Текст статьи
Игорь кивнул на жаровню с остатками зайца и принялся объяснять, что не ел трое суток и потому позволил себе съесть чужое. Он прикладывал руку к сердцу, просил его извинить. Хозяин, наконец-то, улыбнулся себе в бороду и, раскурив трубку, показал на неё: будешь, мол, нет?
Игорь обрадовался, опять стал благодарить. Курнув пару раз, расползся в блаженной улыбке тоже. Затем они по очереди купались в корыте, тёрли друг друга мочалкой, поставили на плиту целый бак с водой, изгнав хозяйку в другую комнату. Потом, когда оба уже сидели на лавке, в чистых рубахах и кальсонах, хозяин ответил на стук газдыни в дверь:
— Слободнэ, просим!
Хозяйка вошла и принялась подтирать пол, вынесла корыто и грязную воду, слитую в старые вёдра. А когда всё закончила, Фриц, продолжавший сидеть в белой рубахе и подштанниках, сказал:
— Ганна, ниеси бандурку! — А сам поднялся, поставил на стол жаровню с зайчатиной, 3 тарелки. Затем подошёл к полке на стене, отдёрнул серую занавеску и достал оттуда гранёные стаканы и бутыль. Наливая в стаканы, пожелал:
— Добру хуть!
Втроём они выпили, закусывали зайчатиной и «бандуркой»— картошкой в мундирах. Глаза у них после выпитой паленки (водки) заблестели, говорить стали все разом, каждый по-своему жестикулируя и поясняя значение слов, и если бы кто-то посмотрел на них со стороны, то определил бы сразу — сидят славяне, свои. Не важно, что ещё 2 часа назад они не знали друг друга, важно то, что уже друзья, хотя и не всё понимают ещё.
— Орол! — хлопал Фриц Игоря по плечу и рассказывал ему о своём сыне, который служил в словацкой армии под началом генерала Малара, о дочери, которая живёт теперь у свекрови и свёкра на хуторе, хотя их сын, а её муж, и погиб на войне где-то под Одессой.
— Зачем же он пошёл воевать против своих? — удивился Игорь.
И хозяин стал объяснять, что тут, недалеко от них, есть страшный лагерь немцев Освенцим. Не пошёл бы муж дочери на войну, попал бы туда. Так что же, мол, лучше? С войны можно ведь вернуться, а вот из Освенцима — путь один: в крематорий.
Игорь доброй половины рассказа не понял, уcёк только суть, но кивал, и хозяин, кажется, был им доволен. Потом заставил Игоря рассказывать о себе: кто он, откуда? Как попал в плен и как убежал? Но тоже половины не понимал, хотя тоже кивал.
— Дякуем пэкне! — благодарил он Игоря и опять хлопал его по плечу. Он так и сидел в кальсонах и рубахе, одеваться не стал — в комнате было жарко натоплено, да ещё паленка обжигала внутри. А Игорь брюки надел, но были они на него коротки. Ладно, всё равно счастье после всего пережитого. Откуда знать было, что совершил роковую ошибку, соврав Фрицу Бобровницки про Дахау, до которого его эшелон даже не дошёл, получив приказ везти провинившихся «остарбайтеров» в другой концлагерь. А крестьянин-словак, приютивший Игоря Егупова, тоже будет невольно искажать правду, рассказывая всем, что его незваный гость прибыл к нему из Дахау. И эта ложь просочится потом в следственные документы и круто изменит Игореву судьбу.
— Кам зайтра? Куда завтра? — спрашивал газда. И тут же сам себе отвечал: — Ние житло — дивадло! Не жизнь — театр! Гонит людей всюду, как ветер сухие листья. Оставайся. Ноц! Устати ти, манжелка приготовит сейчас постель, подглавицу (подушку) и будем спать. Утро, мол, вечера мудренее.
Игорь понял главное: «Оставайся!» И от счастья светился весь — выбритый, чистый, красивый. Кажется, они понравились друг другу и могли бы разговаривать до утра, хотя и сильно захмелели. Но вмешалась газдыня:
— Дость файчить! Зайтра заучасу уставать!
Они подчинились — перестали курить и замолкли. Хозяин, видимо, думал о чём-то далёком, глубоко в себя ушёл, а Игорь снял шлепанцы, которые выдала ему хозяйка и рассматривал свои потёртые ноги — трое суток шагал! Ну, да ничего, теперь заживут. Важно, что перестало чесаться тело — успокоилось после мыла.
Хозяйка постелила Игорю в маленькой, второй комнате, возле голландской печи, он накрылся одеялом и тут же провалился в глубокий и спокойный сон, не слыша уже, о чём говорят и что делают его новые хозяева. Последней его мыслью было: «Парни’ ку’пель», что означало, видимо, домашнюю баню. Да, парное корыто — прекрасная штука для человека, попавшего из концлагеря и холода в деревенский рай!
К весне 43-го года, когда Игорь Батюк уже понимал словацкий язык, то выяснил, что Красная Армия нанесла в феврале сокрушительный удар немцам, разгромив под Сталинградом их войска и взяв в плен командующего этими войсками генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса, ровесника отца Игоря; что Сталин снял запрет с православной церкви в Советском Союзе и разрешил открыть духовную семинарию и первый монастырь под Москвой; что в Красной Армии теперь введён институт офицеров и все советские командиры уже носят форму, которая была в русской армии до октябрьской революции; что генерал Деникин послал в Россию из Англии крупную денежную помощь, собранную им на Западе для Красной Армии, против которой он воевал и в которой видел в настоящее время спасение России от немецкого порабощения; что всё это Фриц Бобровницки узнавал от своих друзей на хуторе Зазрива, где живёт его взрослая дочь и где есть у кого-то из хуторян свой радиоприёмник. Познакомился Игорь и с дочерью Фрица, когда та приходила в гости. От неё узнал, что на юго-восток от её хутора есть большое Оравское водохранилище, образовавшееся от слияния речек Белой Оравы и Чёрной. Это именно его он видел в прошлом году, когда пробирался по горам после бегства из лагеря. Хутор Зазрива расположен на рубеже гор Малой Фатры и Оравской Магуры. Чуть севернее — хребет Кубинске голе, знаменитая Бабья гора, с которой видно польское Закопане и Поронин, где жил в 1913 году русский эмигрант Ленин с женой.
Вокруг Оравского озера есть, оказывается, несколько деревень: Наместово, Бобров, Зубролава и Трстена. А если пойти на юг вдоль Чёрной Оравы и пройти километров 15, будет красивый райцентр Оравы Дольный Кубин или Нижний Кубин, если по-русски. Где-то за этим уютным небольшим городом, говорила Любомирка, есть красивый средневековый замок на горе. И вообще все места вокруг были до войны заповедной и туристской зоной для приезжающих иностранцев. Да Игорь и сам уже убедился в сказочной красоте мест, в которых он оказался по воле судьбы. Не знал только, что и сама Любомирка уже стучалась в его судьбу…
В тот день, когда дочь хозяина пришла к ним на кордон, они как раз сидели за столом и пили паленку погарами — гранёными стаканами. Говорить было не о чем, всё давно выяснено и сказано. Фриц всё свободное время столярничал — была у него целая мастерская в сарае, Игорь ему помогал, чтобы не быть нахлебником. Продукцию — шкафы, столы, сундуки, табуретки, рамы для окон, коробки для дверей хозяин отвозил потом куда-то и продавал, после чего пьянствовали вместе, считая, что имеют на это полное право. Так было и тогда, понимали друг друга без слов. Газдыня Ганна полагала, что так уж устроены мужчины: им — было бы, что выпить, а договориться они сумеют и молча, лишь переглянувшись.
Однако Игорь сумел молча «договориться» и с её дочерью, Любомиркой, хотя та и женщина. Он к тому времени отъелся на вольных хлебах, волосы уже отрасли и блестели от молодости и силы живым блеском, и Любомирка, видать, заметила его красоту и положила на него глаз. Когда он увидел, как она на него смотрит, тоже положил глаз. И оба это молча поняли.
Любомирка была хороша, но не столько лицом, сколько своей молодой статью. Щёки были — румянец вперемешку с проступившими в марте веснушками. Глаза — синь неба, глянувшая в окна из облаков. И хотя не было сказано меж ними ни одного слова, а хмель ударил им в голову не только от паленки, Любомирка не смотрела больше в его сторону. Зачем? И так знала, что между ними произойдёт. А вот, чтобы и родители это поняли, она не хотела. Потому и делала безразличный вид, удерживая полуулыбку на спелых вишнёвых губах. А Игорь не боялся — улыбался ей смело, открыто. И впрямь Любо-мирка — люба всему миру. Вот так девка!..
«Девушка» по-словацки «фраирка», совсем не то, что на русском блатном жаргоне. Игорь взгрустнул, вспомнив тюрьму на родине и 2 года, проведённые на лесоповалах. Но повеселел опять, когда Любомирка, распрощавшись с родителями, улучила момент шепнуть, оставшись с ним наедине:
— Чекай на мня, кеди станеть си тепло. — И опалив сияющим взглядом и жаркой улыбкой, ушла.
Тепло по-настоящему стало в апреле, когда просохла земля, поднялись травы в горах, защебетали пичуги, а на солнечных полянах можно было лежать, не подстилая под себя пиджак. Именно в таком месте и появилась Любомирка, выследившая Игоря, когда пошёл прогуляться. Родителям она даже не показалась, сидя в кустах возле дома. Пёс, учуявший её, не зарычал. Посидел возле неё, лизнул руку пару раз и побежал за вышедшим из избы хозяином. Правда, оглядывался, раздваиваясь в своей собачьей преданности, но отец строго окликнул его, и пёс направился на обход лесного кордона, словно понимал, что служба главнее всего остального.
Потом, минут через 15, появился Игорь, и Любомирка неслышно пошла за ним. А когда остановился на красивой поляне и стал любоваться на красоту вокруг, обняла сзади и со смехом спросила:
— Налякнулси, нье?
Он резко обернулся, и она оказалась в его объятиях сама. Увидев перед собою её сияющие глаза, вишнёвые губы, принялся их целовать, ощущая только резкое, неодолимое желание. Прижимаясь к нему внизу горячим мыском, она испытывала то же самое. Оба, изголодавшиеся в одиночестве по забытому женскому и мужскому счастью, они даже не вспомнили, что существует долг, стыд — ведь почти не знакомы, чужие друг другу: у него есть своя семья дома, у неё своя. Отдалась молча, сразу. Любомирка стала сама раздеваться под солнышком донага, лишь мельком окинув взглядом окрест себя. Потом помогала раздеться и ему, оторопевшему от красоты её тела. Схватив его за толстую напрягшуюся пику, повалила на себя, падая вместе с ним, шепча ему в ухо, что не забеременеет, что приняла меры.
Он вошёл в неё и тут же содрогнулся от извержения и стыда, что так опозорился. Но оказалось, что то же самое произошло и с нею, и они потом смеялись над собою вместе, но смеялись больше, конечно, от счастья, которое опрокинулось на них в такой тишине и красоте, в такой неожиданной полноте, когда ничто не мешает — ни обстановка, ни мысли. Игорь вспомнил, правда, что есть у него жена, но ни на секунду это не поколебало его счастья и дальнейших намерений — во имя чего сдерживать себя, если его уже 2 раза могли убить и его не было бы сейчас в живых, да нет гарантий в этом отношении и на будущее: война ещё не кончилась. А если и уцелеет, то жена всё равно никогда не узнает о его измене — не станет же он сам рассказывать ей об этом! Глядя на обнажённую Любомирку, он вспомнил и свою первую женщину, Галину Хохлову, и неожиданно подумал, что о жене он вспоминает без особой тоски по ней. Может, не любит? Зря женился?..
Тут у него опять началась бурная близость с Любомиркой, после которой думать о жене ему не хотелось вообще. И он спросил Любомирку, о чём сейчас думает она. Та бесхитростно ответила:
— О нас.
Видел по глазам, это было правдой. Да и о чём ей ещё думать? Мужа у неё больше нет, от его родителей может уйти к своим, кто её теперь удержит? Значит, будет Игорь с нею жить свободно, сколько захочет. А там видно будет. Но всё же спросил:
— А как отнесутся к нам твои мать и отец?
— Куда они денутся? — И рассмеялась. — Я их не боюсь. Поворчат и утихнут. Что же мне, век одной жить?
— А ты знаешь, что у меня есть семья дома?
— Жена? Отец говорил.
— Не только жена.
— Син?
— Я не знаю, кто родился. Может, сын, а может, дочь. Когда меня увезли, жена ещё беременной была.
Любомирка улыбнулась:
— Я не собираюсь отбирать тебя у жены и детей. Живи, пока война, сколько захочешь. — И целуя, добавила: — Что будет, то будет.
Он понял: все славяне одинаковы по своей психологии. Но, главное, его устраивало то, что предлагала Любомирка. Отдаваясь любви в очередной раз, он не догадывался, что мужчины в своей психологии тоже все одинаковы, причём, не только славяне.
Одинаковыми у славян оказались и родители. К лету, когда Любомирка ушла от свекрови и свёкра жить к своим, Фриц Бобровницки и его манжелка Ганна, понявшие, в чём дело, перестали хорошо относиться и к дочери, и к Игорю, считая его виновником того, что они теперь не могут смотреть в глаза своим бывшим сватам. Почему-то у славян всегда важнее судьбы близкого человека, что подумают о них чужие. Парадоксально, но это так. Правда, родители Любомирки говорили ему о другой причине, изменившей их отношение к нему. Мол, что будет, если сваты придут навестить свою невестку, а увидят здесь молодого мужчину? Кто, мол, он, откуда? И начнётся… Тогда уж тайна раскроется, и беды не миновать.
— Да не придут они к нам! — выкрикивала Любомирка. — Вот вы, будь на их месте, пошли бы? Я же поссорилась с ними, когда уходила, когда они уговаривали меня остаться! Да и вы к ним не пошли извиняться за меня — ведь так? Значит, они и на вас в обиде. Как же они после такого пойдут сюда?
Довод был хотя и убедительным, но не подействовал. Отец нашёл на него свой аргумент:
— А если они захотят проверить, в чём дело? Почему ты ушла с хутора, где есть люди, на глухой кордон, где никого нет? И как только выследят, что здесь живёт Иржи Егупов, так сразу донесут в полицию!
Игорь спросил прямо:
— Так что, мне уходить от вас?
— Не знаю, не знаю, — расстроено отвечал хозяин. — Я не гоню тебя, и хорошо к тебе относился. Но теперь — всё изменилось, и я не знаю, что делать. Надо будет посоветоваться с одним человеком…
— С кем это? — насторожилась Любомирка, глядя на отца, пыхтевшего курительной трубкой.
— Под Дольним Кубином один коммунист прячет трёх наших словаков, убежавших из тюрьмы.
— Откуда ты об этом знаешь? — поинтересовалась Любомирка.
— Тут охотился мой знакомый оттуда, от него. Вот и попрошу его, чтобы свёл меня и Иржи, — Фриц кивнул на Игоря, — с этими беглецами.
— Зачем? — не унималась дочь.
Отец начал объяснять, да так обстоятельно, что Игорь понял, Фриц всё давно продумал и не хочет больше, чтобы он у них оставался, что решено им это твёрдо, несмотря на неубедительность его доводов. А доводы были смехотворными:
— Все говорят, что советские войска больше не отступают и почти на всех фронтах гонят немцев на запад. Что немцы скоро придут и в нашу Словакию, и в Венгрию, чтобы задержать русских в горах общими силами. Значит, нашим молодым словакам придётся собираться в партизанские отряды, чтобы их не погнали на фронт против русских. Вот мой знакомый и говорил мне, что пока не поздно, его беглецы хотят уже теперь начать готовить базу для партизанского отряда.
Любомирка возразила:
— Ну, и что один отряд может сделать?
— Один — это для начала, — продолжал Фриц свою мысль. — Появятся потом и другие.
— Но для чего, для чего? — выкрикнула Любомирка.
— Для борьбы с немцами, когда придут к нам, вот для чего! — выкрикнул и Фриц. — Словацкая армия сама с ними не справится. Да и командуют нашей армией богатые генералы и офицеры! Неизвестно ещё, куда и за кого повернут свои штыки. А когда увидят, что народ против немцев, тогда и пойдут вместе со всеми.
— И ты в это веришь? — насмешливо спросила дочь.
Отец огрызнулся более жёстко:
— А ты хочешь, чтобы вот такие парни сидели по домам возле юбок?!
Игорь хотя и с трудом улавливал быструю речь, но главное понял: в нём видят обузу. К тому же он и сам ещё недавно мечтал мстить немцам за свой позор личный и за позор своей родины, попавшей так неожиданно и непонятно под немецкие сапоги. Так почему же молчит теперь, когда его к этому призывает старик, то есть, как бы отец даже? Выходит, патриотизм был лишь до тех пор, пока его самого унижали? А как только почувствовал себя в полной безопасности, да ещё на сладкой женщине, так сразу и забыл обо всём? Пусть умирают за него, здорового и могучего бугая, другие парни? От Белого и до самого Чёрного моря…
Щёки Игоря заполыхали от жаркого стыда. И хотя ему было жаль расставаться с Любомиркой, всё равно надо было уходить. А ведь не повторится такое полное, такое тихое и красивое счастье, как с Любомиркой в горах, где одна красота вокруг, цветы и птицы, где он никуда не спешил, не был никому ничем обязан, не должен, где даже не было бытовых забот. Дома-то они всегда были, дома он всегда спешил то на работу, то в магазинные очереди, дома у него не было ни с женой, ни с Галкой Хохловой до неё, такого покоя, когда никто не мешает рядом, ни старик Хохлов, ни родители жены в соседней комнате. Здесь в горах он ни разу не вздрагивал, не напрягался, а испытывал сплошное счастье, как птица. Но сейчас передышка кончилась, опять появился долг, и долг этот хотя и разрушал его счастье, был неотвратим, как и для всех честных парней, отстаивающих на фронтах независимость своих отцов, матерей, детей, невест и жён, бабушек и дедушек, свой уклад жизни, свою Родину. Уклоняться от такого долга нельзя, стало быть, и выбирать Игорю не из чего. Он поднялся и сказал:
— Любочка, прекрати! Отец прав. — И уже к Фрицу: — Я хочу, чтобы вы познакомили меня с теми людьми.
Любомирка всё ещё была против:
— А если то какие-то уголовники? Раз они из тюрьмы…
Старик усмехнулся:
— Воров коммунисты не укрывают, я думаю. Завтра же схожу вниз: передам, чтобы прислали своего человека.
Пришедшим оказался Людовит Корел, бывший надпоручик словацких военно-воздушных сил. На вид этот увалень-блондин казался мудрым, спокойным и сдержанным. Несмотря на дворянское происхождение, держался со всеми незаносчиво, просто, хотя и признался, что таким стал он совсем недавно. После тюрьмы, которая его многому научила.
Игорю он понравился. А почувствовав, что Корел доверяет и ему, перешёл с ним на «ты», рассказал, что тоже сидел в тюрьме у своих и многое понял, а теперь жизнь и вовсе научила всему. На что Людовит откликнулся новым признанием:
— Понимаешь, Иржи, в нашей тюрьме я оказался по недоразумению: сболтнул своему лётчику, что не одобряю режим Гитлера. А тот донёс на меня, что я коммунист. Коммунистом я никогда не был и дал своему лётчику по морде при всех, когда вернулся с допроса в часть. За это меня и посадили на 2 года, разжаловав в рядовые. А в тюрьме я случайно познакомился с настоящим коммунистом, который был связан со своим подпольем и секретарём этой партии Каролем Шмидке. Так вот этот парень на многое раскрыл мне глаза, а потом помог и убежать из тюрьмы.
— А где ты сидел? — спросил Игорь.
— Под братиславским Славином. Куда было деваться? Домой — нельзя. Пришлось воспользоваться адресом, который дал мне в тюрьме этот коммунист. Он из здешних мест, из Оравы.
— А он что же, не убежал вместе с тобой?
— Нет, ему не удалось — помешала случайность. Но этот его товарищ, который скрывает меня, связан и с ним, хотя он и в тюрьме, и со своим коммунистическим подпольем.
— А кем ты был в авиации?
— Штурманом.
— Я в детстве мечтал об авиации, да не получилось, — печально произнёс Игорь.
— Для меня авиация теперь тоже закрыта, — опечалился и Корел. — Но есть и хорошая надежда — должен скоро встретиться со своей невестой. Передала по секретной почте подполья, что тайно приедет по адресу, который ей дал наш связник.
— А кто она у тебя?
— Замечательная девушка! Анна. Радисткой была на земле, в гражданском флоте.
— А оружие какое-нибудь у вас есть?
— Оружия пока нет. — Людовит виновато улыбнулся.
— Как же мы будем организовывать отряд, если нет даже оружия? — удивился Игорь.
— Сейчас нет. Но обещают, что будет, когда начнётся борьба.
— Кто обещает?
— Подпольщики, кто же ещё! — в свою очередь удивился Корел.
— Значит, идея создать отряд исходит от них, что ли? А то я думал, что мой хозяин это придумал, чтобы скорее избавиться от меня.
— Иржи, у нас в стране, кроме коммунистов, нет другой силы, способной для борьбы.
Договорившись о дне отъезда и месте встречи, они расстались. Корел уезжал, чем-то удовлетворённый, довольный, Игорь с тяжестью на сердце. Никакой борьбы в Словакии пока не было, и он вспомнил инженера Коркина, оставшегося в Бельгии, его отзывы о бельгийских макизарах, ворующих для пропитания кур у крестьян, да изредка нападавших на почты. Это не борьба. Этому Игорь не мог и слов подобрать. Но утешало всё-таки то, что кто-то здесь уже думал и о борьбе, строил планы и что-то предпринимал практически — устроил ему вот встречу, собирался создать первый партизанский отряд.
«Дальше, если создадут, многое будет зависеть от нас самих», — подумал Игорь, прикидывая в уме, что сможет сделать сам лично, на что способен окажется отряд, если станет значительным. А пока нужно готовить к скорому расставанию Любомирку, побольше оставаться с нею наедине — чего стесняться, если старики уже знают об их отношениях.
Любомирка ждала его, как условились, возле конюшни. Сразу бросилась к нему, прижалась всем горячим телом. Жадно целуя и ощущая внизу его напрягшуюся плоть, стала елозить по ней. Тогда он увёл её по лестнице под крышу, на сеновал и, дрожа от возбуждения, принялся её раздевать и ласкать, то целуя, то поглаживая руками по животу, бёдрам. Она легонько оттолкнула его и разделась донага быстро и ловко. При свете месяца её тело казалось волшебно-прекрасным. Льняные волосы рассыпались по плечам, как у сказочной феи.
Не в силах насытиться друг другом, они с ужасом следили за месяцем, видным в дыре крыши. Он уходил к вершинам гор всё ближе, туда, где уже намечалась несмелая заря. Внизу — похрустывала овсом лошадь, жевала вечную жвачку корова, трещали сверчки, и всё напоминало о том, что жизнь проходит слишком быстро, как и ночь, полная таинственного очарования и тайны. Можно не успеть насладиться счастьем, которого никогда не было в их жизни с такой полнотой и искренностью, можно вообще куда-то опоздать теперь или не дойти, потому что неумолимо шагает по судьбам людей война.
Через неделю Фриц Бобровницки отвёл Игоря в горы почти к самой польской границе, где была большая пещера, в которой уже находились 7 парней и Людовит Корел. Парни приволокли с собой продукты в мешках, паленку, один старый пистолет и одну противотанковую гранату. Это и всё их вооружение. И местопребывание отряда окончательно ещё не утвердили. Это будет зависеть от количества людей, которые соберёт им для начала подполье. Если соберёт мало, придётся переехать километров за 300 на восток, где беглецов всякого рода набралось уже достаточно. А если отряд разрастётся на местных людских ресурсах, то останется здесь.
К сожалению, отряд не разрастался пока, а начался с другого: с отсутствия какой бы то ни было дисциплины, с гуляний к милым на хутора, с пьянства от нечего делать, с беспечности, которая могла привести к рассекречиванию стоянки отряда. Вскоре появилась в отряде и девушка Корела — Анна Влачекова. Игорь стал замечать, как парни, глядя на фигуристую и красивую Анну, задумывались не о борьбе с немцами, которых, кстати, ещё и не было, а о чём-то другом, далёком от борьбы. Щеголяли перед нею. Иногда мелко ссорились. Да и сам уже думал о Любомирке, оставшейся в лесной избе на кордоне — километров 40 всего, можно ведь навестить тоже. Тем более что в отряде не было и командира — ждали, что пришлют. Надо было что-то делать, как-то изменить, начинающий дурно складываться, уклад жизни — праздный, беспечный, похожий на малину бездельников, а не на партизанский отряд. Нужна была какая-то серьёзная встряска. Игорь понимал это и однажды предложил Корелу:
— Людовит, нужно перейти на польскую сторону и там напасть на какой-нибудь немецкий контрольно-пропускной пост или на таможню.
— Зачем?
— Чтобы вооружить весь отряд и привлечь к себе пополнение.
— Но с чем мы нападём? С одной гранатой и пистолетом? И куда? Мы даже не знаем, где там есть этот пост или таможня.
— Хорошо, — не смутился Игорь, рассчитывающий именно на такой ответ. — Тогда дайте эту гранату и пистолет мне, и я один схожу на разведку. Может, что-нибудь добуду…
— А если тебя убьют?
— Будете считать, что погиб в борьбе с фашизмом. Кого-нибудь прихвачу с собой на тот свет и я, без боя им не сдамся! Иначе, для чего же мы здесь?
Людовит Корел, приговорённый глинковцами заочно к 10-ти годам каторги за несогласие с политикой правительства Тисо, понял, растеряет сейчас весь свой авторитет перед глядевшими на него парнями, если откажет Игорю в его просьбе. И он не отказал:
— Добре, иди, коли не хцеш жити.
Границу Игорь перешёл ночью почти беспрепятственно — напугала лишь сова, захлопавшая над ним крыльями, когда задел головой ветку на дереве, на котором она сидела. Граница либо не охранялась немцами вообще в этом месте, либо часовые были без собак и спали. Так что зря он потратил стакан керосина на свою обувь перед тем, как идти. К первому хутору, который встретился ему на чужой стороне, он спускался по невысокому предгорью осторожно, чтобы не потревожить собак и выйти утром на дорогу под видом крестьянина, и разведать, что там и как. Потом переспать днём где-нибудь в укромном месте, а ночью вернуться. Но то, что предстало перед ним в эту первую ночь, ошеломило: никаких немецких постов, ни простых, ни с собаками не было. Не стало и прежнего настроения, когда хотелось совершить подвиг или что-то вроде этого.
Действительность всегда отрезвляет. Он почувствовал себя дураком: всё кругом чужое, незнакомое. Да и был бы какой-нибудь пост, уж, наверное, непременно с собаками, что он один против них?
«Может, вернуться, пока не поздно?» — ужалила здравая мысль. Но возвращаться не позволяло самолюбие — что скажет парням? И он продолжал спускаться вниз и вперёд, ругая себя за глупый гонор и желание покрасоваться. Нашёл подходящее время — войну.
Хутор возник перед ним неожиданно — дома, огороды, плетни, хлева со скотом, трубы и крыши под месяцем, как на ладони. А дымов из труб не видно нигде. Ветерок был, видимо, с гор, и собаки, почуяв его, начали лаять. Он замер и сел на склоне, по которому двигался, высматривая, где дорога от хутора. Она оказалась слева, кажется, даже шоссейная.
В некоторых домах желтели огни. Неужто ещё не ложились спать? А может, уже поднялись так рано месить тесто? Ну, а свет — от лампадок перед иконами.
Ветер вдруг переменился и донёс запах дыма. Кто-то уже растапливал печь — затопил дровами: запах был резкий, угарный. Лениво перебрехивались утихающие собаки. Дымок появился из трубы дома, в котором затопили. Там отворилась дверь, и на порог вышел грузный мужчина в белых исподних штанах и в белой рубахе. Отошёл от дома к овину, пристроился там возле стены, и быстро вернулся, позёвывая и почёсывая ногтями грудь. Дверь за ним затворилась.
Везде поперёк склона горы, террасами, тянулись огороды. Так и словаки обустраивали свои огороды — чтобы не смывало землю дождями. Одних удобрений сколько приходится наносить на эти огороды! А смоет за один раз, если не делать террас и канавок для водостока. Даром в жизни ничто не даётся, всё только трудом.
Обойдя хутор влево и снова потревожив собак, Игорь выбрался на шоссе и прошёл километра 2. Завиднелся ещё один хутор. Игорь понял, ходить ночью по шоссе одному, значит, привлечь к себе десятки любопытных глаз. Хотя богатых туристов теперь и нет, но могут не спать где-нибудь и местные. Нет, бережёного и Бог бережёт, не надо лезть на рожон, лучше переждать где-то в лесу. И он свернул в лес и углубился по нему в предгорья, чтобы поспать.
Когда он проснулся, лил дождь, было сыро и холодно. От земли поднимался туман, но чувствовалось, на востоке всходит солнце, и в той стороне дождя ещё нет. Игорь поднялся и направился снова к дороге. А когда подходил, но ещё не вышел из леса, его увидел немецкий солдат, стоявший на шоссе с автоматом, и громко, отрывисто выкрикнул:
— Хальт! Хэндэ хох!
Глядя на чёрный ствол автомата и чувствуя, как внутри у него всё обмякло, Игорь поднял руки и опупело стал прислушиваться в наступившей тишине к тому, как с него ручейками стекает на землю вода. А когда немец начал к нему приближаться, всё напряглось. Лицо у немца было злое и страшное, как плен — рябое, старообразное, какие бывают у алкоголиков из уголовного мира. Он словно прокаркал:
— Вэр бист ду?
— Ихь бин айнэн Бауэр , — ответил Игорь по-немецки, увидев на дороге стоявший грузовик, из которого вышел другой немецкий солдат, должно быть, шофёр.
Солдат с автоматом успокоился и, подойдя к Игорю, спросил:
— Шприхьст дойч?
— Шлэхт. Абэр вэнихь фэрштэе.
— Хаст ду аусвайс?
— Яволь , — ответил Игорь и, опустив руки, полез правой рукой в карман брюк, где у него был револьвер.
Ожидая, немец опустил автомат и свободной рукой тоже полез в карман, доставая сигарету. Выстрел из револьвера застал его врасплох: он лишь ойкнул и, выронив сигарету, стал валиться на бок. Пуля попала ему в «солнечное сплетение» над животом.
Когда шофёр, услыхав выстрел, похожий на удар кнутом, закричал: «Вас ист льос, Пауль?!» и метнулся к кабине, Игорь упал на землю тоже и успел забрать у раненого немца автомат. Видя, что шофёр открывает дверцу кабины, вскочил и побежал в лес, в чащобу. Через несколько секунд за его спиной раздалась короткая автоматная строчка, которая могла прошить его, как игла швейной машинки. Но смертельный веер свинцовых шмелей, прожужжавших в утренней тишине, пришёлся чуть выше головы. Пули срубили несколько тонких веток, упавших чуть впереди. А в следующее мгновение Игорь был уже за стволом дуба. Немец дал по нему ещё одну очередь на бегу к нему, но Игоря только обдало мокрой корой.
После третьей очереди немец был уже близко и стал менять магазин с патронами. Это погубило его: Игорь высунулся из-за дерева и срубил его автоматной очередью почти в упор — с 15-ти шагов, не более. Кинулся было бежать, перепуганный оглушающей стрельбой, слышной, наверное, на несколько километров в такой тишине, но остановился. Вроде бы по-прежнему тихо везде: ни голосов других солдат, ни стрельбы, ни погони. Может, вернуться и забрать автомат и у второго немца?
Поколебавшись, послушав тишину и пересилив страх, Игорь вернулся. Шофёр был мёртв, но почему-то с полураскрытыми, заведёнными под лоб глазами, мёртвенно-бледный, со струйкой крови, вытекающей из плотно сжатого рта. По сути это был первый человек, первый враг в жизни Игоря, которого он убил. Минуту назад он был живым, гнался за ним, и вот уже неживой. Отнята молодая жизнь. Не было к нему ни злобы, ни ненависти, а был почему-то непонятный ужас: «Убил человека! Лишил жизни». Лицо убитого было в смертельной муке, исказившей весь его облик настолько, что Игоря замутило. Забирая валявшийся автомат, а затем выворачивая карманы, чтобы забрать у немца документы, Игорь старался не смотреть на него — не проходила тошнота. А потом побежал к раненому: «Вдруг я его легко… и он всё расскажет своим!..»
Немец был жив, но без сознания — стонал. Игорь ударил его прикладом автомата в висок и тоже стал забирать всё из карманов — может, пригодятся документы кому-нибудь из партизан?.. И тут его стошнило. Заметил на поясе убитого флягу и решил прополоскать рот, но во фляге оказался ром. Сначала выплюнул, а потом сделал несколько осторожных глотков и повеселел. Сложил документы и пачки с фотографиями возле убитого, сменил в одном из автоматов обойму и пошёл к автомобилю, у которого подрагивал от работы мотора капот.
Нигде никого не было — тишина. Значит, несколько автоматных очередей никого не встревожили здесь, заглохнув между холмов. Он устремился к дороге, чтобы отогнать грузовик в чащу леса. Тогда немцы не скоро хватятся своих, а он за это время успеет уйти на свою сторону. Возле дороги чуть не наступил в свежее дерьмо. Чертыхаясь, понял: «Так вот почему они остановились здесь!»
Вскочив с автоматами в кабину, занервничал, засуетился, забыл снять машину с ручного тормоза и потому не сразу справился с переключением на коробке скоростей. Дрожащей рукой переключился, дал газ — заскрежетало, поехало. На дороге, слава Богу, никого не было, и он, прижимаясь к рулю и зыркая по сторонам, стал разворачивать грузовик в сторону убитых. Съехал с шоссе в лес и, подминая под машину мелкие кусты, хилые и тонкие деревца, заехал в чащобу. Заглушил мотор и заглянул в кузов. Там были какие-то ящики и тюки. Вспоров ножом шпагат на тюках, обмотанных материалом, похожим на мешковину, он увидел, что в них упакованы серые солдатские одеяла. Это его обрадовало. Он отвинтил колпачок на «трофейной» фляге и сделал ещё пару глотков. Страх исчез.
В ящиках оказались галеты, консервы, полукопчёная колбаса, какая-то крупа, сахар, банки с эрзац-кофе. «Куда же они всё это везли?» — размышлял Игорь, наполняя добром одну из мешковин, похожую на матрац. На лицах покойников уже ползали муравьи и зелёные мухи, и это показалось настолько ужасным, что он опять протрезвел.
Хлебнув ещё несколько глотков, он торопливо уложил в устроенный им мешок колбасу, сахар, банок 20 консервов, один автомат и документы убитых, после чего завязал узел шпагатом. Нужно было уходить, и он заторопился, жалея, что не прихватил с собою несколько одеял, которые могли пригодиться особенно — не всегда же будет лето.
Вскоре он уже не жалел об этом: для облегчения ноши пришлось выбросить половину консервов.
Это вниз легко было идти ночью, когда шёл из Словакии в Польшу. А теперь, когда настало утро и всё кругом видно, идти надо было вверх, что само по себе не легко, да нести ещё за спиной такой тяжеленный мешок. А если проснувшиеся пограничники начнут просматривать в бинокли зону наблюдения с поста, укрытого где-нибудь на горке в лесу? Сразу же спустят собак, и в погоню! Значит, надо где-то залечь, пока день, и возвращаться на свою сторону ночью. Но ушёл от убитых немцев и их грузовика пока не так уж далеко. Если немцы начнут их разыскивать, то несдобровать всё равно. Что делать?..
Хлебнув из фляги и немного отдохнув, Игорь решил идти на свою сторону днём. Во-первых, он поднимается не в том месте, где ночью спускался. Стало быть, ночью заплутается в лесу и потеряет направление. Во-вторых, если пробираться только по лесу, не выходя ни на какие поляны, то пограничники не заметят. В-третьих, никаких пограничников, может, нет вообще, как и со словацкой стороны, где на определённых участках существуют только таможни. Всё сходилось на том, чтобы идти, а не ждать.
И он пошёл. А под вечер понял, что находится уже на своей стороне — увидел с одной горы Оравское озеро. Однако, петляя по польской стороне, он сильно уклонился, озеро виднелось в таком направлении, что до партизанской пещеры придётся идти ещё километров 12. Сил уже не было, решил переночевать, а под утро тронуться в путь к своим. Страх пропал, еда — была, Игорь ощущал себя чуть ли не героем, хотя уже твёрдо знал: в другой раз он на такой дурацкий поступок не отважится. Ведь так и не выяснил ничего на той стороне: где немцы, сколько их там, что дальше? Нет, воевать с ними ещё рано, да и как-то надо по-другому — сначала разведать всё, продумать операцию с вариантами, расчётливо, а тогда уж нападать. А в этот раз ему всего лишь повезло: помог слепой случай.
Отдохнув, он пошёл вдоль ручья, который ширился, рос, превращаясь в речку. Речка всё сильнее отворачивала от нужного ему направления, и шумела сильнее, громче. Вечер замглился, похоже, собирался дождь. Быстро темнело. Игорь остановился. Хотелось есть, а надо готовиться к ночлегу. Подыскав укромное место посуше, подальше от сырости, он натаскал сухих веток, хвои и развёл костёр. Согревшись, достал колбасу, несколько галет и, хлебнув рома, поел. Потрескивали в огне сухие веточки. Он сидел и вспоминал: Онджея, оставшегося в лагере за Остравой: «А ведь здесь, рядом, его родные места!..»; Николая Мелешкина, рабствующего в далёкой Бельгии: «Интересно, вспоминает ли он меня?»; Любомирку, до которой рукой подать: «Может, сходить сначала к ней, а потом уже в отряд?»; жену, оставшуюся в Запорожье: «Интересно, кого родила: сына, дочь?»; просто прислушивался ко всему, что происходило рядом: шумели кронами сосны — ветер там; ручей вызванивал внизу меж камней; вскрикивала и смолкала какая-то тревожная птица; скрипели стволы высоких сосен; возились вверху, устраиваясь на ветвях на ночлег, должно быть, галки — галдели, ссорились. Может, их тревожило его присутствие? Неужели чуют?..
С наступлением темноты начал накрапывать дождь. Только этого не хватало! Он заторопился за хворостом для костра ещё, чтобы подсыхал, пока горит тот, что есть. Заодно напился из ручья. Но дождь перестал — капало лишь с кустов и деревьев, но и эта капель быстро закончилась: ветерок смахнул с веток все капли. Думая о том, как появится утром у своих, как удивятся они его трофеям, почувствовал вдруг, как печёт губы окурок немецкой сигареты. Пустил на него слюну — зашипело, тогда выплюнул.
Возле костерка всё было по-прежнему. Только носилась где-то беспокойная сойка — вспархивала в ветвях, чего-то сипло шипела. Кто её мог потревожить? Неужели сова! Да, у всех есть враги, даже у больших птиц. А уж у людей их не пересчитать!..
Когда уже засыпал, появились звёзды вверху. В тишине леса и гор казалось, будто и нет никакой войны. Забыл даже, что убил двух людей — в мешке их фотографии, документы, автомат, другой тоже рядом, возле головы. Господи, какими же равнодушными стали люди! Понимая, что всю эту мешанину из обрывков мыслей он протаскивает через своё сознание сам, он и оправдывался перед собою сам: «А не я их, так они бы меня!.. Муравьи и мухи ползали бы по мне…» Вот и вся логика, вся философия, выросшая на воспитании без воспитания, словно не было в мире ни матери, ни отца, ни людей, ни Нагорной проповеди, ни заветов «не убий», «не укради», «не возжелай чужого». А ведь людей-то как раз на земле стало слишком много, так много, что отдельная личность потеряла свою неповторимость и ценность. А на войне, тем более, на войне — другие правила. Так что не судите, да не судимы будете.
Спал Игорь чутко. А когда на востоке забрезжило, проснулся — как на пружине подбросило. Сырость вокруг, лесная и горная мозглость. Сразу вспомнил, где он и что, и понял, что переполнен пузырь. Стоял, истекал и слушал — себя, сырой лес. С каждой секундой в него входило радостное облегчение и сладкий озноб. Он потянул носом и уловил запахи лесной прели, сырой хвои, мокрой коры и мочи. Небо над головой опять было в небольших тучах, но в прозрачных дырах между ними догорали белые звёзды. На склонах гор на западе просматривались стволы деревьев — там, сям. Посмотрел на «трофейные» германские часы — без четверти 3. Чувствовал себя отдохнувшим, готовым позавтракать и идти.
Как-то уж само собою получилось после возвращения Игоря в «отряд», что сначала им восторгались, считали героем, а потом, не сговариваясь, стали признавать своим командиром — даже надпоручик Людовит Корел. Игорь этого не замечал или не понимал, а затем понял и привык. Нравилось, что, наконец-то, его слушались. Но что надо делать дальше, он не знал. К тому же портило всё присутствие в их отряде молодой и красивой женщины.
— Слушай, Людовит, — решил поговорить Игорь с Корелом начистоту, — может, лучше будет, если ты свою Анку отправишь домой? Оружия у нас нет, рации — тоже. Ну, зачем она тут?
Однако Корел не смутился.
— Будет у нас и оружие, и рация! А если радиста не будет, чего тогда мы будем стоить без связи с центром?
Игорь не сдавался:
— А чего мы стоим сейчас? Наши парни не партизанят, а уже воруют на хуторах гусей, выдаивают чужих коз! Давай поставим тогда этот вопрос перед ними.
Глядя на Анку, парни поддержали точку зрения Корела: радистка в отряде нужна. Анка стояла вдали в изящных офицерских галифе, в хромовых сапожках, в красном вязаном свитере — не женщина, сладкая лесная ягода. Игорь вынужден был согласиться с «большинством». А про себя думал: «Нет, это не воинская часть, если этого не переломить, никакого партизанского движения здесь не получится!» И стал настаивать тогда на другом пункте:
— А может, хватит нам тут, возле родных хиж «партизанить»? Не пора ли переехать отсюда, от чужих коз и гусей, поближе к наступающей Красной Армии? Чтобы уже теперь бить немцев, дислоцированных, как считают сами немцы, в Венгрии, а на самом деле на южных словацких землях! Нам для этого нужно отряд собрать побольше. А здесь — людацтво скоро выследит, кто у них ворует гусей!
Парни снова шумели и были против — даже обиделись на Игоря. Но надпоручик Корел неожиданно поддержал не их:
— Судруг Егупов прав: пора нам перебраться отсюда на восток. Там близко граница, туда и подойдёт прежде всего Красная Армия. А здесь — делать нечего! И хватит митинговать, если мы партизаны, а не какие-то бродячие дезертиры, скрывающиеся в лесу. Судругу Егупову неудобно вам прямо сказать об этом — он гость в нашей стране — а я говорю вам в лицо, как словак словакам. Вот и решайте: либо вы будете командиру, судругу Егупову, подчиняться, как военные люди, либо отряд будет сегодня распущен!
Парни смутились, но тут же стали находить возражения:
— А как мы в те края переедем? Это же 300 километров! — выкрикивал Влад Волк. — Нас по дороге жандармы сцапают. А если идти по горам пешком, чем будем питаться? Нас там, на востоке, никто не знает. А здесь мы берём у своих, не воруем. Но вот там придётся, я думаю, воровать. А может, у пана надпоручика есть для отряда деньги?
— Да, деньги нам обещают. А насчёт безопасного переезда я завтра же переговорю со стариками. У них есть 2 знакомых жандарма на железной дороге. После того, как Иржи Егупов исполнил свою акцию, а я доложил о ней в центр, оттуда мне прислали шифровку, что поддержат нас и деньгами, и оружием. Для них самое главное сейчас, чтобы в Словакии началось партизанское движение. Тогда люди к нам пойдут — недовольных и разных беглецов уже много. Но им некуда примкнуть пока.
Крыть было нечем, парни согласились: ладно, посмотрим, что из этих обещаний, мол, получится. И просчитались. «Старики» Корела связались не только со своими жандармами, но и с центром коммунистического подполья. Через 2 недели в «отряд» прибыл связной от Кароля Шмидке.
— Что вам нужно, чтобы в кратчайший срок создать боеспособный отряд? — спросил он у Игоря.
— Оружие, деньги и пишущую машинку. Костяк для отряда уже есть. Как только найдём на востоке место для партизанского отряда, так можно будет присылать к нам людей.
— А зачем вам пишущая машинка? — удивился связник.
— Печатать листовки. Призывать людей к борьбе! — серьёзно ответил Игорь. — Как же без этого?
Вставил просьбу и Корел:
— Без рации нам тоже нельзя. Это — самая быстрая и надежная связь с вами. Радист у нас есть, причём высокого класса.
— Хорошо, я доложу обо всём товарищу Шмидке. Думаю, мы дадим вам всё, что вы просите — деньги у нас есть: по всей Словакии собирали. А с деньгами — достать можно всё. Так что можете уже начинать переправку своих людей в Прешов. Там вас будет встречать наш человек из Сольной Бани и проведёт в Сланские горы. Для будущих партизанских действий это самое лучшее место. Этот вопрос уже обсуждался, и решение принято. Как только там обоснуетесь и сообщите, что дела идут хорошо, так начнём посылать к вам проверенных нами людей. Вот такой пока, товарищи, у нас план.
— А как вы нас туда переправите? — поинтересовался Игорь. — Всё-таки 10 человек!
— Вас провезут до Прешова в почтовом вагоне наши люди.
— Жандармы?
— Да, жандармы. Они, кстати, люди проверенные, надёжные. Вам надо лишь самим добраться отсюда до станции Кралёваны. Ночью это возможно, да и старики помогут. Дорога хорошая, километров 70 придётся пройти по ней. А может, подбросят вас туда на грузовике, если удастся.
Самым тяжёлым для Игоря оказалось прощание с Любомиркой, к которой он сходил за двое суток до отъезда в Прешов. Как мог, всё ей объяснил, что не должен больше оставаться в этих местах, надо создавать партизанский отряд, потом воевать. Она откуда-то узнала, что с ними есть женщина и стала проситься в отряд тоже. Он, полагая, что это невозможно, отказывал, и Любомирка расплакалась.
— Почему, ей можно, а мне — нет?
— Она — радистка, специалист. А как я объясню всем твоё появление? И что мне скажет твой отец? Ты сама-то хоть с ним говорила?
— Нет. Он всё равно будет против. Зачем же с ним говорить? Напишу ему письмо, вот и всё.
— Нет, давай сделаем по-другому, — сдался он, наконец, не желая разлучаться с нею и сам. — Поеду сначала туда я один. А потом, когда к нам начнут приходить люди, и я буду уже знать всю обстановку на месте, я напишу тебе письмо на до востребования в Наместово, чтобы твои родители не перехватили.
— Ой, Иржи, дякую пэкнэ, дякую пэкнэ! — бросилась Любомирка целовать его, произнося слова благодарности. — Я знала, что ты не оставишь меня, мой миловани!
— Как получишь письмо, — наставлял он, — так приедешь по указанному адресу и попросишься в отряд сама, поняла? Не надо говорить, что ты хочешь в отряд из-за меня. Надо, чтобы тебя приняли в отряд в Прешове, как партизанку, которая хочет бороться за свободу. Если примут, то сами приведут к нам в горы. А там уже я с тобой… как бы познакомлюсь. Потому что до этого знал тебя мало, только как дочь своего хозяина, поняла?
Любомирка кивала, лучась от счастья. Разумеется, она всё понимала — не жена, следовательно, нельзя выказывать своих истинных отношений. Но и рассчитывала на то, что Игорь будет командиром отряда, а значит, всё у неё будет хорошо и получится, оттого и светилась такой радостью. Глаза сразу просохли, пошла готовиться к ночи с ним, принимать свои, женские меры, чтобы не забеременеть. Провожать его утром можно было лишь до выхода из ущелья, поэтому хотела всё успеть за одну ночь.
Конечно же, не успели и не выспались — разве налюбишься после разлуки за каких-то 6-7 часов? О сне и не думали, вжимаясь всё время друг в друга. А утром под глазами были синеватые круги у обоих, но глаза блестели: и от счастья, и от лихорадочного ощущения приближающейся разлуки. Завтракали, правда, с аппетитом — ели яичницу глазунью на сале, пили парное молоко со свежим хлебом. После завтрака пошли из избы по лесной тропе вниз, по ущелью. Не удержались опять и стали раздеваться в укромном месте в кустах — инициатором этой близости была Любомирка, оказавшаяся на нём сверху, неутомимая и несчастно-счастливая. Одеваясь, спросила:
— Когда идти мне в Наместово за письмом?
— Давай в сентябре, так будет надёжнее! — твёрдо ответил он, о чём-то подумав. И она поняла: надо потерпеть, зато потом не будет осечки. Приподнялась на цыпочках и, обвив его шею руками, поцеловала в последний раз — больше задерживать было нельзя.
«Старики» из коммунистов-подпольщиков, занимавшихся перевозом отряда Егупова до станции Кралёваны, оказались на высоте — и грузовик где-то нашли, и снарядили всех 10-х будущих партизан под лесорубов. Никому из посторонних и в голову не могло прийти, что в кузове сидят люди, находящиеся вне закона. Когда перед рассветом грузовик проехал оравское чудо, Игорь обомлел от увиденной красоты. На холме у реки Оравы стоял живописнейший средневековый замок. Такие он видел только в детстве в книжках со сказками, а тут сказка была наяву.
Через час грузовик подъехал к станции Кралёваны. Радистка Анна Влачекова, выехавшая сюда ещё вчера из Трстены на пригородных автобусах, не таясь, была уже в зале ожидания, не опасаясь никаких проверок. Во-первых, таковых тут просто не было, а во-вторых, кто будет обращать внимание на женщину? К тому же и одета она была по-другому — не бросалась в глаза. Единственное, что ей оставалось теперь конспиративно сделать, это проникнуть в почтовый вагон незамеченной, когда подойдёт нужный поезд. Но поезд опаздывал, и Анна нервничала.
Нервничали и «лесорубы» в грузовике, остановившемся возле отдалённого от станции пакгауза. Однако и на них никто не обратил внимания — ни пристанционная дежурная полиция, ни простые граждане, проходившие через станцию по своим делам. Мало ли какие рабочие бывают у пакгаузов!..
В почтовый вагон, когда прибыл поезд, все вошли с тыльной стороны вагона — быстро, незаметно. Анна со стороны вокзала подошла к вышедшему из вагона жандарму с каким-то большим листом бумаги и передала его. Тот отдал ей честь и сделал приглашающий жест: идите, мол, проверяйте. Анна незаметно осмотрелась — никого в этот ранний час из начальства не было, суетилось лишь несколько пассажиров возле проводника вагона №6, показывая ему свои билеты, и поднялась по ступенькам очень спокойно. За нею проследовал и усатый жандарм, одетый в форму железнодорожной охраны.
Все партизаны уже были спрятаны в отсеке вагона, отгороженном от купе жандармов ящиками посылок почти до самого потолка — остался туда только один узкий проход. Но вскоре ящиками заставили и сам проход, по которому последней прошла Анна. Далее их уже повезли, как в мышеловке, из которой нет выхода. Но парни повеселели, когда поезд, лязгнув буферами, тронулся вместе с последним ударом станционного колокола. А потом расстелили на полу куртки и под монотонный перестук колёс досыпали то, что потеряли ночью, трясясь в грузовике. Людовит Корел с Анной устроились чуть в сторонке от них.
Игорю что-то ещё снилось, когда услыхал, как зашевелилась стенка из ящиков и появился усатый полный жандарм с двумя котелками горячей еды. Сказал, что уже день. Всех по очереди накормил, таская котелки, которые ополаскивал под краном, а затем наполнял едой. Потом показал им, где находится в вагоне отхожее место, и ушёл. Парни ходили по очереди покурить в уборной, а Людовит принялся читать Анне какие-то звучные стихи. Анна не сводила с него восхищённых глаз.
Игорь негромко спросил:
— Людовит, чьи это стихи ты читал?
— Тебе понравились, да? Это наш Пушкин — Гвездослав!
— Имя тоже красивое! — похвалил Игорь.
— Так назвал его наш народ. Настоящее имя — Павол Орсаг. Умер в 21-м году.
На одной из станций усатый жандарм вышел с напарником из вагона и вернулся с каким-то грузом, накрытым чехлами. Когда поезд двинулся дальше, жандармы развернули чехол и показали всем немецкую портативную рацию, пишущую машинку с копиркой и стопки бумаги. А затем более пожилой жандарм и без усов передал Корелу несколько толстых пачек денег и попросил расписаться за них. Чувствовалось, что он — старший: не мыл посуду, не разносил пищу, да и груз на станции принял более лёгкий — пишущую машинку, бумагу и деньги. Покончив с деньгами, он объявил:
— В Прешов — приедем ночью, я вас предупрежу за полчаса до остановки. Там — быстро выйдете по одному, и пойдёте за водонапорную башню. — Он посмотрел, застёгнут ли чехол на рации, спрятана ли в пустой чемодан пишущая машинка с бумагой, добавил: — Вас там встретят вопросом: «Вы наёмные рабочие?». Надо ответить: «Да, мы лесорубы. Подряд — в долине Великанов». — Он посмотрел на Корела. Когда тот кивнул, жандарм перевёл взгляд на Анну и посмотрел на неё с нескрываемым восхищением. Одета она была, как молодая учительница — в длинную юбку, с портфелем в руке, на голове шляпка с вуалькой. Видимо, он знал, что она будет в отряде радисткой, потому и смотрел так. Ещё бы! Девушка, и такое рискованное дело себе выбрала. У него тоже дочь примерно такого же возраста.
Ночью, когда поезд подходил к Прешову, жандармы разбудили всех, открыли дверь с тыльной стороны вагона и ещё раз предупредили Корела, чтобы выгрузка прошла как можно быстрее. Чувствовалось, жандармы устали от напряжения и боялись. Из тёмного дверного квадрата ночи в вагон смотрели тревожно мерцающие звёзды и с шумом врывался завихренный воздух. Поезд начал сбавлять ход.
За водонапорной башней их ждала телега, запряжённая двумя лошадьми. Встретивший их Богоуш Ковалик объяснил, когда расселись:
— Вы едете на крестины в Сольну Баню, к Богоушу Ковалику. Богоуш — это я. Разговаривайте громко и весело. Так будет естественнее.
Ночной город, через который они ехали, тоже показался Игорю сказочным, красивым и древним, как и Оравский замок на горе. Корел, сидевший рядом, стал рассказывать, что Прешов получил права свободного королевского города ещё в 1324 году. Расцветал город потому, что находился на пути из Прибалтики на Балканы. А с июня 1919 года в Прешове была провозглашена Словацкая Советская Республика — первая пролетарская власть на территории Чехословакии.
— А это что за здание? — спросил Игорь. — Видать, тоже старинное! Смотри, и башня, и ров. Красиво у вас!
Корел рассмеялся:
— Это Цараффова тюрьма — жаляр!
— Всё равно красиво. — Игорь посмотрел на звёзды над головой и почувствовал себя счастливым: он на свободе, не в тюрьме.
Хозяин телеги Богоуш понял по выговору Игоря, что он не словак, и тоже восторженно произнёс:
— У нас тут очень красивые и дачные пригороды: Цемята, Ишля, Боркут, Дубрава. В Дубраве парк и река Ториса. А Делна на красивом озере. Мы скоро будем въезжать в Сигорд, там начнутся Сланские горы. В них мы и подыщем место для вас. Сами посмотрите…
В Сигорде их тоже никто не остановил ни разу, ничего не спросил. А за Сигордом, когда пошли настоящие горы, Богоуш совсем повеселел и принялся рассказывать про здешние места, показывая кнутовищем и поглядывая на большую луну и светлые вершины гор:
— Сейчас въедем в моё поселение. Сольна Баня называется.
— Баня — это шахта, что ли? — уточнил Игорь, постоянно старающийся запоминать новые слова.
— Да-да. Когда-то это был горно-заводской посёлок. — Богоуш заулыбался. — Тут была шахта «Леопольд». Но в 1752-м году, говорят, её затопило водой, и с тех пор мы добываем здесь только солёный раствор. Выпариваем из него соль в старой солеварне. Я там работал. У меня недавно родилась вторая дочь — едем крестить.
В Сольной Бане они познакомились с молодой женой Богоуша, Марией. Она встретила их не очень-то приветливо — всё-таки 10 человек, да ещё с красоткой! — но вида не подала, что не рада гостям. Просила лишь не шуметь, чтобы не попросыпались соседи в своих домах и не высунулись во дворы. Её тревогу поняли и не показывались на улицу даже и на другой день, чтобы не вызвать у соседей подозрения — всё-таки Богоуш был коммунистом-подпольщиком, связным центра.
Подыскивать в горах место для лагеря поехали с Богоушем двое, Игорь и Корел. По дороге хлебнули паленки, Богоуш разговорился:
— Лучше, чем на горе Шимонке, вам здесь места не найти! И видно оттуда далеко, и нет там никого, и добираться из Прешова к вам будет легко. До Сольной Бани вы сами видели дорогу: тут никакой жандарм не остановит — за солью люди идут. Дальше — вот скоро подъедем на телеге — будет ещё один горнозаводской посёлок, Златна Баня. Рудник там давно заброшен, золота уже нет, но поселение осталось и даже разрослось. Если кто будет идти к вам, не вызовет подозрения и на этом участке: может, у него в Златной Бане кто живёт. Ну, а ещё дальше — горы совсем глухие пойдут. Поэтому после Златной Бани надо идти осторожнее: зачем человек туда пошёл? Если с ружьём за спиной, то на охоту. С пилой и топорами, как мы, и на телеге вверх по ущелью — то за лесом или дровами. Вашим — безопаснее всего ходить ночью, когда все спят. А если срочная нужда случится днём, то лучше идти под видом охотника. В Златной Бане — все друг друга знают, чужой сразу бросится в глаза.
— А кого же здесь бояться-то? — спросил Игорь с недоумением.
— Как это? — удивился Богоуш. И тут же разъяснил: — В каждом крупном селе есть «Жандармское велительство». Жандармов, правда, немного в округе, но зато полно везде «глинковцев» от людацтва или «гардистов», как их ещё у нас называют. Это такая государственная формация богачей — напоминает немецких нацистов, но только эти со словацким привкусом. Среди сельского населения их больше всего.
Корел пояснил:
— По-советски — это кулаки, входящие в партию местных националистов. Организовал эту партию доктор богословия Глинка. Умер ещё до войны. На эту партию теперь опирается наш президент Тисо, тоже доктор богословия и последователь Глинки. Вот Богоуш и предупреждает, чтобы больше всего опасались представителей этой партии в сёлах. Они во всё суют свой нос, шпионят за теми, кого подозревают в связях с коммунистами, и вообще задиристая публика.
Делая вид, что едут за дровами, они проехали Златну Баню. Игорю эти места нравились всё больше и больше: тишина, глухомань. А то, что сзади остались эти 2 поселения, тоже неплохо: будет, где купить соли и керосина, картошки и хлеба. Да и лекарство можно достать в аптеке, если заболеет кто или будет ранен — аптеку он видел. И тут же решил, что террористические акции придётся совершать подальше от этих мест, чтобы не привлечь к себе внимания.
Наконец, подъехали к основанию горы Шимонки. Самой высокой в Сланских горах и удобной — с ручьём, соснами и кустарниками, с крутыми обрывами с трёх сторон. Пройти можно только по одной тропке, к которой и подвёл их Богоуш, привязав лошадь к кустам и позвав за собой куда-то в сторону от ущелья. Был полдень. Всё вокруг по-шмелиному гудело, пересвистывались птицы, ползали улитки и муравьи, где было сухо. Показав, куда надо идти, Богоуш вернулся к лошади, распряг её и пустил пастись, а сам принялся рубить сухой валежник.
