же они…»
Проснулся Игорь от дождя. Костёр его погас и не грел, промокнув до самых углей. Стало обидно: даже природа против! За что? Мало перенёс мучений, что ли? Шёл то мокрый снег, то дождь. Надо было искать укрытие понадёжнее. Он поднялся и потопал по ущелью вниз дальше. Ноги опять скользили, снова часто падал. Руки были мокрыми и сильно мёрзли. И сам мёрз: разве это одежда на нём? Хорошо ещё, что зима здесь не суровая.
Укрытие он нашёл часа через 2, в стороне от тропинки — туда пробежала лиса. Он смотрел ей вслед и увидел в той стороне грот в скале. Везде горы были земляные, а там виднелось скальное обнажение и в нём тёмное углубление. Когда добрался, понял, что внутри скалы когда-то был земляной грунт, но его вымыло за века дождями. Теперь по гроту бежал только ручей, но по бокам было сухо. А главное, был потолок над головой, можно укрыться и от дождя, и от снега. Место, короче, подходящее. Он снова стал собирать сучья и хворост, чтобы развести огонь.
Собирая намокший сушняк, Игорь жалел, что не прихватил с собой из автомашины ни кожаных тёплых перчаток, которые лежали на сиденье, ни перочинного ножа из бардачка, ни котелка, который, возможно, где-нибудь был под сиденьем, стоило лишь поискать. А ведь и время было, и не спешил никуда, когда ехал вдоль железной дороги. Всё вылетело из дурной головы, ничего не сообразил вовремя. Сейчас нагрел бы воды в котелке, всё было бы легче. Да и нож, перчатки пригодились бы как!..
С костром на этот раз пришлось помучиться, пока разжёг. Но зато уж согрелся по-настоящему, даже пить захотел и напился из ручья. А когда напился, снова захотелось есть — до сосания в желудке, по-звериному. Аж голова закружилась. Но не было в лесу ничего, что можно бы съесть — зима, нет даже жёлудей. Он видел, правда, несколько белок, когда шёл, но разве отыщешь, где они прячут свои запасы на зиму? Дупла их обычно высоко, снизу не заметить. Наверное, и сушёные грибы есть.
От слабости и тепла он опять задремал, но часто просыпался, пытаясь пересилить сон, чтобы не прозевать костёр и вовремя подбросить в него порцию дров. Спал чутко и после, когда уже нагрелся и дрова кончились. Начался у него, как говорила мама, «кошкин» или петушиный сон — в полглаза. А окончательно проснулся от грома. Звук растягивался, ширился по небу и замер где-то вдали, пройдясь над вершинами леса. Сверкнула молния. И снова будто затряс кто-то над горами огромный жестяной лист. А потом хлынул на лес холодный ливень. Гроза зимой! Такого Игорь никогда ещё не встречал в своей жизни и удивлялся. Стало темно, как ночью. Он сидел в нагретой пещере и ждал. Роняя вниз белые молнии, над порабощенной Европой тянулись тёмные, словно плачущие, тучи. Но вот, будто в последний раз пролились, отплакались и уплыли на восток посветлевшими, облегчёнными. Занялся несмелый, истощённый пленом, день.
Игорь поднялся и направился на восток тоже, куда уводило его ущелье. Стал подниматься из-под ног реденький мозглый туман. День так и тянулся до самого вечера, мглистый, некрасивый. Солнце, правда, всё время виднелось вверху небольшим светлым кружком над туманом, а потом и оно закатилось за горы на западе — опустилось в плен к немцам. И закатывалось от усталости сердце.
Опять он мучился с костром, найдя затишье под большими камнями-валунами в лесу. Спичек осталось немного, а потому старался экономить, мучился больше, измельчая бересту. Нашёл 2 крупных груздя, когда искал хворост, отмыл их в ручье и съел. Но не наелся, а лишь раздразнил желудок. Пробовал найти грибов ещё. Но понял, в темноте их не найти. Раздосадованный, вернулся к костру, ощущая во всём теле озноб и жар.
Всю ночь он провозился с костром. Но всё-таки, видимо, поспал, потому что проснулся от какого-то гула. Где-то недалеко пролетали тяжёлые самолёты, если судить по гулу. И было их много. А чьи, куда шли — неизвестно. И заря на востоке была кровавой, как возмездие. Может, вырвалось солнце из плена? Уже с востока идёт. Отправился и он: не сидеть же голодным и ждать смерти! Надо сопротивляться, идти.
К жилью Игорь вышел только на третьи сутки, кашляющий, обессиленный, готовый на всё. Он видел сверху, разглядывая красотищу внизу, как в одном месте поднимается над тишиной и лесом сизоватый дым. Такой бывает только от настоящих, сухих дров, а не от сырого костра. Значит, надо искать дом с трубой над крышей.
И он увидел. Сначала трубу и крышу, а потом и небольшую избу в лесу, сделанную из брёвен. Ещё было далеко до неё, когда он заметил вышедшего с собакой человека. Ничего, видимо, не чувствуя, не оглядываясь, человек пошел от избы по ущелью вниз. За спиной у него было ружьё. Игорь следил за человеком и его пёстрой собакой до тех пор, пока они не скрылись из виду, смешавшись с кустами и деревьями вдалеке. А затем двинулся вперёд, рассуждая на ходу: «Интересно, есть там кто, или нет?» Почему-то решил, что там осталась женщина. Захотелось поесть, обогреться, помыть натруженные и разболевшиеся ноги.
«Ну, что они мне сделают? — успокаивал он себя, подходя к дому в лесу. — Даже, если и не одна…» Рядом с домом был сарай для коровы, свинарник. Оттуда потянуло живыми запахами, кудахтаньем кур, блеянием не то овцы, не то козы. Всё было добротным, основательным, обнесено почерневшим плетнём, за которым открылся вид ещё на один сарай, возле которого виднелись свежие стружки. Их он увидел уже с крыльца, на которое поднялся. Постучав кулаком в дверь, позвал:
— Эй, хозяйка-а!..
Никто не отзывался. Через минуту Игорь увидел, что изба закрыта снаружи на обыкновенный засов — даже замка не навесил ушедший. Значит, ушел ненадолго. Значит, в доме никого нет — можно войти и погреться. Может, и хлеб есть, и картошка… Не живут же люди совсем без продуктов? Да и животных держат… кур. Значит, и зерно должно быть… Игорь отодвинул засов и вошёл. На него резко пахнуло теплом и запахом духовитого зажаренного мяса — как когда-то дома, перед праздником. Идя на дурманящий запах, он добрался до печки, в которой уже прогорело, но которая была ещё вся горячая. В её духовке стояла жаровня, накрытая выпуклой чугунной крышкой. Игорь дотронулся — горячо. Тогда схватил лежащую возле трубы на полочке тряпку и достал из духовки жаровню. Поставив её на плиту, открыл крышку. В лицо шибануло разомлевшей в соусе зайчатиной. Словно собака, он сглотнул слюну, а затем стал шарить глазами по лесной сторожке: где посуда, ложки, ножи?
Ел торопясь, обжигаясь, боясь, что вот-вот вернётся хозяин и отнимет у него еду. Потом, когда наелся и успокоился, стал осматриваться. На вешалке висела зелёная куртка лесника с дубовым листком-нашивкой на рукаве. На стене висело ружьё, патронташ, набитый патронами. Игорь удивился: зачем леснику 2 ружья? А может, их тут двое? Где второй?.. В углу стояли старые сапоги из яловой кожи, ещё добротные, крепкие. Наверное, здесь живут только мужчины. Тогда это и к лучшему, решил он: «Не разболтают никому. Значит, это именно то, что мне нужно. Не может быть, чтобы лесники отказались помочь!»
Сигарет уже не было. Игорь, решивший остаться в сторожке и ждать, принялся искать, нет ли в доме чего покурить? Но, подойдя к небольшому зеркалу на стене, остановился, поражённый своим видом: на него смотрело незнакомое, заросшее чёрной щетиной, лицо. Лоб и нос лоснились от копоти костров, белки глаз покраснели от воспаления и недосыпания. Словом, не лицо, а бандитская рожа, которая могла лишь испугать или насторожить любого. Нужно было срочно умыться, побриться, если в доме найдётся бритва, и вообще привести себя хоть в какой-то относительный порядок.
Постепенно он нашёл, что искал — и мыло, и бритву, и даже одеколон, и табак. Покурив, разделся и стал приводить себя в божеский вид, стоя перед зеркалом с намыленным лицом и бритвой в руке. В этой позе и застал его вернувшийся с собакой лесник. Наставив на незваного гостя ружьё и глядя на полосатую робу лагерника, валявшуюся на полу, он сурово спросил:
— Ти кто?
Игорь понял, обрадовано ответил под трубный лай хозяйского пса:
— Я — русский, советский. Бежал из плена. — Он кивнул на робу на полу.
Хозяин тоже кивнул в знак согласия. И опуская ружьё, спросил почти спокойно:
— Повэцтэ ми, як вас кликати?
Игорь понял и это. По-прежнему улыбаясь, ответил:
— Игорь я, Егупов. — Фамилию он на всякий случай назвал по матери, а не по отцу, но и её чуть исказил. И спросил: — А вас как?
— Я е Фриц Бобровницки, словак.
Игорь опять кивал и был рад, что это хотя и Фриц, но Фриц свой, неопасный — не гонит, но и не улыбается. На вид годится, пожалуй, в отцы.
— Очень приятно, — сказал Игорь. — Можно, я добреюсь? — Он показал бритвой, что хочет добриться.
Хозяин кивнул и вновь перешёл на «ты»:
— Откиять ти?
— Из Дахау, — соврал Игорь опять на всякий случай, чтобы вызвать к себе сочувствие и в то же время не проговориться о том, что бежал из лагеря под Остравой. Вдруг немцы объявят розыск, мало ли что может быть? И показывая синевато-зеленоватый номер на предплечье, вытатуированный в лагере, прибавил: — Блок №19.
Наверное, хозяин, этот Фриц Бобровницки, не знал, что Дахау находится рядом с Мюнхеном, и чтобы добраться из-под Мюнхена аж сюда и не напороться в таком одеянии ни разу на проверку документов, без хлеба и без денег, дело совершенно немыслимое даже в сказке. Однако поверил. Хотя что-то, вероятно, о Дахау и слышал, коль сказал, кивая:
— О, то е страшни’ табор! — И показав пальцем на полосатую робу на полу, прибавил: — Трэба то спалить!
Игорь сгрёб робу и тут же сунул в печь. Пока добривался, в избу вошла пожилая женщина. Хозяин принялся, видно, рассказывать, что произошло, но говорил так быстро, что Игорь лишь догадывался, что речь идёт о нём, но что-либо понять так и не смог. Пока хозяин не представил ему свою жену, сказав чётко и внятно:
— Зознамтеся: моя манжелка! Кликати — Ганна.
После знакомства пожилая женщина что-то сказала мужу, тот пошёл в другую комнату и, пока она ставила на плиту ведро с водой и поджигала в печи робу Игоря, хозяин — или «газда» по-словацки, как он объяснил, показывая на себя пальцем, а жену называя «газдыней», дал Игорю свой старый пиджак и брюки, кальсоны и рубаху. Игорь хотел было примерить, но «газда» не дал, объясняя жестами, что надо сначала искупаться в корыте — «купели», а потом уже переодеваться. И показал на воду, которую уже грела хозяйка, принёсшая из кладовки большое корыто, мочалку и мыло. Сердце у Игоря зашлось от радости при одной только мысли, что он будет мыться в горячей воде, с мочалкой и мылом. Значит, недаром он столько всего вытерпел: вот она, награда за всё!
— Саднити си, просим! — Хозяин показал на лавку. — Будем есем файчить. — Он достал из штанов табак и трубку. — А, може, ти хцешь есть? — Газда показал ртом, что жуёт и добавил: — Едло, едло.
