УКРАДЕННЫЙ ПОДВИГ

Вступление

писатель-прозаик, публицист (Украина).

Посвящаю светлой памяти Ивана Кононовича Балюты, командира партизанского отряда им. Чапаева, внёсшего наиболее значительный вклад в «Словацкое национальное восстание» против германских войск в 1944 году на территории Словакии и достойного звания Великого Гражданина Украины. По сей день перед городом Братислава на холме стоит бронзовый безымянный памятник советскому партизану с лицом И.К. Балюты. Когда скульптор делал этот памятник герою, его имя никому не было известно, так как его подвиг украл майор НКВД, а самого героя оболгал и обвинил в предательстве...
Рукопись настоящей повести, раскрывающая истинные события, удостоена (под названием «Ночная радиограмма») в 2005 году Диплома I степени на первом Международном творческом конкурсе мастеров искусств (МТК) «Вечная Память», организованном Федеральным журналом «Сенатор» и Союзом писателей России к 60-летию Победы над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.. Бронзовый безымянный памятник советскому партизану с лицом И.К. Балюты

Текст статьи

Игорь и Корел поднимались по Шимонке всё выше и выше. Вскоре они обнаружили по бокам вершины впадины и площадки в кустах, где можно было выкопать и построить такие землянки, что и от ветра зимой будут защищены, и не увидит никто — всё будет скрыто от глаз. От ручья, берущего начало где-то в самом верху, можно отвести воду прямо в котёл или какой-нибудь большой бак, врытый в землю, и будут рядом и кухня, и баня. И сток можно незаметно отвести среди кустов в другую сторону. Тогда в ущелье ручей будет приходить по-прежнему чистым, без мыльной пены и кухонных отходов, распространяющих запах. Были на Шимонке и большие сенокосные поляны, на которых можно запасать сено для лошадей, если обзаведутся, да и для коровы. Всё это Игорь, строивший тюремные бараки в Сибири, изложил Корелу очень толково и деловито, нарисовал даже, где будут землянки и секретные посты для часовых. А его мысль о лошадях подтвердил, когда спустились вниз, и Богоуш:
— Да, без лошадей вам здесь не прожить, особенно зимой! Так что сеном запасайтесь уже завтра. Косу можно купить у нас в посёлке. Неплохо, штуки 3 сразу, если деньги есть. Я выберу тогда сам, чтобы вам не ходить.
Игорь спросил:
— А не сгниёт оно у нас от дождей? Сарая-то — ещё нет…
— Вы же едете сюда с пилами, топорами, плотницким инструментом! — воскликнул Богоуш. — Построите. У нас в Словакии для сена даже в полях ставят деревянные навесы. Может, видели, островерхие такие, на столбиках. На пчелиные ульи похожи, но — повыше. Вот и наделайте себе таких прямо на полянах! А потом и сарай. Только хорошенько маскируйте всё, чтобы не привлечь к своей высоте внимания. Строить вам придётся много!..
— Да уж позаботимся! — радостно откликнулся Игорь, думая о встрече с Любомиркой, которая тоже поселится здесь. И видел уже и землянки, и кухню, и баню, которую они построят там, наверху…

 

2

 

База для партизан, как и предполагал Игорь, была подготовлена в основном лишь к началу сентября. Были построены 3 большие землянки — две для жилья и одна для кухни и бани: с одной стороны кухня, с другой — баня, чтобы не строить лишнюю печь и не доставать ещё один бак для воды. Затем купили лошадей. Выкопали глубокий погреб для картошки, лука и капусты. И хотя было их на Шимонке пока что 17 человек, выставляли уже круглосуточных часовых чуть ниже лагеря. Связь с центром по радио была налажена тоже, но пользовались ею, экономя сухие батареи питания, крайне редко — больше полагались пока на связных, приезжавших иногда в Прешов и передававших, что нужно, через Богоуша. Но жена Богоуша к сентябрю окончательно запротестовала против его «походов» на Шимонку, и тогда Игорь, переживавший из-за того, что не сможет выполнить своего обещания Любомирке взять её к себе в отряд — видел, сколько недовольства было во взглядах парней на «семейную жизнь» начальника штаба отряда Корела, как же можно было прибавить ещё одну семейную парочку, тогда и все захотят! — придумал простой и неожиданный выход. Вызвать Любомирку в Прешов, а затем переселить, устроив на работу, в Сольную Баню. Если Анку терпят в отряде потому, что она радистка, то Любомирку, которая жить в отряде не будет, а лишь приходить иногда с донесениями, и не подумают осуждать.
Словно тяжёлую гирю снял Игорь с души, когда отправил Любомирке письмо в Наместово, чтобы приезжала, если не переменила своего решения. С центром её приём на роль связной он согласовал, так что не было у него теперь никаких противоречий ни с собственной совестью, ни с партизанами, ни с неведомым ему далёким руководством. Встречать Любомирку в Прешове он поехал сам, получив от неё известие через прешовского адресата, а потом через Богоуша, что прибудет 26-го сентября.
Странно, он с такой радостью и затаённой страстью мечтал о встрече с Любомиркой, каждый день только и думал об этом, и почти совершенно не думал о жене, не испытывал даже вины перед нею. Это изумляло его самого. «Может, я какой-то ненормальный, или закоренелый бессовестный бабник?». Однако тут же отгонял от себя эти мысли и снова мечтал, как увидит глаза Любомирки, обнимет её, скажет ей, как скучал без неё. А жизнь расставит потом всё по своим местам — к чему так далеко загадывать. Можно ведь и погибнуть…
В погибель почему-то не верилось, хотя и знал из Анкиного радиоприёмника, что везде на советских фронтах идут кровопролитнейшие бои, и его сверстники погибают каждый день десятками тысяч. Немцев, похоже, начинали отжимать с востока на запад. Даже на побережье Чёрного моря, где германские войска создали особо прочный оборонительный район в Новороссийске и в Крыму, уже происходило что-то похожее на наступление.

 

☆ ☆ ☆

 

Любомирку он встретил ночью прямо на вокзале — почему-то не боялся, что какой-нибудь полицейский спросит у него документы. Почему, собственно, он должен вызвать у кого-то подозрение? Побрит, одет, как все. Выглядел свежим, здоровым. Но на всякий случай пистолет при себе всё-таки имел — мало ли что… Переживал не из-за опасности, а оттого, приедет ли желанная Любомирка — вдруг что-то случилось или не пустили родители. От этих мыслей увидеть милое лицо Любомирки, заглянуть в её глаза хотелось ещё сильнее. Игорю казалось теперь, что он не может жить без неё, и если она не приедет, он сойдёт, наверное, с ума, так истосковался по ней и её ласкам. Стоял в ожидании поезда и курил, курил, словно не надеялся больше увидеть. От узловой станции, где Любомирка должна была пересесть на местный поезд, откуда езды-то полчаса, поезда всё не было. Что там могло случиться? Почему не взяла билет на прямой поезд, каким он сам ехал с товарищами?
Наконец, поезд показался — ещё 2 минуты, и всё выяснится. Игорь пошёл вдоль вагонов, всматриваясь в выходивших пассажиров. Любомирки среди них не было — какие-то незнакомые женщины, в которых и намёка нет на его любимую. И вдруг слева от него раздалось:
— Иржи! Миловани мой!..
Перед ним возникла Любомирка: её лицо, её улыбка, её голос! Он не узнал её из-за городского наряда, в котором никогда прежде не видел. Даже чуть выше стала, благодаря высоким каблукам! А главное, что сбило его с толка, её шляпка и шерстяной костюм, которые сделали её неузнаваемой и ещё более женственной. Он не мог нацеловаться, прижимая её к себе. Она даже ласково запротестовала:
— Дость, Иржи, дость!
Он опомнился, подхватил её чемоданы и понёс к выходу, всё ещё оборачиваясь на неё и разглядывая при электрическом освещении. Сердце радостно прыгало, глазам было горячо от счастья — не предполагал, что такая красивая, интеллигентная на вид у него подружка. Не то он подзабыл её сам, не то она действительно так преобразилась в новом костюме с приталенным жакетом, длинной юбкой, в новой шляпке. И всё спрашивал:
— Ну, как ты там? Отпустили добром или уехала против воли отца?
— Отец провожал, но отпускать — не хотели. Особенно поссорились с маткой, — радостно сообщала Любомирка. И тут же огорчилась: — А ты похудел! Плохо питаешься, да?
— Мы же в горах живём, — обрадовался он возможности объяснить, что ей нельзя жить с ним вместе. — Кухня у нас, сама понимаешь, не та, что у твоего отца. Баня — 2 раза в месяц. Поэтому ты эту зиму будешь жить за 15 километров от нас — в Сольной Бане.
— А ты? — с тревогой перебила Любомирка.
— Я только буду приходить к тебе иногда. Под видом жениха.
— А почему не мужа? — удивилась она.
— Понимаешь, старики, у которых ты будешь жить и работать возле Сольной Бани в лесу, не должны знать о том, что я живу в партизанском отряде. А если мы назовёмся мужем и женой, у них возникнет вопрос: почему жена не живёт с мужем, а нанимается к чужим людям на работу?
— А что за работа? — погасла Любомирка совсем.
— Да ты не переживай, — утешил он. — Видеться мы будем часто: то я к тебе, то ты к нам в отряд. Скажу тебе по секрету: ты — будешь у нас связной. В Сольной Бане живёт один наш человек — Богоуш Ковалик с семьёй. Это он договорился со стариком Михальчиком, чтобы тот взял тебя к себе помощницей. Тадеуш Михальчик — пасечник. Старуха у него еле ходит, дети разъехались, нельзя без помощника. Он обрадовался, когда Богоуш предложил ему тебя. А меня он представит старику как твоего жениха, вынужденного батрачить. Вот поэтому мы и не поженились, мол, пока. Поняла?
— Про работу у пана Михальчика поняла. У отца тоже пасека, с пчелами я обращаться умею. А что значит, что я — буду связной?
— Сейчас я тебя познакомлю с Богоушем, он тебе подробнее всё разъяснит. Ему — стало не с руки ходить к нам в горы, когда поступают сообщения из Прешова — у него родилась вторая дочь, и жена не хочет, чтобы он часто отлучался из дома. Так вместо него будешь приносить нам известия ты. Он тебе даст адреса в городе, явочные пароли…
Любомирка повеселела. Поняла, действительно видеться будет с Игорем часто, жить в тепле и чистоте, да ещё и деньги получать за работу. И когда подошла к телеге и стала знакомиться с Богоушем, успокоилась окончательно. Познакомившись, спросила:
— И много у вас этих адресов? Часто мне придётся уходить из дома пана пасечника?
— Нет, не часто. Я его предупредил, что вы будете иногда уходить к своему жениху на 2-3 дня. Адреса, явки — я вам потом покажу.
На этом деловая беседа, можно сказать, закончилась, и Любомирка принялась рассматривать в предутреннем рассвете улицы Прешова. А когда выехали за город и начались предгорья, украдкой, поглядывая на спину Богоуша, правившего двумя лошадьми, стала целоваться с Игорем. Чтобы не молчать и не стеснять этим Богоуша, заметила Игорю:
— А наши горы, Оравские — красивее.
Вместо Игоря откликнулся Богоуш:
— У вас там туристская зона! Заповедные места. Но и здесь есть красивые. Вот когда поведёт вас Игорь к себе на Шимонку, сами увидите!

 

☆ ☆ ☆

 

За Сольной Баней, на заимке пасечника Тадеуша Михальчика, куда привёз их Богоуш Ковальчик и представил хозяевам, их ждала непредвиденная встреча с 35-летним младшим сыном Михальчиков, который заявился к родителям в гости из Зволена на 3 дня. Любомирке он не понравился, хотя и молчал, и она сказала об этом Игорю, когда пошла провожать его в горы:
— Нехороший этот Маковей Михальчик.
— Почему?
— Неприятный. Бабник!
— С чего ты взяла? — спрашивал Игорь, раздевая Любомирку и целуя в обнажённую грудь.
— Что же я, не видела, как он на меня смотрел?
— Завтра ему уезжать. А старик, по-моему, неплохой человек, как считаешь?
— Да, родители у него хорошие, — согласилась Любомирка, отдаваясь Игорю на солнечной поляне. Было ещё тепло, солнце прогрело пожухлую траву, и они, испытывая блаженство от близости и красоты вокруг, забыли о своём разговоре. Но когда настала минута прощания, Любомирка вспомнила о сыне хозяина снова:
— Я его не боюсь, ему со мною не справиться: он, видно, пьяница. Но неудобно будет перед хозяевами, если он начнёт приставать, а я его — двину его по роже.
— Я могу заночевать сегодня у Богоуша, если хочешь. И сказать об этом при всех. Думаю, он тогда не решится, как считаешь?
— Ага, — обрадовалась Любомирка, — давай так и сделаем!
Игорь рассмеялся:
— Наши воюют сейчас на всех фронтах против немцев, а я — партизаню против алкоголика из своих!
Любомирка же, серьёзно глядя на него, спросила:
— А как там идут дела у ваших? Отец говорил, будто ваша Красная Армия освободила город Новороссийск.
— Да, я сам слушал Москву. Советское Информбюро сообщило ещё 10 дней назад, что наши войска выбили немцев из Новороссийска и, прорвав какую-то там «Голубую линию» обороны немцев — видимо, с моря — освободили весь Таманский полуостров. Так что дела там идут на лад, и скоро, не пройдёт и года, наши войска подойдут сюда, и мы вместе будем бить немцев здесь. Они с фронта, а мы двинем из тыла. Ваши подпольщики-коммунисты дальновиднее всех, если заранее начинают создавать наш отряд, чтобы возбудить в Словакии партизанское движение.
Любомирка неожиданно огорчилась:
— И тогда кончится война, и ты… уедешь?
Он улыбнулся:
— До этого надо ещё дожить! Там видно будет…
— Что видно?
Он понял, ей хочется услышать, что он останется с нею или заберёт её с собой в Советский Союз, но не мог ей пообещать ни того, ни другого, хотя и любил её. Лёжа на спине, глядя на чистое голубое небо, по которому плыло 2 небольших белых облачка, гонимых невидимым ветром, он думал о судьбе, которая тоже гонит всех по своим дорогам, не считаясь с желаниями и надеждами людей, и ему стало не по себе. От добра — добра не ищут, гласит пословица. Ему сейчас хорошо, и он знает это, а чего-то ждёт, чего-то сам себе ищет. Зачем? Ведь неизвестно, что впереди…
Никто не знает своей судьбы. Не знали этого и Любомирка с Игорем. Да и как можно было даже предположить, что сын инженера Коркина, так здорово помогавшего Игорю в Бельгии, Олег Коркин поступит с Игорем совсем по-другому.

 

3

 

С первых же дней войны капитана НКВД Коркина перевели в большой штаб и назначили в оперативный отдел. Начались горькие дороги отступлений. Занимался шифровками, сводками, вопросами связи с остающимися партизанами. Ничего отрадного в его работе не было — отступали.
Так прошло 2 года. И отступать давно перестали, и связь была со всеми налажена, а служба не радовала Коркина по-прежнему. В штаб приезжали с фронта знакомые — полная грудь орденов, медалей, и Герои встречались. Люди воевали по-настоящему, освобождали родную землю, а тут даже гула орудий не слышно никогда — вечно сзади, вечно штабная работа: шифры, сводки, реляции. Правда, утешало, что цел, не искалечен. Вон сколько их… без ног, без рук, а сколько убитых! Это останавливало: несколько раз уже хотел написать рапорт: «прошу отправить на фронт».
И вот лето 43-го. Часть штабных работников перевели в один из штабов Украинского партизанского движения. Переведён был и он. Шло победное наступление, теперь отступали немцы. И тихая, хотя и нужная служба — перехват радиопередач, составление шифров, связь с партизанами, рассеянными по лесам Украины, доклады наверх об их нуждах и совершённых ими диверсиях — надоела Коркину. Надоело докладывать о чужих победах и подвигах, не совершив в этой огромной войне ни одного подвига своего, собственного.
В штаб иногда прилетали командиры партизанских отрядов и соединений. Получали новые задания и награды для своих партизан и улетали назад. Встречали их в штабе всегда с особой радостью и ещё большим уважением. Слушали их рассказы…
С некоторыми из них Коркин по долгу службы разговаривал лично. А после разговоров у него почему-то не исчезало ощущение непонятной досады, обиды на них, что ли. Люди как люди, на вид — ничего особенного. Встречались даже и не очень умные — трепались. Сколько перепробовали в лесах баб, немецких коньяков. Не жизнь, получалось, а лесная вольница. А вот поди ж ты. И герои уже есть, или полная грудь орденов. И перед генералом держатся запросто. А ты тут тянешься перед ним каждый день, как мальчишка!..
Стало казаться, что сам много умнее этих Героев и бабников, достоин лучшей участи, а вынужден сидеть рядовой пешкой в этом штабе. Да окажись он на их месте, ну, разве же хуже провёл бы те же самые операции. А теперь-то, когда немцы бегут, а наши войска наступают, партизанам, засевшим в своих лесах, и бояться-то нечего. Население поддерживает, армия — выручает. А нужно будет, в любой момент пришлют самолёт, и ты уже в штабе фронта.
Да, война шла, можно сказать, к победному завершению, а он так и закончит её никому неизвестным штабником, которому после войны и рассказать-то будет нечего. Кадровый офицер, а ни Хасанские события не коснулись его, когда японцы пробовали свои силы на Дальнем Востоке, не освобождал он и братских республик от польского панства, ни в Финской кампании не участвовал, ни в этой войне по-настоящему — везде обошлись без него.
Выходит, только и заслуги, что жив остался?
Нет орденов, но цела голова. Так ведь он — не из тех, кто боится войны.
Утешало и то, что при штабе был ещё один неудачник — старший лейтенант Тристог, следователь, проводивший допросы пленных немцев. Этот юрист хорошо знал немецкий язык, но допрашивал не только немцев, случалось, и власовцев, предателей, которых доставляли сюда партизаны. Но Тристог так и не выдвинулся на своей работе тоже. Следователей было мало, тем не менее перемещений по службе у них почти не было. На этой почве они и сдружились, жалуясь друг другу на свою службу.
Они были почти ровесниками, но юрист стал военным лишь в эту войну. А Коркин, присутствуя иногда в его кабинете на допросах, многому научился у него. И жизнь, и люди опять, как и в 37-м, открывались для него на этих допросах с неожиданной стороны. Только теперь и сам старше стал и умнее. Понимал самое главное: «Да хрен с ними, с этими должностями, званиями и орденами! Ерунда это всё в сравнении со здоровьем, свободой и жизнью. Отпусти сейчас Тристог этого человека на волю, ведь счастлив бы стал даже рядовым!..»
Но поступил всё-таки нелогично. Тот же Тристог — выпили как-то после работы — посоветовал:
— Олег Васильевич, а чего вы не поговорите с начальником отдела, чтобы отпустил вас на фронт? Дело, мне кажется, идёт уже к концу. Вас здесь — смогут теперь заменить. И вы ещё успеете поправить свою карьеру. Полковник наш — мужик неплохой, вдруг не откажет, а?
Коркин подумал-подумал, да и решился. Намекнул начальнику отдела, что надоело протирать штаны в штабе, что он не штабист и по специальности, и по натуре. Выслушав его, полковник спокойно заметил:
— Ишь ты, какой умный! Здесь — тоже нужны люди с головой, а не с крепкой задницей. Знаешь, как ответил мне генерал, когда я у него попросился на фронт?
— Не знаю, товарищ полковник.
— А вот так, как я тебе. Ты что же, считаешь, что шифровальная работа, связь с партизанами — второстепенное дело?
Вот тут, вместо того, чтобы смолчать, Коркин, неожиданно для самого себя, заупрямился:
— Мало ли теперь сидит без дела всяких раненых, нестроевиков? В любом госпитале можно найти — пойдут с радостью!
— Пойти-то, может, и пойдут, — устало сказал полковник. — Да ведь их ещё учить надо, вводить в курс. А вы — ночью разбуди! — знаете, где у нас кто и что.
На этом разговор закончился, и больше Коркин к нему не возвращался. Вскоре его вместе с другими штабниками наградили медалью «За боевые заслуги». Так ждал хоть какой-нибудь награды, а пришла, и стало ему горько — какие же они боевые, его заслуги! И медаль носить не стал — одна на груди, её и носить-то стыдно.
Хорошо помнит, с той поры уже не думал, что его могут убить. Напротив, уверовал, что ничего с ним не случится. Да и война, действительно, пошла уже другая, на победу. Не те немцы, отступают и гибнут теперь сами. Что же, так и закончить войну — при штабе, с одной медалью? И стал подавать рапорт за рапортом — официально.
В июне 44-го, когда штаб генерала Строкача был уже во Львове, Коркина вызвал к себе полковник, и был весел и благожелателен.
— Ну, Олег Васильевич, есть, наконец, интересная работа и для тебя! Жаловался, что засиделся ты у меня?
— Так точно, товарищ полковник, жаловался.
— Так вот, к нам в штаб прилетел из Словакии за орденами командир огромного партизанского отряда имени Чапаева Егупов. Поручаем тебе — особое задание! Полетишь к немцам в тыл — в Словакию. Там несколько наших партизанских отрядов появилось, есть и крупные — до трёх тысяч бойцов. Ну, сам понимаешь, народец туда всякий набивается, надо будет проверить, кто чем дышит. Скоро подойдут наши войска, будем туда засылать десанты на парашютах. Надо заранее знать, с кем им придётся иметь дело. Не исключено, что немцы внедрили в отряды своих людей, смекаешь? Немцы это умеют! С виду самым разнашим будет казаться, а там…
— Понимаю, товарищ полковник, — кивал Коркин.
— Да ты не один полетишь туда! — радостно сообщал полковник. — Такая компания собирается, что сам завидую. Полковник Асмолов направляется в Банська-Бистрицу, советником в главный штаб партизанского движения Словакии. Его — сам Тимофей Амвросиевич вызвал сейчас к себе.
— Генерал Строкач?
— Ну, а кто же ещё! Намечается наступление всей 38-й армии под командованием Москаленко. В Моравскую Остраву будет десантирован на парашюте один наш партизан Кузнецов. В район Часлава — высадится целая группа во главе с капитаном Фоминым. Ну, а тебя высадят… — полковник разложил на столе карту Словакии, — вот сюда. Лётчик знает, это не твоя забота. Твоё дело — взять с собой шифры, установить с нами связь. В общем, война вроде и к концу идёт, но неизвестно, сколько ещё протянется. Будет возможность и отличиться: тысячи людей! Такими силами генералы руководят, а мы — тебя посылаем! Одним словом, справишься — Родина о тебе не забудет. Понял?
— Так точно, товарищ полковник, понял!
— Вот и хорошо. Действуй там смело, решительно — не рассусоливай! Советоваться не с кем будет, принимай решения по обстоятельствам. Твой авторитет будет зависеть только от тебя. Да, вот ещё что. — Полковник приятельски улыбнулся. — Там пишут на тебя приказ: через неделю, другую майором будешь. Поздравляю!
Коркин багрово покраснел, смутился.
— Спасибо, товарищ полковник, не забуду! — И не знал, что сказать ещё, топтался.
— Ну, доволен? — Полковник пожал подчинённому руку.
— Ещё бы! Когда прикажете вылетать?
— Не торопись, будет дана команда. А пока готовься. Жена у тебя где сейчас?
— В тылу, на Волге, товарищ полковник.
— Вот ей, пожалуй, надо написать, что… ну, что на некоторое время от тебя не будет писем. Чтобы не волновалась. Договорись обо всём с Ратушным — он будет принимать твои передачи. Ну, да чего тебя учить: сам знаешь, что делать, что брать с собой, чего не брать.
— Спасибо, товарищ полковник!
— Э, нет, спасибом ты теперь не отделаешься: могарыч с тебя!
— Это уж, как водится, можете не сомневаться, товарищ полковник! — Делая вид, что счастлив, Коркин отвёл глаза. Понял вдруг, что лететь в тыл к немцам ему не хочется: не на блины к тёще, можно и голову потерять!
— Ладно, ступай готовься. Подробности — у начальника штаба. — Полковник дружески хлопнул Коркина по плечу и легонько подтолкнул к выходу — ждал кого-то ещё.

 

☆ ☆ ☆

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НИКТО НЕ ЗАБЫТ?..

 

«Если боишься — не говори, если сказал — не бойся!»
Арабская пословица.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

1

Лёжа на диване в доме Николая, Игорь слышал, как тот пришёл с работы. Только успел сесть, как Николай уже входил в комнату — худой, небритый, состарившийся. Какую житуху прошли в плену вместе, а вот дома, когда вернулись в Запорожье, виделись редко. Почему-то не тянуло…
— Привет! — Протягивая руку, Николай удивлённо уставился: — Ты чего это?..
— Что — чего? Пришёл, что ли? — не понял Батюк.
— Взъерошенный какой-то.
Игорь опять сел на диван, закурил. Глядя в пол, сказал:
— Человека я одного только что повстречал.
— Ну…
— Из Чехословакии он, понял?
— Опять эти дела?.. — Николай нахмурился.
— Надоело всё! Сколько можно… — Игорь поднялся, подошёл к окну и, посмотрев во двор, договорил: — Неужели так и не будет покоя до конца дней?
— Он что же, узнал тебя?
— Узнал. Да и я его тоже, хотя он тогда мальчишкой был.
— А чего ты, собственно, боишься? Ведь тебе же поверили, говорил? Освободили в 45-м…
— А того! — вспылил Игорь. — Вот приедет он к себе, в Словакию, и расскажет. Обгадит там! Было уже раз, в Праге. Может, хватит вспоминать всем!..
— А знаешь, кого я’ здесь встретил? — попытался Николай отвлечь друга от горьких воспоминаний. — Помнишь, когда нас немцы увозили из Запорожья, к нам прибился рослый мальчишка, Олег Лесняк?
— С большими глазами? Помню.
— Я его теперь не узнал: взрослым стал, совершенно седым. Говорит, живёт сейчас в Новомосковске. Он меня сам узнал.
— А почему седой? Сколько ему?..
— Можно прикинуть, сколько. А седой — потому, что в Освенциме был. 2 раза должны были его сжечь в печи, но оба раза, именно на нём, печь закрывалась: кончалось время работы. Немцы, ты же знаешь, народ пунктуальный.
— Смотри ты, какая счастливая судьба!
— Ни хрена себе! «Счастливая»… А ты знаешь, что’ он мне сказал?
— Ну?..
— Что наши энкавэдисты — не лучше гестаповцев. Хотели и у нас его посадить. «Немцы, — говорит, — которые работали в лагерях, тоже звери, но ни в чём не нарушали своих инструкций, никакой отсебятины! А наши — видят в каждом человеке мерзавца, и по подозрению мордуют. Закона для них не существует: что дышло… И сволочь на сволочи!»
— Может, он и прав, — вздохнул Игорь. — Сталин приучил их к подозрению, как злобных овчарок. Меня вот — до сих пор подозревают, и не надоело.
С минуту молча курили. Потирая небритый подбородок, Николай заговорил вкрадчивым голосом:
— Скажи, Игорь, а у тебя там действительно ничего такого не было? Или ты… Мы ведь как расстались с тобой в Бельгии, я дальше о твоих делах знаю только с твоих слов. Может…
Игорь отшатнулся от окна так, будто его обожгло:
— Ты — что же, не веришь мне? А теперь обо мне, кого спрашиваешь: не меня ли? — И смотрел на старого друга враждебно, почти с ненавистью.
Тот подумал: «Мало ли чего было?.. Мало ли чего было там у меня самого. Жизнь — сложная штука…»

 

2

 

Жизнь, действительно, непредсказуема. Немало в ней, наряду с трагическим, бывает и нелепого. Но, в общем-то, её течение идёт по руслу и выносит людей туда, куда прокладывает русло эпоха. А эпохи меняются в конце концов. Внешне это не сразу приметно, но что-то накапливается где-то, как вода от подтаявших сосулек, и, глядишь, направление жизни слегка изменилось.
Братиславские инженеры, приезжавшие по обмену опытом на Запорожский металлургический завод, пока ехали к областному зданию комитета безопасности, выяснили, что Онджей Плучек не помнит фамилии, которой назвался подозрительный русский. И сразу возник вопрос, что же они будут теперь говорить советским органам?..
Сначала чуть не поругались, как это водится в таких случаях у славян. А потом рассудили здраво:
— А почему этот Егупов, если он скрывает что-то, должен был сказать Онджею правду? — произнёс пожилой Голод насмешливо. И всем без слов стало понятно, что русские будут только смеяться над вариантами фамилии, которую они начнут им предлагать, и описаниями внешности рабочего, не имеющего имени и особых примет. Похож на римского воина? Глупости…
С тем и уехали через неделю к себе в Словакию. Но Онджей всё же сходил в Братиславе к своей госбезопасности. И там понял, представления о «врагах» начали, кажется, меняться. Полковника, с которым он разговаривал, не заинтересовала его встреча с каким-то бывшим предателем, да ещё живущим за границей.
— Разберутся без вас. «Бдительность» — это, конечно, хорошо, но Сталина уже нет, все бывшие преступники своё отсидели, а если кто и не отсидел, всё равно за давностью лет их не будут разыскивать, если это не каратели. — Полковник не то устало, не то равнодушно улыбался. Но какой-то майор, присутствовавший в кабинете, вдруг переспросил Онджея:
— Как, вы сказали, назывался раньше этот человек?
— Егупов.
Майор обратился к полковнику:
— Об этом Егупове нам недавно писал ещё один человек. Он тоже воевал в его отряде. Разрешите, пан полковник, пригласить пана Плучека ко мне?..
Тучный майор увёл Онджея к себе в кабинет, предложил сесть и отыскал какую-то папку. Развязав тесёмки, нашёл нужную ему бумагу и назвал фамилию:
— Пётр Бабий, знаете такого? Он живёт сейчас в Брно.
— В лицо, может, и знаю, а по фамилии — не помню. Отрядов в нашем соединении было много, больше трёх тысяч людей! А фотографии у вас нет? — спросил Онджей.
— Нет, только его заявление. В нём Бабий пишет, что получил письмо из Советского Союза. И знаете, от кого? От вашего… Егупова. Вернее, от Батюка — это его настоящая фамилия. Под фамилией Егупов он командовал соединением имени Чапаева, пишет Бабий. И обижается, что в книге «Партизанское движение в Чехословакии во второй мировой войне» этого Егупова оклеветали. А теперь, мол, когда приближается праздник 20-летия «Словацкого народного восстания», нехорошо нам забывать нашего бывшего командира, который к тому же у себя на родине оправдан от нашей клеветы на него.
— Так, всё сходится, пан майор!
— Но Бабий, в отличие от вас, считает Егупова героем той войны. Требует восстановить справедливость и сообщает нам его точный адрес в городе Запорожье. Вам не кажется всё это странным?
— Кажется, пан майор. Егупова, действительно, все уважали у нас, он вместе с нами ходил под пули. Но меня удивило, что он отказался меня узнать и от своей прежней фамилии.
— Меня тоже это удивляет. Поэтому я и пригласил вас к себе. Бабий сообщает, что этот человек сам, лично, организовал ваш партизанский отряд. Защищал, рискуя жизнью, нашу Словакию, взрывал немецкие эшелоны. А мы вот, мол, его оклеветали, вместо вечной благодарности! Понимаете, какое дело получается?..
— Так почему же он убежал от меня? И чего теперь хочет Бабий?
— Как чего? Исправления ошибки. Бабий ручается за него!
— Странно, пан майор.
— Вот и мне странно. Мы тут пытались кое-что прояснить, но пока…
— А что будет, если его и в самом деле спутали с врагом?
— Вы что, не понимаете? Это будет позор для нас! Он нас защищал, а мы его…
— Но почему же он так долго молчал?!
— Не знаю, Бабий об этом не пишет. А приехать — пока не может: болеет.
— 20 лет прошло, пан майор. Может, Егупов чего-то недоговаривает?
— Почему недоговаривает? Он написал Бабию, что был арестован в Советском Союзе, а потом выпущен за недоказанностью улик.
— Значит, всё-таки что-то было?
— Возможно. Но если человек выпущен, он хочет восстановить свою честь и у нас.
— И что же вы теперь намерены делать?
— Проверим всё. Обратились с этой проблемой и в Советский Союз.
— А если там его опять?.. Раз он отказался от своих заслуг, значит, у себя на родине он чего-то боится? Почему-то же он не стал привлекать к своей персоне внимания.
— Я думаю, ему ничего уже не будет за давностью лет, если даже он и был виноват в чём-то. А если его действительно кто-то оклеветал, то он же смертельно обижен, оскорблён. Поэтому, возможно, и не захотел разговаривать с вами. Ведь лозунг, который сейчас в Советском Союзе так популярен: «Никто не забыт, ничто не забыто» не должен оставаться только на словах. В Киеве, кажется, это поняли, там начато доследование, как нам сообщили по телефону.
— Просто невероятно! При Сталине был расстрелян сам Шмидке, полковник Тальский, а теперь…
— Тальский и Шмидке — разные люди, и не нам судить о них. Вы что же, думаете, что Егупов и Шмидке… как-то связаны?
— Нет, что вы!.. Я этого не говорил…
— А какая фамилия сейчас у вашей бывшей радистки?
— Не знаю, я не спросил тогда фамилию жениха. Но можно ведь выяснить по девичьей? Анна Влачекова…
— Какого она года рождения?
— Лет на 5 старше меня.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

Прошёл почти год. Киев задыхался от жары. Даже асфальт не выдерживал и плавился на улицах от немилосердного солнца. По нему, как по раскалённой сковородке, шкворчали автомобили, отдирая покрышки и оставляя на асфальте следы ромбиков.
Окна кабинета полковника Цаплинцева были распахнуты настежь. Не умолкая, жужжал на столе массивный вентилятор. Но духота, казалось, налилась сюда навсегда и не хотела уже вытекать, сделавшись густою и липкой. Работать было тяжело, и полковник, следователь по особо важным делам, тучный, немолодой, потел. Рубашка его прилипла к спине, лоб покрылся росой, и всё время ему хотелось пить. На спинке стула висел полковничий френч с колодочками орденов и академическим значком юридического факультета.
В кабинет вошёл с иностранной газетой в руках капитан Савочкин и, положив её полковнику на стол, раздражённо сказал:
— Вот, товарищ полковник, полюбуйтесь!
— Что это? — Цаплинцев взглянул на отчёркнутые столбцы в газете.
— В Чехословакии опять появилась заметка о Егупове. Кому-то и там не даёт покоя эта история. Словацкие партизаны хотят знать правду: что же произошло с ним на самом деле. А мы всё не можем разыскать ни одного свидетеля.
— Почему же ни одного, — спокойно возразил следователь, — кое-кто уже отозвался.
— Кто? — быстро спросил капитан.
— Пока только двое. Один, кстати, здесь — в приёмной сидит. — Полковник улыбнулся, зная, что для Савочкина это сюрприз. — А другой прислал письмо.
— Да ну?! — радостно удивился капитан. — И кто же приехал?
— К сожалению, приехал человек, который никогда Егупова не видел, — сказал полковник. — Но он служил в его отряде, много наслышан о нём и его делах. Ответил нам в своём письме, что у него есть сомнения насчёт виновности Егупова.
— Как же так? — изумился капитан. — Служил у него, и не видел! Да ещё и сомневается.
— Бывает… — усмехнулся полковник. — Он прибыл в отряд уже после ареста Егупова.
— Да-а? — протянул Савочкин. — Мне кажется, он вряд ли намного продвинет нас в этом деле.
— Как знать, — глухо произнёс полковник, нажимая на кнопку в столе. — Возможно, он кого-то знает ещё, переписывается. А это — уже зацепка. Не будем предварять событий, жизнь всегда сложнее, чем мы предполагаем. Бывает, всё настолько переплетается, что… Позовите через 5 минут, я только прочту заметку, — сказал полковник вошедшему лейтенанту и, отпустив его, взялся за газету.

 

☆ ☆ ☆

 

Прибывший к Цаплинцеву маленький щуплый и седой человек Леонид Алексеевич Перфильев держался раскованно, естественно и сообщил полковнику много интересного.
— К Словакии мы подошли в составе 38-й армии генерала Москаленко — 1-й Украинский, под командованием Конева. Подошли мы со стороны Польши: вся Польша-то ещё под немцами находилась, не до неё было, но ма-ленький такой её кусочек мы всё же прихватили тогда с юго-запада для прорыва в Словакию.
Тут дело вот в чём. 30-го августа… Что? Ясно, 44-го, какого же ещё! Да. Так вот, 30-го августа на нашу сторону перелетели из Словакии 38 самолётов под началом полковника словацкой армии Тальского. Я его видел — высокий такой, худой. Лет 50-ти, а может, и больше. Об этом полковнике и его самолётах Конев сообщал Сталину. Оказывается, у них там, в Словакии, восстала против фашистов словацкая армия. Но часть офицеров тянула якобы в сторону лондонского правительства Бенеша — генерал Виест, генерал Малар, а другие — примкнули к словацким коммунистам во главе со Шмидке, и к партизанам.
Потом уж узнал, когда в Словакию вошли, что Шмидке этот — находился в Москве и просил у Сталина, чтобы советские войска скорее вошли в Словакию, поддержать восстание. А тут и Тальский прилетел — одно к одному, выходит.
Наступать нам тогда как раз не с руки было: в Болгарии — увязли, в Румынии — не кончили. Однако, Сталин, видно, решил пойти словакам навстречу. Прошёл по нашей армии приказ: 8-го сентября перейти в наступление на Словакию.
План был такой: главный удар мы должны нанести 6-ю дивизиями из района северо-западнее Кросно в направлении местечек Дукла — Свидник и далее на город Прешов. После прорыва обороны мы полагали, что у них всего 3 дивизии, так полковник Тальский докладывал, а их, как оказалось потом, было уже 8. Мы должны были соединиться с восставшими. Вместе с нами в бой должен был ещё пойти 1-й чехословацкий армейский корпус генерала Кратохвила. Они сами просились: их родина всё-таки!
Всю операцию по прорыву границы предусматривалось закончить на 5-е сутки, выходом армий в районы Люботина и Прешова.
Лично наша, 38-я, должна была достигнуть Словакии и соединиться с двумя словацкими дивизиями: мы — с востока, они — с тыла немцев, чтобы ударить им в спину. Потом оказалось, что этих словацких дивизий там уже нет: немцы разбили их до нашего прихода. А мы должны были ещё соединиться с крупными партизанскими отрядами словаков.
Да, так вот, 8-го сентября и началось! Бросились мы на горы, а немцы по нас — из пушек, из пулемётов: каждая тропка пристреляна. И захлебнулись мы там собственной кровью. В горах — это вам не на ровном месте, наскоком не возьмёшь! Одна наша дивизия захлебнулась на Дуклинском перевале, а другая — через Меджилаборце пройти не может. Хотели за 5 суток всю операцию закончить, а вышло, что 2 недели дерёмся, а ни с места. Крепко там немцы засели! После войны уже из истории вычитал: наша армия потеряла там 85 тысяч убитыми и ранеными! Это была одна из самых неудачных наших наступательных операций в Европе, нигде такой крови не было. А если б не словацкие партизаны, которые потом всё же ударили с тыла по немцам, легло бы нашего брата ещё больше. В горах — наступающий несёт потери втройне.
В общем, после месяца боёв с лишним на этом Дуклинском перевале вызывает нас комбат — нашего лейтенанта, меня — я тогда старшиной был — и с нами ещё 10 бойцов, и говорит: надо, ребята, пройти через немцев в их тыл, разыскать там партизан и связаться затем по рации с фронтом. Даёт нам небольшую переносную рацию, инструктирует. Но, скажу вам, таких солдат и я не подобрал бы: надёжные все, лучше не придумать! Значит, думаю, задача у нас будет нелёгкая.
Получили патронов втройне, сухой паёк — съели его сразу, холодно было, кончался октябрь — и двинулись ночью. А тут ещё дождь, как из ведра. Ветер, сырость — жить не хотелось!
Перевал мы прошли в ста шагах от немцев — не заметили они нас: ветер был, говорю, непогода. И скорее вниз, чтобы от перевала подальше! Вниз идти всё-таки легче. Опять же и страх уже не тот: главную-то опасность — прошли. Но всё равно — жутковато: лес стоном гудит, ветки качаются, мерещится всякое. А потом привыкли, и уже не обращали внимания. Донимали нас, главным образом, капли с веток — льёт и льёт с них за шиворот.
Вот так и шли до самого утра по какой-то долине в горах. А утром наткнулись на немецкую автомашину. Только вышли из лесу на шоссе, чтобы перебежать на ту сторону, опять в лес, а она и выскочила из-за поворота прямо на нас! В первое мгновенье аж присели от неожиданности. Но во второе — дали из всех автоматов по этому грузовику! Завилял грузовичок, остановился — метров 50 до нас не доехал. Мы к нему. Гляжу, дверца справа распахнулась, а из неё — офицер в высокой фуражке шасть на дорогу, и в лес! Строчили, строчили, да где там! Ушёл. А шофёра в плен взяли: ранен он был, в руку. Совсем парнишка — младше меня. Мне-то уж 20 тогда было, а ему — лет 17, не больше. Зелёный со страху, дрожит.
Руку мы ему перевязали. Да, в машине-то ничего путного не было — полевая рация, ящики с патронами, какие-то одеяла, котелки. Правда, в кабине нашли 2 бутылки коньяку — капитан оставил в портфеле. Капитаном он был, тот офицер, что убежал: у шофёра узнали.
Выпили мы тут же — холодно было, промёрзли, промокли. А закусить — нечем. Ох, и захотелось же нам есть, не передать!
Пошли дальше. И опять по лесу, конечно: шороху-то наделали! И офицера упустили. В общем, снова в лес. Дождь перестал, небо очистилось. А в лесу всё капало — с веток. И немец этот постанывает. Куда нам с ним? И отпустить нельзя — расскажет же, куда скрылись, что делали, сколько нас. Опять же, что же это была бы за война с фашизмом, если бы мы начали отпускать их солдат. Вот и тащились мы с ним. Одно мучение всем! Кормить его нечем — сами не ели сколько, и охранять его надо, чтоб не сбежал, а мы не спали уже часов 20. А когда выйдем на партизан, тоже ещё неизвестно. Словом, немец этот нам, что гиря на шее. Пленный-то пленный, а выхода нет: решили мы его… А что было делать?..
Он, видать, почуял в нас какую-то перемену. Когда остановились, смотрит, смотрит каждому в глаза — чуть не плачет. А мы всё ссоримся: кому его убивать? Никто не хочет. Вот если б в бою, другое дело. А так… В общем, опять повели мы его с собой.
Он всё ко мне льнёт, старается ближе держаться. Ровесники всё же.
И вдруг, за первой же горой, натыкаемся мы на человека в лесу — бородатый, с винтовкой. Оторопел от неожиданности. И винтовку не успел снять с плеча, как мы навели на него автоматы. А потом как заулыбается, как заорёт по-русски: «Братцы! Сво-и-и!» — и к нам: звёздочки у нас на шапках увидел.
Оказалось, партизан, бывший красноармеец. В начале войны попал в плен, а год назад — в 43-м, значит, — говорит, бежал. Вот и партизанит с тех пор.
А мы рады ему больше, чем он нам: всё, нашли партизан! Орём:
— Давай, веди к своим! Жрать хотим!
— И спать…
Он посмотрел на нас, и так спокойно:
— Ну, что же, пошли.
И опять мы пошли. Опять ссоримся из-за своего немца: не обрадуется ему и командир партизанского отряда, чувствуем — не похвалит. Тут Сивков этот — встреченный нами партизан — и говорит: «Нет, братва, в отряде пленных не держат. Да и вообще партизаны не берут немцев в плен. Кормить надо, охранять. Опять же, держать его на базе. А бывает, что на базу не приходится больше и возвращаться. Куда мы вашего немца?!.»
Тут и мы признались ему, что рады бы избавиться от него, да не знаем, как. Ничего нам не сказав, он пристроился за немцем — вроде как присматривался к нему. Идём так, в направлении, которое этот Сивков показывал, идём, а тропка скользкая после дождя, корни мешают, с веток капает — задумались все, глядя под ноги. И вдруг выстрел — коротко так, глухо: «тук!» Вздрогнули мы, обернулись — немец наш на тропке лежит, а изо рта струйка крови. Подёргал ногами, и затих.
Сивков оттащил его за ноги с тропки и толкнул с горы вниз: покатился немец куда-то в кусты.
— Только и делов! — произнёс партизан, возвращаясь к нам.
Никто не сказал ничего, только сразу закуривать полезли. Покурили так, молча, и пошли дальше, думая каждый своё про жизнь и судьбу.
К обеду внизу завиднелось село. Присмотрелись, вроде бы немцев не видно. Однако всё же послали двоих на разведку — вызвался я, и ещё один парень, из Воркуты. Немцев, действительно, не было — одни словаки.
Если б вы знали, какое это блаженство сидеть после мокрого холодного леса возле печки и жевать! Накормили нас картошкой с салом, хлебом. Парок от нас, в сон стало клонить. А словаки уже выпроваживают: нельзя, панове, уходите! Не дай Бог, мол, узнают немцы, что партизаны тут ночевали — всю деревню сожгут. Сивков нам всё это перевёл, мы лишь слушали. Дали нам ещё хлеба на дорогу, сала, и, будьте здоровы!
Тут дело вот в чём. Не то, чтобы они плохо к нам относились — было такое много раз и потом — поесть дадут, обсушиться, а чтобы засиживаться у них — ни-ни! — не допускали этого. И вообще воевать не хотели — ни за немцев, ни за нас. Словакию немцы ведь заняли только в сентябре 44-го, до этого она была как бы самостоятельным государством: с правительством, армией. Вся Европа была оккупирована, а Словакия — нет. Гитлер, когда захватил Чехию, создавал видимость справедливости: вот-де Словакию мы же не заняли, коль ведёт себя добрососедски. Политика, в общем… Так что, словаки старались жить в мире и с нами, и с немцами. Правда, мы-то были им родня всё-таки, и они нам помогали бы, да боялись мести немцев. Это уж потом, когда припекло их «новым порядком», они восстали. А тогда — полный нейтралитет. Больше продуктами старались от нас откупиться: вы-де воюйте, а мы вас подкармливать будем. Но кормили неважно: только что не умрёшь. Давали пшена да картошки. Свиней, овечек — жалели. Может, ещё и потому, что словацкий полковник Дресслер, руководивший тогда словацким Центром госбезопасности вместе с Янечеком, создавал, сволочь, небольшие отряды в горах, и те работали «под партизан»: грабили местное население в глухих местах, иногда и убивали. Хотели создать мнение у крестьян, что партизаны — это, мол, бандиты. Нам это обидно было: мы за этих крестьян воюем, жизни свои кладём, мёрзнем и мокнем, а их парни — дома сидят, с девками в тепле греются.
Ну, да ладно… Вывел тогда нашу группу их учитель за перевал, показал, как идти дальше, и прощайте. И дождь тут опять припустил — тучи за самые горы цепляются. Темнеть стало. А куда идём, не знаем. Так стало обидно, хоть плачь. А Сивков этот и говорит: «Вот, значит, судьба нам такая — шлёпать в холоде под дождём. А немцу, которого я шлёпнул, уже не холодно. И, выходит, неизвестно, кому сейчас хуже. У каждого, получается, своя судьба, не уйдёшь от неё».
Оправдаться он перед нами хотел. Промолчали мы: не хотелось об этом ни думать, ни вспоминать. Да ещё так темно стало, так холодно! И дождь — всё сильнее, сильнее. Идём и думаем: что за жизнь такая? Немцу-то, конечно, не завидовали, но тоже «пофилософствовали»: зачем, мол, эти вечные войны на земле, какая сволочь их устраивает?..
Всю ночь шли. И всю ночь лил дождь. А утром — солнышко, небо очистилось, и решили мы обогреться. Разожгли костёр — огромный развели! — чёрт с ними, с немцами, не до них было. И стали греться, сушить шмотки. Земля возле костра высохла, повалились мы спать. Даже часового не выставили, настолько были измучены все. Решили: кому мы нужны тут, в горах?..
Проснулись от голосов:
— Вот это вояки!.. — насмехался кто-то по-русски.
Вскочили мы, за автоматы, а автоматов… нет. Эти, что стояли перед нами — снова за животы — опять им смешно. Тут уж мы сообразили — свои! Коль по-русски шпарят. Оказалось, партизаны. Двое из них, которые смеялись, русские, остальные — трое или четверо, не помню уж теперь, — словаки. Разговорились — ребята, оказывается, из разведки шли. Увидели наш дым, свернули посмотреть: кто это такие костры разводит? На то и разведка!..
От них узнали — до партизан недалеко уже. Да что-то заупрямился вдруг наш Сивков. Идёмте, говорит, куда шли, зачем нам чужой отряд? Ну, а нам-то, какая разница, лишь бы партизаны. А в его отряд ещё далеко шагать. Тут и оба русских нас поддержали: к ним ближе, и рация у них есть.
— А кто у вас командир? — спрашивает Сивков. — Вы не из Кремницких гор сюда перешли?
— Из Кремницких, — подтвердил один из русских. Но лицо у нашего Сивкова вытянулось, кислым сделалось. — А командиром у нас сейчас — майор Коркин, — продолжал парень.
Сивков о чём-то подумал и согласился идти вместе с нами. Только пояснил: «Хватятся меня в отряде: куда делся?..»
— Да не навек же идёшь! — успокоил его партизан. — Объяснишь потом: советских солдат вёл, вышли на отряд Коркина. Поешь у нас, поспишь и вернёшься к своим.
Сивков, должно быть, успокоился — да и поесть хотелось, поспать — пошли мы дальше. Впереди — партизаны, мы — за ними. На душе стало веселее.
В лагерь пришли часов в 16 — смеркаться уже стало: в ноябре там рано темнело, да и горы. Но пока ещё было светло. О нашем прибытии доложили, и появился из штабной землянки сам командир — Коркин. Высокий, худой, лет 30-ти с лишним. Естественно, вопросы: кто такие, и так далее! Голос властный, решительный. Мы объяснили, кто мы и с какой целью. На слово он нам не поверил, хоть и звёздочки у нас, форма наша — потребовал документы. Мы стояли, а он проверял. Осмотрел нашу рацию — еле допёрли мы её!
И вдруг слышим: «Смотрите, побежал!..» Оглянулись, а меж деревьев Сивков мелькает. Когда только отойти успел, и не заметили!
За ним погнались партизаны. Кто-то выстрелил. Закричали «стой!». Но перехватили Сивкова дозорные — прямо на них напоролся за лагерем: должно быть, не знал.
Тогда-то всё и выяснилось. Раньше этим отрядом командовал какой-то Егупов — нам сказали, на «Большую землю», в Киев полетел: специально для него У-2 прилетал. А Сивков этот — у него в отряде служил. Но оказался бандитом, мародёрничал, и вынужден был из отряда бежать: его там хотели судить.
Тут уж Сивков и сам признался, что, скитаясь в горах, слыхал, будто отряд Егупова перешёл из Средней Словакии в Восточную, подальше от Штубнянских Теплиц, где разместилось главное управление словацкой жандармерии. Да и в Прешове к тому времени уже стояла особая армейская комендатура генерала Малара. Поэтому партизаны и ушли от них подальше. Потом Сивкову кто-то сообщил ещё, что отряд чапаевцев напоролся на немцев и был разбит. А сам Егупов, будто бы, погиб. Вот почему Сивков согласился идти с нами, когда узнал, что отрядом, к которому мы шли, командовал какой-то неизвестный ему Коркин, да ещё майор. При нём такого там не было и в помине. Да и ребят этих, которые наткнулись на нас сонных, он не знал. А тут, когда мы пришли в лагерь, он опознал кое-кого из своих партизан и кинулся бежать. Когда его поймали и привели, некоторые партизаны его узнали, хотя и зарос он, как домовой. Рассказали про него Коркину. Мы тоже стояли, слушали. А Коркин и на нас уже с недоверием смотрит, это же видно! Но и понятно: если Сивков оказался таким, то неизвестно, что за люди и мы, пришедшие с ним. Он к тому же признался, что ни в каком отряде больше не служит, а бродит один: несчастный, голодный. Полгода уж так живёт одиноким волком. Зайдёт к словакам на хутор, выдаст себя за партизанского разведчика, те его покормят, и опять надо уходить. Выяснилось, что и нас он вёл, оказывается, неизвестно, куда. Признался, что хотел сбежать от нас ночью.
Разрешите, я закурю? Спасибо…
Да. Рассказывает он это про себя и плачет. Не жизнь, говорит, была у него, а каторга. Кончил, наконец, и — на колени перед Коркиным. Простите, говорит, если можете. Обещал любые задания выполнять, хоть в самое пекло пойти, только чтоб простили.
Коркин позвал своих старших, и с ними — в землянку. Минут 40 их не было: видать, спорили там или заседали, не знаю. Темнеть начало. И вот вышли. У Коркина — какая-то бумага в руках. Приказал всех построить, и стал зачитывать по этой бумаге: «именем закона», за то-то и то-то рядовой Сивков приговаривается к расстрелу. Приговор — привести в исполнение, и объявил подписи. Я ещё удивился тогда: откуда так хорошо знает, как писать текст приговора — как в настоящем суде было составлено! А потом узнал: майор этот, Коркин — из НКВД был, ну, и такие дела и порядки знал, видимо, хорошо.
Тут Сивков наш как задёргается, как закричит. А его держат. Потом отвели в сторонку. Поставили к сосне и… «судьба», как он говорил. Яму засыпали уже почти в полной темноте. Ни звезды, ни креста над могилой. Да и какая это могила — так, яма. В общем, как собаку.
И хоть не понравился он нам, Сивков этот, а как-то и его стало жаль, как и того молодого немца. Неприятно поразили нас — чего скрывать! — эти «партизанские порядочки». Уж как-то просто у них всё и быстро, будто не людей, а мух уничтожили. Чуть что — раз, два, и готово: к сосне! Темно тогда было, мысли какие-то нехорошие на нас навалились. Живёт человек, и вдруг — трах-бах! Тут — даже не о судьбе как таковой — задумались. А что-то другое мучило. Вот эта «простота» их, скорость на расправу. Што?..
Да при чём здесь дисциплина! Дисциплина дисциплиной, а произвол — есть произвол. Вот о чём задумались мы у них тогда. И все покорные, никто ничего не сказал против — никакой защиты и в помине! Што?..
В том-то и дело, что не единственный случай, не исключительный, как вы говорите. Оба раза — расстреливали словаков. Одного за то, что домой к невесте зашёл и пробыл там 2 дня. Этого даже не проверяли — он сам, дурак, сознался. А ведь мог и сказать, что вынужден был отсиживаться — немцы, мол, на хутор зашли! В общем, никакой презумпции невиновности.
А другого — струсил на задании: какого-то предателя надо было застрелить, а он — не смог. Он ему не то кумом, не то свояком приходился, теперь не помню — 20 лет всё-таки прошло, не шутка! Помню только — ребята рассказывали — как этот словак орал у себя на хуторе, хватив паленки: «Янко! Выходи! На тебя пиштоль уже рештуется в Гуменне!» Кричать-то кричал, а ведь так и не убил, когда надо было. Вот.
Нет, это — не дисциплина, жестокость. И мы рады были, когда наши войска подошли и мы опять влились в свою часть, что кончили службу в такой партизанщине. Так что с партизанами я на этом — расстался. Коркин этот, помню, в Киев на доклад полетел. А партизаны, что остались от отряда, пошли все на «собственную проверку». Потом воевали опять — до победы-то ещё почти год кровь лили. Большинство погибли, слыхал, но точно не знаю — рассеяло нас по Европе…
Что знаю о Егупове? Только из рассказов партизан, с которыми служил тогда у Коркина. Говорили про него, что храбрый был. Организовал отряд: с 9-ти человек начинали! А потом?! Одних мостов сколько взорвали, сколько немцев перебили, эшелонов пустили под откос! Страха, говорят, не знал.
А вот после — не повезло им. Рассказывали, охотилась за их отрядом целая немецкая дивизия. И перед самым нашим приходом накрыла их в горах — со всех сторон обложили. Погибли бы все! Но Егупов ночью будто бы сам разведал, где у немцев место послабее, и ударил по нему. В рост, рассказывали, пошли, напролом. И проломили. Егупов впереди шёл и вёл за собой Коркина и радистку. Рацию, правда, перед самым прорывом Коркин приказал взорвать, но сначала велел Ане — радистке — последнюю радиограмму передать. Сам зашифровал и — по «срочной волне», во внеурочное время! Она передала. Об этом она мне лично потом рассказывала, я с ней познакомился в отряде. Да, передала, значит, и затем рацию и шифровки они уничтожили. Сигналом к атаке у них был взрыв гранаты. Вот после этого взрыва и пошли они напролом.
Говорят, не думали тогда, что останутся в живых. Но им повезло: пробились они там в темноте, на обрывах, и ушли в другие горы. А утром встретились с одним из партизанских отрядов и примкнули к ним. У тех была своя рация. И Коркин опять велел Ане выйти на связь — сообщил во Львов свои новые координаты. Не шифровал уже, просто так. Правда, просил прислать новые «шарады», шифры, значит.
Через сутки прилетели к ним сразу 3 У-2 — высадили старшего лейтенанта Тристога и двух лейтенантов. Все они оказались из органов безопасности, как выяснилось потом. Егупов тут же улетел на одном из самолётов во Львов. Говорили, будто за наградами для уцелевших партизан. Отрядом стал командовать Коркин.
Он так и дальше командовал, когда и мы к ним влились: Егупов из Львова не вернулся. Будто бы в госпиталь лёг или получил новое назначение. Кто-то даже говорил, что погиб, всякие слухи ходили. Да нам это было всё равно, не знали ведь его. А тут ещё в отряде такие дела закрутились — не до того стало!

 

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8
  Пусть знают и помнят потомки!
.

 
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(1 голос, в среднем: 5 из 5)

Материалы на тему